Справедливость христианского общества Средних веков

Раннее средневековое общество было смешением римлян и варва­ров, в нем сразу же исчезает всеобщность права и возникает чуждый римской юридической традиции принцип «персонального права»: римлянина судили по римскому праву, а франка — по саллической правде. Вот пример, приводимый ЛеГоффом: при изнасиловании де­вушки римлянин наказывался смертью (ну не варварство ли это?), а бургунд — только штрафом [12]. То есть справедливость опять (но временно) стала локальной справедливостью и потеряла гражданский характер — регресс налицо. Зато монотеизм внес существенные из­менения в понимание божественной справедливости. Появляется так называемая христианская справедливость. Принцип равенства — по от­ношению к Богу — существенно расширяется. Теперь все люди, неза­висимо от их национальной принадлежности, социального положения, пола (женщины до этого всегда считались профаническими по сравне­нию с мужчинами), гражданства, объявляются равными по вере — их души одинаково принадлежат Богу, у них только один господин — Го­сподь Бог (или монсеньор Бог во французской транскрипции). В по­слании апостола Павла говорится: «...Для бога нет эллина или иудея, ни свободного, ни раба, но все и во всем Христос...» Поэтому рабство и запрещается христианской церковью и в обществе подвергается мо­ральному осуждению (что не помешает на время ему возродиться в виде капиталистического рабства — надо еще будет негров и индейцев при­знать людьми). Все люди одинаковы — созданы по образу и подобию единого Бога, наделены одинаково разумной душой, все люди одина­ково искуплены жертвой Христа, соответственно все обладают равным

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.3. Справедливость христианского общества Средних веков

достоинством. Поэтому социальная справедливость может быть об­ретена при уважении достоинства личности — «каждый обязан рас­сматривать ближнего как самого себя». Все люди одинаково обладают свободой — ведь душа всегда остается свободной для восприятия бо­жественного откровения.

Вот еще новость — старый принцип талиона полностью отрицает­ся с моральной точки зрения. Lex talionis — возмездие, равное по силе преступлению, «равным за равное», «око за око, зуб за зуб, нос за нос, палец за палец и т.д.» (кстати, существовало еще в русском «Соборном уложении» 1649 г., которое, например, за телесное повреждение пред­писывало отплачивать преступнику тем же: «отсечет руку или ногу, или нос, или ухо, или губы отрежет, или глаз выколет... самому ему то же учинить»). В римской юридической традиции закон талиона отрица­ется с точки зрения установления третьей стороны, института суда — именно он решает, каким быть возмездию, а месть или самосуд запре­щаются. В христианской традиции месть запрещается с моральной точки зрения — долг христианина рассматривать других как ближних, причем он распространяется и на тех, кто думает иначе. Учение Христа требует добродетели прощения (обид и несправедливости) и расширяет заповедь любви вплоть до врагов. Вот новые, совсем не знакомые для древнего мира добродетели — смирение (худший грех — грех гордыни), прощение, милосердие, благотворительность, вера и надежда. По сути дела, в области морали произошел настоящий переворот, последствия которого мы до сих пор ощущаем, моральное сознание стало теперь другим — в нем открылась иная перспектива добра и зла, возникли новые предписания праведной жизни (жития святых), сформирова­лось понятие христианского долга (другой должен восприниматься как ближний). В действительности это была революция и в социальных отношениях — отношение к другому теперь строилось на совершенно иных принципах. Но равенство всех людей перед Богом не означало в Средние века социального равенства в современном понимании этого слова. Каждый должен был иметь своего господина в средневековой иерархии, ведь и Бог был либо царем, которому все и всё подчинено абсолютно, либо феодальным сеньором (Dominus — господин), кото­рый повелевал тремя категориями «вассалов» — ангелами, монахами и мирянами, и все они были «должниками» Бога.

Что касается собственности как основы справедливости, то уста­новленных прав собственности Средние века не требуют — они до­вольствуются правом пользования и владения (своего нет: крестьянин сеет на своей земле, но она перераспределяется по жребию общиной

для восстановления справедливости, если кто-то оказался волею слу­чая на худшем участке. И с точки зрения крестьянства земля принад­лежит только тем, кто ее обрабатывает, земля не может быть объектом купли-продажи; земли вассала — бенифиций — были ему пожалованы la службу его сеньором, но они могли быть отозваны в любой момент). «...Собственность как материальная или психологическая реальность была почти неизвестна в Средние века. От крестьянина до сеньора каждый ин­дивид, каждая семья имели лишь более или менее широкие права услов­ной, временной собственности, узуфрукта. Каждый человек не только имел над собой господина или кого-то, обладающего более мощным пра­вом, кто мог насильно лишить его земли, но и само право признавало за сеньором легальную возможность отнять у серва или вассала его земельное имущество при условии предоставления ему эквивалента, подчас очень удаленного от изъятого» [12].

После Боэция (Boethius, 475-526 гг. — римский философ, его основное произведение «De consolatione philosophiae» — «Об утеше­нии философией») христианское общество, «Божий дом», делилось по тройственной схеме: священники, воины, крестьяне. Их единство было «телом» общества, каждый нуждался в каждом, каждый брал на себя заботу о целом — одни молятся, другие сражаются, третьи рабо­тают. Желание порвать со своим сословием — смертный грех, обычно в баснях крестьянин, который захотел вдруг жить как сеньор, в итоге становился вором и разбойником, заканчивая свою жизнь на висели­це. Поэтому справедливо так: «каков отец, таков и сын» — вот закон закрепления социальных различий в средневековом обществе. Бог создал людей разными, таланты распределены не одинаково. Про­мысел Божий в том, чтобы люди, будучи различными, нуждались в друг друге, помогали друг другу, поступали великодушно и милосер­дно. Но не только добродетели (богатство духовное), но и богатство материальное распределено не равным способом. В самом богатстве греха нет (хотя все же оно заслоняет душу от Бога), а есть только в его неправедном использовании. Социальная справедливость не в пере­распределении богатства (в этом Средневековье отличается от нашего времени), а в помощи нуждающимся посредством милостыни и бла­готворительности (поэтому непонятна и двусмысленна благотвори­тельность в современном обществе — она напоминает попытку про­сто откупиться от тех, кто требует помощи). В принципе средневеко­вая иерархия и не предполагала, что кто-то останется без средств к су­ществованию, либо община, либо сеньор обязаны были не дать чело­веку умереть с голоду.

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.3. Справедливость христианского общества Средних веков

Любопытно, что средневековое христианское общество ставит во­прос и о справедливости самого Бога. Ведь в древнем политеистиче­ском мире этот вопрос был более или менее ясен: справедливость богов устраивалась их отношением — одни боги поступали справедливо, дру­гие — несправедливо, но, в конце концов, дело улаживалось вмеша­тельством высших богов. Здесь же существует один Бог, и казалось — он сам себе справедливость. Этот сложный вопрос решается Фомой Аквинским в трактате «О справедливости и милосердии Бога». Он об­ращается к толкованию справедливости Аристотелем, разделяя спра­ведливость обмена и справедливость распределения. Первый тип спра­ведливости не присущ Богу, и он отвергает его в принципе: «Кто дал ему наперед, чтобы он мог воздать?» Но вот второй тип справедливости вполне божественен для Фомы Аквинского: Бог справедлив, потому что всем дает свое сущее, распределяет всем по их достоинству. Вот его весьма забавный пример: человеку прилично иметь две руки — Бог и дает ему эти две руки и далее все, что человеку свойственно. Божествен­ная справедливость (в отличие от социальной у Аристотеля) утверждает вещи в порядке, согласующемся с установлениями его мудрости. С точ­ки зрения Аквинского, справедливость может быть реализована только в христианском государстве. Интересно и то, что справедливость Бога носит двойственный характер: это и воздаяние по заслугам (что мы ви­дели и в античной традиции), но и продолжение его благости. Вот при­мер: когда Бог наказывает злых людей — это воздаяние по их заслугам, но когда Бог их прощает — это уже соразмерно его благости.

Фома Аквинский подчеркивает значение в человеке добродетели справедливости (наряду с античными мужеством и умеренностью), но больше ценит добродетели священные — веру, надежду и любовь. Фома Аквинский различал: lex aeterna (законы вечные), lex humana (законы человеческие), lexdivina (законы божественные) и lexnaturalis (законы естественные). Это «вечное право» (lex aeterna) Фома Аквинский счи­тал высшей справедливостью, под ним он понимал совокупность об­щих божественных принципов правления миром. Если законы, уста­новленные обществом, противоречат законам божественным, то спра­ведливо восстание против этих законов (например, против законов об идолопоклонстве), также если тиран узурпирует власть (хоть власть и от Бога), то справедливым будет его свергнуть.

Но средневековые и древние общества не только отличались в по­нимании справедливости, но и во многом были едины (как все тради­ционные общества). Главным образом это касалось тождества лично­го и общественного блага. Сам индивид еще не был непосредственно

представлен в обществе, а входил в него только через пространство сво­ей социальной группы.

«Быть индивидом означало быть ловкачом. Многообразный средневеко­вый коллективизм окружил слово "индивид" ореолом подозрительности. Индивид — это тот, кто мог ускользнуть из-под власти группы. ...Он был жуликом, заслуживающим если не виселицы, то тюрьмы» [13].

Главным отверженным средневекового общества был «чужой», «чу-11странец» — человек, не признанный в здешних краях. «Жонглеры и чужестранцы» — те, на кого не распространялись отношения поддан­ства, верности, бывшие «ничьими людьми», от которых можно было ожидать только злодеяния.

И древние, и средневековые общества были одинаковы в том, что душа их жителя была взволнованной, необузданной и страстной. В них не было еще воспитано ограничение аффектов в публичном простран­стве, характерное для современного индивида, наоборот, аффектив­ное восприятие было нормой (сравните обряды похорон — мужчины и женщины в античном мире должны были определенным образом вы­ражать свои чувства, они показательно рыдали, если слез не хватало — нанимали плакальщиц, дело дошло до того, что чрезмерные выраже­ния печали — царапанье лица и т.п. — были запрещены законом Соло­на в Афинах. Или еще пример: если король в Средние века не умел пла­кать — а это по особым случаям была обязанность, — то его учили это делать, рыдания считались благородными, прекрасными и возвышаю­щими всех — и детей, и взрослых, и мужчин, и женщин). Эти общества были жестоки (с нашей современной точки зрения). Обычным делом были казни, казни публичные как особый нравоучительный спектакль. Для множества простых людей казни служили развлечением, процесс обычно растягивался — быстрое лишение жизни не допускалось, что­бы доставить максимальные страдания виновнику и порадовать публи­ку, обычным в таких случаях было «тупое веселье толпы».

Однако именно в эпоху Средневековья зарождается новая циви­лизация, которая поднимет индивида на невиданную высоту и сделает центральными в обществе отношения автономных индивидов, а не со­циальных групп. Именно такие индивиды, аффекты которых ограни­чены и подчинены «бездушной рациональности», преследующие свои частные (а не общественные) интересы, и преобразуют общество в эко­номическое, т.е. общество, фундаментом которого станут экономиче­ские отношения.

Откуда возникают эти невидимые ростки будущего, которые заново поставят (переформулируют) вопрос о справедливости? Конечно же, это

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.3. Справедливость христианского общества Средних веков

средневековые города с их корпорациями, рыночными отношениями и деньгами (превращающимися, и иногда легко, в капитал). «В XII в. на христианском Западе начинается эпоха стремительного развития го­родов», — пишет ЛеГофф [14]. Если Рим был в эпоху расцвета импе­рии городом с миллионным населением и бетонными «пятиэтажками» (скверного качества, часто они обрушались), то в Средние века горо­да с населением в 4—6 тыс. жителей считались средними. Были горо­да очень крупные, такие как Париж, Милан, Флоренция, где прожи­вало по 80 тыс. человек. Отличие средневековых городов от римских в том, что они не были сосредоточением политической, административ­ной или военной власти, поскольку вся эта власть была в руках сеньо­ра, епископа или короля, которые, как правило, в городах не жили (или жили только временно). Еще средневековые города были по преиму­ществу экономическими феноменами, в них проживали торговцы, ре­месленники, менялы и другая маргинальная публика — в общем, новое городское сословие, характер которого кардинально менялся — от ры­царской щедрости и великодушия у них ничего не осталось, наоборот, скупость (обусловленная рациональным планированием своей жизни и постоянным применением счета) выступает их главной чертой, что нередко подвергалось насмешкам в средневековой литературе.

Город постепенно становится рыночным поселением, центром об­менов, в игру которых втягивается и негородское население — кре­стьянство, а потом и сеньоры. Город был выгодным для сеньора (но надо было еще это и понять) — сами горожане давали налоговые по­ступления в денежном виде, да и продажа продуктов сельского хозяй­ства позволяла теперь брать с крестьян денежный оброк. Если дела шли неплохо, то сеньор воздерживался от вмешательства в городские дела. В последующую эпоху абсолютных монархий уже король в противовес сеньорам поддерживал город как источник средств (не только налогов, но теперь все больше заемных средств) и еще как оплот противосто­яния власти феодалов (поэтому только с помощью королевской под­держки «воздух города делал людей свободными»: крестьянину, пере­метнувшемуся в город, надо было только прожить в нем определенный срок — «один год и один день», и он становился независимым горожа­нином). Все потребности горожан удовлетворялись с помощью город­ского рынка, поэтому рынок становился одним из основных городских институтов (огороды в Средние века горожан кормили плохо), а горо­да древнего мира, наоборот, были смесью городского и сельского про­странства (по подсчетам Карла Бюхера, Древний Вавилон был в 7 раз больше современного Берлина, улицы перемежались садами и поля-

ми, номеров домов не было, поэтому, чтобы добраться до места назна­чения, требовался проводник). Рынок был абсолютно регулируемым и публичным институтом, цены подлежали установлению — они выстав-i лились каждый день на воротах рынка, правила торговли были стро-и) регламентированы (например, все одинаковые товары для удобства покупателя должны были продаваться в одном ряду), регулировались и качество (товаров и материалов) «ради доброй славы города», и количе-i г во поставляемых товаров (во избежание перепроизводства). Ценовая конкуренция считалась позорной, а реклама своих низких цен — вооб­ще неслыханным делом.

Деньги, выполнявшие в Средние века скорее символическую функ­цию (деньги чеканились сеньором не для обмена, а для подтверждения своего суверенного права), с помощью городов превращаются во все­общее реальное средство обмена и накопления. Все теперь (и горожа­не, и крестьяне, и сеньоры) учились искусству «знать цену вещам», ра­нее доступному только избранным — купцам и менялам. Очень ско­ро город будет и местом производства всех ремесленных товаров — его вторым институтом после рынка станет корпоративная цеховая систе­ма («скрепленное клятвой братство»), основанная на подробном раз­делении труда и регламентировании всех отношений производства (в Париже было более 350 цехов, к примеру, цех, производивший ка­реты, не имел права производить колеса к ним — вот такие процедур­ные ограничения). Мастера и подмастерья станут основными фигура­ми производства, а главой цеха — shop steward— цеховой староста. Сим­волом городского промышленного производства в Средние века станут часы — главный механизм того времени, служивший впоследствии об­разцом для логических и научных конструкций (в XII в. в Европе были изготовлены обычные механические часы, в XIII в. — большие башен­ные, в XV в. — карманные часы).

Сначала города не допускают или ограничивают появление на го­родском рынке промышленных товаров из других городов (все, что сде­лано в данном городе, должно быть продано в первую очередь, а толь­ко потом — все, что привезено), но затем все же признают друг друга и объединяются в торговые корпорации (союзы) городов. Крупнейший такой союз — Ганза, расцвет которой приходился на XIII—XIV вв., все­го в него входило около 80 городов, и наиболее крупными из них были Гамбург, Бремен, Кельн. Торговые пути их были весьма протяженны, например, Магдебург торговал со Старой Ладогой.

Что значили все эти экономические и денежные отношения, раз­вивающиеся в средневековых городах, для нового понимания справед-

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.3. Справедливость христианского общества Средних веков

ливости? Поскольку денежный обмен (с присущими ему количествен­ными атрибутами — счетом, расчетом и учетом) становился конститу­ирующим социальным отношением, необходимо было сформировать соответствующую ему систему моральной оценки — что должно и пра­вильно делать в денежном взаимоотношении. Возникают такие поня­тия, как «честность в обмене», «точность в расчетах», «справедливая цена».

Сама повседневная справедливость (в отличие от высшей, боже­ственной) в позднее Средневековье возникает из развивающихся отношений обмена. В отличие от древнего общества, где отноше­ния перераспределения господствовали над отношениями обме­на, теперь справедливость трансформируется из дистрибутивной в коммутативную (справедливость в обмене).

Рациональный учет и записи теперь не осуждаются, а становятся посредством бухгалтерии (искусство двойного счета) нормой жизни (средневековое общество не обладало грамотой, национальный язык был устным, и только латынь, которую не знало большинство европей­цев, служила способом письменной коммуникации. Забавно, что при земельной сделке приводили детей и внуков, чтобы они хранили в па­мяти сделанные изменения с земельным наделом, ведь прочитать доку­мент на латыни не могла ни та, ни другая сторона). Поэтому развитие денежных отношений обмена связано с развитием общей грамотности и рациональности, и справедливость теперь все больше понимается (с помощью разума), а не только чувствуется. Монтескье в работе «О духе законов» подметил это влияние торговли на справедливость:

«Дух торговли порождает в людях чувство строгой справедливости; это чув­ство противоположно, с одной стороны, стремлению к грабежам, а с дру­гой — тем моральным добродетелям, которые побуждают нас не только преследовать неуклонно собственные выгоды, но и поступаться ими ради других людей» (кн. 20, гл. 2).

Сама логика развития городского пространства ведет к трансфор­мации понимания социального пространства вообще. Город всегда яв­ляется местом жительства людей, которые до этого были «территори­ально чужды друг другу» [15]. В городе люди, как правило, не знают друг друга лично, но вынуждены постоянно взаимодействовать друг с другом — личное у них заменяется безличным и функциональным, по­этому и справедливость теперь требуют не от личного действия, а от безличных общественных институтов. Меняется и форма социального контроля (жесткий контроль общественного мнения за индивидуаль-

ным поведением сменяется самоконтролем). Интересно, что эта транс­формация пространств классов в средневековых городах не осталась незамеченной — традиционное рыцарство считало города позором, ведь в них знать жила бок о бок с простолюдинами, они — о ужас! — могли запросто повстречаться на улицах, что было невообразимым ра­нее в оппозиции «знатные — незнатные», ведь в замок никто не попа­дал случайно. Сам замок находился на иной социальной/географиче­ской высоте: он строился всегда на высоком месте — так, чтобы взирать свысока на деревню и город в долине (например, Прага или Зальцбург). Замки и лес — вот закрытое пространство рыцарей и баронов, а дерев­ня и город — для простолюдинов (крестьян и горожан).

Средневековый город был «коммуной» или «корпорацией» по своей социальной конструкции. В античности город мог и не создавать прав гражданства для всех своих жителей (да что античность, в Петербур­ге XIX в. приехавший на заработки крестьянин все еще оставался при­крепленным к своей сельской общине и там платил налоги). Горожа­нин (отсюда — слово «гражданин») «вступал в корпорацию в качестве отдельного лица», индивидуально приносил присягу или давал клятву |1б]. Он не был связан с какой-либо социальной общностью, посред­ством которой получал гражданство в городе, — а в античности все на­оборот: индивид получал гражданские права только как представитель рода. Как подчеркивал Вебер, христианство отняло у рода всякое риту­альное (религиозное) значение (в античности у рода всегда было свое божество или покровитель), христианство стало «вероисповедатель-ным союзом отдельных верующих», поэтому-то христианство прижи­вается только в городе. Конечно, каждый средневековый город обеспе­чивал преимущества своей знати, своих горожан, но «ради большего блеска города» призывались «совершенно чуждые индивиды». Так го­род постепенно «инкорпорировал» фигуру «чужого» в свое социальное пространство, отрывая отдельного индивида от привычного ему соци­ального окружения. Применяя сегодняшний термин, город представ­лял собой мультикультурное пространство, для регулирования отноше­ний внутри него и требовалась справедливость.

Понятие справедливости меняется для горожан еще и потому, что они подчиняются одному для всех «городскому праву», и в этом смыс­ле все они «товарищи по праву». Первоначально суд в городах верши­ли либо сеньор, либо епископ, но постепенно собрание граждан (горо­жан) стало играть все большую роль. В XI в. везде появляются выбор­ные консулы, сначала управлявшие городами только в период войн, а потом полностью захватывающие судопроизводство. В городах Италии

ГЛАВА 2. СПРАВЕДЛИВОСТЬ ОБЩЕСТВА

2.4. Возникновение капитализма и новое понимание справедливости

противостоящие знати социальные слои ремесленников и предпри­нимателей выбирали от своей общины «capitanus popoli» (предводите­лей народа), которые состояли на жалованьи и имели в своем распо­ряжении городскую милицию, именно они защищали «пополанов» в суде, вносили запросы и участвовали в законодательном процессе. Ры­ночные или цеховые дела в городе рассматривали особые суды торгов­цев «mercanzia», иногда такой суд рассматривал вообще все дела «по­поланов». Вебер отмечает, что в Мюнстере XV столетия никто не мог быть посажен в тюрьму без согласия гильдий [17]. Так город «выхваты­вал» индивида из-под власти суда сеньора. В качестве справедливых го­родской суд признавал рациональные доказательства — средневековые практики справедливого решения уходили в прошлое.

Город как рыночное предприятие и как способ рационализации жизни отвоевывал у христианского общества свое собственное со­циальное и экономическое пространство, в котором впоследствии возникнет капитализм и которое полностью преобразует понима­ние справедливости как индивидуальной свободы и общественно­го равенства.