КОНФЕССИОНАЛЬНЫЕ ОГРАНИЧЕНИЯ

Христианизация Западной Европы не только зна­чительно опережала христианизацию России (в Европе этот процесс растянулся с V по Х век, в России — с Х по XV век), но и имел принципиально другие формы. Прежде всего, европейская христианизация тесней­шим образом была связана с городами.

В ходе великого переселения народов римские города были, как правило, просто уничтожены и лежа­ли в течение нескольких веков втуне. Быть христиани­ном в первые века христианства значило быть кресть-

янином, ибо и Христос и его ученики ненавидели город. Ранехристиане выходили из городов, оставляя их на разграбление варварам и вандалам, унося с собой идею города как отрицательной, негативной ценности. Вместо civitas появились pagus, цивилизация запустела и наступили «темные века» — беспространственные и безвременные («нигде и навсегда») вместо прежних мест и ситуаций («здесь и сейчас») античного города. От civitas началось формирование понятия «цивилиза­ция», тогда как от pagus пошло язычество (ср. русское — «поганый», «идолище поганое» как собирательный образ языческих кумиров, идолов и тотемов).

История, однако, милосердна, и города не погиб­ли. По Лаодикейскому и Сардинскому соборам, реше­ния которых были подтверждены Карпом Великим, резиденции епископов должны были размещаться только в городах; это не возродило города, но ине позволило жизни замереть в них насовсем.

Лишь спустя полтысячи лет появился новый, собственно средневековый город, отличный от греко-римского, хотя и порой на том же месте из материалов старого города и сохраняя некоторые топонимические остатки. Вот несколько примеров разных способов «прорастания» средневековых городов через систему римских: римский город Bregailtia позднее дал начало Брегенцу, при крепости Воппа вырос Бонн, а на месте лагеря римских войск Basilia — Базель [5,6].

Епископы сохранили города как места, а купцы сформировали их как торгово-деловые «сити». Неда­ром, слова «бюргер» (горожанин) и «купец» долгое время были синонимами.

Европейские salvitas, salva terra (sanvete) — «спа­сенные места» вокруг святынь, храмов и монастырей оказались при этом чуть ли не единственными оплота­ми прав человека. В них любой мог рассчитывать на безопасность и недосягаемость. Достаточно было про­жить в «спасенном месте» ровно год и один день — и ты становишься свободным от господина или преступ­ления, имеешь «прописку» и приобретаешь законные права гражданства. При этом охрана осуществлялась не только стеной, но и духовными силами, каравшими нарушителей «спасенных мест». Следовательно, не столько стены, сколько сознание и система табу обес­печивали права человека. Немудрено, что эти убежища стали привлекать людей, а святость мест оказалась мощным рычагом роста городов благодаря притоку в них свободных человеческих ресурсов.

Так сформировалась странная, на православный взгляд, ситуация: изначально антиурбанистское хрис­тианство в Западной Европе выродилось в свою проти­воположность — города стали оплотами христианства, а паганистами начали называть тех, кто оставались вне города. Это породило причастность европейского со­знания, ориентацию на собственного святого покрови­теля, на святыню своего городского кафедрального собора.

На Руси же остаться горожанином означало либо попасть в полон, либо стать данником «басурман» или язычников. Укрыть себя как христианина можно было

только на потаенных и труднодоступных лесных поля­нах, став «крестьянином» (это, собственно, даже не нс синоним, а полная идентификация с «христианином»). Но что значит — стать «крестьянином»? В отличие от европейца, спасающегося у своей святыни, «кресть' янин» вынужден уносить в глубь леса весь христианс­кий универсум, всю соборность. В Верхнем Уймоне в верховьях Катуни автора потрясли староверческие ста­рушки, слепые, древние и неграмотные: они читали нараспев и наизусть из своей харатей» юй книги с любой страницы, тут же комментируя и толкуя наиболее важные места.

Причастность европейского христианства и со­борность русского породили соответственно логич­ность и рационализм европейского менталитета и об­разность, онтологичность — русского. Более того, это даже не образность мышления, а воображение, то есть включение себя в собственные образы, вхождение в них. Можно сказать, что отечественный менталитет допускает виртуальную действительность, не требую­щую своей реализации — нам хорошо н собственных мечтах и воображаемых мирах и нас не очень беспокоит невозможность их осуществления.

Западные исследователи с немалым удиш1ением обнаруживают эту универсальность православного мироощущения, столь несвойственную и недоступную для онтологически бедного (но логически стройного) западного мышления. При этом универсальность дер­жалась на малых общинах, практически на индивиду­альном уровне, что «тренировало» и расширяло ем­кость индивидуального сознания, его онтологические возможности.

Эта невероятная для западного сознания онтоло­гическая емкость порождала мощь и богатство вообра­жения, способность к вымыслам и буйство фантазии, «образное разнотравье», сарафанпость языка и обилие влексикесинонимов, аллегорий,метафоричностьречи.

Важно отметить, что универсальность сознания закрепляла и хозяйственную деятельность: вера и хо­зяйствование сливались в единый ноток, настолько прочный, что до сих пор устойчивы если не все, то многие фенологические стереотипы, тесно связываю­щие хозяйственно-земледельческий календарь с литур­гическим.

Укреплению слитности хозяйства, духовности, культуры способствовал и никонианский раскол пра­вославия: треть населения вынуждена бьша вновь бе­жать из городов и людных поселений в уединение и укрытие бездорожья и лесов, спасаясь в равной мере и от ретивой церкви и от беспощадной экономики дек­ретного типа. Религиозные бунты, самосожжения и бегства при Алексее Михайловиче сопровождались бунтами медным и разинским; при Петре 1 эти гонения и противостояния усилились, а достигли апогея при Екатерине Великой — более ста лет в стране шла подлинная «цивилизацизация» — и в этом слове диком. собственно, и заключен жестокий смысл той эпохи \^\.

Россия — ментально аграрная страна. В подавля­ющей своей массе мы совершенно не тоскуем по городской жизни , но с ностальгическим упорством цепляемся за свои, порой давно утерянные деревенские корни. Несомненно, что идеалы городской жизни в народе гораздо слабее сельских идеалов. И если нам надо найти в своем сознании образ русского народа, то это почти всегда — крестьянин, а нс горожанин.

За этими вычурностами стоит глубинный историчес­кий процесс формирования человеческого сознания и бьггия, процесс, о последствиях которого мы мало задумываемся, ко которые, возможно, будут иметь трагический и возвышенный характер для России, где игры всегда приобретали жестокий, кровавый оттенок.

Экономика и, в частности, рынок, (всякая другая экономика, например, плановая, принудительна, а потому, может, и экономна, но не экономична) возни­кли в ходе разделения — но не 1руда, а сознания. Труд же разделен издавна и весьма жестко — и в Древнем Египте, и в Древнем Китае, и в кастовом обществе Индии, и в социалистическом — СССР.

Расщепление сознания проходило по трем на­правлениям:

- раэчшчие своей хозяйственной реальности от мифа люди обнаружили, когда жертвоприношения и поклонение богам стали лишь помогать, но не опреде­лять успех дела — определяющими стали усилия самих людей;

- в ходе игр люди научились имитировать свою предстоящую или прошедшую деятельность и в «нена­стоящем» (simulation) действовать столь же рьяно, с азартом и пылом, как и в «настоящем», игры стали важнейшим средством доведения любого вида деятель­ности до маснгтабов реального человека; другими сло­вами, в игре человек мог перестать бояться мира и тем освоить его;

- символизация позволила людям увидеть универ­сальный характер символов, их двусмысленность и многосмысленность; бартер сменился денежным об­меном или обменом с помощью денег — эквивалента и символа любого товара 121. Одновременно, в Средне­вековье же, возникли векселя как символы ресурсов деятельности (закладные) и самой деятельности. Поя­вилась ажиотажная (иначе — биржевая) торговля без товаров (наряду с ломбардами и ростовщичеством, биржа породила новый универсальный эквивалент и символ денег— время), возникли своего рода «мембра­ны» «деньго-векселя» и другие разновидности ценных бумаг, символизирующих деятельность в разных ипос­тасях, ее ресурсы ирезультаты. Когдалюди поняли, что риск в жизни и деятельности неизбежен (самый боль­шой риск ~ акт рождения), они вместо мер предосто­рожности придумали символическую защиту от рисков страхование жизни и деятельности.

Игровая культура и способность к символизации жизни позволяла и позволяет европейцам находить рациональные продолжения даже из такого бессмыс­ленного занятия, как войны: совершенно бесполезные и проигрышные крестовые походы тем не менее позво­лили не только перераспределить богатства дворянства и духовенства в пользу бюргерства, но и капитализиро­вать их, нсревеж из состояния недвижимости в движи­мость и деньги. У нас же даже самые громкие и звонкие военные победы оборачивались порухами и хозяй­ственным надломом — так было и после победы Петра 1 над шведами, и после победы во второй мировой войне. Начатая в декабре 1994 г. война в Чечне, помимо неясных для большинства политичес­ких целей, обречена на истощение ресурсов не только этого региона, но и всей страны, находящейся в явно неблестящем экономическом положении.

2. ИГРОВАЯ КУЛЬТУРА

В Средневековой Европе символизация и карна-вализация жизни были доведены до предела [1,4,14,151. что позволило, по образному выражению Й.Хейзинги, превратить Homo ludens (человека играющего) в Homo faber (человека мастерового).

Мифы, символы и игры — вовсе нс экзотика городской жизни, но крайней мере, не только экзотика.

3. ГЫНОЧНЫК РЕФОРМЫ 110 ПОДРЫВУ ХОЗЯЙСТВА

Насильственность н декретивность российской экономики приводила лишь к задержке внедрения экономических институтов, петербургскую биржу Петр 1 учредил в 1721 году, а заработала она только в середине 30-х годов XIX века. Кроме того, весь смысл промышленного и экономического развития был на-

правлен на державность, империалистичность, госу­дарственные интересы, престижи и гоноры — и все это не за счет свободного, а подневольного, насильствен­ного труда. Народ, люди всегда воспринимались в этой, совершенно нерыночной, экономике как сволочь [II], сволоченная из разных мест на разные госзатеи безо всяких шансов вернуться домой. Даже армейская служ­ба реально была превращена в бессрочную (25 лет); пройдя безумие «цивилизованной службы царю и оте­честву», эти несчастные уже не могли вернуться к нормальной жизни и культуре крестьянствования.

Характерно, что Екатерина II практически однов­ременно ввела городское самоуправление (1765 г.) и крепостное право (1762г.). Все или подавляющее число реформ и госзатей осущестьлялось в стране в ущерб крестьянству и во благо городской жизни.

Осознание невозможности хозяйствования и за­падной жизни в этой стране понималось, по-видимо­му, в полной мере всем обществом и уж во всяком случае — лидирующим классом (дворянами): зима как хозяйственное межсезонье проходила по-европейски, в столицах и губернских городах, а с весны и до глубокой осени дворяне хозяйствовали в своих усадь­бах, кто просто крестьянствуя, кто осуществляя «ме­неджмент».

Централизация власти в России и создание импе­рии не столько за счет завоеваний, сколько за счет унижения человеческого достоинства и прав человека своих жителей, которых гражданами называют только на суде и следствии, породили в менталитете, наряду с необычайной образностью, резкое неприятие всего, что «сверху» или «сбоку», то есть от властей или из-за рубежа, тем более, что чаще всего сии направления совпадали. Общество стало по духу свому псгативистс-ким, настроенным к коммуникативным конфликтам. Именно поэтому на реформы государства и прави­тельств общество отвечает либо сопротивлением, либо прямо противоположными действиями.

Нынешнее руководство страны проводит много­летние и безуспешныереформы и пытается предложить обществу рыночную экономику, а люди повсеместно и почти поголовцо уходят в натуральное, предельно, карикатурно непроизводительное и пеквалифициро-ванное хозяйство на земле. Последнее нельзя назвать даже сельским (дачи и огороды): невероятные усилия не имеющих необходимых технических средств людей направлены на выращивание нетоварной 11родукции на 20 процентах отведенной им земельной площади (ос­тальные 80% — постройки, межи, тропинки, тени). Эта своеобразная дезурбанизация вполне ложится в один исторический ряд с бегством от золотоордынского полона (смены потаенного леса на открытое поле, между прочим), расколом, петровскими реформами и сталинской «индустриализацией и урбанизацией». Так возник российский интеллигент.