КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
НОВЫЕ ДРУЗЬЯПроснувшись, я увидел, что диван Флорентийца пуст. Должно быть, было уже довольно позднее утро, и - что меня особенно поразило - в окна стучал частый крупный дождь. С тех пор как я приехал к брату в К., где летом никогда не бывает дождя и о котором мечтаешь, покрытый потом и пылью, как о манне небесной, - это был первый дождь. Я мигом вскочил и засмеялся, вспомнив, как меня поразила быстрота движений Флорентийца, когда он вот так же внезапно сел, проснувшись. И я сейчас, точно кот, почуявший мышь, бросился к окну и отд„рнул занавеску. Дождь показался мне добрым, родным братом. В его серой пелене был виден лес, настоящий зел„ный лес, и не было жары. Какая-то нежность к своей родине, даже как бы чуть-чуть раскаяние, что я мало ценил е„ до сих пор, с е„ лесами, рощами, зел„ными полями и сочной травой, пробежали по мне. Я радовался, что попал снова в свой край, где нет серо-ж„лтого ландшафта, одинаково пустынного на десятки в„рст с торчащими, как бирюзовые горы, голубыми куполами и минаретами мечетей. И как только эта восточная картина мелькнула в мо„м воображении, так сразу же встала передо мной и вся цепь событий, людей, отдельных слов и небольших эпизодов последних дней. Моя радость потускнела, быстрота движений исчезла. Я стал медленно одеваться и думать, какой сумбур царит в моей голове. Я положительно не мог связать все события в ряд последовательных фактов. И вс„, что было третьего дня, вчера или два дня назад, - вс„ сливалось в какой-то большой ком, и я даже не вс„ отч„тливо помнил. Внезапно в коридоре я уловил какое-то слово, и тембр голоса опять показался мне знакомым. "Странно, - подумал я. - Всегда у меня была изумительная память на лица и голоса. А теперь и этот дар я, кажется, теряю. Должно быть, проклятая шапка дервиша да жара повредили мне не только слух, но и мозги". В эту минуту снова дон„сся из коридора баритональный, неповторимо красивый голос. Я даже сел от изумления, и всего меня бросило в жар, хотя ни о какой жаре и помина не было. "Нет, положительно я стал какой-то порченый, как говорил денщик брата, - продолжал я думать, утирая пот со лба. - Не может это быть дервиш, который дал мне сво„ платье и у которого мы останавливались ночью". Вс„ завертелось в моей голове, до физической тошноты, недоумение заполнило меня всего. Я думал, что если бы под страхом смертной казни я должен был рассказать в эту минуту подробный ход событий, я бы не мог их передать, память моя отказывалась логически работать. Я сидел, уныло повесив голову, а в коридоре теперь уже явно различал английскую речь - один из голосов принадлежал Флорентийцу, а другой был вс„ тот же чудесный металлический баритон, ласкающий, мягкий; но, казалось, прибавь этому голосу темперамента, - и он может стать грозным, как стихия. "Нельзя же так сидеть растерянным мальчиком. Надо выйти и убедиться, кто же говорит с Флорентийцем", - продолжал я думать, напрасно стараясь отдать себе отч„т, когда точно я видел мнимого дервиша, сколько прошло времени с тех пор, мог ли он очутиться здесь сейчас. Только я решился выйти из купе, как дверь открылась, и вош„л Флорентиец. Его прекрасное лицо было свежо, как у юноши, глаза блистали, на губах играла улыбка, - ну, век смотрел бы на это воплощение энергии и доброты; и никогда не поверил бы, как сурово серь„зно может быть это лицо в иные моменты. Он точно сразу прочел все мои мысли на мо„м расстроенном лице, сел рядом, обнял меня и сказал: - Мой милый мальчик! События последних дней могли расстроить и не такой хрупкий организм, как твой. Но вс„, что ты испытал, ты перен„с героически. Ни разу страх или мысль о собственной безопасности не потревожили твоего сердца. Ты был так верен делу спасения брата, как только это возможно. Теперь я узнал о судьбе обоих Али и их домочадцев. И он рассказал мне, как Али с племянником, проводив нас и дервиша, вернулись в город. Там они вывели из дома всех людей и спрятали их в глубоком бетонном погребе, под каменным сараем в самом конце парка. Туда же успели вынести из дома наиболее ценные ковры и вещи, замаскировав вход так, что найти его никто не мог. Там, в этом погребе, Али и все его домочадцы провели страшную ночь, когда толпа дервишей и правоверных кинулась на его дом. Ужасов, неизбежных в этих случаях, - как выразился Флорентиец, - он не стал мне рассказывать. Власти, услыхав, что религиозный поход принимает колоссальные размеры, - а это уже никого не устраивало, - разослали по всему городу патрули. Но патрули вышли тогда, когда дом Али был уже подожж„н со всех концов. С домом брата фанатики поступили так же. Сухой как щепка старый дом сгорел дотла. Но тут несчастья было больше. Подкупленный денщик пустил вечером кого-то в дом, якобы осмотреть драгоценную библиотеку брата. Вошедшие стали угощать его вином, до которого он был великий охотник, очевидно угостились и сами на славу. Как было дело дальше, никто толком пока не знает. Но факт, что двое там сгорели, а денщик еле выскочил из огня. Ему рамой расшибло голову, когда он выпрыгивал. Еле добравшийся до задней калитки сада, полуодетый, окровавленный, почти в безумном состоянии, он был подобран проходившим патрул„м и доставлен в госпиталь. Там в бреду вс„ повторял: - Капитан... барин... брат... Они насильно лезли. - И снова: - Капитан... барин... брат... Я их не пускал... Они подожгли. Военный доктор, узнав от солдат, что больной им известен, что это денщик капитана Т., встревожился и послал доложить генералу о пожаре. Он спрашивал, известно ли кому-нибудь, где капитан Т., не сгорел ли он вместе с братом в сво„м доме? Что от денщика его узнать ничего толком нельзя, и надо думать, в себя он не прид„т и скоро умр„т. Разбуженный генерал, предубежд„нный вообще против местного населения, ненавидевший к тому же, когда тревожили его ночной покой, - помчался прямо к губернатору. Он там закатил такой спектакль, что немедленно вс„ проснулось. Ничего не видевшие и не слышавшие до этой минуты власти, считавшие местные дела не подлежащими санкциям царских властей, сразу же проснулись, прозрели и кинулись тушить пожар фанатизма, объявив этот религиозный поход бунтом. Хорошо заплатив всем властям за невмешательство, бесчинствующая толпа фанатиков была поражена примчавшейся пожарной командой и нарядом военных. Мулла стал уверять дервишей и толпу, что это только инсценировка, что никого не тронут. Но когда увидел выстроившуюся цепь солдат, готовых к стрельбе, - первый бросился бежать со всех ног, за ним разбежалась и толпа. Дом Али удалось наполовину отстоять, но дом брата горел, как кост„р, пламя бушевало с такой силой, что даже подступиться к нему близко было невозможно. Очевидно, благодаря бреду бедняги-денщика создалась уверенность, что капитан Т. и его брат сгорели в доме. Пока Флорентиец вс„ это мне рассказывал, у меня, как у одержимых навязчивой идеей, сверлила в голове мысль: "Чей я слышал голос? Как зовут этого человека?" Не в первый раз за наше короткое знакомство я замечал поразительное свойство Флорентийца: отвечать на мысленно задаваемый вопрос. Так и теперь, он мне сказал, что в Самаре в наш вагон сели два его друга, которых он встретил на перроне. - Один из них тебе уже знаком, - проговорил он с неподражаемым юмором, гак комично подмигнув мне глазом, что я покатился со смеху. - Его зовут Сандра Кон-Ананда, он индус. И ты не ошибся, голос его мог бы сделать честь любому певцу. По„т он изумительно, прекрасно знает музыку, и ты, наверное, сойд„шься с ним на этой почве, если другие стороны этого своеобразного, интересного и очень образованного человека не заинтересуют тебя. Другой мой друг - грек. Он тоже человек незаурядный. Великолепный математик, но характера он более сложного; очень углубл„н в свою науку и мало общителен, бывает суров и даже резковат. Ты не смущайся, если он будет молчать; он вообще мало говорит. Но он очень добр, много испытал и всякому готов помочь в беде. По внешнему обращению не суди о н„м. Если у тебя явится охота с ним поговорить, - ты пересиль застенчивость и обратись к нему так же просто, как обращаешься ко мне. - Как я обращаюсь к вам?! - горячо, даже запальчиво воскликнул я. - Да разве может кто-нибудь сравниться с вами? Если бы тысячи дивных людей стояли передо мной и мне предложили бы выбрать друга, наставника, брата, - я никого бы не хотел, только вас одного. И теперь, когда вс„, что мне было дорого и близко в жизни, - мой брат, - в опасности, когда я не знаю, увижу ли его, спасусь ли сам, - я радуюсь жизни, потому что я подле вас. Через вас и в вас точно новые горизонты мне открываются, точно иной смысл получила вся жизнь. Только сейчас я понял, что жизнь ценна и прекрасна не одними узами крови, но той радостью жить и бороться за счастье и свободу всех людей, что я осознал подле вас. О, что было бы со мной, если бы вас не было рядом все эти дни? Неважно даже, что я бы погиб от руки какого-нибудь фанатика. Но важно, что я уш„л бы из жизни, не прожив ни одного дня в бесстрашии и не поняв, что такое счастье жить без давления страха в сердце. И это я понял подле вас. Теперь я знаю, что жизнь вед„т каждого так высоко, как велико его понимание своего собственного труда в ней как труда-радости, труда светлой помощи, чтобы тьма вокруг побеждалась радостью. И все случайности, бросившие меня сейчас в водоворот страстей, мне кажутся благословенными, происшедшими только для того, чтобы я встретил вас. И никто, никто в мире не может стать для меня наряду с вами! Флорентиец тихо слушал мою пылкую речь; его глаза ласково мне улыбались, но на лице его я заметил нал„т грусти и сострадания. - Я очень счастлив, мой дорогой друг, что ты так оценил мо„ присутствие возле тебя и нашу встречу, - сказал он, положив мне руку на голову. - Это доказывает редкую в людях черту благодарности в тебе. Но не горячись. Если сознание тво„ расширилось за эти дни, то, несомненно, и сердце тво„ должно раскрыться. Должны стереться в н„м, как и в мыслях, какие-то условные грани. Ты должен теперь по-новому смотреть на каждого человека, ища в н„м не того, что сразу и всем видно, не броских качеств ума, красоты, остроумия или злых свойств, а той внутренней силы и доброты сердца, которые только и могут стать светом во тьме для всех окружающих, среди их предрассудков и страстей. И если хочешь нести свет и свободу людям в пути, - начинай всматриваться в них по-новому. Начинай бдительно распознавать разницу между мелким, случайным в человеке и его великими качествами, родившимися в результате его трудов, борьбы и целого ряда побед над самим собою. Начинай сейчас, а не завтра. Отойди от предрассудка, что человек тот, чем он кажется, и суди о н„м только по его поступкам, стараясь всегда встать в его положение и найти ему оправдание. Оба моих друга знают мало твоего брата и так же мало знают Наль. Но как только Али намекнул им месяц назад о возможности происшедшей сейчас развязки, они оба оставили все свои дела, ждали зова и приехали помогать Али точно так же, как и я. Попробуй первый раз в жизни взглянуть в их лица иначе. Пусть любовь к брату будет тебе ключом к новому пониманию сердца человека. Прочти с помощью этого ключа ту силу преданной любви, что единит всех людей, без различия наций, религий, классовой розни. Подойди к ним впервые как к людям, цвет крови которых тоже красный, как и у тебя. Он обнял меня, сказал, что с Сандра Кон-Анандой он уже пил кофе в вагоне-ресторане, а теперь мне надо проявить вежливость к другому гостю и предложить ему свои услуги спутника и гида. Грека зовут Иллофиллион. Он говорит по-русски плохо и очень стесняется говорить на этом языке в непривычной обстановке. - Побори свою застенчивость, - прибавил Флорентиец, - вспомни, как я в„л тебя за руку в трудные минуты. Вообрази, что для него это тоже минуты неприятные, и облегчи ему их. Он отлично владеет немецким. Если тебе надоест его затрудн„нная русская речь, ты можешь заставить его рассказать по-немецки много интересного из его студенческих лет. Он окончил естественный факультет в Гейдельберге и математический в Лондоне. С этими словами он предложил мне скорее привести себя в полный порядок, достал мне из саквояжа кепи вместо панамы, и... я вздохнул и отправился знакомиться с греком, не менее застенчивым, чем я сам. За свои двадцать лет я не очень часто бывал в обществе. Четырнадцать лет я прожил неотлучно с братом, под руководством которого проходил программу гимназии. Я разделял его кочевую жизнь, был с ним даже в Рском походе. Но когда брату пришлось перевестись с полком в дал„кую Азию, он решил отдать меня в гимназию в Петербурге, где у нас была т„тка. Он надеялся, что, быть может, удастся поместить меня у нее. Но старая чванливая дама не пожелала иметь такого замухрышку своим компаньоном в повседневной жизни, - и брату пришлось выбрать гимназию с интернатом. На экзаменах - я держал в шестой класс - мои познания поразили учителей. Я выдержал языки и математику блестяще. Сочинением на тему о сказке в произведениях великих писателей я их всех сразил. Они дали мне тему из русской литературы, я же понял е„ как тему в мировой литературе, и навалял со свойственным мне азартом столько, что бумаги мне не хватило. На просьбу дать мне еще бумаги учитель с удивлением сказал, что за всю его жизнь ему встретилось впервые, чтобы ученику не хватило бумаги, отпущенной на черновик и на переписку набело. Подошедшему в эту минуту директору он показал мою работу, сказав, что вот уже три часа, как я пишу почти не отрываясь. Директор взял мои листы, стал читать, прочел почти целый лист и спросил, пристально на меня поглядев: - Вы сын писателя? - Нет, - ответил я, - я сын своего брата. Увидев полное изумление на лицах директора и учителя, который едва сдерживался, чтобы не прыснуть со смеху, я смешался и быстро пробормотал: - Простите, господин директор. Я сказал, конечно, несуразицу. Я хотел сказать, что не помню ни отца, ни матери. А как себя помню, - вс„ меня воспитывал и учил брат: и я привык видеть в н„м отца. Вот потомуто я так нелепо и выразился. - Это хорошо, что вы так любите брата. Но кто же готовил вас? Вы так прекрасно приготовлены. - Брат занимался со мной по программе гимназии, других учителей у меня не было. - А кто же ваш брат? - спросил, улыбаясь, учитель, - Поручик Некого полка, - ответил я. Наставники переглянулись, и директор, вс„ ещ„ глядя удивл„нно на меня, но улыбаясь мне мягкой и доброй старческой улыбкой, сказал: - Или вы феномен по способностям или ваш брат поразительный педагог. - О да, мой брат не только педагог, но и такой уч„ный, какого другого и нет, - выпалил я восторженно. - Да вот и он, - закричал я, увидев милое лицо моего брата за стеклянной дверью класса. И забыв, где я, кто передо мной, зачем я здесь, я выскочил в коридор и обвил шею моего дорогого брата руками. Как сейчас помню то страстное чувство любви, благодарности, тоски от предстоящей разлуки и радости от привычного объятия и ласки брата, какое я испытал тогда. Тихо разняв мои руки, брат вош„л в класс, стал во фрунт перед директором и сказал: - Прошу извинить, ваше превосходительство, моего брата. В кочующей офицерской жизни мне удалось обучить его немногим наукам, которые я сам знал. Но манеры и дисциплинированность не пришлось ему привить. Я надеюсь, что под вашим просвещ„нным руководством он их приобрет„т. Директор подал руку брату, познакомил его с учителем, с любопытством разглядывавшим его, и наговорил ему массу комплиментов по поводу моей подготовки и блестящих способностей. Но в мо„м сердце появилась первая трещинка. Я понял, что осрамил брата. Вспомнил, как часто он повторял мне, что надо всегда быть выдержанным и тактичным, вдумываться в обстоятельства, отдавать себе отч„т, где ты и кто перед тобой, - и только тогда действовать. Весь этот эпизод детской жизни мелькнул сейчас передо мной, вызванный точно такой же спазмой сердца, которую я испытал тогда. Я встретил впервые чужого человека, который стал мне так же дорог и близок, как мой милый брат, - и я снова себя почувствовал неумелым реб„нком, не знающим, как подойти к чужому человеку, что ему сказать и как себя вести, чтобы выполнить желание Флорентийца и доставить ему удовольствие своим поведением... Я стоял в коридоре, не решаясь постучаться в соседнее купе, а в моей голове, - точно молнией освещенный, - прон„сся этот эпизод моей первой детской бестактности. Сжав губы, вспомнил я из письма Али: "превозмогу", - и постучался. - Войдите, - услышал я незнакомый мне чужой голос. Я открыл дверь и чуть было не убежал назад к Флорентийцу, как когда-то к брату в коридор. На диване, друг против друга, сидели рослые люди, но я увидел только две пары глаз. Глаза дервиша, - сразу запомнившиеся мне в первое свидание, глаза-зв„зды, - и пристальные, почти ч„рные глаза грека, напоминавшие прожигающие глаза Али старшего. - Позвольте теперь познакомиться с вами по всем правилам вежливости, - сказал, вставая, Сандра Кон-Ананда. - Это мой друг Иллофиллион. Он пожал мне руку, я же неловко мял в руке сво„ кепи и, кланяясь греку, проговорил, как плохие ученики нетв„рдо выученный урок: - Ваш друг Флорентиец послал меня к вам. Может быть, вам угодно пойти в вагон-ресторан выпить кофе? Я могу служить вам гидом. Грек, пристальные глаза которого вдруг перестали быть сверлящими шилами, а засветились юмором, быстро встал, пожал мне руку и сказал с сильным иностранным акцентом, очевидно выбирая слова, но совершенно правильно по-русски: - Я думаю, мы с вами - "два сапога - пара". Вы так же застенчивы, как и я. Ну, что же. Пойд„м вместе. Мы, конечно, не найд„м двести, но потеряем четыреста. А вс„ же мы с вами подходим друг другу и, наверное, пока решимся спросить себе завтрак, - вс„ съедят у нас под носом, и мы останемся голодными. Говоря так, он скроил такую постную физиономию, так весело потом рассмеялся, что я забыл вс„ сво„ смущение, залился смехом и уверил его, что буду решительно беззастенчив и накормлю его до отвала. Мы вышли из купе под вес„лый смех Кон-Ананды. Пройдя в вагонресторан, я быстро наш„л там столик в некурящем отделении, заказал завтрак и старался занимать моего нового знакомого, обращаясь к нему на немецком языке. Он отвечал мне очень охотно, спросил, бывал ли я в Греции. Я со вздохом сказал, что дальше Москвы, Петербурга, Северного Кавказа и К., где был в первый раз и очень коротко, нигде не бывал. Нам подали кофе, и я, пользуясь правом молчания за едой, украдкой, но пристально наблюдал моего грека. Положительно, за мою детскую и юношескую монотонную жизнь сейчас я был более чем вознагражден судьбой, встретив сразу так много событий и лиц, не только незаурядных, но даже не умещающихся в мо„м сознании. Казалось, надень моему греку венок из роз на голову, накинь на плечи хитон, - и готова модель для лепки какого-нибудь олимпийского бога, древнего царя, мудреца или великого жреца, - но в современное платье в мо„м сознании он как-то не влезал. Не ш„л ему европейский костюм, не вязался с ним немецкий язык, - скорее ему подошли бы наречия Испании или Италии. Правильность черт его лица не нарушал даже низкий лоб с выпуклостями над бровями, - тонкими, изогнутыми, длинными, - до самых висков. Нежность кожи при таких иссиня-ч„рных волосах и едва заметные усы... Про него действительно можно было сказать: "Красив, как бог". Но того обаяния, которым так притягивал к себе Флорентиец, в н„м не было. Насколько я не чувствовал между собою и Флорентийцем условных границ, - хотя и понимал всю разницу между нами и его огромное превосходство во вс„м, - настолько Иллофиллион казался мне замкнутым в круг своих мыслей. Он точно отделен был от меня перегородкой, и проникнуть в его мысли, думалось мне, никто бы не смог, если бы он сам этого не захотел. Мы дождались следующей остановки, вышли из ресторана и прошлись по перрону до своего вагона. Мой спутник поблагодарил меня за оказанную ему услугу, прибавив, что гид я очень приятный, потому что умею молчать и не любопытен. Я ответил ему, что детство прожил с братом, человеком очень серь„зным и довольно молчаливым, а юность не баловала меня такими встречами, когда люди бы интересовались мною. Поэтому хотя я и очень любопытен, вопреки его заключению, но научился, так же как и он, думать про себя. Он улыбнулся, заметив, что математики - если они действительно любят свою науку - всегда молчаливы. И мысль их углублена настолько в логический ход вещей, что даже вся вселенная воспринимается ими как геометрически разв„рнутый план. Поэтому суета, безвкусица в высказывании не до конца продуманных мыслей и суетливая болтовня вместо настоящей, истинно человеческой осмысленной речи, какою должны бы обмениваться люди, пугает и смущает математиков. И они бегут от толпы и суеты городов с их дал„кой от логики природы жизнью. Он спросил меня, люблю ли я деревню? Как я мыслю себе свою дальнейшую жизнь? Я ответил, что вся жизнь моя прошла пока на гимназической и студенческой скамье. Рассказал ему, как поступил в гимназию, смеясь вспомнил и блестящие экзамены. Потом рассказал и о первом горе - разлуке с братом и жизни в Петербурге. А затем, как бы для самого себя подводя итоги какого-то этапа жизни, - сказал ему: - Сейчас я на втором курсе университета и тоже горе-математик. Но мои занятия даже ещ„ не привели меня к пониманию, какую жизнь я хотел бы себе выбрать, где бы хотел жить, и даже не понимаю пока, какое место во вселенной вообще занимает моя персона. Мы стояли в коридоре, и мой собеседник предложил мне войти в его купе. Наш разговор - незаметно для меня - принял т„плый товарищеский характер. Меня перестала смущать внешняя суровость моего нового знакомого, а наоборот, я почувствовал как бы отдых и облегчение. Мои мысли потекли спокойнее; мне очень хотелось узнать об университетах Берлина и Лондона, и я был рад посидеть с моим новым другом. Но мне страстно хотелось также заглянуть к Флорентийцу и передать ему, что я не осрамился, выполняя его поручение, и что грек очень интересный человек. Только я собирался сказать, что зайду на минутку в сво„ купе, как дверь открылась, и на пороге я увидел Кон-Ананду. Он сказал, что Флорентиец заснул и что, если мне интересно поговорить с Иллофиллионом, он охотно посидит в мо„м купе и покараулит сон Флорентийца. Я уже знал хорошо, как крепко тот спит, и с удовольствием согласился поменяться местами с Анандой на некоторое время. Мы продолжали прерванную было беседу. Чем дальше говорил Иллофиллион, тем сильнее поражался я его знаниям, наблюдательности, а главное, силе его обобщений и выводов. Я и сам не лиш„н был синтетических способностей, хорошо разбирался в логике, сравнительно много читал. Но все мои, называемые блестящими, способности показались мне жалким хламом, сброшенным в лавке старь„вщика в общую кучу, в сравнении с ч„ткостью мысли и речи моего собеседника. - Как странно я чувствую себя сегодня. Точно я поступил в новый университет и прослушал ряд занимательнейших лекций. Но если бы вы ещ„ рассказали мне о быте студентов, с которыми вы учились, об уровне их развития и интересов, - сказал я. И снова полилась наша беседа, прич„м мой собеседник проводил параллели между студенчеством Греции, Германии, Парижа и Лондона, которое он имел возможность наблюдать. Я ловил каждое слово. Он говорил так просто и вместе с тем так образно, что мне казалось, будто я сам путешествую вместе с ним, вс„ слышу и вижу собственными глазами. Страстная жажда знаний, жажда видеть мир, людей, узнать их нравы и обычаи наполнила меня экстазом. Я перестал отдавать себе отч„т о времени и месте, забыл, что я вс„ сво„ образование получил трудам брата, бедного русского офицера, и решил, что непременно увижу весь свет и не оставлю ни одного угла, не побывав там. - А хотелось бы вам путешествовать? - услышал я вопрос И. Точно свалившись с неба, я осознал, что никак не смогу объехать не только всего мира, но даже своей родной России, потому что я беден и до сих пор умею зарабатывать только гроши уроками да переводами. - Хотеть-то я очень бы хотел, - вздохнув, ответил я. - Но мне не вез„т с путешествиями. После пятилетней разлуки с братом, пока я кончал гимназию и поступал в университет, я выбрался, наконец, к нему в Азию. Мечтал увидеть новый свет и новый народ, - и вот вс„ скомкалось. И брата я теперь потерял, - прибавил я тихо, вспомнив, с какой радостью я ехал на свидание с ним в дал„кое К. и с какою скорбью возвращаюсь оттуда. И. склонился ко мне, необыкновенно ласково поглядел мне н глаза и так же тихо ответил: - Я всем сердцем сострадаю вам, друг. Я тоже пережил такой момент жизни, когда потерял вс„, что любил, и всех, кого любил, в один день. Но мо„ состояние было хуже вашего, потому что я не мог помочь никому из тех, кого любил. Когда я сам, тяжело раненный, приш„л в себя, я увидел только похолодевшие трупы своих родных и близких. А что касается всех моих надежд, идеалов, стремлений, исканий истины и чести, - вс„ это также было выметено из моей души и превращено в прах, ведь убийцами были фанатики-лицемеры, разыгрывавшие роль друзей... Он помолчал и продолжал ещ„ более проникновенным тоном: - Ваше положение много лучше того момента моей жизни. Вы ещ„ не потеряли брата, вы только в разлуке с ним. Вы ещ„ можете ему помочь и уже начинаете дело помощи. Я приехал погостить к Али пять лет тому назад, возвращаясь из путешествия по Индии, и познакомился у него с вашим братом. Али рассказал мне о его чистой жизни большого уч„ногосамоучки, о его беззаветной преданности идее свободы. Такие, редко встречающиеся в русском офицере качества, я помню, меня очень тронули. И когда я увидел вашего брата, его прекрасное лицо сказало мне так много, что я сразу стал ему преданным другом. А вы знаете, - из наблюдений даже такой короткой и юной жизни, как ваша, - что цельные, сосредоточенные характеры не умеют отдавать своих сердец и дружбы наполовину. Мы часто виделись с вашим братом. И это я пополнял постоянными посылками редких книг его прекрасную библиотеку. Удивительно, что странствующая жизнь офицера не помешала ему таскать за собой повсюду сундуки с книгами. Ну, а когда он осел в К., тут уж подлинно он собрал настоящую ценность - библиотеку мудреца. Как жаль, что вс„ это погибло... Снова помолчав, придвинувшись ближе, он добавил: - Мне по опыту понятно ваше состояние. И то, что я вам скажу, я решаюсь сказать только потому, что сам прош„л через все печальные этапы человеческой жизни, от которых страдаете вы. Нельзя думать, как думает всегда юность, что жизнь ценна главным образом тем личным счастьем, которое она сулит. Не считайте корнем вашего положения сейчас страдание и опасности, которые переносите за брата. Откиньте личные чувства и мысли о себе; думайте о защите брата, о труде и энергии, которыми вы поможете ему выйти живым и свободным из десятка ловушек, а их будут расставлять ему фанатики и царское правительство, не очень-то любящее думающих офицеров. Если бы вам не удалось увидеться с братом... - Как, - вскричал я в ужасе, - вы полагаете, что он умер? - О нет, я уверен, что он жив и уже в Петербурге, - ответил он. - Я говорил только о весьма возможной случайности, что вам не удастся сейчас свидеться с братом, и он не сможет взять вас с собой. - О, это было бы ужасно. За целых пять лет я не пров„л с ним и двух месяцев, если сосчитать те редкие дни, когда он приезжал ко мне в Петербург. Я жил надеждами. Наконец, сбылась моя мечта, я должен был прожить с ним лето и даже часть осени, - и снова я одинок... Тоска, раздражение, протест владели мной. Мне подумалось, что чужие люди встали между мной и братом. Увлекли его интересы чужого народа, а я, брат-сын, оказался брошен, забыт и не нужен. Буря, вихри страстей рвали мо„ сердце! Ревность, как дикие кони, таскала мою мысль от одного события к другому, от одних лиц к другим... Мой товарищ молчал. Долго молчал и я. Наконец раздражение стало стихать. Я перестал ломать руки, и преданность брату, благодарность за его любовь и заботы взяли верх над грубой материей моего эгоизма и отчаяния. Я вспомнил лицо брата там, на дороге, под величественным деревом, когда Али высаживал из коляски Наль. Тогда меня поразило это лицо незнакомого мне человека, человека недюжинной воли, чьи брови слились в одну сплошную линию. И этот человек не был тем моим братомдобряком, которого я знал. Это был незнакомец, чей поток энергии устремляется как лава, сметая вс„ на пути. Тогда я был просто поражен и не сделал того единственного вывода, который сделал бы всякий более опытный человек. А может быть, быстрота и необычайность последующих событий похоронили тот вывод в мо„м сознании, зато сейчас он стал мне ясен: я понял, что я совсем не знал моего брата, что вс„ то, что он отдавал мне, - круглому сироте, стараясь вознаградить меня за бедность детства без материнской ласки и нежности, - было только небольшой частью сознания моего брата... И вдруг, как маленький мальчик, я разрыдался. Я почувствовал себя ещ„ более одиноким, обманутым чудесной иллюзией, которую я сам себе создал. Я принимал брата-отца за то существо, которое всецело принадлежало мне; у которого первейшей заботой был я и который всю ценность жизни видел во мне. До этой минуты я полагал, что и он, как я сам, начинал и кончал свой день, идя мысленно рядом со мной и делая все дела обиходной жизни для того только, чтобы в конце какого-то периода жизни увидеться со мной и уже не разлучаться никогда более. Теперь, в огромной внутренней борьбе, я разглядел в мо„м брате лицо другого, незнакомого мне человека. Я увидел ряд его интересов, не имеющих ко мне никакого отношения, его спаянность с другими, едва знакомыми мне людьми. И в первый раз мелькнул у меня в сознании вопрос: "Что такое вообще брат? И кто настоящий брат? Какую роль играет родство людей по крови? Что ближе: гармония мыслей, чувств, вкусов или привязанность единоутробия?" Я не замечал, что сл„зы продолжали литься из моих глаз. Но теперь это были не бурные рыдания ревнивого разочарования, какой-то иной, сладкий привкус получили мои сл„зы. Не то я временно похоронил что-то детское и прекрасное, не то рвал в себе старую привычку воспринимать людей как опору лично себе, - я как будто врастал в новую и чуждую ещ„ мне шкуру мужчины, где слова "мать", "отец" и соедин„нная с ними нежность отходили на второй план. Не то я сладко мечтал о семье, которой не знал, семье, опорой которой должен был стать я сам. Трудно рассказать теперь о тех юношеских переживаниях. Но, пожалуй, одну из капель горечи прибавляло сознание, что я так юн, так ребячлив и неопытен в делах жизни и так плохо воспитан. Я приложил все усилия, чтобы остановить сл„зы. Стыдно было плакать так безудержно перед чужим человеком. И когда мысль перешла от сожалений о самом себе к брату, я вспомнил снова и письмо Али, и недавние слова Флорентийца. Я вытер сл„зы и, не глядя на моего спутника, тихо сказал: - Простите меня, я не в силах был сдержаться. Я ждал обычного, быть может дружеского соболезнования. Но то, что я услышал, ещ„ раз показало мне, как плохо я разбирался в людях. - Не раз в жизни я плакал так же горько, как плакали вы сейчас. И верьте, детство мы все хороним трудно. Иллюзии любви и красоты, создаваемые нашим воображением, до тех пор терзают нас, пока мы сами не завоюем полную от них свободу. И только тогда рушатся наши иллюзорные желания всякой красивости вовне, когда ожив„т в нас вс„ то прекрасное, что мы в себе носим. Все толчки скорби, потерь, разочарований учат нас понимать, что нет счастья в условных иллюзиях. Оно жив„т только в свободном добровольном труде, не зависящем от наград и похвал, которые нам за него расточают. В том труде, который мы внес„м в свой обычный рабочий день как труд любви и радости, отдав его укреплению и улучшению жизни людей, их благу, их счастью. И. обнял меня и стал рассказывать историю своей жизни. Очнувшись от глубокого обморока, он увидел себя лежащим в крови среди друзей и родных. Погибло вс„, с чем ан был с детства связан; он не знал, куда ему идти, что делать, вся семья его была убита. Он вспомнил, что у него была старая нянька, жившая в горах, недалеко от той долины, где стоял дом его родных. Но он не знал, к какой политической партии она примкнула. Быть может, и она убита так же, как и несколько семейств этой долины, своими вчерашними единомышленниками, а сегодняшними врагами. Но раздумывать было некогда. И. спустился к морю, выкупался, переоделся в чужое платье, кем-то оброненное или брошенное на берегу, и побр„л, обливаясь слезами, по уедин„нной тропе, в другую часть острова к старой няне. - Я не буду утомлять вас подробностями своей скитальческой жизни, - продолжал И. - Коротко скажу, что с помощью старушки, с е„ деньгами я сел на пароход и поехал в Рим, где у не„ был сын, способный ювелирных дел мастер, как она мне сказала. На пароходе я, вероятно, умер бы от горя и голода, если бы меня не наш„л уже знакомый вам КонАнанда. В одну из ночей, уже совершенно изнемогая от лихорадки, в полусознании, я услышал над собой разговор на итальянском языке, который я хорошо знал от моей няни, родом итальянки. Молодой звучный и прекрасный голос говорил: - Что это? Никак здесь лежит мальчуган? Другой, сиплый и грубый, как бы нехотя цедил слова сквозь зубы: - Какой это мальчуган? Это целый мужик, смертельно пьяный. Я не имел сил, хотя всей душой хотел закричать, что я не пьян, что я умираю от голода и холода и прошу помощи. Я уже приготовился умирать, и мелькнувшая было и уже исчезавшая надежда на спасенье показалась мне ещ„ одним надругательством судьбы надо мной. Тяжело ступающие шаги пошли прочь, унося с собой воркотню грубого голоса. Я думал, что и другой голос замр„т вдали, как вдруг нежная сильная рука приподняла мою голову и горестное: "Ох", вырвалось, как стон. Глаза я от слабости открыть не мог. Склонившийся надо мной незнакомец громко что-то закричал своему спутнику. Тот, нехотя, едва волоча ноги, снова подош„л к нему. Повелительный тон молодого, в котором слышалась непреклонная воля, мигом прив„л ворчуна в другое настроение. - Одним духом отправляйся за носилками и доктором, старый лентяй. Так-то ты следил за нашими вещами в трюме, что не видел, как здесь умирает человек. - Виноват, барин, этот воришка, верно, только что пробрался сюда. Я проверял ящики, вс„ было цело. - Брось бессмысленную болтовню. Какой он воришка? Ведь это слабый реб„нок! Мигом - носилки и доктора! Или ты снова отведаешь моей палки. Куда девалась шаркающая походка? "Есть", - выговорил слуга зычным басом и побежал так, как и я бы не смог, хотя бегал я, здоровый, хорошо. - Бедный мальчик, - услышал я над собой тот же проникновенный голос. И как он был нежен, этот голос. Точно ласка матери, проник он мне в сердце, и жгучие, как огонь, сл„зы скатились по моим щекам. - Слышишь ли ты меня, бедняжка? Я хотел ответить, но только стон вырвался из моих запекшихся губ, языком я двинуть не мог; он, точно м„ртвое, сухое, шершавое постороннее тело, не повиновался мне. - Я спасу тебя, спасу во что бы то ни стало, - продолжал говорить незнакомец. - Мой дядя - доктор... Но дальше я уже не слышал, я провалился в бездну. Когда я очнулся, я увидел себя в просторной, светлой комнате. Окна были открыты, постель была такая мягкая и чистая. Я подумал, что я дома. Память унесла вс„ грозное, что я пережил; и я стал ждать, что сейчас войд„т мама, станет ласково меня бранить за леность. Она имела привычку говорить со мной по-немецки, хотя была гречанка. Но мать е„ была немка, и она привыкла к этому языку как к своему родному. Я вс„ ждал е„ милого: "Лоллион", но она что-то долго не шла. Тогда я решил е„ попугать, как иногда проделывал это в раннем детстве, крича во вс„ горло, а она делала вид, что страшно испугалась, складывала моляще свои прелестные руки и преуморительно говорила по-немецки: - О господин охотник, право, крокодил меня сейчас проглотит. Пожалуйста, не теряйте времени на крик, убейте его скорее. Я закричал, как мне показалось, во весь голос; но получился очень слабый звук, похожий скорее на долгий стон. - Ну, вот он и очнулся, - сказал позади меня голос. - Мой дядя, вы не доктор, а чудо-волшебник. С этими словами к кровати подошли два совершенно незнакомых мне человека. Один из них, как вы, конечно, сами догадались, был Кон-Ананда, которого вам и описывать нечего; другой ещ„ не старик, но гораздо старше. Приветливое лицо, ласковые карие глаза и какое-то необычайное благородство, манеры, мною ещ„ не виденные, сразу объяснили мне, что это человек того высшего света, о котором пишут в романах, но который недоступен людям среднего класса. Я понял, что вижу впервые вельможу. - Ну, дружок, теперь мы можем быть спокойны, что ты будешь совершенно здоровым человеком, - сказал вельможа по-итальянски. - Не можешь ли ты объяснить мне, какой сегодня день? Я смотрел на него, совершенно ничего не понимая. Память ещ„ не вернулась ко мне. Он налил в стакан какой-то жидкости, довольно сильно пахнувшей, и помог мне е„ выпить. Я посмотрел на лицо Ананды и не узнал, конечно, в н„м моего спасителя. Сон снова меня одолел. Когда я вновь проснулся, мне показалось, что возле постели сидит женская фигура. Я подумал, что это мама; но на этот раз я уже помнил о мо„м первом пробуждении и поэтому совсем не удивился, когда увидел Ананду. Я не мог ни в ч„м отдать себе отч„т и механически заговорил по-немецки: - Я видел только что маму. Зачем же она ушла? - Она сильно устала, - ответил он мне. - Если я вам не очень неприятен, то позвольте мне вас накормить обедом. Хотя предупреждаю, что назвать обедом то, чем я буду вас кормить, нельзя. Доктор очень строг, и вам позволено есть только жидкие каши и кисели. Он помог мне сесть в постели и, как ни осторожно он это делал, я едва не упал в обморок. Он быстро дал мне глоток вина, и вскоре обед был кончен; но ему пришлось кормить меня с ложечки. Такая моя жизнь длилась около месяца. И сколько раз я ни спрашивал о маме, она всегда или спала, или устала, или поехала за покупками. На мои вопросы, чья это комната, он всегда отвечал: "Ваша". Как-то раз я спросил, отчего няня не прид„т ко мне. Он ответил, что если я помню е„ адрес, он напишет ей, чтобы она приехала. - Как же я могу не помнить адреса няни? - возмущенно сказал я. - Это вс„ равно, как если бы я забыл адрес своей матери. И я тут же продиктовал ему адрес няни, прося, чтобы завтра же она меня навестила. Он засмеялся и сказал, что если достанет ков„р-самол„т, непременно слетает за ней сам. И здесь я опять ничего не понял. Прошла ещ„ педеля; меня навещал несколько раз вельможа-доктор и позволил встать. Это была сущая комедия, когда я с помощью Ананды попробовал первый раз встать. Роста для своих пятнадцати лет я был очень большого; а за время болезни я так вырос, что поразил даже доктора. - Можно ли так быстро расти, дружок? - сказал он мне, смеясь. - Если ты будешь продолжать в таком же духе, тебя никто, даже няня, не узнает. На этот раз я вс„ же отдал себе отч„т, что времени прошло довольно много, а няни вс„ нет и мама вс„ прячется. Я посмотрел на доктора. Но он, как бы не замечая моего молящего взгляда, помог мне надеть халат, и оба они с Анандой довели меня до окна, где стояло высокое кресло с подножкой; так что, сидя в н„м, я мог любоваться открывавшимся из окна видом. Я смотрел неотрывно впер„д, на видневшееся вдали море; смотрел на сад, спускавшийся к морю, не узнавая ландшафта, и не мог ничего понять. Я спросил доктора, почему я здесь живу? Ведь мой дом в долине у самого моря, а здесь, высоко на горе, я никогда не был и не знаю этого места. Лицо доктора было очень серь„зно, хотя и очень спокойно. Он взял мою руку, держа е„, как считают пульс, но я был уверен, что он только хотел передать мне часть своей энергии и бодрости. - Если ты хочешь видеть няню, - тихо сказал он, поглаживая свободной рукой мои волосы, - я могу е„ позвать. Но я хотел тебе сказать, мой мальчик, что ты уже почти мужчина, а няня твоя слаба и стара. Ей, вероятно, придется сообщить тебе кое-что неприятное. Старайся быть спокойным; думай, как бы облегчить ей эту трудную минуту. Забудь о сво„м горе, если оно тебя поразит; старайся только не допустить себя до сл„з, чтобы старушка видела, что она вырастила мужчину, а не бабу в панталонах. Он повернулся к двери и сказал по-итальянски кому-то, чтобы привели мою няню. Затем снова приняв прежнее положение, стал ласково гладить мои волосы, тихо говоря: - Вс„ движется в жизни, мой мальчик. В жизни человека не может быть ни мгновения остановки. Двигаясь по своим делам и встречам, человек растет и меняется непрестанно. Вс„, что носит в себе сознание как логическую мысль, вс„ меняется, расширяясь в мудрости. Если же человек не умеет принимать мудро изменяющихся обстоятельств, не умеет стать для них направляющей силой, - они его задавят, как мороз давит жизнь грибов, как сушь уничтожает жизнь плесени. И, конечно, тот человек, кто не умеет - сам изменяясь - понести легко и просто на своих плечах новые обстоятельства, будет равен грибу или плесени, а не блеску закаляющейся и растущей в борьбе творческой мысли. Я слушал и вбирал жадно каждое его слово, не спуская с него глаз. Добрейшее лицо его и мягко гладившая мои волосы рука точно передавали мне любовь и мужество. Я вдруг осознал, что возле меня стоит друг, такой величавый друг, рука которого не только опора для меня в эту минуту, но крепость е„ такова, что вся жизнь моя не может отягчить той любви, что горит в этом человеке. Какое-то почти благоговейное живительное чувство радости, благодарности, не испытанной ещ„ мною, уверенности и мужества наполнили меня. Я подн„с к губам нежно гладившую меня руку, поцеловал е„ и ответил ему: - Я буду стараться быть всегда мужественным. О, как бы я хотел быть таким, как вы, добрым, умным и сильным. Как подле вас мне чудно хорошо. Я точно вырос и весь переменился. Он обнял меня, прижал к себе, поцеловал в лоб и сказал: - Будь же мужествен сейчас. Как перенес„шь ты встречу с няней, точно так начн„шь и свою новую жизнь. С этими словами он меня покинул, и через минуту в комнату вошла моя няня. Она вообще была старенькая, но сейчас я увидел перед собою совершенную руину. Но насколько поразила е„ внешность меня, настолько же, вероятно, перемена во мне ужаснула е„. Не успела она подойти ко мне, как всплеснула руками, закричала, заплакала, встала на колени на подножку моего кресла, схватила мои руки и так зарыдала, что мужество в мо„м сердце стало таять, как воск. Хотя я и вырос в стране, где экзальтированные чувства легко обнажались в криках и жестах, хотя я с детства знал чисто итальянскую, особенно характерную экзальтацию моей няни, вспыхивавшую, как спичка, сразу до яркого огня и так же мгновенно потухавшую, но на этот раз в е„ рыданиях было столько горечи и отчаяния, что я не мог найти слов, чтобы е„ утешить. Среди е„ причитаний я мог разобрать как припев: "Мой несчастный мальчик! Мой дорогой сиротка, у тебя нет даже родины". Какое-то смутное воспоминание начинало меня давить. Мысли, как тяж„лые жернова, ворочались трудно и обрели весомость. Я до сих пор помню ощущение в голове, необыкновенно странное, какого я больше в жизни не знавал. Мне казалось, что я ощущаю, как в моих мозговых полушариях происходит какое-то чисто физическое движение, которое я и принял за тяжело шевелящиеся мысли. Должно быть, вся кровь прилила к голове: я почувствовал острую боль в сердце, как укол длинной иглы, и вдруг, сразу, точно в свете мелькнувшей молнии, вспомнил вс„. Не знаю, потерял ли я сознание в эту минуту, но отч„тливо понял, что все картины пережитого, одну за другой, я ясно и точно увидел... Когда я смог соображать, я увидел возле себя Ананду и только теперь понял, что это он шептал мне в трюме парохода: "Я спасу тебя, мальчик". Ананда глядел на меня сосредоточенно и подал мне какое-то питье. Я выпил и сказал ему: - Благодарю вас. Благодарю за жизнь, которую вы мне спасли. Нет, не надо, - я отв„л его руку с новым лекарством, - и теперь уже не лекарство может вылечить меня, а тот пример любви и заботы о чужом, брошенном человеке, который я здесь наш„л. Не понимаю, каким образом я вс„ забыл. Я только тогда вс„ вспомнил, когда голос няни и е„ причитанья вернули меня в детство. И когда я услышал, что у меня пет даже родины, - я вспомнил вс„ сразу. Я не мог ещ„ долгое время собраться с силами; дыханье мо„ стало так тяжело, точно мои л„гкие сдавил приступ астмы. Ананда уговорил меня выпить каких-то капель, положил на блюдечко пучок ж„лтой сухой травы и подж„г е„. Вскоре она задымилась, распространяя сильный аромат, и мне стало лучше. - Где я сейчас? Это ваш дом? - спросил я Ананду. - Это Сицилия, - ответил он мне. - Вы здесь в полной безопасности. Это дом доктора. На вашей родине резня восставших друг на друга партий ещ„ не прекратилась, и бедствия продолжают сыпаться на головы ни в ч„м неповинных людей. Фанатики-политики режут не только друг друга, но даже иностранцев, что грозит войной всей вашей стране. Вс„ это очень подробно вы узнаете из газет, которые я для вас сохранил. Вы больны уже больше двух месяцев. И весь первый месяц мой дядя каждый день опасался, что ему не удастся вырвать вас у смерти. Только на второй месяц вашей болезни он сказал мне, что вы в безопасности. А за две недели он точно определил день, в который к вам верн„тся сознание. Одно время он опасался неполноценного возврата вашего сознания. И потеря памяти могла вообще распространиться на весь ход ваших мыслей. Свидание с няней он считал моментом перелома, как оно и случилось на самом деле. Далее он рассказал мне подробно, как я был перенес„н в их каюту на пароходе, как они оба с дядей дежурили по очереди у моей постели и как в беспамятстве и бреду я рассказывал им много раз всю свою историю, вплоть до посадки на пароход. Он спросил, не помню ли я, каким образом попал в трюм. Я не помнил или, может быть, даже не понимал, где этот трюм. Но помнил, что искал место, где бы спрятаться от людей и выплакать сво„ горе. - Дальше история моя сложилась просто, - продолжал И. - Не буду вам рассказывать, сколько раз в мо„м сердце чередовались бури отчаяния, негодования и безысходного горя. Сколько раз я терзал сердца моих благодетелей и няни своими дикими рыданиями. Скажу только, что каждый из приступов моего раздражения не вызывал ни негодования, ни упр„ков моих новых друзей. Постепенно атмосфера постоянной ласки и высокой культурности стала вводить и меня в колею выдержки. Я понял, увидел наглядно, как я невежествен, что веду себя неделикатно, нарушая тихий ритм жизни моих спасителей, заполненной целиком научной работой доктора и диссертацией, которую тогда писал Ананда. Я уже мог выходить, бродил по саду, даже спускался к морю. Но читать доктор мне не позволял, сказав, что если хоть одна неделя пройд„т без сл„з, - он разрешит мне читать. Желанье начать читать и учиться было так велико, что я выдержал характер и ни разу не обнаружил своего горя, доверяя его только подушке по ночам. Однажды в праздничный день доктор велел заложить коляску, и мы поехали с ним прокатиться, чтобы я мог полюбоваться красотами Сицилии. Природа казалась мне волшебной сказкой. По дороге доктор спросил меня, хорошо ли я знаю историю своей родины. К стыду своему, я должен был признаться, что совсем не знаю. По возвращении с прогулки доктор пров„л меня в свой кабинет, где было так много книг, что я даже сел от изумления. Не только стены были ими заставлены, но через всю комнату шли до потолка полки с книгами, образуя узкие коридоры, в каждом из которых стояла передвижная лесенка. Доктор вош„л в один из книжных коридоров и достал мне историю Древней Греции на немецком языке. С этого дня началось мо„ обучение. Каждый из моих новых друзей находил возможность отрываться от своих дел, чтобы заниматься со мной. Я старался изо всех сил, так что моей старушке няне приходилось жаловаться на сво„ одиночество; и только это заставляло меня бросать книги и уроки и идти с нею к морю. Я обнаружил способности к математике, и мне дали шутливое прозвище "Эвклид". Так меня и звали мои наставники, одна няня кликала меня Лоллионом. Шесть месяцев труда и тихой жизни вылечили меня совершенно. Вырос я еще больше, но оставался вс„ таким же тощим, и горе мо„ так же разъедало мо„ сердце. Однажды за обедом доктор сказал, что через педелю ему надо ехать в Рим, там пробыть месяц, а затем отравиться Берлин по целому ряду дел. - Не хочешь ли поехать со мной в качестве секретаря? - обратился он ко мне. Я нерешительно посмотрел на Ананду, тот ласково мне улыбнулся, но молчал. - Что тебе мешает? - снова спросил меня доктор. - Неужели тебе не хочется видеть мир, о котором ты столько читаешь в последнее время. - Мне очень хочется видеть мир, особенно Рим. Кроме того, я был бы счастлив быть вам полезным и чем-нибудь отплатишь за вс„ то, что вы сделали для меня. Но я боюсь, что не сумею быть таким секретар„м, какой вам нужен. Я вс„ же постараюсь быть слугою честным и усердным. И ещ„ меня смущает, - продолжал я, - как перенес„т разлуку няня? Кроме меня у не„ нет никого. - У не„ есть сын в Риме. Мы е„ туда отвез„м. Когда будем возвращаться, ты уже научишься разбираться в поездах и маршрутах, заедешь за ней в Рим и привез„шь сюда. Решайся. Тем более, что тебе придется когда-то вступать в жизнь и получить систематическое образование. Во время этого путешествия ты сможешь выбрать по вкусу место, где будешь учиться; а о дал„ком будущем не стоит думать. Чтобы закончить в коротких словах мою - отныне счастливую - историю жизни, прибавлю, что через несколько дней мы выехали с доктором и няней в Рим, где е„ оставили. Вы сами понимаете, что я переживал, знакомясь с этим городом, с его памятниками, галереями, музеями и т.д. Тысячи раз я благословлял няню за сво„ знание итальянского языка, носясь по городу и исполняя поручения доктора. Мы проездили, кочуя по разным местам, не два месяца, а целых полгода. Чтобы продолжать занятия регулярно, я достал себе программу берлинских гимназий и, вставая ежедневно в шесть часов утра, готовился сдать экзамены за семь классов. Однажды я поделился своей идеей с доктором. Он проверил мои знания, остался ими доволен и посоветовал вернуться домой. Там подзаняться с Анандой и сразу сдать экзамены на аттестат зрелости в Гейдельберге, где Ананда будет защищать диссертацию и прожив„т не менее года. Я с благодарностью принял это предложение. Мы побывали ещ„ и в Вене по делам доктора и там расстались. Я направился через Венецию в Рим, а он в сво„ имение в Венгрии, сказав, что будет жить там год или два и мы с Анандой и няней приедем туда на летние каникулы. С тех пор так и шла моя жизнь. Я много учился и немало повидал: путешествовал по Египту и Индии, видел разных мудрецов и уч„ных, артистов и художников, но выше доктора не встретил никого. Случайно его поручение свело меня с Али и Флорентийцем, в которых я увидел силу, знания, доброту и честь, не уступавшие тем, какими обладал мой великий друг-доктор. Тесная дружба, связывавшая их между собою, была раскрыта и мне с Анандой. Теперь я уже подхожу к тому периоду дружбы с Али, когда я приехал гостить к нему в К. и познакомился с вашим братом. Вы, конечно, лучше меня знаете своего брата. Я же могу сказать, что сила его духа, воля, любовь к человеку, огромный ум и знания ставят этого офицера-самоучку, прожившего свою жизнь в захолустье, выше почти всех тех, кого я встречал в жизни, и почти наравне с теми моими великими друзьями, о которых я вам рассказывал. Не стесняйтесь же меня. Я вынес страданье; я знаю бездну человеческого горя; и мо„ сердце, сгоревшее однажды в скорби, неспособно осуждать встретившегося или тяготиться его горем и слезами. Я научился видеть в человеке брата. Долго длилась ещ„ наша беседа; мы пропустили завтрак, и сейчас нас уже звали обедать. Я позабыл о себе, о своей жизни. Образный рассказ И. - он словно резцом высекал свои истории, так ч„тки были его слова и мысли, - увлек меня в водоворот жизни другого мальчика, гораздо более несчастного, чем я. И. предложил мне умыться и пойти обедать. Я не возражал, понимая, что легче всего будет нам обоим сейчас в молчании посидеть за едой. Когда мы вернулись в свой вагон, то нашли Ананду и Флорентийца беседующими в коридоре с кем-то из пассажиров. Я так обрадовался Флорентийцу, будто целый год его не видел. Ещ„ раз понял я, как цельно, всем пылом одинокого сердца я привязался к нему за это короткое время. Он радостно протянул мне обе руки, которые я сжал в своих. - Как я соскучился без вас, - смеясь, сказал я ему. - А я-то думал угодить тебе, так какие научился ещ„ спать в тво„м вкусе, - ответил он мне, тоже смеясь. - Ноне очень-то ты любезен по отношению к И. - продолжал он, вс„ ещ„ смеясь. - Я надеюсь, Эвклид, ты не замучил моего братишку математикой? - Нет, нет, ваш друг И. так помог мне своей беседой, что я теперь стал умней сразу на двадцать лет, - вскричал я. Все засмеялись. Флорентиец, обняв меня за плечи, состроил преуморительную гримасу лорда Бенедикта и спросил: - Неужели же в мо„м обществе ты стоял на месте или вовсе поглупел? Я снова почувствовал, как надо следить за каждым словом, вздохнул и, не зная что ответить, перев„л глаза на И. Тот сейчас же сказал Флорентийцу, что всем известен его неподражаемый флорентийский талант ловить людей на слове. Но что он, Эвклид, недаром сильнее его как математик и уж однажды как-нибудь поймает самого Флорентийца тоньше, чем он меня сейчас. Я предложил Флорентийцу устроить для него обед в купе, на что особенно весело отозвался голодный Ананда. И я отправился к проводнику проявлять свой организаторский талант. Вскоре в купе была подана лучшая вегетарианская еда, какая только нашлась в поезде. И мы с И. - только что отобедавшие, - тоже приняли в ней некоторое участие. Нам оставалось ехать до Москвы только одну ночь, и рано утром я мог надеяться увидеть брата. Я так ун„сся мыслями к предстоящему свиданию, столь живо представил себе, как теперь по-новому буду смотреть на него, что перестал замечать и слышать что бы то ни было вокруг. Внезапно что-то мокрое заставило меня вздрогнуть. Это Флорентиец намочил кусок салфетки в воде и положил мне на руки. Я опомнился, поднял глаза и даже оторопел. Три пары совершенно разных глаз одинаково пристально смотрели на меня. Я так смешался, когда все засмеялись, что покраснел до корней волос, приш„л в раздражение и чуть было не рассердился. Но смех друзей был так добродушен и, должно быть, размечтавшись, я представлял собой занятую картинку, а потому и сам расхохотался, вспомнив, что ведь я же "Левушка-лови ворон". - Гр„зы о Москве, Левушка, - сказал Флорентиец, - дело законное и очень нужное. Но тебе следует настроить себя таким образом, чтобы не личное счастье от свиданья с братом было для тебя целью, а твоя помощь ему. Опять меня удивило, что он прочел мои мысли. Когда я сказал, что поражен его способностью отвечать на невысказанные мысли, он уверил, что в этом так же мало чуда, как в его ночной беседе с проводником. И рассказал мне, что жена проводника жива, что в Самаре тот получил ответ на свою телеграмму. Я почувствовал, как поверхностен мой интерес к людям по сравнению с тем глубоким вниманием к ним, которое отличает Флорентийца. Я ведь и думать забыл о проводнике и его горестях. Между тремя моими новыми знакомыми завязался разговор о предстоящих действиях в Москве. Флорентиец не сомневался, что наше пребывание там будет осложнено фанатиками из К., что все свои усилия они направят на то, чтобы изловить меня и допытаться, где мой брат и похищена ли им Наль. Что легенде о сгоревших в доме брата людях преследователи или не верят или даже сами сожгли кого-нибудь из мести, воспользовавшись удобным случаем. Поэтому он предложил остановиться в одной из гостиниц всем вместе. Мы с Флорентийцем займ„м один номер, а рядом поселятся Ананда и Эвклид. Он настрого запретил мне выходить куда-нибудь одному и в гостинице держаться только с кем-либо из них троих. Я не совсем понимал, каким образом мне могут грозить беды, но обещал исполнить вс„ в точности. Время прошло незаметно. И. рассказывал эпизоды из своих путешествий по Индии; Ананда поведал о страшной ночи в С., где ему удалось спасти женщину, приговор„нную фанатиками к избиению камнями. Настала ночь. Я лег раньше всех, чувствуя полное изнеможение от массы новых впечатлений и мыслей. Проснулся я, расталкиваемый Флорентийцем, и услышал фразу невероятно меня поразившую, потому что мне казалось, что я спал не более часа: - Подъезжаем к Москве.
|