Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Введение 4 страница




Сторонники "черной педагогики" считали, что упорство в отстаивании собственной точки зрения есть лишь тупое упрямство и поэтому предосудительно. Видя, какие наказания за это полагались, мы понимаем, что ребенок хотел избежать возможных последствий. Если он был неглуп, это ему легко удавалось. Он только не знал, что за умение приспосабливаться заплатить придется очень дорого.

Власть над детьми не просто передается отцу по наследству, нет, она "воистину божественного происхождения". Это означает, что посеянные учителем семена упадут на благодатную почву, поскольку ребенка заранее приучили слушаться старших, а правитель пожнет то, что посеяли семья и школа.

Телесное наказание, конечно, самое суровое. Как розги всегда были символом власти отца в семье, так и палка - символ школьной дисциплины. Раньше физические наказания в школе и дома рассматривались в качестве панацеи от всех прегрешений. Так было всегда, у всех народов. Это и понятно. Думается, что всем очевидна справедливость правила: "Кто не хочет слышать, да почувствует". Что же делать, если в душу нельзя проникнуть с помощью слов? Приходится действовать косвенным образом. Телесное наказание, примененное учителем,- эффективная мера, предназначенная для того, чтобы усилить действенность слова. Самый естественной и простой вид такого наказания - это пощечина. Предваряя ее, учитель может потрепать ученика за ухо (как это проделывали с нами наши учителя в детстве), напомнив ему таким образом, для чего служат его уши. Еще одно наказание, имеющее символическое значение,- удар ладонью по губам. Таким образом учитель побудит воспитанника к лучшему использованию органов речи. Издревле применялись в школе также щелчки, подзатыльники и таскание ученика за с волосы. Эти виды наказания также имеют символическое значение. [...]

Истинно христианская педагогика, берущая на попечение создание Божие не таким, каким оно должно быть, а таким, какое оно есть, никогда не сможет полностью отказаться от телесных наказаний, ибо они при определенных проступках представляются оптимальным видом воздействия, они смиряют и потрясают ребенка одновременно, показывают ему, насколько важно подчиняться установленному порядку, и в то же время демонстрируют, насколько энергична отцовская любовь. [...] Мы полностью солидарны с тем мудрым учителем, который скажет: "Я скорее не буду учительствовать вообще, чем позволю отнять у себя право в крайнем случае применить палку".

[...] Известный поэт Рюкерт (Ruckert) писал:

 

Отец, что гибкой розгой

Боль сыну причиняет,

Больше него страдает.

Да сохранит он строгость!

 

Если учитель воистину по-отечески заботится об учениках, он просто обязан в случае необходимости прибегать к палке. Любовь его к ребенку должна быть порой чище и сильнее, чем у родного отца. И хотя

юную душу также называют грешной, мы вправе утверждать: юная душа, как правило, пусть не сразу, но хорошо воспринимает именно такую любовь..." (Enzyklopadie..., 1887-(2), цит. по: Rutschky, S.433).

Порой эта проникновенная "любовь" живет в "юной душе" вплоть до старости. На сознание такого человека легко воздействовать при помощи СМИ, т.к. он с детства привык к тому, что педагог развивает или, наоборот, подавляет в нем некие "наклонности".

"Первейшая забота воспитателя должна заключаться в том, чтобы воспрепятствовать возникновению и развитию дурных наклонностей, а если они уже возникли, то вырвать их как можно скорее с корнем. К сожалению, эти наклонности очень часто подпитываются неверным воспитанием, что впоследствии отрицательно сказывается на формировании здоровой воли. [...]

Насколько решительно педагог должен бороться с порочными наклонностями, настолько целенаправленно он должен развивать в ребенке положительные качества. Уже в самом раннем возрасте нужно заложить их фундамент.

Для этого необходимо достаточно рано начать побуждать ребенка испытывать радость, восхищение, питать надежду, заботясь о том, чтобы эти чувства были весьма продолжительными. Изредка следует заботиться о том, чтобы он в течение краткого времени испытывал страх и печаль, а также другие сходные чувства. Для этого можно в педагогических целях то удовлетворять его определенные физические и духовные потребности, то отказывать в их удовлетворении. Важно однако, чтобы ребенок не заметил при этом произвола воспитателя, даже если он и наличествует. В особенности нужно заботиться о том, чтобы у ребенка создалось впечатление, будто его отрицательные эмоции вызваны объективными обстоятельствами (из: К. Weiller, Versuch eines Lehrgebaudes der Erziehungskunde, 1805, цит. no: Rutschky, S.469).

Ребенок просто не может обнаружить тех, кто извлекает пользу из такого "воспитания". Запугивание убило или извратило в нем способность к анализу.

"Достаточно известно, что дети, особенно подростки, любопытны и что они выбирают самые причудливые пути и средства с целью выяснить, в чем именно заключается природное различие полов. Чем дальше они продвинутся, тем больше распалится их воображение, а это опять-таки негативно отражается на девственности их помыслов. Уже хотя бы поэтому педагог должен упредить своего воспитанника и сам рассказать ему о различии полов. Но как это сделать? Чувство стыда нам не позволяет допустить, чтобы мальчик разделся в присутствии девочки и наоборот; но, с другой стороны, мальчик должен знать, как устроено женское тело, а девочка - как мужское, иначе их фантазия перейдет все допустимые границы. Итак, к разъяснению различия между полами следует подойти со всей серьезностью. Медные таблички с соответствующими изображениями вполне способны удовлетворить начальное любопытство, однако, разве они дают достаточно четкое представление о предмете? Разве они не разжигают воображение и не вызывают желание взглянуть на вещи в естественном виде? Но, если представить взору детей бездыханное тело, не будет никаких оснований для беспокойства. Вид усопшего настроит ребенка на серьезный лад, он невольно заставит его задуматься о бренности всего земного, а это самый лучший психологический фон для наблюдений и анализа. Ведь, вспоминая впоследствии о том, что он увидел, ребенок будет невольно возвращаться к серьезным мыслям. Представшая его взору картина будет совершенно лишена элемента соблазна, чего нельзя сказать о тех картинах, которые рисует буйная фантазия или же о созерцании обнаженного тела в других условиях. Если бы все подростки могли получить знания о том, как рождаются дети, из лекции по анатомии, все описанное было бы ненужным. Но, к сожалению, такая возможность есть не всегда, поэтому предложенный мной метод вполне приемлем, тем более что возможность посмотреть на усопшего предоставляется достаточно часто" (J. Oest, 1787, цит. по: Rutschky, S.328).

Тот, кто показывает ребенку умершего, чтобы подавить его половое влечение, "защитить невинность", не догадывается, что он одновременно создает благодатную почву для появления у человека склонности к различным извращениям. Аналогичную функцию выполняет и систематически внушаемое ребенку отвращение к собственному телу: "Недостаточно просто сформировать у ребенка стыдливость. Необходимо внушить ему, что любое полное или частичное обнажение собственного тела безнравственно, ибо оно сродни оскорблению других людей, вынужденных это обнаженное тело лицезреть. Ведь мы не можем требовать от другого человека, чтобы он вынес наш ночной горшок, разве что мы заплатим ему за эту услугу. В этой связи я бы порекомендовал нанять неопрятную старуху с крайне непривлекательными чертами лица, которая бы раз в две или четыре недели мыла вашего ребенка с головы до пят. При этом не должен присутствовать никто из посторонних, хотя родители или воспитатели обязаны проследить, чтобы она не уделяла при мытье чрезмерного внимания определенным частям тела. Ребенку следует разъяснить, что, хоть регулярное мытье и необходимо по соображениям гигиены, занятие это для прислуги крайне неприятное, ибо связано с созерцанием обнаженного тела. Поэтому-то и удалось найти для такой работы лишь эту отвратительную старуху. Использование описанного мной метода позволит сформировать стыдливость постепенно, что исключает неблагоприятные последствия" (там же, S.329).

Стыдливость может быть успешно использована и в качестве инструмента для борьбы со своенравием ребенка.

"Как уже отмечалось выше, своенравие ребенка должно быть сломлено уже в первые годы его жизни, педагог для этого должен использовать свое превосходство в силах над ребенком. Если эта цель достигнута, то впоследствии он может с бульшим успехом апеллировать к чувству стыда, в особенности если у ученика сильная натура, в которой своенравие переплетается с внутренней энергией, волей и мужеством. Если воспитанник представляет собой уже почти сформировавшуюся личность, то педагогу достаточно поговорить с ним с глазу на глаз и прямо или косвенно указать на порочность и аморальность своенравия, чтобы подросток использовал свой интеллект и волю для того, чтобы окончательно побороть свой порок.

Детское своенравие встречается достаточно часто, поэтому нам непонятно, почему возникновение и сущность этого асоциального душевного феномена, а также способы борьбы с ними до сих пор не получили достаточного освещения в детской психологии и психопатологии" (Н. Grunewald, Uber den Kinderfehler des Eigensinns, 1899, цит. no: Rutschky, S.425).

Авторы постоянно обращают внимание на то, что начать применять описанные методы следует достаточно рано.

"Неудачи в воспитании должны служить родителям напоминанием, что начинать формировать мягкий, послушный, покладистый характер ребенка равно как и приучать его переступать через свои желания надо достаточно рано. Это - краеугольный камень нравственного воспитания, недооценка этого принципа должна рассматриваться как самая грубая ошибка, которую только можно совершить. Об этом надо обязательно заботиться в первые годы жизни ребенка, не забывая при этом о том, что ребенок должен чувствовать радость жизни. Обеспечить баланс между этими двумя требованиями - большое искусство" (F.S. Воск, 1780, цит. по: Rutschky, S. 389).

Описанные ниже сцены - наглядное свидетельство воплощения в жизнь тех педагогических принципов, о которых шла речь выше. Я полностью привожу их для того, чтобы дать читателю возможность ощутить атмосферу, в которую ежедневно окунались наши родители (а может быть, и мы сами). Внимательное прочтение поможет понять природу неврозов. Первопричиной здесь является не внешнее воздействие на ребенка, а вытеснение в подсознание множества совершенно нормальных чувств и переживаний. Ребенок не сможет без посторонней помощи их возвратить в сознание, т.к. он привык жить без них и не знает, что можно жить по-другому.

"К четырем годам Конрад научился у меня многому, а именно: внимательности, послушанию, сговорчивости и умению усмирять свои чувства.

Первого я добивался тем, что неоднократно показывал ему животных, цветы и прочие творения природы, одновременно подробно разъясняя смысл изображений на картинках; второе свойство я привил ему, всякий раз заставляя подчиняться своей воле; для приучения его к сговорчивости я иногда приглашал в наш дом детей и организовывал для них игру, сам при ней присутствуя, если же между ними возникала ссора, я запрещал затеявшему ее дальше участвовать в игре, не делая никаких исключений для собственного сына; четвертое же качество я воспитал в нем, отказывая весьма часто ему в удовлетворении его самых страстных желаний. Так, однажды я вошел в комнату с полной миской меда. "Мед! Мед! Папа, дай мне меда!" - радостно закричал он, подвинул стул к столу, сел на него и стал ждать, что я ему намажу пару булок медом. Но я, поставив перед ним миску с медом, твердо сказал: "Давай сперва посеем в огороде горох, а уж потом мы съедим с тобой по булке с медом". Он взглянул сначала на меня, затем на мед... Ему ничего не оставалось делать, как пойти со мной в сад. Кроме того, я за обедом часто умерял его пыл, говоря: "Сперва пусть свою долю получат те, кто постарше, а уж потом те, кто помладше". Однажды мы обедали с моими родителями, пригласив и Кристль - девочку, которая часто приходила к нам и играла с Конрадом. На обед была рисовая каша, которую Конрад очень любит. "Каша! Каша!" - закричал он, обняв маму ручонками. "Да, это рисовая каша, и ты получишь свою порцию,- сказал я. - Вот, бабушка, тебе твоя порция. А это - дедушке. Эта порция - твоей маме, а эта - твоему папе. А эта - для Кристль. Как ты думаешь, кому будет предназначена следующая порция?" - "Мне!" - возгласил он радостно. Конрад нашел такой порядок вполне справедливым, а я был доволен тем, что мне не пришлось испытывать неприятные эмоции, будучи вынужденным давать ребенку еду прежде, чем старшим" (C.G. Salzmann, 1796, цит. по: Rutschky, S. 352).

Когда те, "кто помладше" сидят за столом и спокойно ждут своей очереди, в этом еще нет ничего унизительного. Все зависит от восприятия этой процедуры взрослыми. В данном случае отец открыто наслаждается своей властью над маленьким мальчиком.

В следующей истории описывается аналогичная ситуация. Здесь ребенок вынужден прибегнуть ко лжи, чтобы получить возможность тайком читать.

"Ни один уважающий себя человек не имеет права лгать, ибо тем самым он позорит сам себя. Тот, кто лжет, прекрасно отдает себе в этом отчет, и предстает лжецом в своих собственных глазах. Поэтому он не может уважать себя. Но тот, кто не уважает себя, не уважает и других, поэтому-то лжец и становится в обществе изгоем.

Отсюда следует, что с юным лжецом надлежит обращаться крайне деликатно, дабы он, осознав, что совершил одно из самых тяжких преступлений, не впал бы в полнейшее отчаяние. Солгавшего ребенка никогда не следует публично корить или наказывать, и даже не нужно без крайней нужды публично напоминать ему о его провинности. Воспитатель поступит гораздо более разумно, если выразит не столько возмущение, сколько удивление и сделает вид, что рассматривает слова ребенка не как сознательную ложь, а как сказанное по недомыслию. Именно так и поступил некто Виллих[8].

Однажды подвернулся случай выйти из неприятной ситуации с помощью лжи, и Кэтхен использовала эту возможность. Как-то она так усердно вязала, что могла вполне затем сказать, будто сделала эту работу не за один, а за два вечера. К тому же ее приемная мать забыла посчитать количество связанных ею изделий.

Следующим вечером Кэтхен тайком покинула своих названых сестер и села читать книгу, чем и занималась весь вечер. Когда кто-либо из девочек заглядывал в комнату, то неизменно заставал Кэтхен с вязаньем в руках или за каким-нибудь еще делом. Никому даже в голову не могло прийти, что она не работает, а читает. Однако Кэтхен держалась не вполне естественно и мать, заподозрив неладное, сначала попросила показать ей работу. Кэтхен показала связанный чулок. Мать этим не удовлетворилась, принялась расспрашивать домашних и, в конце концов, установила истину. Но вместо того, чтобы уличить девочку во лжи (что было бы необдуманно), она втянула ее в разговор и искусно заманила в ловушку.

Мать сказала ей, что вязание оплачивается очень плохо. "Не думаю,- сказал она,- что даже такая ловкая в этой работе девушка, как ты, сможет вязанием зарабатывать себе на жизнь, если учесть пропитание, одежду и квартиру". Кэтхен с этим не была согласна, заявив, что в вязании она более ловка, чем думает мать. Мать с этим категорически не согласилась. Девочка стала горячо доказывать свою правоту, забылась на какое-то мгновенье и выпалила, что позавчера она, например, за это же время смогла сделать в два раза больше.

"Как прикажешь это понимать? - спросила мать.- Ты же мне вчера сказала, что позавчера ты связала только половину чулка". Кэтхен покраснела, ее взгляд стал блуждающим. "Кэтхен,- произнесла мать строго, но участливо,- неужели белая лента не помогла? Ты меня обидела, и я ухожу". Она сразу же встала и с серьезным видом вышла из комнаты. Кэтхен хотела было бежать за ней, но мать даже не обернулась в ее сторону. Кэтхен осталась в комнате наедине со своими слезами и своим горем.

Следует заметить, что Кэтхен уже не в первый раз пыталась ввести в заблуждение своих приемных родителей. Мать, поговорив с ней, приказала ей носить в волосах белую ленту. "Это цвет чистоты и невинности,- сказала она ей.- Когда будешь смотреться в зеркало, он напомнит тебе о необходимости держать свои помыслы в чистоте и всегда говорить правду. Ведь ложь - грязь, которая пачкает твою душу". Мать и дочь договорились, что это останется между ними. "Но если ты солжешь еще хотя бы раз, я буду вынуждена рассказать обо всем отцу", - предупредила мать. Какое-то время это средство помогало, но затем Кэтхен вновь провинилась. И вот матери не оставалось ничего другого, как раскрыть их маленькую тайну и обратиться за помощью к отцу. Ведь она всегда исполняла свои угрозы.

Господин Виллих целый день был задумчив и ходил с угрюмым видом. Все дети заметили это, но именно для Кэтхен его мрачные взгляды были как нож в сердце. Всю вторую половину дня ее мучило ожидание предстоящего разговора.

Вечером отец позвал Кэтхен к себе в комнату. Его лицо сохраняло все то же мрачное выражение. Он прямо заявил: "Сегодня со мной произошла очень неприятная вещь. Среди моих детей я обнаружил лгунью".

В ответ Кэтхен горько заплакала и не могла вымолвить ни слова, после чего отец произнес следующие слова: "Я очень испугался, т.к. мать сказала мне, что ты уже не первый раз пятнаешь себя этим грехом. Объясни мне, ради Бога, как ты дошла до жизни такой. (После паузы.) Только не плачь. Вытри слезы и раскрой мне душу. Что произошло позавчера? Мы вместе подумаем, как нам быть, как справиться с этим пороком".

Кэтхен подробно рассказала обо всем, не умолчав даже о том, на какую хитрость она пошла, чтобы ввести в заблуждение сестер, время от времени заглядывавших в ее комнату. После этого господин Виллих произнес доверительным тоном: "Кэтхен, ты мне сейчас рассказала горькую правду. Когда же мать вчера вечером проверяла твою работу, ты обманула ее, сказав, что весь вечер ты прилежно работала. Нет никакого сомнения, что прилежание красит человека, т.е. в глазах матери ты хотела предстать в выгодном свете. Скажи мне, когда ты почувствовала облегчение: вчера, когда ты сказала матери красивую ложь или сегодня, когда я узнал от тебя горькую правду?"

Кэтхен согласилась, что этим признанием она облегчила свою душу, что ложь - это нечто гнусное.

[...] Кэтхен: Я понимаю, что поступила глупо, простите же меня, милостивый отец.

Виллих: О прощении даже речи быть не может. Меня ты не слишком оскорбила, а вот себя и, возможно, мать... И запомни: теперь я все о тебе знаю, и меня ты не обманешь, как ни старайся. Отныне я буду поступать с твоими словами, как с деньгами, в подлинности которых я сомневаюсь. Я буду самым тщательным образом проверять их. Нет у меня больше к тебе доверия. Ты стала для меня как надломленная трость, на которую нельзя больше опереться.

Кэтхен: Ах, дорогой папочка, я...

Виллих: Не думай, дитя мое, что я преувеличиваю или шучу. Если я не уверен в твоей искренности, то кто мне гарантирует, что я не потерплю убытка, поверив тебе? И знай, что, если хочешь истребить в душе склонность ко лжи, тебе придется победить двух врагов. Знаешь каких?

Кэтхен (ласкаясь к отцу и явно настроенная чересчур легкомысленно): О да, дорогой отец!

Виллих: Но есть ли у тебя достаточно душевной силы и внутренней твердости, чтобы их победить? Не хочется тебе об этом напоминать, но то, что я тебе говорил, ты часто пропускала мимо ушей...

Кэтхен (более серьезно): Нет, я внимательно слушаю и все запомню. Виллих: Бедная девочка, как бы я хотел, чтобы все было не так серьезно! (После некоторой паузы.) Первого твоего врага зовут недомыслие. Ведь перед тем, как украдкой положить книжку в карман, тебе следовало хорошенько подумать. Почему ты не сказала нам ни слова о своем занятии? И как можно вообще додуматься до того, чтобы читать тайно? Если ты полагала, что в чтении нет ничего предосудительного - а так оно и есть - ты могла бы просто попросить нас разрешить тебе читать тем вечером, тем более что ты днем раньше связала больше, чем тебе было задано. Неужели ты путаешь, что мы бы не выполнили твою просьбу? Или ты полагала, что совершаешь что-то недозволенное, и поэтому хотела скрыть это от нас? Конечно, нет, ведь ты не настолько коварна. [...] Твой второй враг, дорогая моя,- это ложный стыд. Ты стыдишься признаться в том, что поступила неверно. Отбрось страх. Твой враг побежден. Не бойся признаться даже в самых незначительных прегрешениях. Открой свою душу нам, впусти в нее сестер. Ты ведь еще не совсем испорченная девушка, чтобы стыдиться признаться себе самой в том, что ты делаешь. Поэтому будь всегда, в каждой мелочи правдива с самой собой. Даже ради шутки никогда не говори неправду.

Мать, как я погляжу, убрала из твоих волос белую ленту. Ты утратила на нее право, и тут уж ничего не поделаешь. Ты запятнала душу ложью, но теперь ты смыла с себя свой грех. Ты рассказала мне о своем проступке так искренно, что я не думаю, что что-то осталось недосказанным или было изложено превратно. Ты еще раз доказала свою честность и искренность, дитя мое. Поэтому можешь вновь носить белую ленту, вот она. Но, как видишь, эта лента уже не такая красивая, что и понятно - ведь ты же совершила проступок. Но, дитя мое, знай: главное - не как эта лента выглядит, а чего стоит тот, кто ее носит. Если ценность этого человека увеличится, то я ему с большим удовольствием в знак признания вручу дорогую ленту, отделанную серебром.

После этого господин Виллих отпустил приемную дочь, испытывая все же некоторые опасения по поводу ее излишней живости и темпераментности, кои и могут явиться причиной повторения позорных поступков. Впрочем, он верил в то, что ее ясный ум и его педагогическое умение все же выведут девушку на путь истинный и что она приобретет достаточную душевную твердость, чтобы решительно расправиться с пороком.

К сожалению, через некоторое время Кэтхен опять солгала. [...] Дело было вечером, и мать спрашивала детей, как они в течение дня выполняли свои обязанности. Каждый нашел, чем похвастаться, и Кэтхен не была исключением. Она перечислила все то, что сделала в этот день добровольно, а не по необходимости. Однако она забыла заштопать чулки, но, когда мать ее спросила, выполнена ли работа, обманула ее, ответив утвердительно, надеясь на то, что завтра утром она, как обычно, встанет раньше других девочек и наверстает упущенное.

Но это оказалось невозможным. Дело в том, что по своей невнимательности Кэтхен забыла убрать чулки, и они попались на глаза матери, которая, увидев, что они не заштопаны, сразу же положила их в шкаф. Таким образом, задавая ей вопрос о том, выполнено ли задание, она хотела проверить ее честность. Как хотелось ей повторить вопрос или хотя бы строго посмотреть на дочь! Но она хорошо помнила запрет мужа уличать Кэтхен во лжи прилюдно и не нарушила его. Однако в душе она была глубоко обижена тем, что девочка, и глазом не моргнув, опять ей нагло лжет.

На следующий день мать встала тоже раньше, чем обычно, т.к. она догадывалась о планах дочери. Войдя в ее комнату, она обнаружила, что Кэтхен давно встала, оделась и что-то в растерянности ищет. Она попыталась протянуть матери руку в знак приветствия и придать своему лицу дружелюбное выражение. Вот тут-то мать и поняла, что наступил самый благоприятный момент. "Зачем ты лжешь мне своим взглядом и выражением лица? - сказала она.- Это ни к чему. Твои уста мне вчера уже солгали. Вот здесь, в шкафу, лежат твои чулки со вчерашнего обеда, как видишь, совершенно незаштопанные. Как ты смела мне вчера опять лгать?"

Кэтхен: Ах, мама, я не имею права жить на этом свете.

Мать (холодно и отчужденно): Вот твои чулки. Я не хочу тебя сегодня видеть. Можешь идти на уроки, можешь не идти - мне все равно; ты подлая девчонка.

После этого мать вышла из комнаты, а Кэтхен, всхлипывая, села за стол и принялась штопать, чтобы как можно быстрее наверстать то, что нужно было сделать еще вчера. Но едва она принялась за дело, как в комнату вошел господин Виллих. На его лице были написаны одновременно строгость и печаль. Отец принялся молча ходить по комнате из угла в угол.

Виллих: Ты плачешь, Кэтхен, что случилось?

Кэтхен: Ах, отец, Вы уже все знаете.

Виллих: Я хочу услышать это от тебя.

Кэтхен (пряча лицо в платок): Я опять солгала.

Виллих: Бедный ребенок. Что же, ты совсем не можешь контролировать свои поступки?

Кэтхен ничего не смогла ответить из-за слез и испытываемой душевной горечи.

Виллих: Я не буду много говорить, дитя мое. Ты давно знаешь, что лгать - это отвратительно, а я знаю, что время от времени, когда ты не вполне контролируешь себя, ты все же говоришь неправду. Как же нам быть? Ты должна действовать, Кэтхен, и я как друг тебе помогу.

Вот ты вчера опять оступилась, пусть сегодняшний день будет днем траура. Возьми эту черную ленту и носи ее сегодня целый день. Закрепи ее в волосах, пока твои сестры еще не встали.

"Успокойся,- продолжал господин Виллих после того, как Кэтхен выполнила его указание.- Я твой верный друг и помогу тебе справиться с твоим пороком. И, чтобы ты повнимательнее относилась к себе самой и своим поступкам, приходи каждый вечер перед сном в мою комнату и записывай в книгу, которую я уже приготовил, следующие слова: "Я сегодня ни разу не солгала" или "Я сегодня солгала".

Не бойся упреков с моей стороны. Их не будет, даже если ты будешь вынуждена записать неприятные для тебя вещи. Надеюсь, уже одно воспоминание о том, что ты была нечестна, надолго отобьет у тебя охоту ко лжи. Но я должен сделать еще кое-что, что поможет тебе в течение дня не грешить и благодаря чему ты будешь записывать вечером в мою книгу только приятные вещи. Я запрещаю тебе, начиная с сегодняшнего вечера, когда ты снимешь знак траура вообще носить в волосах какую-либо ленту. Этот запрет будет действовать неопределенное время, пока твои записи не убедят меня в твоей серьезности и искренности. Я должен убедиться, что ты полностью поборола в себе склонность ко лжи. И тогда ты уже сама сможешь решать, какого цвета ленты тебе носить" (J.Heusinger, Die Familie Wertheim, 1800-(2), цит. по: Rutschky, S.192).

Несомненно, Кэтхен убеждена в том, что такой порок свойственен только ей - низко падшему созданию. Понять же, что доброму и великодушному воспитателю сказать правду подчас не менее мучительно, чем ей самой и что именно поэтому он так ее и третирует, Кэтхен сможет, лишь пройдя курс психоанализа.

А как обстоят дела с отцом маленького Конрада? Не страдает ли он теми же психическими расстройствами, что и многие отцы в наше время?

"Я твердо решил воспитывать его, не прибегая к побоям, но из этого ничего не получилось. Вскоре я был вынужден взяться за розги.

Произошло следующее: как-то к нам пришла Кристль и принесла куклу. Конрад тут же захотел поиграть с ней, а потом никак не отдавал ее назад. Как же поступить в такой ситуации? Если бы я ему принес книжку с картинками и сказал, чтобы он вернул куклу хозяйке, он, наверное, сделал бы это. Но мне это не пришло в голову, а если бы и пришло, то не знаю, поступил бы я таким образом или нет. Ибо я вдруг осознал, что пришло время дать понять Конраду, что он обязан беспрекословно повиноваться отцу. Я сказал: "Конрад, отдай, пожалуйста, куклу Кристль!" "Нет!" - ответил он возбужденно. "Но ведь Кристль тоже хочет играть", - настаивал я. "Нет!" - упорствовал он, прижал куклу к груди и повернулся ко мне спиной. Тогда я еще раз повторил свое требование серьезным тоном: "Конрад, ты должен немедленно отдать куклу Кристль, я этого хочу".

Тогда он с размаху швырнул куклу девочке прямо под ноги.

Боже, как я испугался! На мгновение мелькнула мысль, что даже если бы пала моя лучшая корова, это не вызвало бы у меня такого страха. Я не позволил Кристль поднять куклу и велел сыну самому сделать это. "Нет! Нет!" - закричал Конрад. Тогда я принес розги и показал их ему. "Подними куклу или я ударю тебя", - пригрозил я. Ребенок по-прежнему упорствовал: "Нет!"

Я замахнулся, уже хотел ударить его, и, надо же, это увидела моя жена. Она закричала: "Прошу тебя, не надо, ради Христа!"

Я как бы оказался меж двух огней и после короткого раздумья поднял куклу, отвел ребенка в другую комнату, запер дверь, чтобы жена не могла войти, швырнул куклу на пол и медленно, подчеркивая каждое слово, произнес: "Или ты поднимешь ее, или я ударю тебя". Но мой Конрад по-прежнему, как заведенный, твердил: "Нет, нет, нет".

Я ударил его легонько, но это не подействовало.

И только когда я хорошенько выпорол его, он поднял куклу. Я взял его за руку, отвел обратно и приказал: "Верни куклу Кристль!" Он повиновался.

Затем он с плачем бросился к матери и хотел было зарыться головой в ее колени. Но у моей жены хватило ума оттолкнуть его со словами: "Убирайся прочь и не приходи, пока не исправишься!" Правда, она сказала это со слезами на глазах, и потому я попросил ее уйти. Конрад еще покричал полчаса, а потом более-менее успокоился. Должен признаться, что сам я тоже пребывал в довольно угнетенном состоянии частью потому, что мне было жаль сына, частью потому, что я был расстроен его упрямством. Я даже не притронулся к еде во время обеда, и только визит к пастору успокоил меня. "Вы поступили совершенно правильно, господин Кифер, - сказал он. - Крапиву нужно рвать, пока она не выросла. Позже это будет сделать труднее и есть риск, что корни останутся в земле. Дурные привычки у детей - та же крапива. Чем дольше им попустительствуешь, тем труднее потом от них избавиться. Ваш сын не забудет взбучку полгода.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-04-11; просмотров: 86; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.005 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты