Усталость на спуске

Кастет, прости, прошу, пойми и прости! Из -за меня развалился вечер, я виноват, но, поверь, я не хотел этого, ушел просто из-за бессмысленности...

Не свою музыку можно слушать какое-то время , но потом это становится исчезновением. А бутылочка с поцелуйчиками... Ты мастер сдерживать тошноту, только зачем, Кастет?..

Я обещал рассказать тот повторяющийся сон ПРО ТЕБЯ - да, я в нем становлюсь почему-то тобой...

Ты идешь в гору, к вершине, она зовет, ты не можешь не идти, она тянет... Идешь с попутчиками, дорога все кручe, попутчики отстают, остается только один - ты с ним говоришь... и вдруг обнаруживаешь, что язык твой ему непонятен... Попутчик говорит: «Обрыв, видишь? Дальше нельзя». Исчезает... А ты карабкаешься - дороги уже нет, только скалы и ветер пронизывает... Чтобы не было страшно, говоришь сам с собой... и - обрыв!

Твой язык становится непонятным тебе самому. Вершина осталась в недосягаемости... И тогда ты прыгаешь вниз, в пропасть, Кастет, - и вдруг ты летишь - ты не падаешь, ТЫ ЛЕТИШЬ!..

Одно из его посланий после очередной нашей ссоры.

К восьмому классу Академик еще не сильно вытянулся, но уже приобрел черты нежной мужественности: над детским припухлым ртом появилась темная окантовка; волна вороных волос осветила выпуклость лба; глаза под загустевшими бровями - две чашки свежезаваренной мысли -обрели мерцающий блеск и стали казаться синими. Притом, однако же, несколько ссутулился, стал каким-то порывисто-осторожным в движениях...

Когда я, как бы между прочим, поинтересовался, не имеет ли он еще определенного опыта и не собирается ли перейти от теории к практике, он вскинул брови и легко улыбнулся. - «Пока сублимируюсь». - «Это еще что?..» -«Подъем духа энергией либидо». - «Либидо?..» - «Ну, влечение... Питаешься, как от батареи. Стихи, музыка, мысли... Хорошее настроение, если справляешься». - «А если не справляешься?» -«Ну тогда... как можно реже и равнодушнее». - «А девчонки... а женщины? Ты что, не хочешь?..» - «Ну почему же. Только со своей музыкой, не с чужой... Имею в виду маловероятную любовь». - «Маловероятную?..» -«Примерно один шанс из миллиона. А все прочее сам увидишь... скука». - «Вообще-то да, в основном гадость. А все-таки... А вот иногда во сне...» - «Физиология, не волнуйся. Во сне, если только не боишься, можешь узнать очень многое...» Я еще просил его иногда кое-что переводить с запятерского. Один раз, помню, назойливо пристал с требованием объяснить, что такое «гештальт». Как раз в это время я увлекался лепкой и ощущал в этом слове тяжесть растопыренной ладони, погружающейся в теплую глину...

- Гештальт - это вот, а?.. Берешь кусок гипса, здоровый такой - хап, а он у тебя под пальцами - бж-ж, расплывается, а ты его - тяп-ляп, и получается какая-нибудь хреновина, да? Это гештальт?

- Любая хреновина может иметь гештальт, может и не иметь, но если изменить восприятие... Возможность смысла, возможность значения, понимаешь? В структуралистской логике...

Он прервался и жалобно на меня посмотрел. И вдруг я осознал: все... Тот самый обрыв. Я больше не мог за ним подниматься.

Я уставал, задыхался, катился вниз - а он -уставал спускаться...

Он играл нам общедоступные шлягеры, а меж тем в висках его, выпуклых шишковатых висках с радарами ушей, звучали инструменты, которых нет на земле. Все дальше, все выше - он не мог этому сопротивляться...

...Но там, наверху - там холодно... Там - никого... Только призраки тайных смыслов и вечных сущностей, там витают они в вихрях времен и пространств... Там космически холодно и страшно палят сонмы солнц, и от одиночества в тебе застревает страх...

Скорей вниз, на землю, в Обыкновению! Пойдем в кинотеатр «Заурядье» - хоть все видано-перевидано, зато тепло от людской тесноты и мороженое эскимо...

Всякий обыкновенец, не отдавая себе в том отчета, прекрасно чувствует, с ним собеседник внутренне или нет. Отсутствие не прощается. Почему-то вдруг, когда все мы стали стараться прибавить себе солидности, именно Академик продвинулся в отчебучивании разных штук, словно бы отыгрывал недоигранное: то вдруг вскочит на стол, выгнет спину и мерзейшим образом замяукает, то преуморительно изобразит происхождение человека из червяка...

К нему перестали приставать бывшие доводилы, зато появилось нечто худшее - спокойное отчуждение.

Он пытался объяснить...

Как раз где-то в то время его озарило... Обрушилось, навалилось, разверзлось: НЕ ВЕДАЕМ, ЧТО ТВОРИМ - моя теперешняя формулировка, вернее, одна из классических...

А у него, всего лишь подростка, - вундеркиндство было уже ни при чем - это было мысле-состоянием, мысле-ощущением, всеохватным, невыразимым, паническим. Все вдруг начало кипеть и тонуть в голове, какой-то потоп: Не ведаем, что творим!

Слепы! - Слепы изнутри! - Не видим себя!

Волны самочувствия, ткань общения - сплошная стихия, в которой барахтаемся, топя себя и друг друга, - вот так как-то могу это выразить теперь за него, менее чем приблизительно... А между тем - и это пронзило! - существует и ВОЗМОЖНОСТЬ ПРОЗРЕНИЯ - Можно видеть! - можно себя понимать, можно ведать!.. И как можно скорее надо себя всем у-видеть, у-ведать, скорее!..

Ему казалось, и не без оснований, что все уже готово, что в шишковатой коробочке уже имеется пленка, на которой все-все отснято, все «почему» и «как» - только проявить... Казалось, что даже с непроявленной пленки можно кое-что прочитать: если хорошенько всмотреться туда, внутрь, то видны какие-то летучие линии и значки, что-то вроде бегущих нот... При бессоннице или температуре, если только чуть надавить на веки, они превращаются в волшебный калейдоскоп, сказочную живопись...

- В психиатрии подобные состояния называются, если не ошибаюсь, философской интоксикацией.

- Да, и я в качестве эксперта Обыкновении (мы все эксперты с пеленок) склонен был кое-что заподозрить...