Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Маринкина башня». Коломна. Фото автора. 5 страница




Парадоксальная догадка С. М. Соловьева имеет под собой еще одно документальное основание. Глава Больших Ногаев бий Иштерек рассказывал в 1617 году, как астраханцы убедили его, что Заруцкий и есть новый государь. Поэтому Иштерек со своими мирзами послал в Астрахань своих сыновей, а казачий предводитель («вор, необрезаник, свинья Заруцкой») взял их в заложники («посадил… в оманаты»). Ранее же Иштерек писал царю Михаилу Федоровичу, что Заруцкий убедил его, будто «Московским государством завладела всеми городами Литва… и мы де пойдем очищать Москву». Позиция ногаев и бия Иштерека была вполне определенной: в условиях Смуты в Московском государстве они прежде всего поддерживали того правителя, который владел Астраханью и контролировал яицких казаков, нападавших на их кочевья [490].

Во время астраханского стояния зимой 1613/14 года Иван Заруцкий действительно не останавливался ни перед какими средствами, чтобы собрать силы для похода на Москву. Только так мог родиться фантастический проект союза с ногаями, который предполагалось скрепить не только присутствием аманатов в Астрахани, но еще и браком Марины Мнишек с одним из высших сановников Большой орды – кековатом (главой одного из двух кочевых ногайских улусов) мурзой Яштереком. Делалось это, видимо, для того, чтобы привлечь поссорившихся друг с другом как раз из-за «кековатства» ногайского князя Иштерека и мурзу Яштерека [491]. Но брак с кековатом! Известно ли было что-нибудь Марине Мнишек о той участи, которую готовил ей Иван Заруцкий?! И как это могло соотноситься со слухами о женитьбе самого Заруцкого на «царице»?!

В контексте взаимоотношений с ногаями следует рассматривать самостоятельные действия Ивана Заруцкого и Марины Мнишек, отправивших с посланником Иваном Хохловым грамоты к персидскому шаху Аббасу I [492]. Как пишет современный исследователь истории Ногайской Орды В. В. Трепавлов, «шах Аббас представлялся Иштереку одним из монархов, под чью опеку можно было перейти после разрыва с Москвой в 1610-х годах. Стороны обменивались посольствами, шли переговоры о браке дочери бия с Аббасом, славшим в степь щедрые подарки» [493]. Таким образом, Иван Заруцкий и Марина Мнишек вторгались своими действиями в интересы не одного Московского государства, но и кочевавших там ногаев, враждовавших между собою иранцев и османов. Можно прибавить к этому осознававших себя не зависимыми ни от кого донских и волжских казаков, живших особенным бытом в своих городках. Что из такого столкновения интересов разнообразных и разноязычных сил могло последовать в дальнейшем, не вмешайся в события царские войска, трудно представить.

Если Ивану Заруцкому удалось привлечь на свою сторону казаков и ногаев, то с астраханскими жителями он не мог справиться иначе как посредством террора. Подробности известны из царской грамоты, отправленной в Астрахань 18 марта 1614 года, когда шла решительная подготовка к походу против Заруцкого. Грамота была обращена к «дворяном и детем боярским, головам стрелецким, и сотником, и атаманом, и казаком, и стрелцам, и посадским, и всяким служилым людем, и гостем, и всяким астараханским жилецким людем». Призывая астраханцев «отстать» от «Ивашка Заруцкого и от Маринкина злого заводу», им напоминали, что происходило в самой Астрахани по воле Ивана Заруцкого, убившего воеводу окольничего князя Ивана Дмитриевича Хворостинина «и иных многих, с пять сот человек» [494]. Стрелецкого голову Ивана Чуркина «посадили в воду» [495]. Только пытки и казни обеспечивали видимую лояльность жителей Астрахани действиям Ивана Заруцкого, когда в начале декабря, перед Николиным днем, «миру» выслали какую-то грамоту и духовенство вместе с разными людьми должно было прикладывать свои руки к этому документу, даже не зная, о чем идет речь. Астраханцев вынудили согласиться и на запрет раннего благовеста к заутреням, введенный под предлогом того, что этот звон пугает маленького «царевича» Ивана Дмитриевича. На всю жизнь запомнила Марина Мнишек колокольные звоны, которыми начинались московские бунты. По астраханским вестям, полученным 30 марта 1614 года, «Маринка ж деи к завтреням… благовестить и звонить не велела, боится приходу, а говорит деи она от звону деи сын полошается» [496]. Не укрылось от астраханцев и святотатство Ивана Заруцкого, изготовившего себе серебряные стремена из кадила, взятого из Троицкого монастыря.

Среди испуганных террором астраханцев пошли даже слухи, что на Пасху готовится общее побоище всех подозрительных Заруцкому людей от казаков (по другим сведениям, «на Велик день» готовился поход под крепость Терки, чтобы расправиться с тамошним воеводой Петром Головиным). Дело дошло до открытого столкновения, когда в среду на Страстной неделе, то есть 20 апреля, Иван Заруцкий с казаками был осажден астраханцами в Кремле. Не приходится сомневаться, что это стало следствием агитационных грамот, отправленных из Москвы 12 и 18 марта полковыми воеводами царя Михаила Федоровича. Боярин Иван Никитич Одоевский и окольничий Семен Васильевич Головин обращались со своими призывами к волжским и донским казакам, ногайскому «князю» Иштереку и самим астраханцам.

Главная надежда Ивана Заруцкого была все-таки на казаков и ногаев. Это с ними он пировал всю зиму, готовя будущий поход весною 1614 года вверх по Волге к Самаре. «Знаю я московские наряды, – бахвалился Иван Заруцкий, – покамест люди с Москвы пойдут, я до той поры Самару возьму, да и над Казанью промысл учиню». Этим он привлекал и самую отчаянную вольницу из молодых казаков, заявлявших более благоразумным «товарищам», готовым присягнуть царю Михаилу Федоровичу: «Нам все равно, где бы ни добыть себе зипунов, а то почему нам и под Самарский не идти с Заруцким» [497]. Набрав до 20 тысяч ногаев и 560 казаков, Иван Заруцкий был готов начать военные действия. Правда, конница, посланная Иштереком к Алатырю, где собирались войска московского правительства, тихо разбежалась по дороге, и до цели добралось не более пяти сотен.

Иван Заруцкий явно не учел того, с какой серьезностью отнеслось правительство царя Михаила Федоровича к поимке своего главного врага. В Москве готовы были даже простить Ивана Заруцкого (но не Марину Мнишек с ее «царевичем»!), если он решится «добить челом». С этой целью к Ивану Заруцкому окольными путями, через донских атаманов, специально посылали грамоты от царя, а также Освященного и, возможно, всего Земского собора (в Москве понимали, что любого другого, не казачьего, гонца к этому мятежнику ждала бы незавидная участь). В царской опасной грамоте перечислялись недавние преступления Ивана Заруцкого после того, как он в Первом ополчении дал клятву «полским и литовским людем их неправды мстити и царьствующий град Москву от них очистити». Бывшего предводителя земского ополчения обвиняли в нарушении крестного целования, что он «из-под Москвы побежал и пришед на Коломну пристал еси к прежних воров к жене к Маринке, воеводы Сендомирского дочери, от который все зло Росийскому государьству учинилося (выделено мной. – В. К.), о чем сам подлинно ведаешь». Иными словами, обвиняя во «всем зле» Марину Мнишек, Заруцкому давали шанс на спасение. «И тое Маринку и сына ее взял с собою, – продолжали внушать Ивану Заруцкому, – и идучи еси Московским государьством, многие наши городы выжег и высек, и невинную крестьянскую многую кровь пролил; а ныне прибежал в нашу отчину в Астрахань, с Маринкою, и будучи в Астрахани потому ж воровским имянем простых людей в смуту приводишь, называешь воровского сына государьским сыном». Еще подробнее о преступлениях Ивана Заруцкого и Марины Мнишек говорилось в соборной грамоте, направленной в Астрахань в подтверждение желания царя Михаила Федоровича «покрыть вины» казачьего вождя «своим царьским милосердием». Духовенство и представители всех сословий обещали Ивану Заруцкому, что эти вины «николи воспомяновенны не будут» или царь прикажет «над вами своим ратем промышляти». «А то тебе и Маринке подлинно ведомо, – писалось в соборной грамоте 18 марта 1614 года, – и сам ты, и Маринка тут были, как прежней вор рострига Гришка Отрепьев, на Москве, за свои злые богомерские дела скончался, и как другаго вора, родом жидовина, который был в Тушине и в Колуге, за злые его дела и за богоотступленье князь Петр Урусов убил, голову отсек, ты и Маринка его в Калуге и хоронили; а ныне сызнова в Московском государьстве смуту всчинаешь, в чем тебя твоя совесть обличит…» В грамоте прибегали к самым последним аргументам, показывая, что от Заруцкого в его делах отвернулся Бог: «А Бог тебе терпети за то не учнет, и сам ты то видишь и ведаешь, что нигде Бог неправде твоей не пособствует, а помогает правде, и злой совет твой и умысл обличает, а ты от прежнего своего злого умышленья отстати не хочешь» [498].

В этом и была та правота, которую не успели или не смогли почувствовать в своих затянувшихся скитаниях в Московском государстве Иван Заруцкий и Марина Мнишек: их время безвозвратно ушло, а агония астраханских казней была предвестием их собственной гибели. Вопреки надеждам Ивана Заруцкого, рать на него собралась очень быстро, да еще не одна, а целых две: «судовая» во главе с боярином князем Иваном Никитичем Одоевским и окольничим Семеном Васильевичем Головиным и «конная», «на Алатаре», под началом воевод стольника князя Юрия Яншеевича Сулешева и князя Никиты Петровича Барятинского.

В наказе «как им промышлять над Зарутцким», выданном воеводам, говорилось о том, что в Москве прежде всего хотели защититься от походов из Астрахани к Казани, а также «к украинным городам к Темникову или к Шатцкому… чтоб им промыслом своим и раденьем государевых украинных городов вором и воровским людем воевать не дать и над воры поиск учинить». Последние слова – это явное воспоминание об угрозе Ивана Заруцкого, наступавшего на Шацк и Темников в 1612 году. Но со стороны Астрахани такой поход было совершить много сложнее, чем со стороны Коломны.

Воеводы правительственной армии действовали основательно. Помимо сбора сил они организовали посылку в Астрахань лазутчиков, разведывавших там обо всех делах: «про Ивашка Зарутпкого и про Маринку и про сына ее, и про астараханских всяких людей; где ныне вор Ивашко Зарутцкой и Маринка с сыном в Астарахани? И будет в Астарахани, и астараханские люди им прямят ли? И будет прямят, и сколько ныне в Астарахани всяких ратных людей всякого ратного бойца и сколько юртовских татар? И что у Ивашка Зарутцкого и у Маринки и у астараханских людей умышленье?» Помимо всего прочего лазутчики должны были разузнать и доставить в Алатырь точные сведения о количестве волжских, терских и яицких атаманов и казаков и о том, кому они «прямят» – царю Михаилу Федоровичу или «Зарутцкому и Маринке». Царские воеводы интересовались внутренними делами и позицией ногаев во главе с Иштереком – «нет ли у него в Астарахань к вору Ивашку Зарутцкому на государя какой ссылки»? «Прикормленные» царскими воеводами посланцы из числа проверенных местных жителей пытались вызнать и про «ссылку» Ивана Заруцкого с «Кизылбаши», то есть с Персией. Одновременно и из московских приказов и от полковых воевод рассылались грамоты, чтобы любым способом заставить людей «отстать» от «Ивашки черкашенина, безверника» и «Маринки люторки еретицы» и перейти на царскую службу [499].

Конец Ивана Заруцкого и Марины Мнишек был предопределен. Терский воевода Петр Головин откликнулся на обращение из Астрахани и не стал дожидаться, пока казаки Ивана Заруцкого расправятся с ним, как с астраханским воеводой. Он послал в Астрахань, «по прошенью астороханъских людей, чтоб их выручил от Ивашка Заруцкова и от воров, что им стало от них не в мочь», отряд из 500 стрельцов и казаков во главе со стрелецким головой Василием Хохловым. Этого оказалось достаточно. Когда служилые люди из Терки подошли к Астрахани, астраханцы уже самостоятельно начали вести военные действия против Заруцкого и осадили его в кремле. Но одно дело держать мирных жителей в страхе под прицелом орудий на крепостной стене, и другое – видеть себя осажденным умелыми воинами. К тому же Василий Хохлов сразу же привел к присяге царю Михаилу Федоровичу главного союзника Ивана Заруцкого – ногайского бия Иштерека. После этого казакам Заруцкого не было смысла отсиживаться за стенами астраханского кремля и дожидаться подхода туда царских «ратей» из Казани и Алатыря. В ночь на 12 мая 1614 года Иван Заруцкий, опять захватив с собою Марину Мнишек и ее сына, а также прикрываясь «аманатами»-заложниками, бежал из Астрахани, намереваясь уйти «морем на Яик» [500].

Сотник Василий Данилович Хохлов «украл» победу над «мятежником» у боярина князя Ивана Никитича Одоевского, спешно выступившего в Астрахань с Казанской иконой Божьей Матери [501] – той самой, с которой освобождали от поляков Москву. Показательно, что в «Книге сеунчей» нет записи о посылке с победной вестью о последних боях с Заруцким от боярина князя Ивана Никитича Одоевского. Хотя, по сведениям «Карамзинского хронографа», сам сотник Василий Хохлов сначала послал от себя с сеунчем, «что Астрахань государю добила челом». Но потом субординация была соблюдена, и получивший от сотника Василия Хохлова ключи от Астрахани боярин князь Иван Никитич Одоевский уже сам послал этого малоприметного казанского сына боярского в сеунщиках к царю Михаилу Федоровичу. В Москве его приняли и, по обычаю, щедро одарили: «И государь Василья Хохлова за его астраханскую службу и за сеунч пожаловал шубу отлас золотной на соболех, да придачи в четверть пятьдесят рублев» [502].

От Астрахани Заруцкий ушел сначала вверх по Волге и встал «на Нагайской стороне, на Малой Бодце». Рано утром 14 мая войско Заруцкого внезапно возвратилось к Астрахани, чтобы пройти «на Низ», на море. Во время этого прорыва, дорого стоившего и ему, и свите Марины Мнишек, его войско было наголову разбито. Попала в плен даже старая Барбара Казановская («и Варку Козоновскую бабу взяли» [503]).

Дальнейшие события связаны уже с действиями утвердившегося в Астрахани царского воеводы боярина князя Ивана Никитича Одоевского. Узнав об уходе Ивана Заруцкого на Яик, он организовал преследование и 6 июня 1614 года направил вслед за беглецами отряд стрельцов под командованием голов Гордея Пальчикова и Савостьяна Онучина «с литвою и немцы». Им и суждено было поставить точку в истории Марины Мнишек. К этому времени Иван Заруцкий и Марина Мнишек с сыном Иваном уже не были хозяевами своей судьбы, а полностью зависели от атаманов волжских казаков Трени Уса и Верзиги [504]. 24 июня 1614 года правительственные отряды настигли беглецов на Яике, на Медвежьем острове. Через пару дней все было кончено, казачий эскорт разбежался. Уже 5 июля 1614 года Гордей Пальчиков и Савостьян Онучин сообщали в Астрахань о поимке Ивана Заруцкого и Марины Мнишек: «И ведем их к вам в Асторохань связанных с собою вместе» [505]. Привезенных вскоре в Астрахань пленников не смели держать там долго «для смуты и шатости». 13 июля 1614 года боярин князь Иван Никитич Одоевский переправил Заруцкого и Марину Мнишек в Казань под охраной отрядов стрелецких голов Михаила Соловцова и Баима Голчина («Карамзинский хронограф» ошибочно приписал «честь» поимки государевых изменников их действиям). Пленников везли «скованными», причем в случае какого-нибудь нападения у Соловцова и Голчина был наказ: «Маринку с выбледком и Ивашка Заруцково побить до смерти» [506]. Так, закованных в железо, их и доставили в Москву.

Автор «Нового летописца» так описывал захват Заруцкого и Марины ратными людьми, посланными боярином князем Иваном Никитичем Одоевским: «Они же ево снидоша на Еике на острову и туто ево побиша и Маринку и воренка живых поимаша и многую с ними казну взяша и послаша его к Москве к государю» [507]. И двадцать лет спустя, подавая челобитную о поместье, двоюродный брат стрелецкого головы болховского дворянина Гордея Пальчикова писал о заслугах родственника: «И Гардей тебе, государю, служил и прямил – вора Ивашку Заруцкова и Маринку с сынам взял, и к тебе, государю к Москве привол» [508].

Развязка для Марины Мнишек оказалась ужасной. Еще 12 ноября 1614 года она была жива. Когда принимали персидского посла, в наказ для его встречи записали такие слова: «Ивашка Заруцкого и Маринку с сыном, для обличенья их воровства привезли к Москве, и в животе их волен Бог, да государь. Живот ли им велит дати, или по их злым делом, велит казнити». Что произошло затем? Вся боль последних месяцев первой русской императрицы уместилась в одной летописной строке: «На Москве же тово Заруцково посадиша на кол, а Воренка… повесиша, а Маринка умре на Москве». Автор «Карамзинского хронографа» уточнял, что место казни было «за Москвою рекою» [509]. Арсений Елассонский записал, что Марина Мнишек «спустя несколько дней» после казни сына была предана «неизвестной смерти» [510].

Была ли Марина убита или умерла своей смертью? Правы ли польские авторы, сообщавшие, что ее утопили, «посадили под лед» [511]? В точности неизвестно. Зная порядки того времени, можно предположить, что скорее всего Марине Мнишек помогли умереть, заключив ее в темницу и моря голодом и холодом. А у нее уже не было сил сопротивляться и цепляться за жизнь.

Рассказы о смерти Марины Мнишек в «Маринкиной башне» в Коломне – всего лишь легенда. Зная слепую привязанность московских людей того времени к традиции и прецеденту, можно предположить, что Марина провела свои последние дни в московском Ивановском монастыре – там же, где и другая царица – Мария Петровна, бывшая жена царя Василия Шуйского, насильно постриженная в монахини и отправленная сюда «под начал». В Ивановском монастыре умерла и одна из жен царевича Ивана Ивановича (сына Ивана Грозного) Прасковья Михайловна из рода Соловых. Не случайно и самую большую злодейку следующего, XVIII столетия – ужасную Салтычиху посадят в какую-то специальную пристройку («застенок») к соборному каменному храму Усекновения главы Иоанна Предтечи, существовавшую и во времена Марины Мнишек [512].

От самой дочери сандомирского воеводы и русской «царицы» в источниках осталась только кинутая вслед мертвому телу злая фраза, озвученная в 1615 году послом в Речь Посполитую Федором Григорьевичем Желябужским (когда-то подданным Марины Мнишек, городовым воеводой калужского «царя Дмитрия Ивановича»): «И Ивашко за свои злые дела и Маринкин сын кажнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла; а государю было и бояром для обличенья ваших неправд надобна она жива». Но ни для кого не была секретом истинная причина смерти Марины Мнишек, больше всего убивавшейся о своем несчастном сыне («с тоски по своем выбледке умерла», – уже не стесняясь, отредактировали наказ следующему гонцу в Речь Посполитую, включив эту ругань в адрес «ворухи» и казненного «воренка») [513].

Этой истории еще раз суждено было мелькнуть во взаимоотношениях Речи Посполитой и Московского государства, когда до Москвы дошли слухи о чудесно спасшемся сыне Марины Мнишек, якобы жившем на дворе литовского канцлера. Но «дело» Ивана Лубы (так звали несчастного малого), хотя и было серьезно воспринято дипломатами царя Михаила Федоровича в 1640-х годах, не имело никаких реальных последствий. Повторения истории с самозваным московским «царевичем» не случилось. [514]

Голландский поэт Элиас Геркман, собирая свидетельства современников, описал в 1625 году страшную сцену казни малолетнего сына Марины Мнишек: «Затем публично повесили Димитриева сына, которому было около 7 лет (на самом деле всего около четырех. – В. К.). Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни]. Так как в это время была метель и снег бил мальчика по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?”… Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из мочал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребенка оставили умирать на виселице».

История «царевича» Дмитрия, когда-то казавшаяся канцлеру Яну Замойскому списанной из комедии Теренция или Плавта, завершалась, на взгляд других современников, сюжетом, достойным древнегреческой трагедии. Архиепископ Арсений Елассонский писал о «царице Марии», что она «и послужила причиною всех бед, как некогда Елена для великого города Трои». Элиас Геркман, говоря о казни сына Марины Мнишек «царевича» Ивана Дмитриевича и о ее судьбе в Московском государстве, вспомнил стихи Еврипида:

Во мне возбуждает тоску страдание матери,

но еще более во мне возбуждают тоску страдания

матерей гречанок, на несчастие которых он бы вырос [515].

Несчастьем было то, что Марина Мнишек оказалась не мифической героиней времен покорения Трои, а реальным историческим лицом. Русские источники называют ее главной причиной всего того зла, которое произошло в Русском государстве за годы Смуты. Но можно и по-другому взглянуть на нее – как на жертву обстоятельств. Своей трагичной судьбой она если и не отменила сделанных ею ошибок, то во всяком случае искупила их.

Эпилог

Марина Мнишек осталась в русской истории одной из тех героинь, чье имя через века обладает притягательностью тайны и неразгаданностью судьбы. Отсюда мифология, сопутствующая уже не имени, а понятию – «Маринка»; мифология, многократно усиленная драматическими и оперными версиями пушкинского «Бориса Годунова». Везде, где она побывала или даже где только могла побывать – в Москве, Ярославле, Пскове, Калуге, Коломне, Астрахани, – есть свои достопримечательности, свои «дома Марины Мнишек». Но к кому они имеют больше отношения – к судьбе ли несчастной иностранки, вовлеченной в вихрь жестокой русской Смуты, или к особенностям национального восприятия истории?

В глухую осеннюю пору, где-то в начале 1990-х годов, я приехал в Коломну ради того, чтобы разыскать и увидеть знаменитую «Маринкину башню». Завороженному легендами об этой башне, ставшей «тюрьмой» Марины Мнишек в Коломенском кремле, мне хотелось самому увидеть узкие бойницы, через которые когда-то могла в последний раз видеть белый свет «Маринка», жена Вора и мать «Воренка». Узнать, откуда она «выпорхнула» сорокой, пугая коломчан и весь русский свет своей несуразной, колдовской судьбой. Башню я разыскал по старой фотографии, помещенной в дореволюционном издании биографии Марины Мнишек. Величественный и загадочный силуэт ее остался не поколеблен временем. Но меня интересовало, что там, внутри… Сегодня трудно поверить, насколько легко и просто – при желании, конечно, – можно было тогда осматривать «достопримечательности», представлявшие сплошную «мерзость запустения». Я оказался на территории детских игр, среди разбросанных досок, кирпича и хлама, заполнявшего эту башню внутри. Встретив двух ребят, я разговорился с ними и захотел узнать, что они знают о Марине Мнишек. Ответ одного из мальчишек, побойчее, удивил меня причудливостью детского восприятия истории. Он, с той непередаваемой радостью, когда ученик точно знает ответ, вспомнил: «А, да, это была украинская царица». Так вместо легенды остался ответ этого юного современника новейшей истории России, по-своему связавшего с «Маринкиной башней» поляков и казаков, Московское царство и саму Марину Мнишек [516].

Ей не повезло не только в русской, но и в польской историографии. Достаточно вспомнить приведенные в книге основанные на солдатских байках обвинения историка середины XVII века Кобержицкого или упреки профессора Александра Гиршберга, обвинявшего дочь Мнишков в безмерной гордыне и честолюбии. Менее заметны на этом фоне попытки действительно разобраться, что же происходило с Мариной Мнишек «от Самбора до Астрахани». Уже говорилось о том, что отец Павел Пирлинг оказался едва ли не единственным, кто увидел в Марине живой человеческий характер, а не средоточие всех пороков. «Надо заметить, – размышлял он, – что история была столь же беспощадна к Марине, как и сама действительность. Как польские, так и русские писатели осыпали ее самыми тяжкими обвинениями. В глазах этих судей детище самборских бернардинцев оказывается существом без стыда и совести. Самый патриотизм Марины подвергается сомнению. Зато ей приписывается необузданное честолюбие, готовое на всевозможные жертвы во имя миража царской власти, предназначенной ее сыну…» Нет, отец Павел Пирлинг вовсе не пытается идеализировать ее: «Говоря по правде, действия Марины свидетельствуют скорее против нее, нежели в ее пользу. Так ясно мы представляем себе эту наездницу в мужском платье, со свитой из лихих казаков. Героиня больших дорог, она бешено скачет, собирая вокруг себя темных искателей приключений…» Но он задает главные вопросы, которые хотелось бы адресовать и читателям этой книги: «Но кто скажет, в какой мере Марина была свободна или, напротив, связана чужой волей в своих поступках? Являлась ли она жертвой собственных страстей или же ее просто подхватил и унес вихрь событий?» [517]

Вот в чем, наверное, ключ к пониманию судеб «царевича» Дмитрия и Марины Мнишек. Вместе они привнесли в русскую историю совсем другое, страстное, отношение к переживаниям вокруг выбора царских избранниц. Какими пресными на их фоне выглядят все семь знаменитых браков царя Ивана Грозного! Хотя, конечно, как и для многого другого в истории России Нового времени, путь был показан именно этим самодержцем. Вспомним: поведение Федора Писемского, отправленного послом к британской королеве в 1582-1583 годах в связи с предполагаемым сватовством царя к леди Мэри Гастингс, оставило такое же впечатление, как и раболепное по отношению к Марине Мнишек (даже имена невест созвучны!) поведение посла Афанасия Власьева два десятилетия спустя.

Английский купец и дипломат Джером Горсей описывал представление посла Федора Писемского леди Мэри Гастингс: «Посол… поклонился, пал ниц к ее ногам, затем поднялся, отбежал назад, не поворачиваясь спиной, что очень удивило ее и всех ее спутников. Потом он сказал через переводчика, что для него достаточно лишь взглянуть на этого ангела, который, он надеется, станет супругой его господина, он хвалил ее ангельскую наружность, сложение и необыкновенную красоту. Впоследствии ее близкие друзья при дворе прозвали ее царицей Московии». Сам посол Федор Писемский так передавал Ивану Грозному свое впечатление об увиденной им будущей царице: «Ростом высока, тонка, лицом бела, очи серы, волосом руса, нос прям, у рук пальцы тонки и долги» [518]. Да, это, конечно, не сонет Шекспира. Похоже на описание холопа в кабальной записи, но таковы были тогдашние представления русских людей о женской красоте. Они были готовы принять «царицу» или «царевича» из других государств, в которых никогда не бывали их цари. Но не Мэри Гастингс, а Марине Мнишек досталась печальная слава первой коронованной «царицы Московии» из иноземок. И вместе с ее приездом в Москву открылась неготовность москвичей мириться с вторжением чужого, иноземного опыта в уклад частной жизни русских царей, с тем, что иностранная «царица» посмеет остаться самой собой, не станет менять свое европейское платье и вести себя, как все прежние русские государыни.

До Марины Мнишек у женщины на русском троне могла существовать только одна добродетель – рождение наследника престола. Соединить, как это сделала она, освященную высокими религиозными идеалами истовость в движении к своей цели с земными страстями казалось кощунственным. Только католичка из Речи Посполитой смогла показать русскому царскому двору, верящему в колдовские наговоры, как может церемония бракосочетания сочетаться с куртуазностью.

Марине не простили ее свободы, разрушавшей домашние устои жителей Московского государства. Оказалось, что «царевич», уговоривший в Речи Посполитой ее отца, сандомирского воеводу Юрия Мнишка, дать согласие на брак, не сумел объяснить своей невесте того, что ждали от нее в чужой стране. Да и сам он смог до конца понять это, только воцарившись в Москве. Отсюда его известные распоряжения о наблюдении за поведением Марины Мнишек после заочного венчания в Кракове («волосов бы не наряжала… не ела ни с кем, толко особно»). В столице царю Дмитрию Ивановичу уже не было дано времени, чтобы исподволь приучать своих подданных к мысли о том, что православная царица не обязана следовать веками заведенному ритуалу еще великокняжеских свадеб, где невесте отведена роль неподвижного истукана со скрытым покровом лицом. Своим гостям из Речи Посполитой ему хотелось показать, что и русская царица теперь может быть общим предметом восхищения и хозяйкой бала. Самозваный «царь Дмитрий» не отличался терпением и тактом – впрочем, как и более поздний поклонник «вестернизации» страны, тоже не смутившийся браком с иноземкой, царь Петр Великий. Но легко было появиться русской императрице Екатерине I через сто с лишним лет после того, как была уже императрица Мария I (Марина Мнишек).

Нетерпение «императора» Дмитрия, решительно порывавшего со смешными, но дорогими москвичам обычаями родной старины во время свадьбы с Мариной Мнишек, стоило в итоге жизни «царю» и сломало судьбу «царицы». И только пройдя через опыт ссылки и тяжелые сцены Тушинского лагеря, Марина окончательно убедилась в том, что если она хочет быть русской царицей, то ей нужно подчиниться представлениям и верованиям этой страны. Ее выбор 1610 года в пользу ухода в Калугу ко второму Лжедмитрию показал готовность новой царской четы следовать порядкам «прежних государей». Главным шагом на этом пути стало крещение сына калужского «царя Дмитрия» и Марины Мнишек по греческому обряду (известия об этом дошли даже до Рима). Но было уже поздно. И пока «царица» Марина Мнишек пребывала в уверенности, что дважды присягавший ей народ, короновавший ее в своей главной святыне – Успенском соборе, останется верным и преданным ей, появились другие, более сильные претенденты на царский трон, не считавшиеся ни с ее претензиями, ни с ее сыном.


Поделиться:

Дата добавления: 2014-12-30; просмотров: 90; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.008 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты