КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ВСЯ ПРАВДА, ДЕВЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ...
В принципе, я не любитель разного рода приложений к литературномутексту типа предисловий, послесловий и т. п. Художественное произведениедолжно быть абсолютно законченным объектом и по форме и по сути, какживопись или как музыка, т. е. само за себя говорящим, воспринимаемым безподсобных комментариев. Однако в практике бывают оказии, когда поневолеприходится прибегать к предварительному слову, чтобы внести ясность внекоторые вопросы. Именно такого рода случаи, касающиеся судеб моих книг, дважды, имелиместо в моей творческой жизни, когда я по своей воле счел нужным обратитьсяк жанру предисловия. Прочитав предложенное предисловие к повести "Лицом клицу", читатель, надеюсь, поймет, чем это было вызвано. Надеюсь также, чтопредисловие, сохраняемое к первоначальному изданию "И дольше века длитсядень", объяснит читателю во многом вынужденность тогдашнего предварения. Здесь же я хотел бы остановиться главным образом на истории романа "Идольше века длится день", увидевшего свет девять лет тому назад на страницахжурнала "Новый мир". Начну с того, что осложнения романа на пути в светначались с первых шагов. Первозданное, родное, если можно так выразиться,название книги было "Обруч". Имелся в виду "обруч" манкуртовский,трансформированный в обруч космический, "накладывавшийся на головучеловечества" сверхдержавами в процессе соперничества на мировоегосподство... Однако цензура быстро раскусила смысл такого названия книги,потребовала найти другое наименование, и тогда я остановился на строке изШекспира в переводе Пастернака: "И дольше века длится день". Исходил приэтом из того, что лучше поступиться названием, чем содержанием. Но в"Роман-газете" и в издательстве "Молодая гвардия" и такое название не нашлосогласия. Потребовали более упрощенное, "соцреалистическое" название - итогда явился на свет "Буранный полустанок", в "роман-газетном" варианте слитературными купюрами мест, показавшихся идеологически сомнитель-ными. Шеля на это скрепя сердце, выбирая наименьшее из зол. Главным было опубликоватькнигу. Не поставить ее под удар фанатичной вульгаризированной критики.Теперь эти дела в прошлом, но тогда идеология являла собой доминирующуюсилу. Но вот прошли годы. Из демагогии, политического фарса свободапревратилась в действитель-ность. Тем временем роман "И дольше века длитсядень" множество раз издавался и переиздавал-ся и в стране и особенно зарубежом. И никто из читателей, столь горячо принявших роман, не подозревал,как сокрушался я в душе всякий раз на больших публичных встречах, ибо вромане было описано далеко не все, что я намерен был сказать. Не безоснований я избегал включать в повествование те события, которые явно немогли быть проходящими по цензурным соображениям. Эта внутренняя авторская неудовлетворенность, недосказанность,копившаяся многие годы, обида на обстоятельства и на самого себя, однако женашли, наконец, свое разрешение - я решился на трудное дело - дописать к ужесложившемуся в читательском мире произведению новые главы, выношенные ивыстраданные за многие годы. Эдакое случается редко, если вообще имеетпрецедент... Но такова оказалась судьба этой книги. Новые главы - интегрированнаяповесть к роману - "Белое облако Чингисхана". Хотелось бы, чтобы читателисами рассудили, стоило ли автору так долго мучиться, так долго держать втени от недремлющего идеологического ока задуманные главы. Как бы то ни было книга теперь в полном составе. Какое-то время в новыхпереизданиях интегрированная повесть будет соседствовать с прежним названиемромана "И дольше века длится день" и в скобках ("Белое облако Чингисхана").Этот сопроводительный подзаголовок, думаю, со временем исчерпает своеназначение. А пока до новых встреч, дорогие читатели. Не взыщите... Чингиз Айтматов Москва, сентябрь 1990 г. И ДОЛЬШЕ ВЕКА ДЛИТСЯ ДЕНЬ (БЕЛОЕ ОБЛАКО ЧИНГИЗХАНА) Роман От автора Общеизвестно: трудолюбие - одно из непременных мерил достоинствачеловека. В этом смысле Едигей Жангельдин, Буранный Едигей, так еще называют егознающие люди, поистине настоящий труженик. Он один из тех, на которых, какговорится, земля держится. Он связан со своей эпохой, насколько я могуполагать, наикрепчайшим образом, и в том его сущность - он сын своеговремени. Именно поэтому для меня было важно, обращаясь к проблемам, затронутым вромане, увидеть мир через его судьбу - фронтовика, железнодорожногорабочего. И я попытался это сделать в доступной мне мере. Образ БуранногоЕдигея - это мое отношение к коренному принципу социалистического реализма,главным обьектом исследования которого был и остается человек труда. Однако я далек от абсолютизации самого понятия "труженик" лишь потому,что он "простой, натура-льный человек", усердно пашет землю или пасет скот.В столкновении вечного и текущего в жизни человек-труженик интересен и важеннастолько, насколько он личность, насколько богат его духовный мир,насколько сконцентрировано в нем его время. Вот я и пытался поставитьБуранного Едигея в центр современного мне миропорядка, в центр волнующихменя проблем. Буранный Едигей не только труженик от природы и по роду занятий. Ончеловек трудолюбивой души. Человек трудолюбивой души будет задавать себевопросы, на которые у других всегда есть готовый ответ, поэтому они лениводелают какое-то дело, даже когда делают его хорошо, и живут, толькопотребляя. Людей же трудолюбивой души будто соединяет некое братство - они всегдаспособны отличить один другого и понять, а если не понять, то задуматься.Наше время дает им столько пищи для размышлений, как никакое не давалоникогда. Цепочка человеческой памяти уже тянется с Земли в космос. Должно быть, самое трагическое противоречие конца XX века заключается вбеспредельности человеческого гения и невозможности реализовать его из-заполитических, идеологических, расовых барьеров, порожденных империализмом. В условиях сегодняшнего дня, когда не просто появляются техническиевозможности для стабильного выхода в космос, но когда экономические иэкологические нужды человечества властно требуют осуществления этойвозможности, разжигание розни между народами, растрачивание материальныхресурсов и мозговой энергии на гонку вооружений есть самое чудовищное изпреступлений против человека. Только разрядка международной напряженности может считатьсяпрогрессивной политикой сегодня. Более ответственной задачи на свете нет. Если человечество не научится жить в мире, оно погибнет. Атмосфера недоверия, настороженности, конфронтации есть одна из самыхопасных угроз спокойной и счастливой жизни человечества. Люди могут быть терпимы друг к другу, но они не могут мыслитьодинаково, оставаясь при этом людьми, сохраняя свои человеческие качества.Желание лишить человека его индивидуальности издревле и до наших днейсопровождало цели имперских, империалистических, гегемонистских притязаний. Человек без памяти прошлого, поставленный перед необходимостью зановоопределить свое место в мире, человек, лишенный исторического опыта своегонарода и других народов, оказывается вне исторической перспективы и способенжить только сегодняшним днем. Как и в прежних своих произведениях, и в этот раз я опираюсь на легендыи мифы, на предания как на опыт, предназначенный нам в наследствопредыдущими поколениями. И вместе с тем впервые в своей писательскойпрактике прибегаю к использованию фантастического сюжета. И то и другое дляменя не самоцель, а лишь метод мышления, один из способов познания иинтерпретации действительности. Разумеется, события, связанные с описаниями контактов с внеземнойцивилизацией, и все то, что происходит по этой причине, не имеют под собойрешительно никакой реальной почвы. Нигде на свете не сущестуют вдействительности сарозекские и невадские космодромы. Два различных мира -две различные системы взяты здесь мною вне исторической реальности,совершенно условно, как правило игры. Вся "космологическая" историявымышлена мной с одной лишь целью - заострить в парадоксальной,гиперболизированной форме ситуацию, чреватую потенциальными опасностями длялюдей на земле. Страшный парадокс этого мира: в Древней Греции прекращались войны навремя Олимпийских игр, а сегодня Олимпиада стала для некоторых стран поводомдля "холодной войны". Что касается значения фантастического вымысла, то еще Достоевскийписал: "Фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическоедолжно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти поверить ему". Достоевский точно сформулировал закон фантастического. Действительно,мифология ли древних, фантастический ли реализм Гоголя, Булгакова илиМаркеса, научная ли фантастика - при всей их разности все они убедительныименно в силу своего соприкосновения с реальным. Фантастическое укрупняеткакие-то из сторон реального и, задав "правила игры", показывает ихфилософски обобщенно, до предела стараясь раскрыть потенциал развитиявыбранных его черт. Фантастическое - это метафора жизни, позволяющая увидеть ее под новым,неожиданным углом зрения. Метафоры сделались особенно необходимыми в наш векне только из-за вторжения научно-технических свершений в область вчерашнейфантастики, но скорее потому, что фантастичен мир, в котором мы живем,раздираемый противоречиями - экономическими, политическими, идеологическими,расовыми. Вот я и хочу, чтобы сарозекские метафоры моего романа напомнили еще разтрудящемуся человеку о его ответственности за судьбу нашей земли... И книга эта - вместо моего тела, И слово это - вместо души моей: Григор Нарекаци, "Книга скорби , X век
I
Требовалось большое терпение в поисках добычи по иссохшим буеракам иоблысевшим логам. Выслеживая запутанные до головокружения, суетливыепробежки мелкой землеройной твари, то лихорадочно разгребая сусликовую нору,то выжидая, чтобы притаившийся под обмыском старой промоины крохотныйтушканчик выпрыгнул наконец на открытое место, где его можно было быпридавить в два счета, мышкующая голодная лисица медленно и неуклонноприближалась издали к железной дороге, той темнеющей ровнопротяженнойнасыпной гряде в степи, которая ее и манила и отпугивала одновременно, покоторой то в одну, то в другую сторону, тяжко содрогая землю окрест,проносились громыхающие поезда, оставляя по себе с дымом и гарью сильныераздражающие запахи, гонимые по земле ветром. К вечеру лисица залегла пообочь телеграфной линии на дне овражка, вгустом и высоком остров-ке сухостойного конского щавеля и, свернувшисьрыже-палевым комком подле темно-красных, густо обсеменившихся стеблей,терпеливо дожидалась ночи, нервно прядая ушами, постоянно прислушиваясь ктонкому посвисту понизового ветра в жестко шелестящих мертвых травах.Телеграфные столбы тоже нудно гудели. Лиса, однако, их не боялась. Столбывсегда остаются на месте, они не могут преследовать. Но оглушительные шумы периодически пробегающих поездов всякий раззаставляли ее напря-женно вздрагивать и еще крепче вжиматься в себя. Отгудящего под всем своим хрупким тельцем, ребрами она ощущала эту чудовищнуюсилу землепроминающей тяжеловесности и яростности движения составов ивсе-таки, превозмогая страх и отвращение к чуждым запахам, не уходила изовражка, ждала своего часа, когда с наступлением ночи на путях станетотносительно спокойнее. Она прибегала сюда крайне редко, только в исключительно голодныхслучаях... В перерывах между поездами в степи наступала внезапная тишина, какпосле обвала, и в той абсолютной тишине лисица улавливала в воздухенастораживающий ее какой-то невнятный высотный звук, витавший над сумеречнойстепью, едва слышный, никому не принадлежащий. То была игра воздушныхтечений, то было к скорой перемене погоды. Зверек инстинктивно чувствовалэто и горько замирал, застывал в неподвижности, ему хотелось взвыть в голос,затявкать от смутного предощу-щения некой общей беды. Но голод заглушал дажеэтот предупреждающий сигнал природы. Зализывая намаянные в беготне подушечки лап, лиса лишь тихонькопоскуливала. В те дни вечерами уже холодало, дело шло к осени. По ночам же почвабыстро выхолаживалась, и к рассвету степь покрывалась белесым, каксолончак, налетом недолговечного инея. Скудная, безотрадная пораприближалась для степного зверя. Та редкая дичь, что держалась в этих краяхлетом, исчезала кто куда - кто в теплые края, кто в норы, кто подался назиму в пески. Теперь каждая лисица промышляла себе пропитание, рыская встепи в полном одиночестве, точно бы начисто перевелось на свете лисье отродье. Молодняк того года уже подрос иразбежался в разные стороны, а любовная пора еще была впереди, когда лисыначнут сбегаться зимой отовсюду для новых встреч, когда самцы будутсшибаться в драках с такой силой, какой наделена жизнь от сотворения мира... С наступлением ночи лисица вышла из овражка. Выждала, вслушиваясь, ипотрусила к железно-дорожной насыпи, бесшумно перебегая то на одну, то надругую сторону путей. Здесь она выискивала объедки, выброшенные пассажирамииз окон вагонов. Долго ей пришлось бежать вдоль откосов, обнюхивая всяческиепредметы, дразнящие и отвратительно пахнущие, пока не наткнулась на что-томало-мальски пригодное. Весь путь следования поездов был засорен обрывкамибумаги и скомканных газет, битыми бутылками, окурками, искореженнымиконсервными банками и прочим бесполезным мусором. Особенно зловонным был духиз горлышек уцелевших бутылок - разило дурманом. После того как раза двазакружилась голова, лисица уже избегала вдыхать в себя спиртной воздух.Фыркала, отскакивала сразу в сторону. А того, что ей требовалось, ради чего она так долго готовилась,перебарывая собственный страх, как назло, не встречалось. И в надежде, чтоеще удастся чем-то подкормиться, лиса неутомимо бежала по железной дороге,то и дело шмыгая с одной стороны насыпи на другую. Но вдруг она замерла на бегу, приподняв переднюю лапу, точно бызастигнутая чем-то врасплох. Растворяясь в чалом свете высокой мглистойлуны, она стояла между рельсами как призрак, не шелохнувшись.Настораживающий ее далекий гул не исчез. Пока он был слишком далек. Все также держа хвост на отлете, лиса нерешительно ступила с ноги на ногу,собираясь убраться с путей. Но вместо этого вдруг заторопилась, приняласьшнырять по откосам, все еще надеясь наткнуться на нечто такое, чем можнобыло бы поживиться. Чуяла - вот-вот налетит на находку, хотя неотвра-тимонадвигались лязг и перестук сотен колес. Лиса замешкалась всего на какую-тодолю минуты, и этого оказалось достаточно, чтобы она заметалась,закувыркалась, как ошалевший мотылек, когда вдруг с поворота полоснулиближние и дальние огни спаренных цугом локомотивов, когда мощные прожекторы,высветляя и ослепляя всю впереди лежащую местность, на мгновение выбелилистепь, безжалостно обнажая ее мертвенную сушь. А поезд сокрушительно катилпо рельсам. В воздухе запахло едкой гарью и пылью, ударил ветер. Лисица опрометью кинулась прочь, то и дело оглядываясь, припадая встрахе к земле. А чудовище с бегущими огнями долго еще грохотало ипроносилось, долго еще стучало колесами. Лисица вскакивала и снова бросаласьбежать со всех ног... Потом она отдышалась, и ее опять потянуло туда, к железной дороге, гдеможно было бы утолить голод. Но впереди на линии снова завиднелись огни,снова пара локомотивов тащила длинный груженый состав. Тогда лисица побежала в обход по степи, решив, что выйдет к железнойдороге в таком месте, где не ходят поезда... Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток... А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынныепространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей. В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железнойдороге, как от Гринвичского меридиана... А поезда шли с востока на запад и с запада на восток... В полночь кто-то долго и упорно добирался к нему в будку стрелочника,вначале прямо по шпалам, потом с появлением встречного поезда впереди,скатившись вниз с откоса, пробивался, как в пургу, засло-няясь руками ответра и пыли, выносимых шквалом из-под скоростного товарняка (то следовалзеленой улицей литерный состав - поезд особого назначения, который уходилзатем на отдельную ветку в закрытую зону Сары-Озек-1, там у них своя,отдельная путевая служба, уходил на космодром, короче говоря, потому поездшел весь укрытый брезентами и с воинской охраной на платформах). Едигейсразу догадался, что это жена спешила к нему, что неспроста спешит и чтоесть на то какая-то очень серьезная причина. Так оно потом и оказалось. Нопо долгу службы он не имел права отлучиться с места, пока не прокатился мимопоследний хвостовой вагон с кондуктором на открытой площадке. Онипосигналили друг другу фонарями в знак того, что все в порядке на пути, итолько тогда полу-оглохший от сплошного шума Едигей обернулся к подоспевшейжене: - Ты чего? Она тревожно глянула на него и шевельнула губами. Едигей не расслышал,но понял - он так и думал. - Пошли сюда от ветра.- Он повел ее в будку. Но прежде чем услышать из ее уст то, что он уже сам предполагал, в туминуту почему-то поразило его совсем другое. Хотя и прежде он примечал, чтодело шло к старости, но в этот раз оттого, как задыхалась она после быстройходьбы, как надсадно хрипело и сипело в ее груди и как при этомнеестественно высоко вздымались обхудевшие плечи, ему стало обидно за нее.Сильный электрический свет в железнодорожной будке вдруг резко обнаружилглубокие и никогда не исче-завшие уже морщины на синюшно потемневших щекахУкубалы (а была ведь литой смуглянкой ровного пшеничного оттенка, и глазавсегда сияли черным блеском), и еще эта щербатость рта, лишний разубеждающая, что даже отжившей свой бабий век женщине никак не следует бытьбеззубой (давно надо было свозить ее на станцию вставить эти самыеметаллические зубы, теперь все, и стар и млад, ходят с такими), и ко всемутому седые, уже белым-белые пряди волос, разметавшиеся по лицу из-подопавшего платка, больно резануло по сердцу. "Эх, как постарела ты уменя",пожалел он ее в душе с щемящим чувством вины. И оттого еще большепроникся молчаливой благодарностью, явившейся за все сразу, за все то, чтобыло пережито вместе за многие годы, и особенно за то, что прибежала сейчаспо путям, среди ночи, в самую дальнюю точку разъезда из уважения и из долга,потому что знала, как это важно для Едигея, прибежала сказать о смертинесчастного старика Казан-гапа, одинокого старца, умершего в пустойглинобитной мазанке, потому что понимала - только Едигей один на светеблизко к сердцу примет кончину всеми покинутого человека, хотя покойник и недоводился мужу ни братом, ни сватом. - Садись, отдышись,- сказал Едигей, когда они вошли в будку. - И ты садись,- сказала она мужу. Они сели. - Что случилось? - Казангап умер. - Когда? - Да вот только что заглянула - как он там, думаю, может, чеготребуется. Вхожу, свет горит, и он на своем месте, и только борода торчкомкак-то, задралась кверху. Подхожу. Казаке, говорю, Казаке, может, вам чаюгорячего, а он уже...- Голос ее пресекся, слезы навернулись на покрасневшихи истончившихся веках, и, всхлипнув, Укубала тихо заплакала.- Вот как онообернулось под конец. Какой человек был! А умер - некому оказалось глазазакрыть,- сокрушалась она, плача.- Кто бы мог подумать! Так и померчеловек...- Она собиралась сказать - как собака на дороге, но промолчала, нестоило уточнять, и без того было ясно. Слушая жену, Буранный Едигей, так прозывался он в округе, прослужив наразъезде Боранлы-Буранный от тех дней еще, как вернулся с войны, сумрачносидел на приставной лавке, положив тяжелые, как коряги, руки на колени.Козырек железнодорожной фуражки, изрядно замасленной и потрепанной, затенялего глаза. О чем он думал? - Что будем делать теперь? - промолвила жена. Едигей поднял голову, глянул на нее с горькой усмешкой. - Что будем делать? А что делают в таких случаях! Хоронить будем.- Онпривстал с места, как человек, уже принявший решение.- Ты вот что, жена,возвращайся побыстрей. А сейчас слушай меня. - Слушаю. - Разбуди Оспана. Не смотри, что начальник разъезда, неважно, передсмертью все равны. Скажи ему, что Казангап умер. Сорок четыре годапроработал человек на одном месте. Оспан, может, тогда еще и не родился,когда Казангап начинал здесь и никакую собаку ни за какие деньги не затянутьбыло тогда сюда, на сарозеки. Сколько поездов прошло тут на веку его - волосне хватит на голове... Пусть он подумает. Так и скажи. И еще слушай: - Слушаю. - Буди всех подряд. Стучи в окошки. Сколько нас тут народу - восемьдомов, по пальцам перечесть... Всех подними на ноги. Никто не должен спатьсегодня, когда умер такой человек. Всех подними на ноги. - А если ругаться начнут? - Наше дело известить каждого, а там пусть ругаются. Скажи, что я велелбудить. Надо совесть иметь. Постой! - Что еще? - Забеги вначале к дежурному, сегодня Шаймерден сидит диспетчером,передай ему, что и как, и скажи, пусть подумает, как быть. Может, найдет мнезамену на этот раз. Если что, пусть даст знать. Ты поняла меня, так и скажи! - Скажу, скажу,- отвечала Укубала, а потом спохватилась, как бывспомнив вдруг о самом главном, непростительно забытом ею.- А дети-то его!Вот те на! Надо же им первым долгом весть послать, а то как же? Отец умер... Едигей нахмурился отчужденно при этих словах, еще больше посуровел. Неотозвался. - Какие ни есть, но дети есть дети,- продолжала Укубала оправдывающимтоном, зная, что Едигею это неприятно слушать. - Да знаю,- махнул он рукой.- Что ж я, совсем не соображаю? Вот то-то ионо, как можно без них, хотя, будь моя воля, я бы их близко не допустил! - Едигей, то не наше дело. Пусть приедут и сами хоронят. Разговоровбудет потом, век не оберешься.,. - А я что, мешаю? Пусть едут. - А как сын не поспеет из города? - Поспеет, если захочет. Позавчера еще, когда был на станции, самтелеграмму отбил ему, что, мол, так и так, отец твой при смерти. Чего ещебольше! Он себя умным считает, должен понять, что к чему... - Ну, если так, то еще ладно,- неопределенно примирилась жена сдоводами Едигея и, все еще думая о чем-то своем, тревожащем ее, проговорила:- Хорошо бы с женой заявился, все-таки свекра хоронить, а не кого-нибудь... - Это уж сами пусть решают. Как тут подсказывать, не малые лее дети. - Да, так-то оно, конечно,- все еще сомневаясь, соглашалась Укубала. И они замолчали. - Ну, ты не задерживайся, иди,- напомнил Едигей. У жены, однако, былоеще что сказать: - А дочь-то его - Айзада горемычная - на станции с мужем своим,забулдыгой беспро-будным, да с детьми, ей ведь тоже надо успеть на похороны. Едигей невольно улыбнулся, похлопал жену по плечу. - Ну вот, ты теперь начнешь переживать за каждого... До Айзады тутрукой подать, с утра подскочит кто-нибудь на станцию, скажет. Прибудет,конечно. Ты, жена, пойми одно - и от Айзады, и от Сабитжана тем более, пустьон и сын, мужчина, толку будет мало. Вот посмотришь, приедут, никуда неденутся, но будут стоять как гости сторонние, а хоронить будем мы, так ужполучается... Иди и делай, как я сказал. Жена пошла, потом остановилась нерешительно и снова пошла. Но тутокликнул ее сам Едигей: - Не забудь перво-наперво к дежурному, к Шаймердену, пусть кого-топошлет вместо меня, я потом отработаю. Покойник лежит в пустом доме, и рядомникого, как можно... Так и скажи... И жена пошла, кивнув. Тем временем на дистанционном щите загудел,заморгал красным светом сигнализатор - к разъезду Боранлы-Буранныйприближался новый состав. По команде дежурного предстояло принять его назапасную линию, чтобы пропустить встречный, тоже находящийся у входа вразъезд, только у стрелки с противоположного конца. Обычный маневр. Покапоезда продвигались по своим колеям, Едигей оглядывался урывками на уходящуюкраем линии Укубалу, точно бы он забыл что-то еще сказать ей. Сказать,конечно, было что, мало ли дел перед похоронами, всего сразу не упомнишь, нооглядывался он не поэтому, просто именно сейчас он обратил внимание согорчением, как состарилась, ссутулилась жена в последнее время, и это оченьзаметно было в желтой дымке тусклого путевого освещения. "Стало быть, старость уже на плечах сидит,- подумалось ему.- Вот идожили - старик и старуха!" И хотя здоровьем бог его не обидел, крепок былеще, но счет годам набегал немалый - шестьдесят, да еще с годком, шестьдесятодин было уже. "Глядишь, года через два и на пенсию могут попросить",сказалЕдигей себе не без насмешки. Но он знал, что не так скоро уйдет на пенсию ине так просто найти человека в этих краях на его место - обходчика путей иремонтного рабочего, стрелочником он бывал от случая к случаю, когда кто-тозаболевал или уходил в отпуск. Разве что кто позарится на дополнительнуюоплату за отдаленность и безводность? Но вряд ли. Поди таких сыщи срединынешней молодежи. Чтобы жить на сарозекских разъездах, надо твердый дух иметь, а иначесгинешь. Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей все равно,худо ли, хорошо ли тебе, принимай ее такую, какая она есть, а человеку невсе равно, что и как на свете, и терзается он, томится, кажется, что где-тов другом месте, среди других людей ему бы повезло, а тут он по ошибкесудьбы... И оттого утрачивает он себя перед лицом великой неумолимой степи,разряжается духом, как тот аккумулятор с трехколесного мотоцикла Шаймердена.Хозяин все бережет его, сам не ездит и другим не дает. Вот и стоит машинабез дела, а как надо - не заводится, иссякла заводная сила. Так и человек насарозекских разъездах: не пристанет к делу, не укоренится в степи, неприживется - трудно устоять будет. Иные, глядя из вагонов мимоходом, заголову хватаются - господи, как тут люди могут жить?! Кругом только степь даверблюды! А вот так и живут, у кого на сколько терпения хватает. Три года,от силы четыре продержится - и делу тамам*: рассчитывается и уезжает кудаподальше... * Тамам - конец. На Боранлы-Буранном только двое укоренились тут на всю жизнь - Казангапи он, Буранный Едигей. А сколько перебывало других между тем! О себе трудносудить, жил не сдавался, а Казан-гап отработал здесь сорок четыре года непотому, что дурнее других был. На десяток иных не проме-нял бы Едигей одногоКазангапа... Нет теперь его, нет Казангапа... Поезда разминулись, один ушел на восток, другой на запад. Опустели накакое-то время разъезд-ные пути Боранлы-Буранного. И сразу все обнажилосьвокруг - звезды с темного неба засветились вроде сильнее, отчетливее, иветер резвее загудел по откосам, со шпалам, по гравийному настилу междуслабо позванивающими, пощелкивающими рельсами. Едигей не уходил в будку. Задумался, прислонился к столбу. Далековпереди, за железной дорогой, различил смутные силуэты пасущихся в полеверблюдов. Они стояли под луной, застыв в неподвижности, пережидали ночь. Исреди них различил Едигей своего двугорбого, крупноголового нара - самогосильного, пожалуй, в сарозеках и быстроходного, прозывающегося, как ихозяин, Буранным Каранаром. Едигей гордил-ся им, редкой силы животное, хотяи нелегко управляться с ним, потому что Каранар оставался атаном - вмолодости Едигей его не кастрировал, а потом не стал трогать. Среди прочих дел на завтра припомнил для себя Едигей, что надо с утрапораньше пригнать Каранара домой, поставить под седловище. Пригодится дляпоездок на похоронах. И еще приходили в голову разные заботы... А на разъезде люди пока еще спокойно спали. С примостившимися с одногокрая путей небольшими станционными службами, с домами под одинаковымидвускатными шиферными крышами, их было шесть, сборно-щитовых построек,поставленных железнодорожным ведомством, да еще дом Едигея, построенный имсамим, и мазанка покойного Казангапа, да разные надворные печурки,пристройки, камышитовые загороди для скота и прочей надобности, в центреветровая и она же универсальная электронасосная и при случае ручнаяводокачка, появившаяся здесь в последние годы,- вот и весь поселочскБоранлы-Буранный. Весь как есть при великой железной дороге, при великой Сары-Озекскойстепи, маленькое связующее звено в разветвленной, как кровеносные сосуды,системе других разъездов, станций, узлов, городов... Весь как есть, как надуху, открытый всем ветрам на свете, особенно зимним, когда метутсарозекские вьюги, заваливая дома по окна сугробами, а железную дорогухолмами плотного мерзлого свея... Потому и назывался этот степной разъездБоранлы-Буранный, и надпись висит двойная: Боранлы - по-казахски, Буранный -по-русски... Вспомнилось Едигею, что до того, как появились на перегонахвсевозможные снегоочистители - и пуляющие снег струями, и сдвигающие его посторонам килевыми ножами, и прочие,- пришлось им с Казангапом побороться сзаносами на путях, можно сказать, не на жизнь, а на смерть. А вроде бысовсем недавно это было. В пятьдесят первом, пятьдесят втором годах - какиелютые зимы стояли. Разве только на фронте приходилось так, когда жизньупотреблялась на одноразовое дело - на одну атаку, на один бросок гранатыпод танк... Так и здесь бывало. Пусть никто тебя не убивал. Но зато самубивался. Сколько заносов перекидали вручную, выволокли волокушами и дажемешками выносили снег наверх, это на седьмом километре, там дорога проходитнизом сквозь прорезанный бугор, и каждый раз казалось, что это последняясхватка с метельной круговертью и что ради этого можно не задумываясь отдатьк чертям эту жизнь, только бы не слышать, как ревут в степи паровозы - имдорогу давай! Но снега те растаяли, поезда те промчались, те годы ушли... Никому идела нет теперь до того. Было - не было. Теперешние путейцы прибывают сюданаездами, шумливые типы - контрольно-ремонтные бригады, так они не то что неверят, не понимают, в голову не могут себе взять, как это могло быть:сарозекские заносы - и на перегоне несколько человек с лопатами! Чудеса! Асреди них иные в открытую смеются: а зачем это надо было - такие муки братьна себя, зачем было гробить себя, с какой стати! Нам бы такое - ни за что!Да пошли вы к такой-то бабушке, поднялись бы - и на другое место, на худойконец, на стройку-матку двинулись бы или еще куда, где все как положено.Столько-то отработали - столько-то плати. А если аврал - собирай народ, гонисверх-урочные... "На дурняка выезжали на вас, старики, дураками ипомрете!.." Когда встречались такие "переоценщики", Казангап не обращал на нихвнимания, точно бы это его не касалось, усмехался только, будто бы он зналпро себя нечто большее, им недоступное, а Едигей - тот не выдерживал,взрывался, бывало, спорил, только кровь себе портил. А ведь между собой у них с Казапгапом случались разговоры и о том, надчем посмеивались теперь приезжие типы в контрольно-ремонтных спецвагонах, ио многом другом еще и в прежние годы, когда эти умники наверняка еще безштанов бегали, а они тогда еще обмозговывали житье-бытье, насколько хваталоразумения, и потом постоянно, срок-то был великий от тех дней - с сорокпятого года, и особенно после того, как вышел Казангап на пенсию, да как-тонеудачно получилось: уехал в город к сыну на житье и вернулся месяца черезтри. О многом тогда потолковали, как и что оно на свете. Мудрый был мужикКазангап. Есть о чем вспомнить... И вдруг понял Едигей с совершеннойясностью и острым приступом нахлынувшей горечи, что отныне остается тольковспоминать... Едигей поспешил в будку, услышав, как щелкнул, включился микрофонпереговорника. Зашурша-ло, зашипело, как в пургу, в этом дурацкомустройстве, прежде чем голос раздался. - Едике, алло, Едике,- просипел Шаймерден, дежурный по разъезду,- тыслышишь меня? Отзовись! - Я слушаю! Слышу! - Ты слышишь? - Слышу, слышу! - Как слышишь? - Как с того света! - Почему как с того света? - Да так! - А-а... Стало быть, старик Казангап того самого! - Чего того самого? - Ну, умер, значит.- Шаймерден тщился найти подходящие к случаю слова.-Ну как сказать? Стало быть, завершил, того самого, ну, это самое, свойславный путь. - Да,- коротко ответил Едигей. "Вот хайван* безмозглый,- подумал он,- о смерти даже не может сказатьпо-людски". * Хайван - скотина. Шаймерден примолк на минутку. Микрофон еще сильнее разразился шорохом,скрипом, шумом дыха-ния. Затем Шаймерден прохрипел: - Едике, дорогой, только ты, того самого, голову мне не морочь. Еслиумер, то что ж теперь... У меня людей нет. Чего тебе понадобилось сидетьрядом? Покойник, того самого, от этого не подымется, как я думаю... - А я думаю, понятия у тебя никакого нет! - возмутился Едигей.- Чтозначит - голову не морочь! Ты здесь второй год, а мы с ним тридцать летпроработали вместе. Ты подумай. Среди нас человек умер, нельзя, не положенооставлять покойника одного в пустом доме. - А откуда ему знать, того самого, один он или не один? - Зато мы знаем! - Ну ладно, не шуми, того самого, не шуми, старик! - Я тебе объясняю. - Ну что ты хочешь? У меня людей нет. Что там будешь делать, все равноночь кругом. - Буду молиться. Покойника буду обряжать. Молитвы буду приносить. - Молиться? Ты, Буранный Едигей? - Да, я. Я знаю молитвы. - Вот те раз - шестьдесят лет, того самого, советской власти. - Да ты оставь, при чем тут советская власть! По умершим молятся людииспокон веков. Человек ведь умер, а не скотина! - Ну ладно, молись, того самого, только не шуми. Пошлю за ДлиннымЭдильбаем, если согласится, то придет, того самого, заступит вместо тебя...А сейчас давай, сто семнадцатый подходит, готовь на вторую запасную... И на том Шаймерден отключился, щелкнул выключатель переговорника.Едигей поспешил к стрелке и, занимаясь своим делом, думал, согласится ли,придет ли Эдильбай. И обнадежился, совесть-то есть у людей, когда увидел,как ярко засветились окна в некоторых домах. Собаки залаяли. Значит, женатревожит, поднимает боранлинцев на ноги. Тем временем сто семнадцатый встал на запасную линию. С другого концаподошел нефтеналивной состав - одни цистерны. Они разминулись, один - навосток, другой - на запад... Был уже второй час ночи. Звезды в небе разгорались, каждая звездавыделялась сама по себе. И луна засветила над сарозеками чуть ярче,наполняясь постепенно приливающей силой. А под звездным небом далеко,беспредельно простерлись сарозеки, только контуры верблюдов - и среди нихдвугорбый великан Буранный Каранар - да смутные очертания ближайших приваловбыли различимы, а все остальное по обе стороны железной дороги уходило вночную бесконечность. Да ветер не спал, все посвистывал, шуршал вокругсором. Едигей то входил, то выходил из будки, ждал, не покажется ли на путяхДлинный Эдильбай. И тут он увидел в стороне зверька какого-то. То оказаласьлисица. Глаза ее отсвечивали зеленоватым мигающим переливом. Она понуростояла под телеграфным столбом, не собираясь ни приближать-ся, ни убегать. - Ты чего тут! - пробормотал Едигей, шутливо пригрозив пальцем. Лиса неиспугалась.- Ты смотри! Я тебя! - И притопнул ногой. Лисица отскочила подальше и села, оборотившись к нему. Пристально искорбно смотрела она, как казалось ему, не сводя глаз, то ли на него, то лина что-то другое возле него. Что ее могло привлекать, почему она появиласьздесь? То ли огни электрические приманили, то ли с голоду пришла? Страннымпоказалось Едигею ее поведение. А почему бы не пристукнуть каменюкой, разтакое дело, коли добыча сама в руки просится. Едигей нашарил на земле каменьпокрупней. При-мерился и, замахнувшись, опустил руку. Выронил камень подноги. Даже пот прошиб. Надо же, чего только не приходит человеку в голову!Чушь какая-то! Собираясь прибить лису, вспомнил вдруг, как кто-торассказывал, то ли кто из тех приезжих типов, то ли фотограф, с которым обоге беседовал, то ли еще кто-то, да нет же, Сабитжан рассказывал, будь оннеладен, вечно у него разные чудеса, лишь бы ему внимали, лишь бы поразитьдругих. Сабитжан, сын Казангапа, расска-зывал о посмертном переселении душ. Вот ведь выучили на свою голову болтуна никчемного. На первый взгляд -вроде ничего малый. Все-то он знает, все-то он слышал, только толку мало отвсего этою. Учили, учили по интернатам, по институтам, а человечек получилсяне ахти. Похвалиться любит, выпить, тосты говорить мастак, а дела нет.Пустышка, одним словом, оттого и жидковат против Казангапа, хотя и дипломомкозыряет. Нет, не удался, не в отца пошел сын. Но бог с ним, что ж делать,какой есть. Так вот, как-то рассказывал он, что в Индии верят в учение, по которомусчитается, что если человек умирает, то душа его переселяется в какую-нибудьживую тварь, в любую, пусть даже то муравей. И считается, что человеккогда-то, еще до своего рождения, побывал до этого птицей, или зверем каким,или насекомым. Поэтому у них грех убить животину, пусть даже змея, кобра,встре-тится на пути человеку, не тронет ее, а лишь поклонится и уступитдорогу. Каких только чудес нет на свете. Насколько все это верно, кто егознает. Мир велик, а человеку не все дано знать. Вот и подумалось, когдахотел пристукнуть камнем лису: а что, если в ней отныне душа Казангапа? Что,если, переселившись в лису, пришел Казангап к своему лучшему другу, потомучто в мазанке после его смерти пусто, безлюдно, тоскливо?.. "Из ума выживаюникак! - укорял он себя.- И как может такое придуматься? Тьфу ты! Оглупелвконец!" И все-таки, подступая осторожно к лисице, он говорил ей, точно онамогла понимать его речь: - Ты иди, не место тебе здесь, иди к себе в степь. Слышишь? Иди, иди.Только не туда - там собаки. Ступай с богом, иди себе в степь. Лисица повернулась и потрусила прочь. Раз-два оглянувшись, она исчезлаво тьме. Между тем к разъезду подходил очередной железнодорожный состав.Погромыхивая, поезд посте-пенно замедлил ход, неся с собой мерцающую мглудвижения - летучую пыль над верхами вагонов. Когда он остановился, излокомотива, сдержанно гудящего холостыми оборотами двигателей, выгля-нулмашинист: - Эй, Едике, Буранный, ассалам алейкум! - Алеейкум ассалам! Едигей задрал голову, чтобы получше разглядеть, кто бы это мог быть. Наэтой трассе они все знали друг друга, свой оказался парень. С ним и передалЕдигей, чтобы на Кумбеле, на узловой станции, где жила Айзада, сообщили ей осмерти отца. Машинист охотно согласился выполнить эту просьбу из уважения кпамяти Казангапа, тем более на Кумбеле пересмена поездных бригад, и обещалдаже на обратном пути подвезти Айзаду с семьей, если она к тому временипоспеет. Человек был надежный. Едигей почувствовал даже облегчение. Значит, однодело сделано. Поезд тронулся через несколько минут, и, прощаясь с машинистом, Едигейувидел, что кто-то долговязый шел к нему краем полотна, вдоль набирающегоход состава. Едигей вгляделся, то был Эдильбай. Пока Едигей сдавал смену, пока они с Длинным Эдильбаем поговорили ослучившемся, повздыхали, повспоминали Казангапа, на Боранлы-Буранныйвкатилась и разминулась здесь еще пара поездов. И когда, освободившись отвсех этих дел, Едигей пошел домой, вспомнил по дороге наконец-то, чтопозабыл давеча напомнить жене, вернее посоветоваться, как же быть,дочерям-то своим да зятьям как сообщить о кончине старика Казангапа. Двезамужние дочери Едигея жили совсем в другой стороне - под Кзыл-Ордой.Старшая в рисоводческом совхозе, муж ее тракторист. Младшая жила вначале настанции под Казалинском, потом переехала с семьей поближе к сестре, в тот жесовхоз, муж ее работал шофером. И хотя Казангап не приходился им роднымчеловеком, на похороны которого полагается непременно прибыть, Едигейсчитал, что Казангап был для них дороже, чем любой другой родственник.Дочери народились при нем в Боранлы-Буранном. Здесь выросли, учились вшколе, в станционном интернате в Кумбеле, куда отвозили их поочередно то самЕдигей, то Казангап. Вспомнил девчушек. Вспомнил, как на каникулы или сканикул возили их верхом на верблюде. Младшая впереди, отец посередине,старшая сзади - и поехали все втроем. Часа три, а зимой так и дольше, рысцойразмашистой бежал Каранар от Боранлы-Буранного до Кумбеля. А когда Едигеюнекогда было, отвозил их Казангап. Он был им как отец. Едигей решил, чтоутром надо дать им телеграмму, а там как сумеют... Но пусть знают, что нетбольше старика Казангапа... Потом он шел и думал о том, что утром перво-наперво надо пригнать свыпаса своего Каранара, очень он нужен будет. Умереть не просто, апохоронить человека честь по чести в этом мире тоже нелегко...Обнаруживается всегда, что того нет, этого нет, что все нужно добывать вспешном порядке, начиная от савана и кончая дровами для поминок. Именно в тот момент в воздухе что-то колыхнулось, напомнило, как бывалона фронте, отдален-ный удар мощной взрывной волны, и земля содрогнулась подногами. И он увидел прямо перед собой, как далеко в степи, в той стороне,где располагался, насколько ему было известно, Сарозек-ский космодром,что-то взлетело в небо сплошь пламенеющим, вырастающим ввысь огненнымсмерчем. И оторопел - в космос поднималась ракета. Такого он еще никогда невидывал. Он знал, как все сарозекцы, о существовании космодрома Сары-Озек-1,то было отсюда километрах в сорока или чуть поменьше, знал, что тудапроброшена отдельная железнодорожная ветка от станции Тогрек-Там, ирассказывали даже, что в той стороне в степи возник большой город с большимимагазинами, слышал бесконечно по радио, в разговорах, читал в газетах окосмонавтах, о космических полетах. Все это происходило где-то поблизости,во всяком случае, на концерте самодеятельности в областном городе, где жилСабитжан, а город этот находился куда дальше - около полутора суток ездыпоездом,- детишки хором пели песенку о том, что они самые счастливые дети насвете, потому что дяди космонавты уходят в космос с их земли; но посколькувсе, что окружало космодром, считалось закрытой зоной, Едигей, живя не такдалеко от этих мест, довольствовался тем, что слышал и узнавал стороной. Ивот впервые наблюдал воочию, как стремительно вздымалась в бушующемнапряженном пламени, озаряя округу трепещущими сполохами света, космическаяракета в темную, звездную высь. Едигею стало не по себе - неужто в томогнище сидит человек? Один или двое? И почему, постоянно живя здесь, онникогда раньше не видел момента взлета, ведь сколько раз уже летели вкосмос, со счета собьешься. Может быть, в те разы корабли улетали днем. Присолнечном свете с такого расстояния вряд ли что различишь. А этот-то почемурванул ночью? Значит, к спеху или так положено? А возможно, он поднимаетсяот земли ночью, а там сразу попадает в день? Сабитжан как-то рассказывал,словно сам там побывал, что в космосе будто бы через каждые полчасасменяются день и ночь. Надо порасспросить Сабитжана. Сабитжан все знает.Очень уж хочется ему быть всезнающим, важным человеком. Как-никак вобластном городе работает. Ну не прикидывался бы. К чему? Кто ты есть, тем ибудь. "Я с тем-то был, с большим человеком, я тому-то то-то сказал". АДлинный Эдильбай рассказывал - попал он к нему как-то раз на службу. Толькои бегает, говорит, наш Сабитжан от телефонов к дверям кабинета в приемной,только успевает: "Слушаюсь, Альжапар Кахарманович! Есть, АльжапарКахарманович! Сию минуту, Альжапар Кахарманович!" А тот, говорит, сидит тамв кабинете и все кнопками погоняет. Так и не поговорили между собойтолком... Вот такой он, говорит, оказался, наш землячок боранлинский. Да богс ним, какой уж есть... Жаль только Казангапа. Он ведь очень переживал засына. До самых последних дней не говорил о нем ничего худого. Переехал дажебыло в город к сыну да снохе на житье, сами же его упросили, сами жеувозили, а что получилось... Ну, это отдельный разговор... С такими мыслями уходил Едигей той глубокой ночью, проводив космическуюракету до самого полного ее исчезновения. Долго следил он за этим чудом. Икогда огненный корабль, все сжимаясь и уменьшаясь, канул в черную бездну,превратившись в белую туманную точечку, он покрутил головой и пошел,испытывая странные, противоречивые чувства. Восхищаясь увиденным, он в то жевремя понимал, что для него это постороннее дело, вызывающее и удивление истрах. Вспомнилась при этом вдруг та лисица, которая прибегала к железнойдороге. Каково-то ей стало, когда застиг ее в пустой степи этот смерч внебе. Не знала, наверно, куда себя девать... Но сам-то он, Буранный Едигей, свидетель ночного взлета ракеты вкосмос, не подозревал, да и не полагалось ему знать, что то был экстренный,аварийный вылет космического корабля с космонав-том - без всяких торжеств,журналистов и рапортов, в связи с чрезвычайным происшествием на космическойстанции "Паритет", находившейся уже более полутора лет по совместнойсоветско-американской программе на орбите, условно называемой "Трамплин".Откуда Едигею было знать обо всем этом. Не подозревал он и о том, что этособытие коснется и его, его жизни, и не просто по причине нерасторжимойсвязи человека и человечества в их всеобщем значении, а самым конкретным ипрямым образом. Тем более не знал он и не мог предполагать, что некотороевремя спустя вслед за кораблем, стартовавшим с Сары-Озека, на другом концепланеты, в Неваде, поднялся с космодрома американский корабль с той жезадачей, на ту же станцию "Паритет", на ту же орбиту "Трамп-лин", только синым ходом обращения. Корабли были срочно посланы в космос по команде, поступившей снаучно-исследовательского авианосца "Конвенция", являвшегося плавучей базойобъединенного советско-американского центра управления программы "Демиург". Авианосец "Конвенция" находился в районе своего постоянногоместопребывания - в Тихом океане, южнее Алеутских островов, в квадратепримерно на одинаковом расстоянии от Владивостока и Сан-Франциско.Объединенный центр управления - Обценупр - в это время напряженно следил завыходом обоих кораблей на орбиту "Трамплин". Пока все шло успешно.Предстояли маневры по стыковке с комплексом "Паритет". Задача быланаисложнейшая, стыковка должна была происходить не последовательно, однавслед за другой с необходимым интервалом очередности, а одновременно,совершенно синхронно с двух разных подходов к станции. "Паритет" нереагировал на сигналы Обценупра с "Конвенции" уже свыше двенадцати часов, нереагировал он и на сигналы кораблей, идущих к нему на стыковку... Предстояловыяснить, что произошло с экипажем "Паритета".II
Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток... По сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынныепространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей. В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железнойдороге, как от Гринвичского меридиана... А поезда шли с востока на запад и с запада на восток... От разъезда Боранлы-Буранный до родового найманского кладбища Ана-Бейитбыло по меньшей мере километров тридцать в сторону от железной дороги, и топри условии, если путь держать напря-мик, наугад по сарозекам. Если же нерисковать, чтобы не заплутаться, случаем, в степи, то лучше ехать обычнойколеей, что все время сопутствует железной дороге, но тогда расстояние докладбища еще больше увеличится. Придется делать добрый крюк до поворота отКыйсыксайской пади на Ана-Бейит. Иного выхода нет. Вот и получается в лучшемслучае тридцать верст в один конец да столько же в другой. Но, кроме самогоЕдигея, никто из нынешних боранлинцев толком и не знал, как туда добираться,хотя слышать слышали о том старинном Бейите, о котором рассказывали всякиеисто-рии, то ли были, то ли небылицы, но самим пока не доводилось туданаезжать. Нужды такой не возникало. За многие годы это был первый случай вБоранлы-Буранном, придорожном поселочке из восьми домов, когда умер человеки предстояли похороны. До этого несколько лет назад, когда в одночасьескончалась девочка от грудного удушья, родители увезли ее хоронить к себе народину, в Уральскую область. А жена Казангапа, старушка Букей, покоилась настанционном погосте в Кумбе-ле - умерла в тамошней больнице несколько летназад, ну и решили тогда на станции и схоронить. Везти покойницу вБоранлы-Буранный не было смысла. А Кумбель - самая большая станция вСары-Озеках, к тому же дочь Айзада проживает там да зять, пусть и непутевый,выпивающий, но все же свой человек. За могилкой, мол, присматривать будут.Но тогда жив был Казангап, он сам решал, как ему поступить. А теперь думали-гадали, как быть. Едигей, однако, настоял на своем. - Да бросьте вы неджигитские речи,- урезонил он молодых.- Хоронитьтакого человека будем на Ана-Бейите, там, где предки лежат. Там, где завещалсам покойный. Давайте от слов к делу перейдем, готовиться будем. Путьпредстоит не близкий. Завтра с утра пораньше двинемся... Все понимали - Едигей имел право принять решение. На том и согласились.Правда, Сабитжан пробовал было возразить. Подоспел он в тот день попутнымтоварняком, пассажирские поезда здесь не задерживались. И то, что прибыл напохороны отца, хотя и не знал, жив еще тот или нет, уже одно это растрогалои даже обрадовало Едигея. И были минуты, когда они обнялись и плакали,объединен-ные общим горем и печалью. Едигей потом удивлялся себе. ПрижимаяСабитжана к груди и плача, он не мог совладать с собою, все говорил,всхлипывая. "Хорошо, что ты приехал, родимый, хорошо, что ты приехал!" -точно бы его приезд мог воскресить Казангапа. И чего Едигей так расплакался,сам не мог понять, никогда с ним такого не случалось. Долго они плакали водворе, у дверей осиротевшей мазанки казангаповской. Что-то подействовало наЕдигея. Вспомнилось, что Сабитжан вырос у него на глазах, мальчонкой был,любимцем отца был, возили его учиться в кумбельскую школу-интернат для детейжелезнодорожников, как выпадало свободное время, наезжали проведать - топопутным сос-тавом, то верхами на верблюдах. Как он там, в общежитии, необидел ли кто, не натворил ли дел каких недозволенных, да как учится, да чтоговорят о нем учителя... А на каникулах сколько раз, укутав в шубу, увезливерхами по снежным сарозекам, в мороз да вьюгу, чтобы только не опоздал назанятия. Эх, безвозвратные дни! И все это ушло, уплыло, как сон. И вот теперьстоит взрослый человек, лишь отдаленно напоминающий того, каким он был вдетстве - пучеглазый и улыбчивый, а теперь в очках, в широкополойприплющенной шляпе, при галстуке. Работает теперь в областном городе и оченьхочет казаться значительным, большим работником, а жизнь штука коварная, нетак-то просто выйти в начальники, как сам он не раз жаловался, если нетподдержки хорошей да знакомства или родства, а кто он - сын какого-тоКазангапа с какого-то разъезда Боранлы-Буранного. Вот несчаст-ный-то! Нотеперь и такого отца нет, самый никудышный отец, да живой, в тысячу разлучше прославленного мертвого, но теперь и такого нет... А потом слезы унялись. Перешли к разговорам, к делу. И тутобнаружилось, что сынок-то милый, всезнающий, не хоронить приехал отца, атолько отделаться, прикопать как-нибудь и побыст-рей уехать. Стал он мыслитакие высказывать - к чему, мол, тащиться в эдакую даль на Ана-Бейит, вокругвон сколько простора - безлюдная степь Сары-Озек от самого порога и досамого края света. Можно же вырыть могилу где-нибудь неподалеку, напригорочке каком, сбоку железнодо-рожной линии, пусть лежит себе старыйобходчик да слышит, как поезда бегут по перегону, на котором он проработалвсю свою жизнь. Припомнил даже к случаю поговорку давнишнюю: избав-ление отмертвого в погребении скором. К чему тянуть, зачем мудрить, не все ли равно,где быть зарытым, в деле таком чем быстрей, тем лучше. Рассуждал он таким образом, а сам вроде бы оправдывался, что дела унего срочные да важные ждут на работе и времени в обрез, известное дело,начальству какая забота, далеко ли, близко ли здесь кладбище, велено явитьсяна службу в такой-то день, в такой-то час, и все тут. Начальство естьначальство, и город есть город... Едигей выругал себя в душе старым дураком. Стыдно и жаль стало, чтоплакал навзрыд, растроганный появлением этого типа, пусть и сына покойногоКазангапа. Едигей поднялся с места, сидели они человек пять на старыхшпалах, приспособленных вместо скамеек у стены, и ему пришлось собратьнемало сил своих, чтобы только сдержаться, не наговорить при людях в такойдень чего обидного, оскорбительного. Пощадил память Казангапа. Сказалтолько: - Места-то вокруг полно, конечно, сколько хочешь. Только почему-то людине закапывают своих близких где попало. Неспроста, должно быть. А иначеземли, что ли, жалко кому? - И замолчал, и его молча слушалиборанлинцы.Решайте, думайте, а я пойду узнаю, как там дела. И пошел с потемневшим, неприязненным лицом подальше от греха. Брови егосошлись на пере-носице. Крут он был, горяч - Буранным прозвали еще и за то,что характером был тому под стать. Вот и сейчас, будь они наедине сСабитжаном, высказал бы в бесстыжие глаза все, что тот заслуживал. Да так,чтобы запомнил на всю жизнь! Но не хотелось в бабьи разговоры лезть. Женщинывот шушу-каются, возмущаются - приехал, мол, сынок хоронить отца как вгости. С пустыми руками в кар-манах. Хоть бы пачку чая привез, не говоря ужо другом. Да и жена, сноха-то городская, могла бы уважить, приехать,поплакать и попричитать, как заведено. Ни стыда, ни совести. Когда старикбыл жив да при достатке - пара дойных верблюдиц, овец с ягнятами полторадесятка,- тогда он был хорош. Тогда она наезжала, пока не добилась, чтобывсе было продано. Увезла старика вроде к себе, а сами понакупили мебели дамашину заодно, а потом и старик оказался ненужным. Теперь и носа не кажет.Хотели было женщины шум поднять, да Едигей не позволил. Не смейте, говорит,и рта и раскрывать в такой день, и не наше это дело, пусть самиразбираются... Он зашагал к загону, возле которого стоял на привязи, изредка, носердито покрикивая, пригнан-ный им с выпаса Буранный Каранар. Если несчитать того, что раза два приходил Каранар с гуртом воды напиться изколодца у водокачки, то почти целую неделю днями и ночами гулял он на полнойсвободе. От рук отбился, злодей, и вот теперь выражал свое недовольство -свирепо разевая зубатую пасть, вопил время от времени: старая история -снова неволя, а к ней надо привыкать. Едигей подошел к нему раздосадованный после разговора с Сабитжаном,хотя заранее знал, что так оно и убудет. Получалось - Сабитжан делал имодолжение, присутствуя на похоронах собствен-ного отца. Для него это обуза,от которой надо суметь побыстрей отвязаться. Не стал Едигей тратить лишнихслов, не стоило того, поскольку так и так приходилось делать все самому, давот и соседи не остались в стороне. Все, кто не был занят на линии, помогалив приготовлениях к завтрашним похоро-нам и поминкам. Женщины посуду собиралипо домам, самовары надраивали, тесто месили и уже начали хлебы печь, мужчиныносили воду, распиливали на дрова отслужившие свой срок старые шпа-лы -топливо в голой степи всегда первейшая надобность, как и вода. И толькоСабитжан мельтешил-ся тут, отвлекая от дел, разглагольствовал о том о сем,кто на какой должности в области, кого сняли с работы, кого повысили. А то,что жена его не приехала хоронить свекра, это его нисколько не сму-щало.Чудно, ей-богу! У нее, видите ли, какая-то конференция, а на ней должныприсутствовать какие-то зарубежные гости. А о внуках и речи нет. Они тамборются за успеваемость и посещаемость, чтобы аттестат получить в лучшемвиде для поступления в институт. "Что за люди пошли, что за народ! -негодовал в душе Едигей.- Для них все важно на свете, кроме смерти!" И этоне давало ему покоя: "Если смерть для них ничто, то, выходит, и жизнь ценыне имеет. В чем же смысл, для чего и как они живут там?" Едигей в сердцахнакричал на Каранара: - Ты чего орешь, крокодил? Ты чего орешь в небо, какбудто там тебя сам бог слышит? - Крокодилом обзывал Едигей своего верблюда всамых крайних случаях, когда уж совсем выходил из себя. Это приезжие путейцыпридумали Буран-ному Каранару такую кличку за зубатую пасть его и злойноров.- Ты у меня докричишься, крокодил, я тебе все зубы пообломаю! Надо было соорудить седло на верблюде, и, приступая к делу, Едигейпонемногу отошел, смягчил-ся. Залюбовался. Красив и могуч был БуранныйКаранар. До головы рукой не дотянешся, хотя Едигей был росту достаточного.Едигей изловчился, пригнул верблюду шею и, постукивая кнутовищем помозолистым коленям, внушая строгим голосом, осадил его. Громко протестуя,верблюд все же подчи-нился воле хозяина, и, когда наконец, сложив под себяноги, он прилег грудью на землю и успокоился, Едигей принялся за дело. Оседлать верблюда по-настоящему - это большая работа, все равно что домпостроить Седло соо-ружается каждый раз заново, сноровка должна быть, да исилы немалые, тем более если седлаешь такого громадного верблюда, какКаранар. Каранаром, то есть Черным наром, он прозывался неспроста. Чернаяпатлатая голова с черной, росшей до загривка мощной бородой, шея понизу всяв черных космах, свисающих до коленей густой дикой гривой - главноеукрашение самца,- пара упругих горбов, возвышающихся, как черные башни, наспине. И в завершение всего - черный кончик куцего хвоста. А все остальное -верх шеи, грудь, бока, ноги, живот - было светлое, светло-каштановой масти.Тем и пригож был Буранный Кара-нар, тем и славен - и статью и мастью. И самон в ту пору находился в самой атановской зрелости - третий десяток шелКаранару от роду. Верблюды долго живут. Оттого, наверно, детенышей рожают на пятом году изатем не каждый год, а лишь в два года раз, и плод вынашивают в утробедольше всех животных - двенадцать месяцев. Верблюжонка, самое главное,выходить в первые год-полтора, чтобы уберечь от простуды, от сквоз-някастепного, а потом он растет день ото дня, и тогда ничто ему не страшно - нихолод, ни жара, ни безводье... Едигей знал толк в этом деле - содержал Буранного Каранара всегда всправиости. Первый приз-нак здоровья и силы - чернью горбы на нем торчаликак чугунные. Когда-то Казангап подарил ему верблюжонка еще молочным,махоньким, пушистым, как утенок, в те годы первоначальные, когда вернулсяЕдигей с войны да обосновался на разъезде Боранлы-Буранном. А сам Едигеймолодой был еще - куда там! Знать не знал, что пребудет здесь достариковских седин. Иной раз глянет на те фотографии и сам не верит себе.Здорово изменился - сивым стал. Даже брови и те побелели. В лице, конечно,изменился. А телом не потяжелел, как бывает в таком возрасте. Как-то само посебе полу-чилось - вначале усы отрастил, потом бороду. А теперь вроде никакбез бороды, все равно что голым ходить. Целая история минула, можно сказать,с тех пор. Вот и сейчас, оседлывая Каранара, лежащего на земле, приструнивал егото голосом, то намахом руки, когда тот нет-нет да и огрызался, рявкая, каклев, подворачивая черную патлатую голову на длиннющей шее, Едигей междуделом припоминал сегодня, что было да как было в те годы. И отходил душой... Долго он возился, все укладывал, отлаживал сбрую. В этот раз, преждечем устроить седло, он накрыл Каранара лучшей выездной попоной стариннойработы, с разноцветными длинными кистями, с ковровыми узорами. Уж и непомнил, когда в последний раз украшал он Каранара этой редкой сбруей,ревниво сберегаемой Укубалой. Выпал теперь такой случай... Когда Буранный Каранар был оседлан, Едигей заставил его подняться наноги и остался очень доволен. И даже возгордился своей работой. Каранарвыглядел внушительно и величественно, украшен-ный попоной с кистями имастерски сооруженным седлом между горбами. Нет, пусть полюбуются молодые,особенно Сабитжан, пусть поймут: похороны достойно прожившего человека необуза, не помеха, а великое, пусть и горестное событие и тому должны бытьсвои подобающие почести У одних играют музыку, выносят знамена, у другихпалят в воздух, у третьих цветами путь устилают и венки несут... А он, Буранный Едигей, завтра с утра возглавит верхом на Каранаре,убранном попоной с кистями, путь на Ана-Бейит, провожая Казангапа к егопоследнему и вечному приюту... И всю дорогу Едигей будет думать о нем,пересекая великие и пустынные сарозеки. И с мыслями о нем предаст его землена родо-вом кладбище, как и был у них о том уговор. Да, был такой уговор.Далеко ли, близко ли путь дер-жать, но никто не разубедит его в том, чтонужно выполнить волю Казангапа, даже родной сын покойного... Пусть все знают, что быть посему, и для этой цели его Каранар готов -оседлан и обряжен сбруей. Пусть все видят. Едигей повел Каранара на поводу от загона вокруг всехдомов и поставил на привязь возле казангаповской мазанки. Пусть все видят.Не может он, Буранный Едигей, не сдержать своего слова. Только напрасно онэто доказывал. Пока Едигей занимался сбруей, Длинный Эдильбай, улучивмомент, отозвал Сабитжана в сторону: - Пошли-ка в тенек потолкуем. Там у них разговор состоялся недолгий. Эдильбай не стал уговаривать,высказался напрямик: - Ты вот что, Сабитжан, возблагодари бога, что есть такой БуранныйЕдигей на свете, друг твоего отца. И не мешай нам похоронить человека какположено. А спешишь, мы тебя не держим. Я за тебя брошу лишнюю горсть земли! - Это мой отец, и я сам знаю...- начал было Сабитжан, но Эдильбайперебил его на полуслове: - Отец-то твой, да только вот ты сам не свой. - Ну ты скажешь,- пошел на попятную Сабитжан.- Ладно, давай не будем втакой день. Пусть будет Ана-Бейит, какая разница, просто я думал -далековато... На том разговор их закончился. И когда .Едигей, поставив Каранара всемнапоказ, вернулся и сказал боранлинцам: "Да бросьте вы неджигитские речи.Хоронить такого человека будем на Ана-Бейите..." - то никто не возразил, всемолча согласились... Вечер и ночь того дня коротали все вместе, по-соседски, во дворе переддомом умершего, благо и погода к тому располагала. После дневной жарынаступила резкая предосенняя прохлада сарозеков. Великая, сумеречная,безветренная тишина объяла мир. И уже в сумерках закончили свежевать тушузаколотого к завтрашним поминкам барана. А пока чай пили у дымящих самоваровда разговоры всякие вели о том о сем... Почти все приготовления к похоронамбыли сделаны, и теперь оставалось лишь ждать утра, чтобы двинуться наАна-Бейит. Тихо и умиротворенно протекали те вечерние часы, как и полагаетсяпри кончине престарелого человека - что уж больно тужить... А на разъезде Боранлы-Буранном, как всегда, приходили и уходили поезда- сходились с востока и запада и расходились на восток и запад... Так обстояли дела в тот вечер накануне выезда на Ана-Бейит, и все быничего, если бы не один неприятный случай. К тому времени попутнымтоварняком прибыла на похороны отца и Айзада со своим мужем. И как толькоона огласила свое появление громким рыданием, женщины окружили ее и тожеподняли плач. Особенно Укубала переживала, убивалась вместе с Айзадой.Жалела она ее. Крепко они плакали и причитали. Едигей пытался было успокоитьАйзаду: что ж, мол, теперь делать, за умершим вслед не умрешь, надопримириться с судьбой. Но Айзада не унималась. Так оно бывает зачастую - смерть отца явилась для нее поводомвыплакаться, излить принарод-но душу, все то, что давно не находилооткрытого выхода в слове. Плача в голос, обращаясь к умер-шему отцу,растрепанная и опухшая, горько сетовала она по-бабьи на свою нескладнуюсудьбину, что некому ее ни понять, ни приветить, что не удалась ее жизнь смолодых лет, муж - пропойца, дети с утра до вечера околачиваются на станциибез призора и строгости и потому превратились в хулига-нов, а завтра, может,и бандитами станут, поезда начнут грабить, старший вон выпивать уже начал, имилиция уже приходила, предупредили ее - скоро дело дойдет до прокуратуры. Ачто она может поделать одна, а их шестеро! А отцу хоть бы что... А тому и действительно было хоть бы что, муж ее сидел себеопустошившийся и смурной, с груст-ным, отрешенным видом, все же на похоронытестя приехал, и молча курил себе вонючие, бросовые сигареты. Для него этобыло не впервой. Он знал: покричит-покричит баба и устанет... Но тутнекстати вмешался брат - Сабитжан. С того и началось. Сабитжан сталсовестить сестру: где это видано, что это за манера, зачем она приехала -отца хоронить или себя срамить? Разве так прис-тало оплакивать казахскойдочери своего почтенного отца? Разве великие плачи казахских женщин нестановились легендами и песнями для потомков на сотни лет? От тех плачейлишь мертвые не ожи-вали, а все живые вокруг исходили слезами. А умершемувоздавалась хвала и все его достоинства возносились до небес - вот какплакали прежние женщины. А она? Развела тут сиротскую жалобу, как ей плохо ихудо на свете! Айзада только этого вроде и ждала. И вскричала она с новой силой ияростью. Ах ты какой умный и ученый выискался! Ты, мол, вначале свою женунаучи. Ты эти красивые слова вначале ей втолкуй! Почему-то она не приехала ине показала нам плач величальный. А уж ей-то не грешно было бы и воздатьдолжное отцу нашему, потому как она, бестия, и ты, подкаблучник подлый,обобрали, ограбили старика до ниточки. Мой муж, какой он ни алкоголик, но онздесь, а где твоя умная-разумная? Сабитжан тогда стал орать на ее мужа, чтобы он заставил замолчатьАйзаду, а тот вдруг взбеле-нился и кинулся душить Сабитжана... С трудом удалось боранлинцам утихомирить разошедшихся родственников.Неприятно и стыдно было всем. Едигей очень расстроился. Знал он им цену, нотакого оборота не ожидал. И в сердцах предупредил их строго-настрого: есливы не уважаете друг друга, то не позорьте хотя бы память отца, а иначе непозволю вам здесь никому оставаться, не посмотрю ни на что, пеняйте насебя... Да, вот такая нехорошая история вышла накануне похорон. Сильно былмрачен Едигей. И опять напряженно сошлись брови на хмуром челе, и опятьтерзали его вопросы - откуда они, дети их, и почему они стали такими? Развеоб этом мечтали они с Казангапом, когда в жару и стужу возили их вкумбельский интернат, чтобы только выучились, вышли в люди, чтобы неостались прозябать на каком-нибудь разъезде в сарозеках, чтобы не клялипотом судьбу: вот, мол, родители не позаботи-лись. А получилось-то всенаоборот... Почему, что помешало им стать людьми, от которых не отвра-щаласьбы душа?.. И опять Длинный Эдильбай выручил, чуткость житейскую проявил, чем оченьоблегчил поло-жение Едигея в тот вечер. Он-то понимал, каково было Едигею.Дети умершего родителя всегда главные лица на похоронах, так уж оно устроенона свете. И никуда их не денешь, никуда не удалишь, какими бы бесстыжими иникчемными они ни оказались. Чтобы как-то сгладить омра- чивший всех скандал между братом и сестрой, Эдильбай пригласил всехмужчин к себе в дом. Что, мол, мы будем воДата добавления: 2015-01-19; просмотров: 133; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| | | Загладин Н.В. |