отличительные парадигмальные черты современной лингвистики

Анализируя динамику научного познания, характеризуя его формы и его условия, В. С. Швырев пишет: "В образе науки четко осознается теперь то принципиальное обстоятельство, что научно-познавательная деятельность осуществляется всегда, так сказать, в определяющей системе когнитивных координат, в свою очередь определяемых соответствующими стилями мышле­ния, "парадигмами", "темами", "исследовательскими программа-

ми", определенными "картинами мира", составляющими исход­ные предпосылки формирования конкретного содержания науч­ных концепций, теорий, объяснительных схем и пр." [Швырев 1988, 3]. Завершая настоящий раздел и стремясь дать представле­ние о парадигматическом характере современной лингвистики, мы и делаем попытку выявить эту "систему когнитивных коорди­нат" и связать ее с тем понятием, которое ввели выше для общей характеристики парадигмы научного знания,— понятием ее предпосылочно-установочной части. Не вызывает никакого со­мнения, что уже для Т. Куна связь предпосылочности с различ­ными парадигмами была их конституирующей чертой и что он "достаточно убедительно выявил тот кардинальный факт, что формирование и развитие знаний осуществляется всегда в неко­тором пространстве предпосылок, в некоторой порождающей их среде" [Швырев 1988, 52-53].

Подобную "порождающую среду" для идей и концепций в области современной лингвистики мы и пытаемся охарактеризо­вать в последней части нашей работы.

Выше мы уже высказали предположение о том, что при всем внешнем разнообразии представлений о языке современной лингвистике все же свойственно следование определенной систе­ме общих установок. Таких принципиальных установок мы вы­деляем четыре, это:

— экспансионизм,

— антропоцентризм,

— функционализм, или, скорее, неофункционализм,
и, наконец,

— экспланаторность.

Теперь наша задача заключается в том, чтобы охарактери­зовать смысл и конкретное содержание каждой из этих отличи­тельных черт.

В представление о каждой научной дисциплине входит прежде всего определение области и предмета ее исследования, однако, границы дисциплины не всегда очерчиваются этим ука­занием достаточно конкретно. Не случайно Ф. де Соссюр, пере­числяя главные задачи лингвистики как особой науки, подчерки­вал необходимость установить ее границы [Соссюр 1977, 44], и

2,09

для всех соссюрианских направлений было показательно связать эти границы с исследованием языка "в самом себе и для себя" [Там же, 269]. Сегодня положение дел радикально изменилось, и лингвистику, напротив, никак нельзя считать дисциплиной с чет­ко установленными границами,— она выявляет явную тенден­цию к расширению своих пределов. Эту тенденцию именуют экс­пансионизмом.

Понятие экспансионизма как определенного пе­риода в становлении научной дисциплины— в противовес ре­дукционизму — было впервые выдвинуто на XIV Международ­ном лингвистическом конгрессе в Берлине в 1987 г. применитель­но к лингвистике текста. Оно подробно обсуждалось в этой связи в выступлениях Т. Энквиста и Ф. Данеша. Редукционистскими они назвали такие периоды в развитии дисциплины, когда гос­подствует стремление ограничить пределы анализа объекта, экс­пансионистскими, наоборот, такие, когда ракурсы исследования определенного объекта считаются либо не вполне ясными, ли­бо— в силу сложности объекта— постоянно меняющимися и распространяющимися. Тенденции развития науки связаны в этом последнем случае с поисками новых подходов к изучаемому объекту, причем отнюдь не возбраняется путь проб и ошибок. В такие периоды происходит экспансия науки, достигаемая неред­ко ценой размывания ее границ. Т. Энквист, поддержанный Ф. Данешем, подчеркивал целесообразность такого подхода и его явные преимущества по сравнению с редукционизмом в мо­мент формирования новой области знания, когда исследователи находятся под угрозой упустить некоторые непосредственно не наблюдаемые или не вполне очевидные свойства объекта. Такая исследовательская стратегия позволяет в дальнейшем внести в анализ необходимые коррективы и уточнить перспективы иссле­дования (см. [Danes 1987, 289]).

Очевидно, что понятие экспансионизма может быть отне­сено сегодня не только к лингвистике текста, но и многим другим лингвистическим субдисциплинам, а также— к самой теорети­ческой лингвистике. Проявления экспансионизма мы усматрива­ем и в возникновении новых "сдвоенных" наук (ср. психолинг­вистику и социолингвистику, социо- и психосемантику, семанти­ку синтаксиса и пр.), и в упрочении традиционных связей лин-

гвистики с философией и логикой (благодаря чему на их грани­цах вычленяются новые школы — ср., например, школу логичес­кого анализа языка или лингвистические исследования филосо­фов-аналитиков), и в возникновении новых дисциплин (ср. инже­нерную и компьютерную лингвистику), и в формировании новых областей знания внутри самой лингвистики (ср. лингвистику текста, трансфрастику, теорию речевых актов и т. п.). Нельзя, на­конец, не отметить расширение объектов исследования и внутри уже сложившихся "уровневых" лингвистических дисциплин. Все это вместе, действительно, напоминает некую "расширяющуюся вселенную", исследование каждого звена которой усложняется и претерпевает значительные изменения именно в сторону их рас­ширения.

"При сохранении принципа "чистоты", — пишет А. Е. Киб­рик, — лингвистика последних десятилетий характеризуется в то же время неуклонным расширением своих интересов: от фонети­ки к фонологии, от морфологии к синтаксису и затем к семанти­ке, от предложения к тексту, от синтаксической структуры к ком­муникативной,от языка к речи, от теоретического языкознания к прикладному. То, что считается "нелингвистикой" на одном эта­пе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистичес­кой экспансии нельзя считать законченным" [Кибрик 1987,35].

В качестве яркого примера экспансионизма можно привес­ти и прагматику — хорошо известны дискуссии о том, где конча­ется семантика и начинается прагматика; неясно также, что же кладет пределы изучению в лингвистике ее прагматических ас­пектов и какие именно явления заслуживают названия прагмати­ческих и подлежат собственно лингвистическому анализу.

С экспансионизмом можно, по всей видимости, связать и
стремление к более полному охвату языков мира, расширению
чисто эмпирической базы лингвистики, вовлечению в теорети­
ческую лингвистику данных о редких и даже экзотических язы­
ках и т. д. (см. [Кибрик 1982, 12 и сл., Кубрякова 1985, 6 и сл.;
Демьянков 1989, 3 и сл.]), а также более глубокое изучение раз­
ных функциональных слоев описываемых языков (иллюстрацией
этого может служить, например, широкий интерес к данным раз­
говорной речи).

Экспансионизм лингвистики обнаруживается, на наш взгляд, в почти повсеместном признании того факта, что для ад­екватного познания языка необходимы выходы не только в раз­ные области гуманитарного знания, но и в разные сферы есте­ственных наук. Ср. появление так называемых нейрологических исследований, связи лингвистики с биологией и медициной, не говоря уж о проверке ряда лингвистических гипотез на компью­терах и имитации на них речемыслительных процессов порожде­ния и восприятия речи, что получило специальное название "си­муляции когнитивных и языковых процессов", особенно при мо­делировании искусственного интеллекта. Без учета этих данных, без учета сведений о патологии речи и нарушениях речевой дея­тельности при афазиях разного типа и т. д. данные о строении и функционировании языка считаются многими исследователями сегодня недостаточными.

Интересно привести в этой связи мнение одного из самых крупных американских типологов — Т. Гивона, который указы­вает, что для его занятий лингвистикой, а именно— синтакси­сом, семантикой и прагматикой, — ему были необходимы сведе­ния из биологии (с ее пониманием было сопряжено изучение функций живых организмов и их эволюции, что важно для реше­ния проблем приспособляемости к среде и выживания), из фило­софии (где сперва эмпиризм и рационализм были четко противо­поставлены друг другу, но где впоследствии была найдена некая компромиссная точка зрения, столь привлекательная для линг­виста), из антропологии (она важна для лингвиста как убеждаю­щая его в невозможности изучения языка без учета социальных и культурных условий его существования) и, наконец, из психоло­гии со всеми ее экспериментальными данными и теоретическими предположениями о языке как главной человеческой способнос­ти [Givon 1984, 1]. Экспансионизм тесно связан, наконец, и с та­кой мощной тенденцией в современном статусе большой науки, как укрупнение ее отдельных наук. Одно из ее проявлений — ин­теграционные процессы, которые ведут к выделению междисцип­линарных программ исследования (здесь прекрасным примером может служить создание когнитивной науки, служащей объеди­нению целого ряда дисциплин, занимающихся исследованием фе­номена информации и ее обработки). Описанная ситуация заста-

вляет согласиться большинство исследователей с тем, что совре­менные исследования языка невозможны без привлечения таких понятий, как интенция, память, действие, семантический вывод и т. д. [Герасимов, Петров 1988, 6] и что "...существенные результа­ты в современных исследованиях языка вряд ли могут быть полу­чены путем изучения чисто языковых явлений" [Караулов, Пет­ров 1989, 11]. Настоящее издание, как представляется, тоже при­звано защитить и развить эту точку зрения.

Трудно было бы утверждать, что экспансионизм связан с каким-либо одним из представленных сегодня течений: он знаме­нует естественный ход событий и типичен, по всей видимости, для современного состояния науки в целом. И все же, если учесть роль генеративной парадигмы в становлении когнитивной науки с ее междисциплинарной исследовательской программой, с ее об­ращением ко всем процессам познания и человеческому мозгу, воздействие ГГ на преобразование целей и задач лингвистиче­ских исследований надо, несомненно, рассматривать как весьма мощное. Многие импульсы раздвижения границ лингвистики ис­ходили от других направлений отечественной науки, от других иных школ европейского языкознания (в качестве примера мож­но было бы назвать деятельностные концепции языка, развитие коммуникативно-прагматических подходов к языку, новые вея­ния в анализе значения и особенно понимания — достаточно на­звать в этой связи герменевтику и т. п.). В целом можно, наверно, поэтому полагать, что сама тенденция экспансионизма характе­ризует и сегодня бытие большинства лингвистических направ­лений.

Соответственно сказанному можно было бы говорить как о мощном вторжении данных о языке, почерпнутых за пределами лингвистики, в сам лингвистический анализ, так и об "экспанси­ях" лингвистики в психологию и философию, логику и теорию познания, многие разделы которых строятся с обсуждением язы­ковых проблемна также об интенсивном расширении всех облас­тей исследования языка, что, конечно, имеет своим следствием известную размытость границ теоретической лингвистики и по­лемику о том, что составляет сегодня предмет ее исследования и как его можно рационально ограничить, нетеряя специфики соб­ственно лингвистического анализа.

Экспансионизм в таком его понимании теснейшим обра­зом связан и с другими отличительными чертами современной лингвистики — антропоцентризмом, функционализмом и экс-планаторностью, поскольку обращение к другим наукам и дан­ным из других наук определяется в первую очередь стремлением найти языковым феноменам то или иное объяснение. Та­кие объяснения устройству языку пытаются найти в первую оче­редь в сущностных характеристиках его носителя — человека.

Господство принципов а нтропоцентризма род­нит лингвистику со многими другими областями знания, ибо ин­терес к человеку, как центру вселенной и человеческим потребно­стям как определяющим разные типы человеческой деятельности знаменует переориентацию, наблюдаемую во многих фундамен­тальных науках: в физике это признание позиции наблюдателя*, в литературоведении — обращение к образам автора и читателя в их разных ипостасях, в мегаэкологии — внимание ко всем про­блемам окружающей среды и к достижению известной гармонии во взаимодействии человека с природой и т. д. Антропоцентризм как особый принцип исследования заключается в том, что науч­ные объекты изучаются прежде всего по их роли для человека, по их назначению в его жизнедеятельности, по их функциям для раз­вития человеческой личности и ее усовершенствования. Он обна­руживается в том, что человек становится точкой отсчета в ана­лизе тех или иных явлений, что он вовлечен в этот анализ, опре­деляя его перспективу и конечные цели. Он знаменует, иными словами, тенденцию поставить человека во главу угла во всех те­оретических предпосылках научного исследования и обусловли-вает его специфический ракурс.

Антропоцентрический принцип в языке, - как правильно указывал еще в середине 70-х гг. Ю. С. Степанов, - "находит в со­временной лингвистике различные индивидуальные формули­ровки" и оказывается связанным с исследованием широкого кру­га языковых явлений, отраженных в языковом сознании говоря-

* В современной физике исходят из того, что знания об объектах физического мира "всегда опосредованы взаимодействием наблюдателя с прибором" и что "...только таким путем люди могут получать знания об объектах микромира" [Юдин 1984, 22].

щих или же отражающих присутствие говорящего в акте речи и установлении системы его "координат" (см. подробнее [Степанов 1975,50-51]).

В лингвистике антропоцентрический принцип связан с по­пыткой рассмотреть языковые явления в диаде "язык и человек", но из-за возможных различий в подходе он фактически принима­ет в разных школах современности нетождественные формы. Так, действие этого принципа в генеративной грамматике можно усмотреть в переносе тяжести с рассмотрения системы или струк­туры языка sui generis на анализ языковой способности человека, на описание той сложной инфраструктуры мозга, которая обес­печивает овладение языком, его знание и использование. Оно сказывается также в том, что человека считают главным судьей в решении вопросов о правильности и "грамматической отмечен­ности" того или иного предложения, о возможности / невозмож­ности определенной синтаксической конструкции. Генеративис-ты не раз декларировали в этой связи важность апелляции к ин­туиции говорящего, что на деле обернулось, правда, нередким выдумыванием таких искусственных примеров, которые в реаль­ной практике языка попросту невероятны и которые демонстри­руют по существу богатство фантазии самого лингвиста. Анна Гетин в своей новой любопытной книге об антилингвистике [Ge-thin 1990, 26 и сл.] приводит немало подобных примеров, приво­дя в то же время доказательства того, что часть высказываний, отвергаемых генеративистами как "неправильные", на самом де­ле в целом ряде конкретных ситуаций вполне нормальны.

Антропоцентризм проникает и в более умеренные ветви генеративизма. Так, ратуя за новый подход к строению словаря и анализу его семантических особенностей, Дж. Лайонз указывает, что к нему в целом относится убеждение в том, что он является "не только "антропоцентрическим" (организованным в согласии с общечеловеческими интересами и ценностями), но и "культур­но-связанным" (отражающим более конкретные установления и виды практической деятельности, характерные для разных куль­тур)" [Лайонз 1978, 481]. Но ведь и само понятие культуры есть составная часть антропоцентрических представлений, так что рассматриваемая нами черта современной лингвистики отражена в приведенной цитате в достаточно явном виде. Во всяком слу-

чае, все обращения к терминам и концептам духовной культуры человека, все исследования языково-культурологического плана, осуществляемые сегодня как в отечественном языкознании, так и за его пределами (ср., например, работы В. Н. Телия, последние труды А. Вежбицкой [Wierzbicka 1991; 1992] укладываются и в более широкое понятие антропоцентрических работ.

Плодотворные формы нашли исследования, ориентиро­ванные на человека, в серии публикаций о человеческом факторе в языке. Подготовленные развитием ономасиологического на­правления и разработкой теории номинации во второй половине 70-х гг., эти работы означали поворот к изучению актов нарече­ния мира как осуществляемых говорящим человеком в ходе его лингвокреативной речемыслительной деятельности и знаменова­ли на деле исследование творческого начала в речи человека. Хо­тя, казалось бы, прямую параллель такому обращению к "креа­тивности" следует видеть в генеративной грамматике с ее тезисом о способности человека производить и понимать бесчисленное количество новых высказываний, примечательная оговорка к словам Гумбольдта* о том, что такая способность реализуется на основе ограниченных средств (имелось в виду конечное число возможных для данного языка синтаксических конструк­ций и тех фонологических единиц, из которых они строятся), сво­дила на нет мысли о подлинно творческом характере человечес­кой речи, и не случайно сам термин "порождение речи" ассоции­ровался в трансформационной грамматике с принципом рекур-сивности единиц, участвующих в построении высказываний.

В многотомном издании Лаборатории теоретического язы­кознания Института языкознания РАН были не только намечены главные линии изучения человеческого фактора в языке, но и сформулированы две глобальные проблемы такого исследова­ния. Одна из них формулировалась как круг вопросов о том, ка­кое воздействие оказывает сложившийся естественный язык на поведение и мышление человека и что дает в этом отношении су­ществование у человека определенной картины мира. Другая же формулировалась как круг вопросов о том, как человек воздей-

О новой интерпретации мыслей Гумбольдта по поводу движу­щих сил языка см. выше, в разделе Ю. С. Степанова.

ствует на используемый им язык, какова мера его возможного влияния на него, какие участки языковых систем открыты для его лингвокреативной деятельности и вообще зависят от "челове­ческого фактора" (дейксис, модальность, экспрессивные аспекты языка, словообразование и т. п.). Заслуживает быть специально отмеченной и постановка вопроса о сути языковой личности и природе его творческой деятельности в языке в известных рабо­тах Б. А. Серебренникова и, особенно, Ю. Н. Караулова.

В целом можно полагать, что и работы прагматического толка очень близки по духу работам, ориентированным антропо­логически.

Как совершенно справедливо отмечала В. И. Постовалова, "в рамках антропологической лингвистики могут быть объедине­ны и успешно развиты на единой методологической основе такие направления лингвистики, как лингвогносеология, предметом которой является познавательная функция языка как формы представления познаваемого человеком мира, лингвосоциология (социолингвистика), изучающая взаимоотношения языка и об­щества, лингвопсихология (психолингвистика), изучающая взаи­моотношения языка и индивида, лингвобихсвиорология (лингво-праксеология), изучающая роль языка в практическом поведении человека, лингвокультурология, изучающая взаимоотношения языка и культуры, лингвоэтнология (этнолингвистика), ориенти­рующаяся на рассмотрение взаимосвязи языка, духовной культу­ры народа, народного менталитета и народного творчества, лин-гвопалеонтология, исследующая связи языковой истории с исто­рией народа, его материальной и духовной культурой, географи­ческой локализацией, архаическим сознанием" [Постовалова 1988, 9 и сл.].

Приведенная цитата дает полное представление о том, что может быть объединено благодаря признанию антропологиче­ского принципа в качестве методологической основы, т. е. опре­деленной предпосылки исследования, и безусловный интерес при этом представляет и тот факт, что многие ученые призывают то­же превратить лингвистику и смежные науки в нечто более це­лостное и компактное, но под другим методологическим "зонти­ком" — когнитивным. Так, выдвигая новую общую теорию язы­ка, Ян Ньютс называет ее "когнитивно-прагматической": сего-

дня, — подчеркивает он, — область науки о языке вряд ли можно охарактеризовать как нечто связное, это скорее конгломерат раз- . личных сфер познания языка со своими собственными объектами анализа. Возникает вопрос, под эгидой какой науки можно было бы собрать все это и подчинить исследование языка более цель­ной программе. Ответ на этот вопрос все чаще формулируется так: исследование языка— это в основе своей исследование ко­гнитивное [Nuyts 1992, 3-5]. Но этому направлению современной науки, по мнению Ньютса, недоставало функционального изме­рения. Вся его монография и посвящается идее обязательного со­вмещения когнитивного подхода к языку с функционально-праг­матическим: "развивая модель когнитивной системы и процес­сов, ответственных за языковое поведение говорящих, следует, по всей видимости, принять прагматическую перспективу и бази­ровать исследование на функциональных основаниях" [Nuyts

1992,83].

Как ясно следует из изложенного, эти точки соприкоснове­ния у, казалось бы, разных школ свидетельствуют и о том, что интеграционные процессы протекают в современной лингвисти­ке интенсивнее, чем это представляется поверхностному взгляду, и что близость разных исследовательских программ выступает очевиднее всего в области их методологических предпосылок. То же самое, собственно, можно утверждать и о такой черте совре­менной теоретической лингвистике, как ее функциона­лизм. Этой черте, с одной стороны, более сложно дать общее определение, но, с другой, она кажется достаточно ясной на ин­туитивном уровне— должно быть это объясняется тем, что у функционализма выявляются более глубокие корни. Их можно связать и с деятельностью Пражского лингвистического кружка, и с целым рядом грамматических концепций отечественных язы­коведов. Эта линия развития, несомненно, демонстрирует наи­большую преемственность, которая существовала к тому же без особых разрывов. Вместе с тем многозначность терминов "функ­ция" и "функциональный", служившая сама по себе предметом обсуждения на многих конференциях, затрудняет выделение чет­кого "общего знаменателя" для всех функциональных направле­ний: ср., например, такие разные версии функциональных грам­матик как английская и нидерландская [Слюсарева 1985], лекси-

ческие функциональные грамматики, функциональная граммати­ка А.В.Бондарко [Бондарко 1983; Теория функциональной грамматики 1987], некоторые другие варианты функциональной грамматики в отечественном языкознании [Слюсарева 1987], в которых указанные термины получают разную интерпретацию.

У одного из его основоположников функционализм трак­туется следующим образом: "структурные свойства языка, — пи­шет Р. Якобсон,— объясняются в свете тех задач, которые эти свойства выполняют в различных процессах коммуникации" [Ja-kobson 1971,697]. Соответственно, широкое понимание функцио­нализма позволяет трактовать его как такой подход в науке, ког­да центральной ее проблемой становится исследование функций изучаемого объекта, вопрос о его назначении, особенностях его природы в свете выполняемых им задач, его приспособленность к их выполнению и т. д. Общим постулатом функциональной лингвистики является положение о том, что язык представляет собой инструмент, орудие, средство, наконец, механизм для осу­ществления определенных целей и реализации человеком опреде­ленных намерений — как в сфере познания действительности и ее описания, так и в актах общения, социальной интсракции, взаи­модействия с помощью языка. Разные школы функционализма возникают в силу того, что среди разнообразных и многообраз­ных функций языка одна или несколько объявляются самыми главными; обычно это либо коммуникативная, либо когнитив­ная функция языка, но нередко — и та, и другая, к которой до­бавляют также экспрессивно-эмоциональную, поэтическую.

Думается, что функциональный подход ведет в конечном счете к признанию главенствующей роли для всей лингвистики категории значения. Распространение семантически и прагмати­чески ориентированных исследований можно поэтому связать напрямую с утверждением функционализма как центрального принципа в исследовании языка. Да и связь его с когнитивизмом может быть установлена через понятие репрезентации, или пред­ставления знаний, если учесть, что для создания компьютерных систем и систем искусственного интеллекта следует исходить из предпосылки о том, что в своей реальной деятельности человек оперирует сведениями о мире и что некая база таких сведений должна содержаться в его голове. Машина тоже должна иметь

аналогичную базу данных, а чтобы выработать ее, надо опреде­лить форму репрезентации знаний о мире. Если с этой целью ис­пользуется естественный язык, надо понять, как в самом языке оперируют со знаниями— как их передают, как вербализуют, т. е. надо узнать, как функционирует язык. Функционирование языка есть, собственно говоря, выражение значений и их переда­ча. Понятно поэтому, почему средоточием усилий специалистов в области разных наук становится категория значения и сам язык как система обеспечения его выражения (см. [Wilensky 1987, I; Wierzbicka 1992,3]).

Полемика о том, характеризует ли функционализм порож­дающую грамматику, вряд ли имеет право на существование, ибо если вся она есть не что иное как теория когнитивных способно­стей человека и в современности она развивается именно как вер­сия когнитивизма, положение о том, что генеративизм по сущест­ву функционален,— бесспорно. Другое дело, что под функцио­нализмом, а, точнее, неофункционализмом, мыслят изучение языка в действии, имея в виду использование языка, его употребление. В таком случае указание на принципи­альное для генеративизма разграничение знания языка (compe­tence) и его использования (performance) служит против генера­тивизма, т. е. отличает его от прагматически ориентированных исследований языка. В этом отношении вполне справедлива кри­тика Н. Хомского за его отказ принимать во внимание факты живой речи, обстоятельства коммуникативных актов и условия их проведения.

Чтобы прояснить отношение Н. Хомского к понятиям функций языка, представляется интересным привести одно его примечательное высказывание. "В то время как обычно утверж­дают, что целью языка является коммуникация и что бессмыслен­но изучать язык отдельно от его коммуникативной функции, — пишет Хомский,— нет такой формулировки этого убеждения, насколько мне известно, из которой вытекали бы дельные след­ствия и предложения. То же самое можно сказать и об идее о том, что основной задачей языка является достижение неких инстру­ментальных целей, или удовлетворение потребностей и пр. Ко­нечно, язык может быть использован для этих целей — однако, и для других тоже. Трудно сказать, какова "цель" языка, если не

считать, может быть, выражения мысли, что тоже является пус­той формулировкой. Функции языка разнообразны. Неясно, что имеют в виду, утверждая, что некоторые из них "центральные" или же "основные" [Chomsky 1980, 230; Nuyts 1992, 72 и ел.]. Из сказанного ясно следует, что если отождествлять функционализм с коммуникативно ориентированной лингвистикой, функциона­лизм большинства европейских школ может быть противопо­ставлен формализму генеративного направления, но если тракто­вать его более широко, что кажется нам более соответствующим истине, тогда разные версии самого функционализма можно свя­зывать с акцентом на одну/несколько функций языка, с призна­нием первоочередной важности в анализе той или иной из них и т. д.

С. Дик связывает функциональный подход с новыми пред­ставлениями о природе человеческого языка и противопоставля­ет его формальной парадигме знания, упрекая последнюю за от­каз изучать прагматические и дискурсивно-мотивированные факторы в использовании языка; он подчеркивает, что современ­ную лингвистику характеризует отказ от чисто формального подхода к языку [Dik 1987, 37].

Как справедливо отмечает, однако, Ян Ньютс, принимае­мая многими учеными оппозиция функциональной и формаль­ной парадигм не выдерживает критики: формализация данных — это только способ возможно более четкого представления мате­риала, сам же материал может быть при этом охватывающим бо­лее или менее узкую область языка и к тому же выделенную на разных теоретических основаниях. Функционализм всегда пред­полагает учет большего количества факторов, действующих в языке, и ведет к более широкой картине его отражения. Амери­канский структурализм был подвержен влиянию позитивизма и индуктивизма, и ГГ унаследовала от него часть этой методоло­гии, во всяком случае в анализе знаний языка в их отрыве от их реального использования; европейский же структурализм харак­теризовался значительной приверженностью функционализму и сохранял эту черту вплоть до настоящего времени (Nuyts 1992, 68 и сл.).

Не впадая в грех отождествления всей американской линг­вистики с генеративизмом, надо также отметить, что и в Америке

функциональное направление все более пробивало себе дорогу: с середины 70-х гг. Чикагское лингвистическое общество выпуска­ет целый ряд специальных изданий, посвященных функционализ­му, усматривая в нем защиту идей первичности семантики по от­ношению к прочим компонентам языковым систем и необходи­мость выхода в область прагматики (см. подробнее [Кибрик 1982, 19-20]). Примером грамматики нового типа можно считать, например, референциально-ролевую грамматику Р.Ван-Валина и У. Фоли, указывающих на то, что они занимают позицию, "про­тивоположную трансформационной грамматике", так как пола­гают, что "для понимания языка следует сначала обратиться к общению" (а не к компетенции говорящего, как это предлагает Хомский). См. [Ван Валин, Фоли 1982, 377].

Можно подчеркнуть также, что если классический функци­ональный принцип анализа языка, сформулированный еще в Те­зисах Пражского лингвистического кружка, означал необходи­мость изучения каждого языкового явления по выполняемой им функции в системе языка и его оценки с точки зрения всей телеологически существующей системы (т. е. системы целе-положной), неофункционализм связан, во-первых, с гораздо бо­лее сложным пониманием функций языка, в частности, с разра­боткой разных классификаций функций языка и особенно — функций коммуникативного акта, а во-вторых, с выдвижением разных теорий относительно иллокутивных целей высказывания. В какой-то мере можно даже полагать, что если для функцио­нальных школ европейского структурализма существовала зада­ча приписать выделяемым минимальным единицам языка опре­деленные функции (прежде всего — фонеме и морфеме) и оправ­дать такое выделение функциональными критериями, для более поздних школ функционализма более характерно обратное: вы­делить набор функций и поставить им в соответствие те языко­вые единицы и конструкции, которые служат их выражению. Это, между прочим, соответствует противопоставлению семанти­ки и ономасиологии (от единицы — к ее значению или функции в противовес подходу от функции и значения — к способам их вы­ражения) и имеет своей параллелью поиски универсалий в типо­логии и грамматике языков. Кроме того, если обнаружение функ­циональных критериев, позволявшее отделить одну единицу от

другой в системе языка, служило изучению устройства этой си­стемы, выделение исходного набора функций (например, семан­тических, синтаксических и прагматических в функциональной грамматике С. Дика, падежных — в разных версиях падежных грамматик и т. д.) открывало дорогу широкому изучению упо­требления языка в дискурсе и помогало видеть в функциональ­ных свойствах указанного порядка объяснения устройству языка. Так, если в каждом языке должны существовать вердиктивы, ди­рективы, комиссивы и т. п., а каждый язык вырабатывает свой способ их выражения в определенных ситуациях, перечисление иллокутивных сил разных актов речи становится одновременно объяснением того, как устроен язык и почему он так устроен. Функционализм,— как и антропоцентризм,— оказываются вследствие этого двумя такими важнейшими допущениями о при­роде и организации языка, которые помогают понять, с какими функциональными, биологическими, психологическими и соци­альными ограничениями должна столкнуться коммуникативная система как в своем происхождении, так и в своем реальном ис­пользовании. Понятно поэтому, как органично связаны функци­ональный и антропологический принципы с такой характеристи­кой современной науки, как экспланаторность.

Называя эту черту, возможно, и не очень удачным терми­ном (но "объяснительность" не кажется нам более подходящим термином), мы лишь хотим выделить в качестве тенденции совре­менной лингвистики стремление найти и внутренней организа­ции языка, и его отдельным модулям, и архитектонике текстов, и реальному осуществлению дискурса, и порождению и понима­нию речи и т. п. то или иное объяснение.

В известной хрестоматии М. Джооса по дескриптивной лингвистике, собравшего лучшие работы этого направления и прокомментировавшего их, один из комментариев привлекает к себе особое внимание. Отстаивая позиции чистого дескрипти-визма, М. Джоос подчеркивает: наше дело — констатировать то, что есть, объяснять — не наша задача. Возможно поэтому, что коренная ломка этих представлений ощущалась особенно остро, ибо она была связана именно с отказом от чистого дескрипти-визма, описательства и поисками путей объяснения наблюдае­мых яьлений.

Иногда в связи с этим отмечают, что "понятие объясни-тельности, связанное с доказательностью, аргументированнос­тью и наглядностью теории, выдвинулось на первый план в 60-х гг., но что это "не означает новизны его" [Демьянков 1988, 35-36]. Разумеется, само понятие экспликации, объяснения в науке имеет в ней давнюю традицию, да и без истолкования причинно-след­ственных отношений в науке делать нечего. Однако, развивалось это понятие на материале естественных наук, а в лингвистике установка на объяснение, а не только на описание, да и постепен­ное преодоление противопоставления описания и объяснения, за­ставляет увидеть в этих фактах становление новой исследова­тельской программы и преобразования ее конечных целей. Лин­гвистика была и будет наукой эмпирической, она не может суще­ствовать без исходной базы данных, но суть соотношения эмпи­ризма и рационализма в прогрессе науки заключается в извест­ном компромиссе между ними. Для лингвистике 60-70 гг. этот во­прос оборачивался не сокращением удельного веса описаний по сравнению с теоретизированием, а прежде всего выдвижением де­дуктивных методов анализа языка в противовес индуктивным. Стремление ввести объяснительный момент в анализ языка за­ставляло строить гипотезы о его устройстве, о его глубинных, т. е. непосредственно не наблюдаемых структурах, выдвигать не­кие предположения, чтобы их можно было проверить и верифи­цировать, некие догадки о строении языка. В генеративизме это явно мотивировали обращением к интериоризированным меха­низмам речи, "описать" которые прямолинейно не представля­лось никакой возможности. Индуктивные методы и эмпиризм отвергались Н.Хомским (особенно при рассмотрении процесса овладения языком в детском возрасте), что поддерживалось и за пределами генеративной грамматики (см., например, [Parret 1974]).

Таким образом, всю радикальность перемен, коснувшихся лингвистики с конца 50-х гг. и связанных с отношением к роли таксономики в описании языка, а далее — и с пониманием соот­ношения индукции и дедукции в лингвистическом анализе, следу­ет связать также и со смещением акцентов в диаде "описание — объяснение". Отстаивая, например, преимущества когнитивно ориентированной лингвистики, М.Бирвиш ставит ей в заслугу

именно то, что в ней стремятся не столько к описанию материа­ла, сколько к его объяснению и что в фокусе внимания оказыва­ются не столько данные "внешнего" порядка, сколько структуры знания в человеческом мозгу. В задачи когнитивной лингвисти­ки, — отмечает Бирвиш, — входит объяснение того, что именно репрезентируется в голове человека, и как человек оперирует этими репрезентациями [Bierwisch 1987,666].

Отсылая к специальной литературе и даваемым в ней опре­делениям понятии экспликации и объяснения (см. [Никитин 1970; Демьянков 1989,31 и ел.; Explanations... 1984; Pylyshyn 1984; Johnson-Laird 1983, гл. 1 и др.], мы ограничимся здесь, как и при характеристике прочих отличительных черт современной линг­вистики, лишь самыми общими соображениями о том, как прояв­ляется экспланаторность в теоретической деятельности ученых.

Представляется, что постановка вопросов об объяснении в лингвистике имеет два разных аспекта: один, более очевидный, связан с серией вопросов о том, что именно (какие утверждения) могут считаться объяснением для того или иного языкового яв­ления и какие типы объяснений здесь должны преобладать (структурные, генетические, функциональные и т. п.). Другой ас­пект касается гораздо более сложной и релевантной для всей лин­гвистики проблемы — проблемы ее собственных целей и задач, проблемы определения конечного результата лингвистической исследовательской деятельности и ее ориентации, направленнос­ти.

"Рассмотрим сам концепт "языка". Термин этот далеко не ясен, — пишет, например, Н. Хомский, — "язык" не является точ­но определенным понятием лингвистической науки" [Chomsky 1980, 217] и чтобы добиться сколько-нибудь удовлетворительно­го определения языка, необходимо абстрагироваться от многих обстоятельств его употребления. Только так, путем "радикаль­ной идеализации", "на надлежащем уровне абстракции мы наде­емся обнаружить глубинные объяснительные принципы, стоящие за порождением предложений" [Там же, 223-224]. Таким образом, по Хомскому, объяснительные принципы в языке связаны прежде всего с пониманием внутренних механизмов речи, ответственных за порождение и затем понимание предложений. По его мнению, исследование варьирования языков, различий грамматических

систем отдельных языков, взаимодействия разных когнитивных систем и, наконец, использования языка в определенных услови­ях и ситуациях человеческой жизни — все это гораздо более сложно, чем выявление неких абстрактных свойств грамматики, но отталкиваться следует только от этих абстракций.

Многие школы современной лингвистики идут, однако, другим путем: собирая эмпирический материал и делая на его ос­нове определенные обобщения и, действительно, тоннель можно прорывать с двух разных сторон. Повидимому, однако, в любом из этих случаев надо отдавать себе отчет в том, обнаружению ка­ких закономерностей должна способствовать лингвистика и ка­кие явления вообще будут лучше поняты, если лингвистика пре­доставит другим наука данные о структуре, функции и организа­ции языка. Возникновение "сдвоенных" дисциплин типа антропо-лингвистики, психолингвистики, социолингвистики и т. п. озна­чает, что от лингвистики ждут прояснения вопросов антрополо­гии, психологии, социологии, но в то же время ясна и обратная сторона этой ситуации: невозможность описать релевантные свойства языка вне обращения к указанным смежным наукам. Помимо того, что это размывает границы собственно лингвисти­ки, возникает необходимость ответить и на кардинальный во­прос этой науки: что же остается на ее долю, если из областей ее анализа "вычесть" то, что приходится на психолингвистику, со­циолингвистику и т.д. (см. Bugarski 1978, 250). Ведь должна же заниматься чем-то "своим" и общая, теоретическая лингвистика! по всей видимости, на ее долю и остается интеграция данных, по­лученных в рамках других научных дисциплин, их объединение в единую систему взаимосвязанных знаний.

В такой ситуации оказывается самым важным, на наш взгляд, очертить предмет лингвистики с определенными ограни­чениями. В качестве подобных ограничений и должны выступать ясные ответы на вопросы о целях современной лингвистики и прежде всего на вопрос о том, для чего в конечном счете осущест­вляется исследование языка и что оно само может объяснить: ментальную, духовную, когнитивную деятельность человека или же деятельность коммуникативную, социальную, общественную или, наконец, и то и другое. Лингвистика как зрелая наука может и должна объяснить изучаемый ею объект — язык — но не толь-

ко "в самом себе и для себя", а для более глубокого понимания и объяснения человека и того мира, в котором он обитает* . Это и создает предпосылки для изучения языка по его роли и для по­знания (когнитивное направление в исследовании языка), и для коммуникации и осуществления речевой деятельности (коммуни­кативная лингвистика и теория речевых актов), и для обеспече­ния нормальной жизнедеятельности всего общества в целом (культурологическое направление исследований) и т. п.

Если "в любом объяснении есть две части, различающиеся по своим функциям" — экспланандум и эксплананс, т. е. объясня­емый объект и то, что его объясняет (см. подробнее [Никитин 1970, 32 и сл.]), тогда для адекватной характеристики языка как экспланандума необходимо обращение к феноменам сознания, мышления, общества, культуры (как экспланансам) и, наоборот, для объяснения этих последних феноменов необходимо обраще­ние к языку. Достижения лингвистики сделают возможным ис­пользовать эти сведения в качестве эксплананс других наук. А для того, чтобы добиться этого, нужны челночные операции, вза­имообогащение и взаимодействие всех заинтересованных наук, исследования на их стыках. Принцип экспланаторности обретет тогда более конкретное содержание, ибо взаимопроникновение наук позволит выявить и обнаружить разные типы объяснений и придать каждому из них (когнитивным, функциональным, био­логическим и пр. объяснениям) рациональное содержание.

Рассмотрение установки на экспликацию языковых явле­ний было бы неполным, если бы мы не указали на те области или сферы знаний, к которым лингвисты обращаются и считают нуж­ным прибегать в поисках объяснений. Так, например, рассуждая о тех ограничениях, которые характеризуют устройство синтак­сических систем языка, Джанет Фодор указывает на то, что отве­ты на этот вопрос можно было бы усматривать, по крайней мере, в пяти разных сферах: в строении человеческого мозга и наличии

Ср., например, весьма примечательное замечание А.Вежбицкой о том, что наиболее привлекательной стороной подхода Н.Хомского к решению лингвистических проблем было его обещание обнаружить нечто существенное о деятельности человеческого разума [Wierzbica 1978,67]. 8 — 2853

в нем неких врожденных структур грамматики, ее репрезентации; в усвояемости языка, ибо в нем должны существовать лишь такие структуры, которыми ребенок способен овладеть и которые до­ступны ему; в принципах порождения речи, ибо не может быть такого языка, который не обеспечивал бы выражения и передачи значения в рамках предложения; в принципах восприятия, ибо язык должен обеспечить и декодировку предложений; в процес­сах коммуникации, ибо построенный иначе язык не способство­вал бы проведению тех актов речи, которые для него типичны. Возможно также, что в организации синтаксиса действуют все перечисленные факторы или какие-либо их комбинации [Fodor 1984, 9 и сл.].

На два разных класса ограничений в организации языко­вых систем указывает и Рэй Джекендофф [Jackendoff 1984, 51 и ел.], видя одни в имманентных свойствах самих грамматических систем, а другие^:— в их когнитивных основаниях. Очевидно, что за объяснениями соответствующего порядка и следует обращать­ся в процессе исследования собственно языковых ограничений в отличие от ограничений когнитивных.

Интересную систематику объяснений предлагает и такой видный американский типолог, как Т. Гивон, стоящий вместе с Дж. Гринбергом у истоков того типологического направления в исследовании языков, которое и можно было бы назвать объяс­нительным. По мнению Гивона, существует три типа объясне­ний, к обнаружению которых должен стремиться лингвист, и каждое из которых является по сути своей функциональным. Первый тип касается объяснения лингвистических универсалий и общих принципов построения языка — их следует, по всей види­мости, связывать с иконическим соотношением формы и функ­ций в естественных языках в разных ипостасях подобного соот­несения. Второй тип объяснения касается принципов внутренне­го, уровневого устройства языковой системы: по-видимому, по­добно живому организму, представляющему собой организован­ную совокупность разных органов и систем, язык являет собой тоже набор неких подсистем, близость между которыми может иметь разную степень и взаимодействие между которыми тоже может принимать разные формы. Объяснение типологического различия языков и, напротив, их сходства, коренится, следова-

тельно, в выявлении самих представленных в разных языках суб­систем, вместе образующих единое иерархически организованное целое, предназначенное для кодирования тех или иных функцио­нальных сфер. Наконец, третий тип объяснений — историчес­кий — реализуется по разному в зависимости от того, о какой ис­тории идет речь: онтогенезе или филогенезе или, наконец, просто о диахронических преобразованиях одного языка [Givon 1984, 40-41].

Важные рассуждения о противопоставлениях формальных и функциональных объяснений принадлежат Б.Комри [Comrie 1984], и остается пожалеть, что объем настоящего обзора не по­зволяет остановиться более подробно на освещении данной важ­ной темы, разрабатываемой сегодня прежде всего именно типо-логами (см. [Haiman 1985; Explanations for language universals... 1984]).

* * *

"Иногда парадигмой в широком смысле слова, — писала Р. М. Фрумкина, — называют господствующие общенаучные представления о том. каким требованиям должна удовлетворять теория, гипотеза, рассуждение, чтобы они принимались как науч­ные" (Фрумкина 1980, 187). Рассмотрев выше разделяемую мно­гими лингвистами систему установок, предпосылок анализа, об­щих задач и т. д., мы в известном смысле описали также и те тре­бования, которым сегодня должно удовлетворять лингвистичес­кое исследование. И хотя бы в этом отношении позиции многих разных школ и многих отдельных ученых представляются доста­точно близкими. Известная общность исходной, или предпосы-лочной системы взглядов, таким образом, налицо.

Интерпретировать сложившуюся ситуацию можно тем не менее двояко или даже трояко. Можно полагать, что к концу 80-х гг. благодаря установлению рассмотренных выше об­щетеоретических положений в исследовании языка преоб­ладают интеграционные тенденции и что на наших глазах формируется новая конструктивная парадигма научного знания, синтезирующая подходы, развивавшиеся до на­стоящего времени как самостоятельные подходы с разной ориен­тацией. Можно вместе с тем полагать и другое: несмотря на фактически наблюдаемые процессы интеграции и сближения по-8*

зиций разных школ каждая из них продолжает свой собственный путь развития, демонстрируя разные предметные области иссле­дования и по существу являя собой отдельную (малую) парадиг­му научного знания. В таком случае статус современной лингвис­тики следовало бы охарактеризовать как полипара-дигмальный.

Возможно, наконец, и еще одно заключение: о консолида­ции всех парадигм знания, противопоставленных ГГ, их синтез и, таким образом, оппозиция генеративного и постгенеративных направлений, вместе взятых.

Пожалуй, именно к этой точке зрения на сложившуюся си­туацию мы и склоняемся. Основанием для такого заключения яв­ляются: 1) достаточная близость в установках тех или иных школ и отдельных ученых, которые не признают главных постулатов ГГ; 2) единство в критике этих постулатов, что сказывается в том, что отрицаются вполне определенные установки генерати-визма (одни и те же!); 3) следование той системе допущений, ко­торую мы охарактеризовали выше и принятие которой именно генеративизмом совершается лишь с известными оговорками и, наконец, 4) формирование дополнительно к указанной системе допущений еще некоторого числа сходных черт.

В итоге мы получаем, что на наших глазах все же происхо­дит становление новой, неофункциональной, или конструктив­ной (постгенеративной) парадигмы знания (иногда ее называют также "интерпретирующей" — см. [Демьянков 1991]), определяю­щей чертой которой оказывается удачный синтез когнитивного и коммуникативного подходов к явлениям языка. Иными словами мы имеем дело с одновременным учетом двух главных функций языковых систем. Хотя проступающие контуры новой парадиг­мы знания связывают иногда только с когнитивизмом (см. [Сте­панов, Проскурин 1994]), думается, что сам когнитивизм не толь­ко позволяет подключение к его исследовательской программе проблем, связанных с дискурсом, актами коммуникации и т. п., но и диктует рассмотрение речемыслительной деятельности в це­лом с новых позиций.

Хочется в связи с этим отметить, что если обратиться к на­иболее важным и интересным теоретическим концепциям послед­него времени, в преамбуле каждого из них можно неизменно най-

ти отрицание 1) автономного синтаксиса (т. е. изучаемого вне учета тех "функций, выражению которых он служит); 2) крайно­стей установки на существование врожденных идей; 3) крайно­стей формализации данных о языке и гипостазирования фор­мальных свойств языковых систем; 4) возможности исключить из эмпирической базы анализа все, относящиеся к использованию языка; 5) такой практики анализа, при которой не учитываются типологические, диахронические и собственно эволюционные данные о строении и развитии языков [Giv6n 1984,7-9].

Аналогичным образом начинает свою когнитивную грам­матику и Р. Лангакр, подчеркивающий, что вопреки распростра­ненным мнениям он уверен в том, что "кардинальные проблемы современной лингвистической теории связаны не с формализаци­ей языка (not of a formal nature), но обнаруживаются на концеп­туальном уровне", что синтаксиса, автономного от семантики, не существует и т. п., т. е. он почти буквально повторяет сказанное Т. Гивоном [Langacker 1990, 1].

В этом смысле не вызывает сомнения, что интегрирующим фактором для объединения таких концепций, как лингвистика текста, теория речевых актов, дискурсивный анализ, многих грамматических концепций и т. п. может явно служить, а частич­но уже и служит, когнитивизм (ср. [Nuyts 1992, 4 и сл.]). Так, ука­зывая на черты, сближающие генеративизм с другими альтерна­тивными грамматическими теориями, называют в первую оче­редь признание важности гипотетйко-дедуктивных построений в научном исследовании языка, а также универсализм (под кото­рым имеют в виду не столько конкретное обнаружение языковых универсалий, сколько выявление и описание тех черт, без кото­рых не один язык не может существовать) и ментализм, определе­ние языка как ментального, психического, когнитивного образо­вания [Droste, Joseph 1991, 1-3]. В рамках когнитивизма происхо­дит иногда и синтез собственно когнитивных и дискурсивных идей с генеративизмом (см., например, модели когнитивной об­работки текста у Т. А. ван Дейка, а также генеративные грамма­тические концепции, отдающие одновременно дань прагматике и социальным установкам говорящих и разнообразным целям ак­тов коммуникации). Нельзя упускать из виду и тот факт, что с традициями генеративизма были связаны первоначально и те

ученые (Ч. Филлмор, Дж. Лакофф, В. Чейф и др.), которым при­надлежит честь разработки основ когнитивной лингвистики и множества более частных подходов к явлениям языка, а также специалисты в области моделирования искусственного интеллек­та и создания новых моделей порождении и восприятия речи, т. е. те исследователи, которые в своей конкретной творческой индивидуальной деятельности вышли за рамки генеративизма sui generis. Этот факт свидетельствует, помимо всего прочего, и о том, что для формирования новой парадигмы знания были явно необходимы выходы за ГГ и преодоление ее наиболее очевидных недостатков: в выработке новых взглядов на язык значительную роль сыграла, следовательно, критика генеративизма.

Итак, современное состояние лингвистики характеризуется в основном тем, что генеративная парадигма знания, претерпев значительную эволюцию, в своих главных чертах уже сложилась и существует как довольно целостная концепция языка. Проти­вопоставленные ей школы и направления едва ли не едины в пунктах своей ревизии генеративизма и демонстрируют все при­знаки сближения позиций и создания новой интег­ральной парадигмы знания — функциональной по своей общей направленности, конструктивной по своему духу и диктующей в своей установочной части выходы не только за горизонты традиционной структуральной лингвистики, но и за горизонты той жестко организованной и по преимуществу фор­мализованной концепции языка, какой является генеративная па­радигма знания. Наметив многие из этих выходов и будучи по своим истокам связанным с генеративизмом, когнитивный под­ход к явлениям языка уже знаменует собой серьезный отход от этой парадигмы знания и служит в этом своем качестве главной интегрирующей силой в формировании новой перспективной и многообещающей парадигмы научного знания, существенно рас­ширяющей горизонты лингвистических исследований и сулящей достижение еще более интересных результатов лингвистической деятельности в будущем.

Литература

Апресян 1974— Апресян Ю. Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. М., 1974.

Бархударов 1976— Бархударов Л. С. Истоки, принципы и методология порождающей грамматики // Проблемы порождаю­щей грамматики и семантики: Реферат, сб. М.: ИНИОН, 1976. С. 5-32.

Бондарко 1984 — Бондарко А. В. Функциональная грамма­тика. Л., 1984.

Ван Валин, Фоли 1982— Ван Валин Р., Фоли У. Референ-циально-ролевая грамматика // Новое в зарубежной лингвистике. М, 1982. Вып. XI. С. 376-410.

Васильев 1983— Васильев Л. Г. Развитие синтаксической семантики в американском языкознании. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1983.

Гадамер 1991 — Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.Л991.

Герасимов, Петров 1988— Герасимов В. И., Петров В. В. На пути к когнитивной модели языка // Новое в зарубежной лин­гвистике. М., 1988. Вып. XXII. С. 5-11.

Гипотеза 1980 — Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Грин 1976— Грин Дж. Психолингвистика: Хомский и пси­хология // Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976. С. 221-332.

Дейк 1989— Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуника­ция. М., 1989.

Демьянков 1989— Демьянков В. 3. Интерпретация, пони­мание и лингвистические аспекты их моделирования на ЭВМ. М., 1989.

Жоль 1990— Жоль К. К. Язык как практическое сознание (философский анализ). Киев, 1990.

Звегинцев 1978— Звегинцев В. А. Теоретическая лингви­стика на перепутье (о книге Дж. Лайонза "Введение в теоретичес­кую лингвистику"). М., 1978. С. 5-18.

233-

Исследование 1985— Исследование речевого мышления в психолингвистике. М., 1985.

Караулов, Петров 1989 — Караулов Ю. Н., Петров В. В. От грамматики текста к когнитивной теории дискурса // Дейк Т. А. ван. Язык. Познание. Коммуникация. М, 1989. С. 5-11.

Кибрик 1982 — Кибрик А. Е. Проблема синтаксических от­ношений в универсальной грамматике // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1982. Вып. XI. С. 5-36.

Кибрик 1987— Кибрик А. Е. Лингвистические предпосыл­ки моделирования языковой деятельности // Моделирование язы­ковой деятельности в интеллектуальных системах. М., 1987.

Кубрякова 1980— Кубрякова Е. С. Динамическое пред­ставление синхронной системы языка // Гипотеза в современной лингвистике. М.,1980. С. 217-261.

Кубрякова 1984— Кубрякова Е. С. Актуальные проблемы современной семантики. М., 1984.

Кубрякова 1985 — Кубрякова Е. С. Введение. Основные на­правления в современном развитии грамматической мысли // Со­временные зарубежные грамматические теории. Сб. научно-ана-литич. обзоров. М.: ИНИОН, 1985. С. 5-29.

Кубрякова 1991— Кубрякова Е. С. (ред.) Человеческий фактор в языке: Язык и порождение речи. М: Наука, 1991.

Кубрякова, Соболева П. А. — 1979. Кубрякова Е. С, Собо­лева П. А. О понятии парадигмы в формообразовании и слово­образовании //Лингвистика и поэтика. - М., 1979.

Кун Т. 1977— Кун Т. Структура научных революций. М., 1977.

Лайонз 1978 — Лайонз Дж. Введение в теоретическую лин­гвистику. М., 1978.

Леонтьев 1976— Леонтьев А. Н. От редактора [предисло­вие] // Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976. С. 5-16.

Лингвистика 1991 — Лингвистика: Взаимодействие кон­цепций и парадигм, Харьков, 1991. Вып. 1, ч. 1 — 2.

Макаев 1977— Макаев Э. А. Общая теория сравнительно­го языкознания. М., 1977.

Микулинский, Маркова 1977 — Микулинский СР., Марко­ва Л. А. Чем интересна книга Т. Куна "Структура научных рево­люций" // Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. "

Поппер 1983— Поппер К. Логика и рост научного зна­ния. М., 1983.

Постовалова 1980— Постовалова В. И. Гипотеза как фор­ма научного знания // Гипотеза в современной лингвистике. М., 1980.

Постовалова 1988— Постовалова В. И. Картина мира в жизнедеятельности человека // Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. М., 1988.

Руденко 1990— Руденко Д. И. Имя в парадигмах "филосо­фии языка". Харьков, 1990.

Серебренников 1983 — Серебренников Б. А. О материали­стическом подходе к явлениям языка. М., 1983.

Серио 1993 — Серио П. В поисках четвертой парадигмы // Философия языка: в границах и вне границ. Харьков., 1993.

Слобин 1976— Слобин Д. Психолингвистика // Слобин Д., Грин Дж. Психолингвистика. М., 1976.

Слюсарева 1981 — Слюсарева Н. А. Проблемы функцио­нального синтаксиса современного английского языка. М., 1981.

Слюсарева 1985 — Слюсарева Н. А. Функциональная грам­матика в Великобритании и Нидерландах // Современные зару­бежные грамматические теории. Сб. научно-аналит. обзоров. М.: ИНИОН, 1985.

Соболева 1976— Соболева П. А. Место семантического компонента в трансформационной порождающей грамматике (Аналитический обзор) // Проблемы порождающей грамматики и семантики. М.: ИНИОН, 1976.

Соссюр 1977— Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., 1977.

Степанов 1975 - Ю. С. Степанов. Методы и принципы со­временной лингвистики. М., 1975.

Степанов 1980-^ Степанов Ю. С. Исторические законы и исторические объяснения // Гипотеза в современной лингвистике. М, 1980.

Степанов 1985 — Степанов Ю. С. В трехмерном простран­стве языка. Семиотические проблемы лингвистики, философии, искусства. М., 1985.

Степанов 1991 — Степанов Ю. С. Некоторые соображения о проступающих контурах новой парадигмы // Лингвистика: вза-

имодействие концепций и парадигм. Харьков, 1991. Вып. 1, ч. 1. С. 9-10.

Степанов 1993— Степанов Ю. С, Проскурин С. Г. Смена "культурных парадигм" и ее внутренние механизмы // Философия языка: в границах и вне границ. Харьков, 1993. Вып. 1. С. 13-36.

Стрельцова 1988 — Стрельцова Г. Д. К проблеме соотно­шения синтаксиса и семантики в современных зарубежных грам­матических исследованиях // Проблемы современного зарубеж­ного языкознания: (80-е годы). Сб. научно-аналитических обзо­ров. М: ИНИОН, 1988. С. 109-127.

Тарасов, Уфимцева 1985— Тарасов Е. Ф., Уфимцева Н. В. Становление символической функции в онтогенезе // Исследова­ние речевого мышления в психолингвистике. М., 1985. С. 32-50.

Философия... 1993— Философия языка: в границах и вне границ. Международная серия монографий. Харьков, 1993. Т. I.

Фрумкина 1980— Фрумкина Р. М. Лингвистическая гипо­теза и эксперимент // Гипотеза в современной лингвистике. М, 1980. С. 183-216.

Хомский 1972 — Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972.

Хомский 1962 — Хомский Н. Синтаксические структуры // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1962. Вып.II. С. 171-184.

Хомский 1