Экспериментальный взгляд на общество и человека в повести Плевина «Омон Ра».

Виктор Олегович Пелевин(р1962) Омон Ра

Омон Ра вобрал в себя все достоинства, присущие произведениям Пелевина: непредсказуемый сюжет, глубокий смысл и оригинальность символики. Этот роман, как большинство пелевинских книг, оставляет читателю широкое поле для поиска трактовок.Омон Ра — это история о советском мальчике Омоне Кривомазове, с детства мечтающем о небе, который поступил в летное училище, а потом попал в отряд космонавтов, готовящихся к полету на луну. Но не стоит забывать, что автором этого произведения является концептуалист и постмодернист Виктор Пелевин, а это означает, что все не так просто. Более того, все очень и очень сложно.Как уже говорилось выше, интерпретировать этот роман можно по-разному. На мой взгляд, одной из задач, которую ставил перед собой Пелевин при написании этого произведения, была попытка обличить тоталитарную систему, существовавшую в Советском Союзе. Космос, являющийся центральным образом в романе — это коммунизм. Детство Омона проходит в пространстве, до краев заполненном различной космической символикой: кинотеатр Космос, металлическая ракета, стоящая на сужающемся столбе титанового дыма, фильмы и песни о летчиках, мозаика на стене павильона, изображавшая космонавта в открытом космосе, пионерлагерь Ракета. Все это очень напоминает вездесущие шедевры советского агитпропа, сулящие скорое светлое будущее. В этой связи напрашивается аналогия с советскими людьми, которые ради мифического светлого завтра (космоса), готовы не замечать блевотную действительность (Землю).Одним из ключевых для понимания романа моментов является эпизод с картонным звездолетом, висящим в столовой пионерлагеря. Омон и его друг Митек решили выяснить, есть ли кто-нибудь внутри него или нет. Оказалось, что там находится пластилиновый человечек. Когда ракету делали, начали с этого человечка. Слепили, посадили на стул и наглухо облепили со всех сторон картоном. Но самое интересное, что там не было двери. Снаружи люк нарисован, а изнутри на его месте — стена с какими-то циферблатами. Отсутствие двери, замкнутое пространство, обклеенное картоном,— все это невольно вызывает ассоциации с тоталитарной системой, лишавшей человека свободы. Также в лагере Ракета произошел еще один немаловажный эпизод. Омон, проползая в противогазе по длинному коридору, приходит к интересным умозаключениям: Еще через несколько метров мои слезы иссякли, и я стал лихорадочно искать какую-нибудь мысль, которая дала бы мне силы ползти дальше, потому что одного страха перед вожатым было уже мало. Аналогии напрашивается сами собой: мысль, дающая силы ползти, — коммунизм, придуманный для советских людей, живущих в ужасных условиях (ползущих в противогазе), на тот случай, если карательная система (вожатый) перестанет их пугать.

Этот роман до последних страниц разворачивается как история о мистификации: советская власть обманывает свой народ и мировое сообщество, запуская в космос корабли на весьма своеобразной автоматической тяге , но в итоге выясняется , что даже и не в космос — огромные усилия производятся для того, чтобы создать у жертвы впечатление , будто она побывала на Луне. Так зачем же государству все это надо? Подполковник из училища им. Мересьева говорит, что мы тут готовим не просто летчиков, а в первую очередь настоящих людей. Человек, готовый совершить подвиг, пусть даже и невидимый , по словам Урчагина, необходим стране, так как он питает её главную силу. Государство в Омоне Ра — это грандиозное мистическое бутафорское сооружение благодаря всепроницающему обману, где стираются все грани человеческой индивидуальности и личность мыслится единицей всеобщего, топливом, нужным чтобы на далекой Луне взвилось знамя победившего социализма. Важную роль в романе играет музыка. Неслучайно, несколько страниц посвещены диалогу Омона и Димы Матюшевича о группе Pink Floyd. OVERHEAD THE ALBATROS было написано Димой на листе бумаги, который он повесил над своей койкой. Эти строки взяты из песни Echoes, которая может служить звуковой дорожкой ко всей книге. Одиночество и безысходность сквозят в музыке Pink Floyd. Образ одинокой птицы, летящей над огромным океаном, перекликается с сюжетом книги. Интересна композиция произведения. Весь роман показывает взросление Омона Ра. Его можно разделить на четыре части. Конец каждой из них ознаменован появлением супа с макаронными звездочками, курицы с рисом и компота. Инициация Омона завершается тем, что он выбирается из лунохода (отказывается от мечты о коммунизме), поняв сущность тоталитарной системы. Но финал все-таки остается открытым, что характерно для творчества Пелевина: Однако надо было решать, куда ехать. Я поднял глаза на схему маршрутов, висящую на стене рядом со стоп-краном, и стал смотреть, где именно на красной линии я нахожусь.Что выберет Омон Ра: нажать на стоп-кран или просто сменить маршрут? Ответа Пелевин не дает.

59. Жанровая трансформация и своеобразие романа Татьяны Толстой «Кысь»

КЫСЬ, БРЫСЬ, РЫСЬ, РУСЬ, КИС, КЫШЬ! Татьяна Толстая удачно придумала это слово; соединила ласково-подзывательное: кис-кис, резко-отпугивательное: кышшш! и присовокупила к этим древним словам хищную рысь и брезгливое — брысь! (Где-то подале, подале замаячила старая Русь, мечта славянофилов и почвенников.) Получилась странная хищница из породы кошачьих: нежная как кис-кис, мерзкая как кышь, хищная как рысь и стремительная как брысь, ну и русская, разумеется, как Русь. Не менее значимо и имя главного героя — Бенедикт. “Благое слово” — так надо понимать, чем и подчеркнута опасная логоцентричность русской культуры. Означенная логоцентричность не спасает главного героя от душегубства, скорее — наоборот — душегубству способствует. Татьяна Толстая задалась в полной мере амбициозной задачей — изобразить “народное подсознательное”, изобразить не русь, но кысь! Жуткий послеатомный (послевзрывной) мир, мир уродов-мутантов, филоновских монстров описан сусальным, не сказовым даже, а каким-то сказочным, что ли, слогом. Стилистическая издевка здесь соединена с издевкой идеологической. Татьяна Толстая описывает шовинистическую, ксенофобскую мечту — вот он, чаемый ксенофобами “русский мир”, замкнутый со всех сторон, избяной, снежный сказочный остров во главе с народным вождем — Федором Кузьмичем или там Кудеяр-Кудеярычем. Эта мечта (настаивает Татьяна Толстая) может осуществиться только в результате вселенской всемирной катастрофы, только после ВЗРЫВА может всплыть обломок-остров, какой-нибудь Федор-Кузмичск. Впрочем, взрыв — метафора любого катаклизма, срывающего поверхностный слой культуры, разрушающего скрепы цивилизации. Взрыв может быть и атомным взрывом и взрывом социальным — революцией. Разоблачение славянофильской мечты о русском XVII веке, издевательство над “избяным” раем соединено у Татьяны Толстой с попыткой понять “утопию” как осуществление народного “подсознательного”, изобразить революцию и постреволюцию как торжество национального “подсознания”.

Татьяна Толстая берется изобразить то жестокое, веселое, вечное, почти доисторическое, на основе которого вырастает и город Глупов, и город Градов. Вот оно — вечное, неумирающее, каменное, кошмарное… Вы собираетесь восхищаться этим, поскольку оно вечное? — словно бы спрашивает Татьяна Толстая.— Но прекрасно и достойно восхищения — не вечное, а хрупкое и слабое, то, что может быть уничтожено взрывом. Страх перед вечным неизжитым XVII веком в мире русского человека — вот лейтмотив романа Татьяны Толстой. Страх перед недосостоявшимся в России средневековьем, перед средневековьем, которое Россия не прожила, не пережила как следует и которое (поэтому) латентно, вечно существует в русском мире.

Для Татьяны Толстой все аргументы сторонников высвобождения народного “Оно” — не более чем софизмы. Бунт для нее равен атомному взрыву. Мутации радиационные уравнены ею с “мутациями социальными”. Ненависть Булгакова к “недочеловеку” Шарикову ей понятнее, приемлемее для нее, чем платоновская попытка изобразить очеловечивание тех, кого социальные условия загнали в “нечеловеческое”.

И в связи с этим я бы тоже поубавил (свои в том числе) восторги по поводу этого мастеровитого текста. В сущности, перед читателями — роман-фельетон вроде. “Кысь” встраивается в целый длиннющий ряд романов-антиутопий, от “1984” до “451° по Фаренгейту”. Можно было бы составить список использованных мотивов, скрытых цитат в романе Татьяны Толстой. В финале романа припоминается “Приглашение на казнь” Набокова; в описании санитаров, “изымающих” книги у населения, нельзя не узнать пожарных Рэя Брэдбери, ну а описание столовой избы, избы переписчиков, тошнотворный мышиный супчик — ну тут Джордж Оруэлл Татьяне Толстой кланялся с джином “Победа” в одной руке, с речеписом — в другой! “Аллаверды, дорогая!” — хорошо получается! В самом деле, в какой-то момент возникает ощущение, что “Кысь” в весьма значительной своей части — запоздалый ответ на оруэлловский “вызов”, а вот что-де получится, если я оруэлловских персонажей одену в армяки и зипуны да прибавлю свой собственный опыт жизни при тоталитаризме? Не получается. Получается — анти-Оруэлл. Гурманская книжка для гурманов на тему, прямо скажем, вовсе не аппетитную…