Пономарев М.В. Особенности политической культуры французского общества.

США воспринимаются в современном мире как своего рода олицетворение «западной цивилизации». Франция не в меньшей степени достойна такой роли. Еще Бенджамен Франклин афористично отмечал: «У каждого человека есть два отечества – свое собственное и Франция».[1]

Франция – это страна с давними демократическим традициями, ставшая лабораторией классических идейно-политических форм западной цивилизации, камертоном духовной эволюции Европы в Новое и Новейшее время. Одновременно, Франция стяжала репутацию страны с причудливой, подчас трудно предсказуемой логикой государственного развития, специфическими образцами элитарной и массовой политической психологии. Политическая история Франции – это целая серия революций, восстаний и войн, череда сменявших друг друга политических режимов, арена действия многих выдающихся политиков и мыслителей.

Со времен Великой революции французское общество, по выражению известного ученого и публициста А. Дюамеля, поразил «вирус разобщенности и бацилла нетерпимости».[2] Революция разделила всю нацию на своих более или менее радикальных сторонников и приверженцев старого режима. Революция породила такие понятия, как «правые» и «левые», «враг народа» и «патриот», такой метод решения разногласий, как политический террор. Столкновение двух истин, двух начал, двух логик стало знаковым явлением во французской политической культуре. Французский революционный максимализм и французский бюрократический этатизм, французская элитарная философия и французский социальный эгалитаризм в своем сочетании смогли породить многие уникальные духовные явления.

Два обстоятельства придавали этому дуализму особый характер. На первое обратил внимание крупнейший социолог первой половины XX столетия А. Зигфрид. «Франция, – писал он, – обладает глубокой верой в человеческий интеллект. Она верит, что существует человеческая истина, свойственная всем людям, и эта истина такова, что интеллект способен ее постичь, а слово выразить».[3] Действительно, противоборствующие политические силы изначально были склонны опираться не только на соответствующие философские доктрины, но и возводить их в ранг принципов, имеющих непреходящую и общезначимую ценность

Второе обстоятельство заключалось в том, что политическое противостояние развивалось в рамках жестко централизованного государства. Тенденция к централизации, к доминированию государства в жизни общества проявлялась на протяжении всей истории Франции. Ярко выраженные формы этот принцип этатизма приобрел в эпоху становления абсолютизма. Именно абсолютизм породила и один из наиболее ярких политических символов Франции – идею «величия нации». Причем, если в XVII в. идея «величия Франции» еще могла трактоваться как стремление к гегемонизму на европейской политической арене, то уже вскоре она «перешла из области внешнеполитической идеологии в категорию почти ментальную, в ранг особой ценностной ориентации, не сводимой к расширению границ или получению контрибуций».[4]

«Величие Франции» – это, по сути, единственный объединяющий символ, который изначально преодолевает политические, экономические, религиозные, сословные отличия внутри общества и создает иллюзию его солидарного единства. И чем более абстрактна цель внешней политики, построенной в духе «величия», тем более эффективна она с точки зрения политики внутренней.

В эпоху Просвещения идея национального величия, в ее специфической французской трактовке, приобрела новые черты. Ж.-Ж. Руссо привнес в нее идеи республиканизма и демократии. В центре руссоистской теории – идея Нации-Республики. Нация-Республика представлялась как особое сообщество с территориальной, государственно-правовой, культурной общностью, «общей волей», единым суверенитетом. «Одна только общая воля может управлять силами Государства в соответствии с целью его установления, какова есть общее благо, – писал Руссо, - Суверенитет есть только осуществление общей воли, он не может никогда отчуждаться, и суверен, который есть ничто иное, как коллективное существо, может быть представляем только самим собой».[5]

Идеи Руссо отражали особенности французского общества, сохранявшего «глубинку», островки патриархальности. Преобладание в социальной структуре традиционных средних слоев стало питательной почвой для внедрения в национальную политическую культуру демократических идей, противопоставляемых по своему духу как жесткому «англосаксонскому» либерализму, так и олигархической элитарности. С другой стороны, эти ценности весьма сочетались с особенностями т.н. «католической политической культуры» французского общества – со свойственными ей высокой степенью эмоциональности, экспансивности, большой ролью коллективных политических символов, централизующих идеологических постулатов.[6] Теоцентризм католического мировоззрения, основанных на представлении о высшем Авторитете, рушился в качестве социальной доктрины, но оставался характерной чертой национального менталитета. На смену безусловному преклонению перед высшим Авторитетом римско-католической или галликанской церкви, приходил теоцентризм светский, политический, как правило – этатистский.

Важным этапом развития этого «политического генотипа» стали идеи Робеспьера. Именно робеспьеризм привнес в республиканскую идеологию тот явный этатистский стержень, без которого та теряла стройность и функциональную (политическую) значимость. Диктатура Робеспьера была в конечном счете направлена не столько на централизацию власти, сколько на тотальную идейную и политическую консолидацию самого общества, на «интеграцию масс в новое государство».[7] Робеспьеризм как политическая философия стал одним из высших проявлений этатистского мышления, не оставляющего пространства для групповых интересов, регионального сепаратизма, индивидуалистического эгоизма в тех случаях, когда речь шла о главном – интересах общих национальных.

Дальнейший шаг в формировании французской политической культуры внесла наполеоновская эпоха. Возникновение такой политической философии, как бонапартизм, было реакцией на издержки процесса либерализации общественной жизни, попыткой найти рецепт гражданского примирения в условиях модернизации, сталкивающей интересы традиционных и новых социальных групп, коренным образом меняющей социальные стереотипы и мировоззренческие установки общества.[8] «Ни красных колпаков, ни красных каблуков» – этот лозунг стал основой социальной политики империи. «Я мыслю категориями нации, – говорил Наполеон, – Я привлекаю всех, у кого есть способности и воля идти со мной вместе... Со мной будут честные люди, независимо от их политической окраски».[9]

Наполеон полагал, что истинная державность несовместима с либеральным пониманием свободы, а просвещенная нация, уверовавшая в главенство индивидуальной политической свободы, способна разрушить самое мощное государство. «Просвещенной нацией не управляют полумерами: здесь нужна сила, последовательность и единство во всех деяниях, – говорил Наполеон, – При ближайшем рассмотрении признанная всеми политическая свобода оказывается выдумкой…Республика во Франции невозможна: благоверные республиканцы – идиоты, все остальные – интриганы».[10]

Итак, бонапартизм основывался на признании целесообразности ограничения политического либерализма, в том числе индивидуальных свобод, деятельности политических партий и иных общественных движений, представляющих «групповой», а не общественный интерес. Этот принцип останется навсегда воплощен в культуре французской бюрократии, которая с успехом сохраняла свою корпоративную закрытость и преемственность при любых режимах и формах правления.[11] Однако в XIX в. быстро развивались и альтернативные направления французской политической мысли.

Не все французское общество воспринимало идею примата государства позитивно. Стремление положить конец абсолютизму и порожденным им сословным привилегиям вызвало к жизни самые разнообразные политические движения, ввергнувшие Францию в XIX в. в целую череду революций и политических переворотов. Одновременно с этим «в массовом сознании происходила трансформация равенства в эгалитаризм, создававшая прекрасную питательную среду для внедрения и распространения марксистской идеологии с ее уравнительно-распределительными лозунгами».[12]

В конечном итоге это привело к формированию специфической черты национальной политической культуры – двойственности, неоднородности. Один из отцов-основателей французской политологии Ф. Гогель писал: «Политический выбор французов определяется их отношением к существующему порядку. Избиратели могут голосовать за множество самых разнообразных партий, но в целом электорат четко делится на две большие группы: партию (существующего) порядка и партию изменений».[13]

Постоянное противоборство сторонников «порядка» и «изменений» непрерывно порождало глубокий раскол общественного мнения по важнейшим проблемам социальной жизни. Монархисты и республиканцы, буржуа и социалисты-коммунисты, голлисты и антиголлисты – всегда занимали взаимно непримиримые позиции, требуя от своих партий максимально жестких мер по отношению к противникам, настаивая на самых радикальных методах достижения своих целей. Различные политические субкультуры сталкивали население в скрытой, холодной гражданской войне, чреватой частыми и сильными потрясениями.

Эта специфика сохраняется в наше время. По мнению французских политологов, в стране так и не сложилась единая политическая культура, основанная на подлинном общенациональном консенсусе. Сегодняшняя Франция – «страна множества субкультур, нацеленных на реализацию абсолютно несхожих проектов общественного устройства».[14] Именно фрагментарность традиционной французской политической культуры, наличие устойчивых расхождений по отношению к основным институтам политической системы долгое время не могли гарантировать стабильность этой системы и устойчивость демократического политического процесса. Слабость традиций компромисса, сдержанности и терпимости к политическим оппонентам приводило к тому, что французские граждане скорее прибегали к революционным действиям, нежели стремились к активному участию в деятельности политических институтов. И даже этой деятельности они были склонны придавать оттенок изначального несогласия и недоверия. «Французы не без удовольствия признают, – замечает историк В.П. Смирнов, – что в отличие, например, от немцев, они недисциплинированны, своевольны, любят спорить, склонны к фронде и противодействию властям. Как только речь заходит об общественных делах, в разговоре француза возникают слова «дискутировать», «требовать», «оспаривать», «протестовать», и это не просто слова, а выраженный в них тип общественного поведения».[15] Некоторые политологи сходятся на том, что Франция представляет собой классический пример «конфликтного общества», политическая жизнь которого состояла из подъемов и падений, частой смены кабинета министров, насыщенных эмоциями избирательных кампаний и т. д. Знаменитые слова А. Камю «Я восстаю, следовательно, мы существуем» исчерпывающе характеризуют манеру политического поведения французских граждан.

Иначе эту проблему охарактеризовал один из самых заметных французских политиков ХХ в. президент Валерии Жискар д`Эстен. «На мой взгляд, – писал в мемуарах, – наиболее поразительная черта француза – это сочетание двух совершенно противоположных свойств: на первых порах – нежелание принимать какую-либо перемену, затрагивающую его лично (если, конечно, речь не идет о даровой выгоде), а в дальнейшем – готовность принять свершившийся факт... Франция – это страна нововведений, а не реформ. В силу свойственной французам легкости суждений, развившейся под ласковым и переменчивым небом, они любят, вернее, предпочитают все новое. Стремление к новизне – особый дар, объясняющий абсолютное господство французов в области моды!»[16]

Впрочем, преданность французов мировоззренческим принципам и склонность облекать в идеологизированные, универсальные формы свои политические интересы всегда сочетались с достаточно рационалистичным, индивидуализированным восприятием окружающего мира. Обладающий критичным умом француз стремится к самостоятельности в суждениях, он, как правило, нонконформист и его отношение к любым авторитетам, будь то священник, профессор, эксперт или политический лидер отличается значительной долей скепсиса. В стремлении к интеллектуальной независимости и личной автономии заключены корни французского индивидуализма.

Отличительной чертой французов является стремление к независимости в своей частной жизни и нежелание допускать вмешательство в нее со стороны общества и государства. Для французов независимость положения и равенство возможностей имеют даже более существенное значение, чем идеалы гражданских свобод, что накладывает свой отпечаток и на их демократические убеждения.[17] Та же индивидуалистическая основа и у весьма характерного для французов стремления к экономической безопасности, бережливости и накопительству. По образному выражению Ю. Рубинского, «в каждом французе живы и д`Артаньян, и Гобсек».[18] Веками тягу к бережливости и умеренности культивировала у французов крестьянская традиция с присущими ей практицизмом и расчетливостью. В наше время эта черта получила «второе дыхание». Любопытна в этом плане следующая статистика: при опросах общественного мнения 33% французов высказались за то, чтобы политические решения определялись «соображениями здравого смысла», а в 1989 г. – уже 58 %.[19]

Индивидуализм и интеллектуализм французов позволили обществу в целом достичь такой степени свободы критического ума, которая препятствовала безраздельному или, во всяком случае, долгому господству какой-либо системы ценностей или идейной доктрины. Это в свою очередь благоприятствовало утверждению в обществе широкого плюрализма взглядов и различных политических тенденций, с одной стороны, и интегрировало общество и препятствовало его распаду в череде политических конфликтов, столь часто перераставших в революционные столкновения.

Ключевым, исторически сложившимся обстоятельством, препятствующим непреодолимому расколу французского на противостоящие группировки и «наводящим мосты» между различными субкультурами и идейно-политическими тенденциями, остается утвердившееся в сознании французов чувство своей принадлежности к единой нации. Не случайно, что конституционный режим Пятой республики сформировался на основе политической концепции голлизма, возродившей идею «величия Франции».

Голлистская идея «величия Франции» была далека от традиционного национализма, шовинистического представления о национальном превосходстве. Франция воспринималась голлистами как нечто большее, нежели национальное сообщество «Франция возникла из глубины веков, – писал де Голль, – Нация эта существует уже на протяжении многих поколений… И она обрела определенный характер, который заставляет французов в любую эпоху зависеть от своих отцов и нести ответственность за своих потомков. И пока оно не распалось, это единство людей обладает … своим прошлым, своим настоящим, своим будущим, составляющим неразрывное целое».[20]

Для голлистов Франция – это вневременная реальность, обладающая собственными интересами, целями, жизнью, помимо интересов и жизни отдельных французов. В этом отношении де Голль фактически соединял бонапартистскую традицию государственной мысли с республиканской идеей Республики-Нации, восходящей к Руссо, Дантону, Клемансо. Политическим выражением этой идеи стал конституционный строй Пятой республики, основанный на принципах прямой демократии и сильной президентской власти.[21] Характерно, что противники де Голля, не раз обвинявшие его в авторитаризме, никогда не рисковали напрямую критиковать сам режим Пятой республики. Даже Валерии Жискар д`Эстен, лидер послевоенного поколения французских либералов, однозначно утверждал: «Выше справедливости стоит единство. Единство – великая мечта Франции».[22]

В то же время, при всей значимости принципа этатизма и всей преемственности своего развития, политическая культура современного французского общества несколько отличается от традиционной. Общество постепенно преодолевало тот тип политической культуры, которую известный историк Ф. Фюре назвал «революционной культурой».[23] Ее отличает высочайший пиетет перед политикой, ожидание удовлетворения общественных потребностей исключительно от государства и убеждение, что эффективность его деятельности зависит от политических сил, держащих бразды правления в своих руках. Ослабло воздействие на людей традиционных компонентов политической культуры, долгое время обуславливавших четкие границы между идейно-политическими тенденциями и придававших политическому процессу конфликтный характер.[24] В этом смысле можно, видимо, сказать, что фрагментарность французской политической культуры, как ее понимали раньше, ушла в прошлое, уступив место гораздо более сложной системе политических позиций, идейных установок и ценностных ориентации. И хотя старые пласты политической культуры продолжают оказывать определенное воздействие на общество, на первый план в этом процессе вышли иные элементы, составляющие политическую культуру.

Среди них наиболее заметную роль, на наш взгляд, играет рационализация политических представлений и вытекающего из них политического поведения. Жизненный опыт человека, его память, сугубо индивидуальные суждения и эмоциональные реакции превратились в важнейшие факторы, определяющие его политический выбор. «Общим знаменателем современного общества», по мнению некоторых французских социологов, стало усиление индивидуалистических настроений, стремление людей строить свою жизнедеятельность в соответствии со своими собственными представлениями, утверждать свою «единственность», стараясь дистанцироваться от навязываемых извне образцов поведения и мышления, Этот процесс имеет немаловажное значение для эволюции традиционной политической культуры. По мере его развития происходит постепенное ослабление влияния на политический выбор французов и на всю сумму их представлений о политической сфере традиционных норм и ценностей, усиливается их потребность в самостоятельном определении своих политических позиций. Одновременно меняется и отношение французов к традиционным авторитетам.

Отражением падения влияния устоявшихся авторитетов в сфере политического противоборства стало постепенное падение престижа его основных участников, возникновение множества различных ассоциаций и массовых демократических движений, развивающих свою активность за пределами сложившихся общественно-политических структур и ревниво отстаивающих свою независимость. Кроме борьбы за решение конкретных, касающихся повседневного существования населения проблем, эти движения вызывают симпатию отсутствием сложной внутренней иерархии, открытостью, близостью между лидерами и рядовыми активистами, спонтанностью выступлений, поощрением инициативы и творчества.

В рамках этих объединений формируется новый тип политической культуры, возникают новые, неформальные, близкие и доверительные отношения между людьми, нуждающимися не только в помощи друг друга, но, что не менее важно, во взаимном понимании и уважении, в том, чтобы «проявить себя», увидеть реальные плоды своих усилий. По мысли известного французского социолога Э. Рейно, в обществе все более широко распространяется потребность в «моральной активности», в корне отличающейся от традиционного политического активизма.

Рост числа воздействующих на сознание, эмоции и политический выбор человека противоречивых по своему происхождению и природе факторов привел к расширению его социальной автономии, снизил влияние ранее сформировавшихся идеологических стереотипов «Франция, – замечает социолог Д. Жамбар, – близка к тому чтобы подвести черту под двумя веками соперничества, под разделом на правых и левых, которые опираясь на враждебные друг другу идеологии вели бесконечные, ожесточенные споры о наиболее приемлемой для нашей страны экономической и политической модели».[25] В целом, в современной Франции сложилось удивительное положение: новейшие мировые общественные проекты имеют настолько мизерное число приверженцев, что «партию изменений» из них не сформировать. Более того, возникла и развивается ситуация, когда значительный сегмент избирателей выдвигает альтернативу альтернативе: хочет перемен, но понимает под ними скорее ощущение прогресса, а не реальные изменения. Эту особенность подчеркивал еще В. Жискар д`Эстен: «Француз стремится выдать себя за страстного реформатора. Французы аплодируют при малейшем намеке оратора на необходимость реформ. Однако аплодисменты переходят в неприятие, как только реформа хоть в чем-то затрагивает их привычки или личные привилегии». [26]

Большую роль в развитии национальной политической культуры Франции сыграло складывание мультиэтнического, мульти-культурного общества. В 1982 г. число официально зарегистрированных иностранцев достигло 3 млн. 680 тыс. человек; кроме того, вероятно, около 1 млн. иммигрантов проживали во Франции нелегально. В среднем иммигранты составляют 7-8% населения Франции, но в некоторых рабочих кварталах и предместьях Парижа их доля доходит до 20-25% населения.[27] В связи с наплывом иммигрантов изменилось соотношение религиозных конфессий. Более 75% французов по-прежнему считают себя католиками, хотя лишь 13% регулярно посещают церковь, но протестанты, которые со времен Реформации были второй по количеству верующих конфессией, уступили это место мусульманам. В 90-е годы во Франции насчитывалось около 1 млн. протестантов и 3 млн. мусульман.[28]

Занятые, как правило, неквалифицированной и низкооплачиваемой работой, сильно отличаясь от французов уровнем и образом жизни, обычаями, религией, они часто живут замкнутыми этническими общинами, с трудом ассимилируются, а иногда и не хотят ассимилироваться. В школах дети иммигрантов, плохо знающие французский язык, с трудом усваивают школьный курс, вынуждают учителя снижать уровень требований.[29]

Иммиграция и связанные с ней сложности (в частности, рост преступности) представляют достаточно новую проблему, которая имеет ныне европейский масштаб и пока нигде в Европе не нашла решения. Во Франции ситуация приобретает особую остроту: иммигранты, в основном выходцы из стран Магриба, характеризуются весьма невысоким стремлением приспособиться к нормам жизни новой родины. Попытки же адаптировать иммигрантов через их приобщение к традиционным французским нормам жизни, в том числе к образованию и работе, на основе традиционных французских ценностей крайне затруднены глубокими различиями между их собственной и коренной культурами.

Итак, глубокие сдвиги в структуре французского общества, шагнувшего с индустриальной на постиндустриальную ступень развития, определяют распад социальных макрогрупп и их политических субкультур (это относится, в частности, к промышленному пролетариату). Глобализация экономической и духовной жизни, рост географической мобильности выводят личность из сферы воздействия ее первоначальной макрогруппы; избирательский выбор личности все меньше базируется на общих для такой группы ценностях и все больше – на политических пристрастиях самой личности, ее собственных ценностях и ожиданиях, интересе к самым разнообразным проблемам жизни общества. Все это вызывает глубокую дифференциацию избирательских предпочтений. Его связь с традиционными партиями постепенно ослабляется, ухудшая их стратегические перспективы.

Вместе с тем французский избиратель в силу специфики национальной политической культуры и поныне весьма консервативен. Продемонстрировав в первом туре свою озабоченность состоянием экологии или семьи, свое отношение к интеграции, во втором туре он все-таки проголосует за свои основные ценности: у левых – антиклерикализм, равенство, универсализм, этатизм, у правых – порядок, этноцентризм, антиэтатизм. Консерватизм основной массы избирателей определяет ригидность политического предложения, неизменность партийных программ социалистов и неоголлистов, застывших на позициях 20-летней давности. А это в свою очередь влечет дальнейшее снижение интереса к ним со стороны избирателей. Одновременно массовое неприятие новейших мировых социальных проектов (опять-таки в силу особенностей политической культуры) уменьшает вероятность появления новых мощных политических движений, нацеленных на реализацию данных проектов. Как представляется, политическая система Франции сохранит свою сегодняшнюю конфигурацию в обозримом будущем, хотя значимость двух ведущих партий будет продолжать падать.

[1] Цит. по: Рубинский Ю.И. Французы у себя дома. – М., 1989. – С. 39.

[2] Цит. по: Политическая культура: теория и национальные модели / Под ред. К.С. Гаджиева – М., 1994. – С. 142.

[3] Modern France: Problems of the Third and Fourth Republic. – Princeton, 1951. – P. 15.

[4] Пономарев М.В. «Величие Франции» – республиканский императив имперской идеологии? // Мир в развитии. Современный мир: Проблемы истории международных отношений и современной истории. – М., 2000. – С. 34.

[5] Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или принципы политического права // Антология мировой правовой мысли. В пяти томах. – М., 1999. – Т. 3. – С. 129-130.

[6] Политика и общество во Франции. – М.. 1993. – С. 9-12.

[7] Фюре Ф. Постижение французской революции. – С. 77.

[8] См. подробнее: Пономарев М.В. Бонапартистская традиция французской политической мысли и голлистская конституционно-правовая доктрина // МГПУ. Юридический факультет - Научные труды. - М., 2001.

[9] Иванов И.И. Люди и факты западной культуры. – М., 1998. – С. 67.

[10] Наполеон Бонапарт. Максимы и мысли узника Святой Елены. – Спб., 2000. – С. 45

[11] См. подробнее: Тульчинская Т.В. Идея нации в политической культуре. Исторический опыт Франции // Вестник Московского Государственного Университета. Сер. «Политические науки». – 1996. - № 3.

[12] Островская Е. Политическая жизнь Франции в свете выборов 2002 года // Мировая экономика и международные отношения. – 2003. - №3. – С. 39.

[13] Цит. по: Fox. E. History in Geographic Perspective: the Other France. - Рaris, 1973. - Р. 6.

[14] Les cultures politiques en France. - Paris, 1999. – P. 401.

[15] Смирнов В. П. Франция: страна, люди, традиции. – М., 1988. – С. 101.

[16] Жискар д`Эстен В. Власть и жизнь. М., 1990. – С. 167-168

[17] Зеркалова С.Л. О национальном характере французов // Постигшая прошлое и настоящее. – Саратов 1993. – С. 24.

[18] Рубинский Ю.И. Французы у себя дома. – М., 1989. – С. 6.

[19] Массовое сознание и политическая ориентация французов. – М.. 1990. – С. 6.

[20] Де Голь Ш. Мемуары надежд. – М., 2000. – С. 9.

[21] См.: Пономарев М. В. Указ. соч.

[22] Жискар д`Эстен В. Выступление 27 января 1978 г. // Жискар д`Эстен В. Власть и жизнь. М., 1990. – С. 316

[23] Фюре Ф. Указ. соч. – С. 16.

[24] Политика и общество во Франции. – М., 1993. – С. 2-4; Массовое сознание и полититческая ориентация французов. – М.. 1990. – С. 4-6.

[25] Le Point. – 1989. - №897. – Р. 45.

[26] Жискар д`Эстен В. Власть и жизнь. М., 1990. – С. 168.

[27] Смирнов В. П. Франция на исходе ХХ века. – М., 2002. – С. 54.

[28] Там же.

[29] См.: Ланда Р.Г. Арабы и арабистика во Франции // Азия и Африка сегодня. – 1994. – № 12.