Сергей Эйзенштейн

“Вертикальный монтаж”

1.

В статье "Монтаж 1938", давая окончательную формулировку о монтаже, мы

писали:

"...Кусок А, взятый из элементов развертываемой темы, и кусок В, взятый

оттуда же, в сопоставлении рождают тот образ, в котором наиболее ярко

воплощено содержание темы...", то есть "изображение А и изображение В должны

быть так выбраны из всех возможных черт внутри развиваемой темы, должны быть

так выисканы, чтобы сопоставление их -- именно их, а не других элементов --

вызывало в восприятии и чувствах зрителя наиболее исчерпывающе полный образ

самой темы..."

В этой формулировке мы совершенно не ограничивали себя определением

того, к какому качественному ряду принадлежат А или В и принадлежат ли они к

одному разряду измерений или к разным.

* * *

Мы не случайно писали: "... из всех возможных черт внутри развиваемой

темы..."

Ибо поскольку решающим является возникающий из них, наперед задуманный,

единый и обобщающий образ, постольку принадлежность отдельных этих слагающих

к той или иной области выразительных средств принципиальной роли не играет.

Мало того, именно о принадлежности выразительных средств к самым

разнообразным областям толкуют почти что все примеры от Леонардо да Винчи до

Пушкина и Маяковского включительно.

В "Потопе" Леонардо элементы чисто пластические (то есть зрительные);

элементы поведения людей (то есть драматически игровые); элементы шумов,

грохота и воплей (то есть. звуковые) -- все в одинаковой мере слагаются в

единый обобщающий конечный образ представления о потопе.

Таким образом, мы видим, что переход от монтажа немого фильма к монтажу

звукозрительному ничего принципиально не меняет.

Наше понимание монтажа в равной мере обнимает и монтаж немого фильма и

монтаж фильма звукового.

Это отнюдь не значит, что сама практика звукозрительного монтажа не

ставит перед нами новых задач, новых трудностей и во многом совершенно новую

методику.

Наоборот, это именно так.

И поэтому надо как можно обстоятельнее разобраться в самой природе

звукозрительного феномена. И прежде всего встает вопрос о том, где же искать

предпосылок непосредственного опыта в этом деле.

Как и всегда, неисчерпаемым кладезем опыта останется и остается человек

2.

Наблюдение за его поведением, в частности, в данном случае, за тем, как

он воспринимает действительность и как он охватывает ее, создавая себе

исчерпывающий образ ее, здесь навсегда останется решающим.

Дальше мы увидим, что и в вопросах узкокомпозиционных снова же человек

и взаимосвязь его жеста и интонации, порождаемых единой эмоцией, окажутся

решающим прообразом для определения звукозрительных структур, которые

совершенно так же вытекают из единого определяющего образа. Но об этом, как

сказано, дальше. Пока же с нас хватит и следующего положения. Чтобы найти

правильный подбор именно тех монтажных элементов, из которых сложится именно

тот образ, в котором мы ощущаем то или иное явление, лучше всего остро

следить за собой, остро следить за тем, из каких именно элементов

действительности этот образ действительно складывается в нашем сознании.

При этом лучше всего ловить себя на первом, то есть наиболее

непосредственном восприятии, ибо именно оно всегда будет- наиболее острым,

свежим, живым и составленным из впечатлений, принадлежащих к наибольшему

количеству областей.

Поэтому и в обращении к материалам классики, пожалуй, тоже лучше всего

оперировать не только о законченными произведениями, но и с теми эскизными

записями, в которых художник старается запечатлеть гамму первых, наиболее

ярких и непосредственных впечатлений; .

Ведь именно в силу. этого эскиз или набросок часто бывает гораздо более

живым, чем законченное полотно (например, "Явление Христа народу" Иванова и

эскизы к нему"; в особенности композиционные наброски Иванова к другим

неосуществленным картинам).

Не забудем, что тот же "Потоп" Леонардо есть тоже "набросок", если. не

набросок с натуры, то, во всяком случае, эскизная запись, лихорадочно

стремящаяся записать все те черты образа и видения "Потопа", которые

проносились перед внутренним взором Леонардо. Именно отсюда такое обилие не

только изобразительных и не только пластических элементов в этом описании,

но элементов звуковых и игровых.

Но возьмем для наглядности другой пример такой записи "с натуры",

записи, сохранившей весь "трепет" первого непосредственного впечатления.

Это. -- сноска к записи от 18 сентября 1867 года в "Дневнике" Гонкуров:

"...Описание Атлетической Арены... я нахожу ее в тетрадке

документальных записей к нашим будущим романам (ronians future), которые,

увы, не были написаны.

В двух концах зала, погруженных в глубокую тень,-- поблескивание

пуговиц и рукояток сабель полицейских.

Блестящие члены борцов, устремляющихся в пространство яркого света.

Вызывающий взгляд глаз. Хлопанье ладоней по коже при схватках. Пот, от

которого несет запахом дикого зверя. Бледнеющий цвет лиц, сливающийся с

белокурым оттенком усов. Тела, розовеющие на местах ударен. Спины, с которых

струится пот, как с камней водостоков. Переходы фигур, волочащихся на

коленях. Пируэты на головах и т. д. и т. д."

Знакомая нам картина. Сочетание чрезвычайно остро взятых "крупных

планов". Необычайно живой образ атлетической арены, возникающей из их

сопоставления, и т. д. и т. д. Но что здесь особенно примечательно? Это то,

что на протяжении всего нескольких строк описания отдельные эти планы --

"монтажные элементы" -- принадлежат буквально ко всем почти областям

человеческих чувств:

1. Осязательно-фактурные (мокрые спины, по которым струится пот).

2. Обонятельные (запах пота, от которого несет диким зверем).

3. Зрительные:

Световые (глубокая тень и блестящие члены борцов, устремляющихся в

полный свет; пуговицы полицейских и рукоятки их сабель, поблескивающие из

темноты).

Цветовые (бледнеющие лица, белокурые усы, тела, розовеющие в местах

ударов).

4. Слуховые (щелканье хлопков).

5. Двигательные (на коленках, пируэты на головах).

6. Чисто эмоциональные, "игровые" (вызов глаз) и т.,д.

Примеров можно было бы привести несметно" множество, но все они с

большей или меньшей обстоятельностью проиллюстрируют все одно и то же

положение, высказанное выше, а именно:

в подходе к монтажу чисто зрительному и монтажу, связывающему элементы

разных областей, в частности зрительный образ и образ звуковой, по линии

создания единого обобщающего звукозрительного образа принципиальной разницы

нет.

Как принцип это было понятно уже и в тот период, когда мы совместно с

Пудовкиным и Александровым подписывали нашу "Заявку" о звуковом фильме еще в

1929 году.

Однако принцип принципом, но основное дело здесь в том, какими путями

найти подходы к практике этого нового вида монтажа.

Поиски в этом направлении тесно связаны с "Александром Невским". А

новый вид монтажа, который останется неразрывно в памяти с этой картиной, я

называю:

вертикальный монтаж.

Откуда же это название и почему оно?

* * *

Всякий знаком с "внешним видом оркестровой партитуры. Столько-то строк

нотной линейки, и каждая отдана под партию определенного инструмента. Каждая

Партия развивается поступательным движением по горизонтали. Но не менее

важным и решающим фактором здесь является вертикаль: музыкальная взаимосвязь

элементов оркестра между собой в каждую данную единицу времени. Так

поступательным движением вертикали, проникающей весь оркестр и.

перемещающейся горизонтально, осуществляется сложное, гармоническое

музыкальное движение оркестра в целом.

Переходя от образа такой страницы музыкальной партитуры к партитуре

звукозрительной, пришлось бы сказать, что на этой новой стадии к музыкальной

партитуре как бы прибавляется еще одна строка. Это строка последовательно

переходящих друг в друга зрительных кадров, которые пластически по-своему

соответствуют движению музыки и наоборот. [Сравните схемы I и II ].

Подобную же картину мы могли бы нарисовать с таким же успехом, идя не

от образа музыкальной партитуры, но отправляясь от монтажного построения в

немом фильме.

В таком случае из опыта немого фильма пришлось бы взять пример

полифонного монтажа, то есть такого, где кусок за куском соединяются не

просто по какому-нибудь одному признаку -- движению, свету, этапам сюжета и

т. д., но где через серию кусков идет одновременное движение целого ряда

линиях, из которых каждая имеет свой собственный композиционный ход, вместе

с тем неотрывный от общего композиционного хода целого.

Таким примером может служить монтаж "крестного хода"иа фильма "Старое и

новое".

В "крестном ходе" из "Старого и нового" мы видим клубок самостоятельных

линий, которые одновременно и вместе с тем самостоятельно пронизывают

последовательность кадров.

Таковы, например:

1. Партия "жары*. Она идет, все нарастая из куска в кусок.

2. Партия, смены крупных планов по нарастанию чисто пластической

интенсивности.

3. Партия нарастающего упоения религиозным изуверством, то есть

игрового содержания крупных планов.

4. Партия женских "голосов" (лица поющих баб, несущих иконы).

5. Партия мужских "голосов" (лица поющих мужчин, несущих иконы).

6. Партия нарастающего темпа движений у "ныряющих" под иконы. Этот

встречный поток давал движение большой встречной теме, сплетавшейся как

сквозь кадры, так и путем монтажного сплетения с первой большой темой --

темою несущих иконы, кресты, хоругви.

7. Партия общего тресмыканих", объединявшая оба потока в общем движении

кусков "от неба к праху",

от сияющих в небе крестов и верхушек хоругвей до распростертых в пыли и

прахе людей, бессмысленно бьющихся лбами в сухую землю.

Эта тема прочерчивалась даже отдельным куском, как бы ключом к ней

вначале: в стремительной панораме по колокольне от креста, горящего в небе,

к подножию церкви, откуда движется крестный ход, и т. д. и т. д.

Общее движение монтажа шло непрерывно, сплетая в едином общем

нарастании все эти разнообразные темы и партии. И каждый монтажный кусок

строго учитывал кроме общей линии движения также и перипетии движения внутри

каждой отдельной темы.

Иногда кусок вбирал почти все из них, иногда одну или две, выключая

паузой другие; иногда по одной теме делал необходимый шаг назад, с тем чтобы

потом тем ярче броситься на два шага вперед, в то время как остальные темы

шли равномерно вперед, и т. д. и т. д. И везде каждый монтажный кусок

приходилось проверять не только по одному какому-нибудь признаку, но по

целому ряду признаков, прежде чем можно было решать, годится ли он "в

соседи" тому или иному другому куску.

Кусок, удовлетворявший по интенсивности жары, мог оказаться

неприемлемым, принадлежа не к тому хору "голосов".

Размер лица их мог удовлетворить, но выразительность игры диктовала ему

совсем другое место и т. д. Сложность подобной работы никого не должна была

бы удивлять: ведь это почти то же самое, что приходится делать при самой

скромной музыкальной оркестровке. Сложность здесь, конечно, большая в том

отношении, что отснятый материал гораздо менее гибок и как раз в этой части

почти не дает возможности вариаций.

Но, с другой стороны, следует иметь в виду, что и самый полифонный

строй и отдельные его линии выслушиваются и выводятся в окончательную форму

не только по предварительному плану, но учитывая и то, что подсказывает сам

комплекс заснятых кусков.

Совершенно такой же "спайки", усложненной (а может быть, облегченной?)

еще "строчкой" фонограммы, мы добивались так же упорно и в "Александре

Невском", и особенно в сцене наступления рыцарей. Здесь линия тональности

неба -- облачности и безоблачности; нарастающего темпа скока, направления

скока, последовательности показа русских и рыцарей; крупных лиц и общих

планов, тональной стороны музыки; ее тем; ее темпа, ее ритма и т. д.--

делали задачу не менее трудной и сложной. И многие и многие часы уходили на

то, чтобы согласовать все эти элементы в один органический сплав.

Здесь делу, конечно, помогает и то обстоятельство,, что полифонное

построение кроме отдельных признаков в основном оперирует тем, что

составляет комплексное ощущение куска в целом. Оно образует как бы

"физиогномию" куска, суммирующую все его отдельные признаки в общее ощущение

куска. Об атом качестве полифонного монтажа и значении его для тогда еще

"будущего" звукового фильма я писал в связи с выходом фильма "Старое и

новое" (1929)".

Для сочетания с музыкой это общее ощущение имеет решающее значение, ибо

оно связано непосредственно с образным ощущением как музыки, так и

изображения. Однако, храня это ощущение целого как решающее, в самих

сочетаниях необходимы постоянные коррективы согласно их отдельным признакам.

Для схемы того, что происходит при вертикальном монтаже, эта

особенность дает возможность представить ее в виде двух строчек. При этом мы

имеем в виду, что каждая из них есть комплекс своей многоголосой партитуры,

и искание соответствий здесь рассмотрено под углом зрения подобных

соответствий для общего, комплексного "образного" звучания как изображения,

так и музыки.

Схема II отчетливо показывает новый добавочный "вертикальный" фактор

взаимосоответствия, который вступает с момента соединения кусков в

звукозрительном монтаже.

С точки зрения монтажного строя изображения здесь уже не только

"пристройка" куска к куску по горизонтали, но и "над-

тройка" по вертикали над каждым куском изображения -- нового куска

другого измерения -- звукокуска, то есть куска, сталкивающегося с ним не в

последовательности, а в единовременное.

Интересно, что и здесь звукозрительное сочетание принципиально не

отлично ни от музыкальных сочетаний, ни от зрительных в немом монтаже.

Ибо и в немом монтаже (не говоря уже о музыке) эффект тоже получается,

по существу, не от последовательности кусков, а от их одновременности,

оттого, что впечатление от последующего куска накладывается на впечатление

от предыдущего. Прием "двойной экспозиции" как бы материализовал в трюковой

технике

Схема I

Схема II

этот основной феномен кинематографического восприятия. Феномен этот

одинаков как на достаточно высокой стадии немого монтажа, так и на самом

низшем пороге создания иллюзий кинематографического движения: неподвижные

изображения разных положений предмета от кадрика к кадрику, накладываясъ

друг на друга, и создают впечатление движения. Теперь мы видим, что подобное

же наложение друг на друга повторяется и на самой высшей стадии монтажа --

монтажа звукозрительного. И для него образ "двойной" экспозиции так же

принципиально характерен, как и для всех других феноменов кинематографа.

Недаром же, когда мне еще в период немого кинематографа захотелось

чисто пластическими Средствами передать эффект звучания музыки, я прибег

именно к этому техническому приему:

"...в "Стачке" (1924) есть попытки в этом направлении. Там была

маленькая сценка сговора стачечников под видом безобидной гулянки под

гармошку.

Она заканчивалась куском, где чисто зрительными средствами мы старались

передать ощущение его звучания.

Две пленки будущего -- изображение и фонограмму -- здесь подменяла

двойная экспозиция. На одной было уходящее в далекую глубину белое пятно

пруда у подножия холма. От него из глубины, вверх на аппарат, шли группы

гуляющих с гармошкой.

13*

Во второй экспозиции, ритмически окаймляя пейзаж, двигались блестящие

полоски -- освещенные ребра мехов громадной гармоники, снятой во весь экран.

Своим движением и игрой взаимного расположения под разными углами они давали

полное ощущение движения мелодии, вторящей самой сцене..." (см. мою статью

"Не цветное, а цветовое", газета "Кино", No 24, май, 1940).

Схемы I и II рисуют систему композиционного стыка в немом кино (I) в

отличие от звукового (II). Именно схему стыка, ибо сам монтаж, конечно,

рисуется как некий большой развивающийся тематический ход, "движущийся

сквозь подобную схему отдельных монтажных стыков.

Но в разгадке природы этого нового вида стыка по вертикали и лежат как

раз основные трудности.

Ибо строй композиционной связи движения А1--В1--С1 известен в музыке.

А законы композиционного движения А--В--С до конца обследованы в

практике немого кино.

И новой проблемой перед звукозрительным кино будет стоять система

соединения А -- Ад; А1В1С1: В -- В1; С -- С1 и т. д., которые обусловливают

сложный пластический звуковой ход темы через сложную систему сочетаний А --

А1-- B1-- В -- С --С1 и т. д. в самых разнообразных переплетениях.

Таким образом, проблемой здесь явится нахождение ключа к неведомым

доселе вертикальным стыкам А -- А1, В -- В1, которые надо научиться так же

закономерно уметь сочетать и разводить, как через культуру слуха это делает

с рядами А1, В1... музыка, или через культуру глаза -- зрительный монтаж с

рядами А1, В1 и т. д.

Отсюда на первый план выдвигается вопрос нахождения средств

соизмеримости изображения и звука и вопрос нахождения в этом деле

показателей, измерителей, путей и методики. Это будет в первую очередь

вопрос о нахождении столь же остро ощущаемой внутренней синхронности

изображения и музыки, какую мы уже имеем в отношении ощущения синхронности

внешней (несовпадение между движением губ и произносимым словом мы уже

научились замечать с точностью до одной клетки!).

Но сама она будет весьма далека от той внешней синхронности, что

существует между видом сапога и его скрипом, и "будет той "таинственной"

внутренней синхронностью", в которой пластическое начало целиком сливается с

тональным.

Связующим звеном между этими областями, общим языком синхронности,

конечно, явится движение. Еще Плеханов сказал, что все явления в конечном

счете сводятся к движению. Движение же нам раскроет и те все углубляющиеся

слои внутренней синхронности, которые можно последовательно установить.

Движение же нам ощутимо раскроет и смысл объединения и его

методику. Но двинемся по этому пути от вещей внешних и наглядных к

вещам внутренним и менее непосредственным.

Сама роль движения в вопросе синхронности абсолютно очевидна. Но

рассмотрим ряд последовательных случаев.

Начинается такой ряд с той области синхронности, которая, по существу,

лежит вне пределов художественного рассмотрения,-- с фактической

синхронности, то есть с натурального звучания снимаемого предмета или

явления (квакающая лягушка, рыдающий аккорд сломанной арфы, стук колес

пролетки по мостовой).

Собственно искусство начинается в этом деле с того момента, * как в

сочетании звука и изображения уже не просто воспроизводится существующая в

природе связь, но устанавливается связь, требуемая задачами выразительности

произведения.

В наиболее рудиментарных формах это будет подчинение обеих областей

одному и тому же ритму, отвечающему содержанию сцены. Это будет наиболее

простой, наиболее общедоступный, часто встречающийся случай звукозрительного

монтажа, когда куски изображения нарезаются и склеиваются согласно ритму

музыки, которая бежит им параллельно по фонограмме. Здесь принципиально

безразлично, будет ли в кадре движение или будут ли кадры неподвижными. В

первом случае надо будет лишь следить за тем, чтобы внутрикадровое движение

тоже было в соответствующих ритмах.

Совершенно очевидно, что здесь, на этой невысокой стадии синхронности,

тоже возможны очень строгие, интересные и выразительные построения.

От простейшего случая -- простого "метрического" совпадения акцентов --

своеобразной "скандировки" -- здесь возможны любые комбинации

синкопированных сочетаний и чисто ритмического "контрапункта" в учтенной

игре несовпадения ударений, длин, частот, повторов и т. п.

Но каков же будет следующий шаг после этого второго случая внешне

двигательной синхронности? Очевидно, такая, которая в пластике сумеет

передать движение не только ритмическое, но и движение мелодическое.

Правильно говорит о мелодии Ланц (Henry Lanz, "The Physical basis of

Rime", 1931):

"...Строго говоря, мы вовсе не "слышим" мелодию. Мы способны или

неспособны ей следовать, что означает нашу способность или неспособность

сочетать ряд звуков в некоторое единство высшего порядка..."

И во всем многообразии пластических средств выражения должны же найтись

такие, которые своим движением сумеют вторить не только движению ритма, но и

линии движения мелодии. Мы уже догадываемся о том, какие это будут элементы,

но, так как этому вопросу будет отведен большой самостоятельный раздел,

мы только мимоходом бросим предположение о том, что это, вероятно, будет в

основном.... "линейным" элементом пластики. Сами же обратимся к следующему

разряду движения.

"Высшее единство", в которое мы способны объединить отдельные звуки

звукоряда, нам совершенно ясно рисуется линией, объединяющей их своим

движением. Но и сама тональная разница их тоже характеризуется опять-таки

движением. Но на этот раз уже движением последующего разряда -- уже не

движением-перемещением, а колебательным движением, разные характеристики

которого мы и воспринимаем как звуки разной высоты и тональности.

Какой же элемент изображения вторит и здесь этому "движению" в звуках?

Очевидно, что тот элемент, который и здесь тоже связан с

движением-колебанием (пусть и иной физической конфигурации), тот элемент,

который характеризуется и здесь таким же обозначением... тона: в изображении

это -- цвет. (Высота, грубо говоря, видимо, будет соответствовать игре

света, тональность -- цвету.)

Остановимся на мгновение и осмотримся. Мы установили, что синхронность

может быть "бытовой", метрической, ритмической, мелодической, тональной.

При этом звукозрительное сочетание может удовлетворять своей

синхронностью всему ряду (что бывает более чем редко) или может строиться на

сочетании по одной какой-либо разновидности, не скрывая при этом ощущения

общего разлада между областью звука и изображения. Последнее -- весьма

частый случай. Когда он имеет место, мы говорим, что изображение -- "само по

себе", а музыка -- "сама по себе"; звуковая и изобразительная сторона каждая

бегут самостоятельно, не объединяясь в некое органическое целое. Следует при

этом иметь в виду, что под синхронностью мы понимаем отнюдь не обязательный

консонанс. Здесь вполне возможна любая игра совпадений и несовпадений

"движения", но в тех и других случаях связь должна быть все равно

композиционно учтенной. Так же очевидно и то, что в зависимости от

выразительных задач "ведущим" основным признаком построения может быть любой

из видов синхронности. Для каких-то сцен основным фактором воздействия

окажется ритм, для других -- тон и т, д. и т. д.

Но вернемся к самому ряду разновидностей, вернее, разных областей

синхронности.

Мы видим, что разновидности эти целиком совпадают с теми

разновидностями немого монтажа, которые мы установили в свое время (в

1928--1929) и которые мы в дальнейшем включили и в общий курс преподавания

режиссуры (см. "Искусство кино", 1936, No 4, стр. 57, III курс, раздел II,

[подраздел] Б, 3).

В свое время эта "номенклатура" некоторым товарищам могла показаться

излишним педантизмом или произвольной игрой с аналогиями. Но мы тогда еще

указывали на важность такого рассмотрения этого вопроса для тогдашнего

"будущего" -- для звукового фильма. Сейчас мы это наглядно и конкретно

ощутили на самой практике звукозрительных сочетаний.

Этот ряд включал еще и монтаж "обертонный". Такого рода синхронности мы

касались выше в случае "Старого и нового". И под этим, может быть, не совсем

точным названием следует понимать "комплексное" полифонное "чувственное"

звучание кусков (музыки и изображения) как целых. Этот комплекс есть тот

чувственный фактор, в котором наиболее непосредственно воплощается

синтетически образное начало куска.

И здесь мы подошли к основному и главному, что создает окончательную

внутреннюю синхронность, к образу и к смыслу кусков.

Этим как бы замыкается круг. Ибо эта формула о смысле куска объединяет

и самую лапидарную сборку кусков -- так называемую простую "тематическую

подборку" по логике сюжета -- и наивысшую форму, когда это соединение

является способом раскрытия смысла, когда сквозь объединения кусков

действительно проступает образ темы, полный идейного содержания вещи.

Это начало является, конечно, исходным и основоположным для всего ряда

других. Ибо каждая "разновидность" синхронности внутри общего органического

целого есть не более как воплощение основного образа через свою специфически

очерченную область,

Начнем мм наше рассмотрение с области цвета. И не только потому, что

проблема цвета на сегодня является наиболее актуальной и интригующей

проблемой нашего кино. А в основном потому, что как раз на области цвета

наиболее остро ставился, а сейчас разрешается принципиальный вопрос об

абсолютных и относительных соответствиях изображения и звука, между собой и

обоих вместе взятых -- определенным человеческим эмоциям. Для вопроса о

принципе звукозрительного образа это имеет кардинальное значение. Методику

же самого дела наиболее наглядно и лучше всего развернуть на области

мелодической синхронности, наиболее удобно поддающейся графическому анализу

и одноцветному печатному воспроизведению (это составит тему следующих за

этой статей).

Итак, обратимся в первую очередь к вопросу соответствия музыки и цвета,

которое нам проложит путь к проблеме того вида монтажа, который я для

удобства называю хромофонным (то есть цветозвуковым).

* * *

Уничтожение противоречия между изображением и звуком, между миром

видимым и миром слышимым! Создание между

ними единства и гармонического соответствия. Какая увлекательная

задача! Греки и Дидро, Вагнер и Скрябин -- кто только не мечтал об этом?.

Кто только не брался за эту задачу? Но обзор мечтаний мы начнем не с них.

А самый обзор сделаем для того, чтобы проложить пути к методике слияния

звука с изображением и по ряду других его ведущих признаков.

Итак, начнем рассмотрение этого вопроса с того, в каком виде мечта о

звукозрительной слиянности уже давным-давно волнует человечество. И здесь па

область цвета выпадает львиная доля мечтаний.

Первый пример возьмем не слишком давний, не глубже рубежа XVIII--XIX

веков, во очень наглядный. Первое слов" предоставим Г. Эккартсгаузену,

автору книги "Ключ к таинствам натуры". Часть I. С. Петербург, 1804 г.

(немецкий оригинал его еще в 1791 году вышел уже вторым изданием). На стр.

295--299 этой книги он пишет:

"...Долго занимался я исследованием гармонии всех чувственных

впечатлений. Чтоб сделать сие яснее и ощутительнее, на сей конец исправил я

изобретенную Пастором Кастелем музыкальную машину для зрения, и привел ее в

такое состояние, что можно на ней производить все аккорды цветов точно так,

как и аккорды тонов. Вот описание сей машины. Я заказал себе цилиндрические

стаканчики из стекла, равной величины, в полдюйма в поперечнике; налил их

разноцветными жидкостями по теории цветов;

расположил сии стаканчики, как струны в клавикордах, разделя переливы

цветов, как делятся тоны. Позадь сих стаканчиков сделал я медные клапанцы,

коими они закрывались. Сии клапанцы связал я проволокою так, что при ударе

по клавишам клапанцы поднимались и цвета открывались. Как тон умолкает,

когда палец оставляет клавишу, так и цвет пропадает, как скоро отнимешь

палец, ибо клапанцы, по тяжести своей, тотчас упадают и закрывают

стаканчики.

Сзади осветил я сии клавикорды высокими свечами. Красоту являющихся

цветов описать нельзя, они превосходят самые драгоценные каменья. Так же;

невозможно выразить приятности ощущения глаза при различных аккордах

цветов...

..,Т е о р и я музыки глазной

Как тоны музыки должны соответствовать речам автора в мелодраме, так и

цвета должны также согласоваться со словами. Для лучшего понятия я приведу

здесь в пример песню, которую я положил на музыку цветов и которую я

аккомпанирую на моем глазном клавесине. Вот она:

Слова: "Бесприютная сиротиночка".

Тоны: Тоны флейты, заунывные.

Цвета: Оливковый, перемешанный с розовым и белым.

Слова: "По лугам ходя меж цветочками".

Тоны: Возвышающиеся веселые тоны.

Цвета: Зеленый, перемешанный с фиолетовым и бледно-палевым.

Слова: "Пела жалобно, как малиновка".

Тоны: Тихие, скоро друг за другом последующие, возвышающиеся и

утихающие.

Ц в ста: Темно-синий с алым и изжелта-зеленоватым.

Слова: "Бог услышал песню сиротиночки".

Тоны: Важные, величественные, огромные.

Цвета: Голубой, красный и зеленый с радужным желтым и пурпуровым

цветом, переходящими в светло-зеленый и бледно-желтый.

Слова: "Солнце красно из-за гор взошло".

Тоны: Величественные басы, средние тоны, тихо от часу возвышающиеся!

Цвета: Яркие желтые цвета, перемешанные с розовым и переходящие в

зеленый и светло-желтый.

Слова: "И пустило луч на фиалочку".

То вы: Тихо спускающиеся низкие тоны.

Цвета: Фиолетовый, перемешанный с разными зелеными цветами. Довольно

сего, чтоб показать, что и цвета могут выражать

чувства души..."

Если этот пример принадлежит, вероятно, к малоизвестным,

то следующее место отведем, наоборот, одному из самых популярных:

знаменитому "цветному" сонету Артюра Рембо12 "Гласные"

("Voyelles"), так долго и много волновавшему умы своей

схемой соответствий цветов и звуков:

А -- черный; белый-- Е, И -- красный; У -- зеленый;

О -- синий; тайну их скажу я в свой черед. А -- бархатный корсет на

теле насекомых, Которые жужжат над смрадом нечистот. Е -- белизна холстов,

палаток и тумана, И гордых ледников, и хрупких опахал. И -- пурпурная кровь,

сочащаяся рана Иль алые уста средь гнева и похвал. У ~- трепетная рябь

зеленых волн широких, Спокойные луга, покой морщин глубоких На трудовом челе

алхимиков седых. О -- звонкий рев трубы пронзительный и странный. Полеты

ангелов в тиши небес пространной -- О -- дивных глаз ее лиловые лучи.

(Перевод Кублицкой-Пиоттух).

По времени ему очень близки таблицы Рене Гиля13. Но с Рембо

он во многом расходится:

У, иу, уи (оu, оu, iou, oui): от черного к рыжему.

О, но, уа (o, о, io, oi): красные.

А, э (a, a, ai): вермильон.

Е, ие, ей (еu, еu, uеu, eui): от розового до бледно-золотого.

Ю, ию, юи (и, u, iu, ui): золотые.

Е, э, эй (е, е, е, ei): от белых до золотисто-лазурных.

Ие, и (ie, ie, iе, i, i): лазурные.

После того как Гельмгольц опубликовал данные своих опытов о

соответствии тембров голосовых и инструментальных, Гиль "уточняет" свои

таблицы, вводя в них еще и согласные, и тембры инструментов, и целый каталог

эмоций, представлений и понятий, которые им якобы абсолютно соответствуют.

Макс Дейтчбейн в своей книге о романтизме (Мах Deutschbein, "Das Wesen

der Romantik", 1921) считает "синтетизацию разных областей чувств" одним из

основных признаков в творчестве романтиков.

В полном соответствии с этим мы снова находим подобную таблицу

соответствий гласных и цветов у А.-В. Шлегеля (1767-- 1845)16

(цитирую по книге: Henry Lanz, "The Physical basis of Rime", 1931, p.

167--168):

"... A -- соответствует светлому, ясному красному (das rote Licht--

helle А) и 'означает молодость, дружбу и сияние. И -- отвечает

небесно-голубому, символизируя любовь и искренность. О -- пурпурное, Ю --

фиолетовое, а У -- ультрамарин".

Другой романтик более поздней эпохи -- тонкий знаток Японии Лафкадио

Херн1*--в своих "Японских письмах" ("The Japanese Letters of

Lafcadio Hearn", edited by Elizabeth Bisland, 1941) уделяет этому вопросу

тоже немало внимания; хотя он и не вдается в подобные "классификации" и даже

осуждает всякие попытки отхода от непосредственности в этом направлении в

сторону систематизации (критика книги Саймондза "В голубом ключе", Synxonds

"In the Key of Blue", в письме от 14 июня 1893 г.)

Зато за четыре дня до этого он пишет своему другу Базилю Хэллу

Чемберлену:

"... Вы были истинным художником в вашем последнем письме. Ваша. манера

музыкальными терминами описывать цвета ("глубокий бас" одного из оттенков

зеленого и т. д.) привела меня в восхищение..."

А еще за несколько дней до этого он разражается по этому поводу

страстной тирадой:

. "...Допуская уродство в словах, вы одновременно должны признать и

красоту их физиономии. Для меня слова имеют цвет, форму, характер; они имеют

лица, манеру держаться, жестикуляцию; они имеют настроения и

эксцентричности; они имеют оттенки, тона, индивидуальности".

Далее, нападая на редакции журналов, возражавшие против его стиля и

манеры писать, он пишет, что, конечно, они правы, когда утверждают, что:

"...читатели вовсе не так чувствуют слова, как вы это делаете. Они не

обязаны знать, что вы полагаете букву А светло-розовой, а букву Е --

бледно-голубой. Они не обязаны знать, что в вашем представлении созвучие КХ

имеет бороду и носит тюрбан, что заглавное Икс -- грек зрелого возраста,

покрытый морщинками, и т. д.".

Но тут же Херн ответно обрушивается на своих критиков:

"...Оттого, что люди не могут видеть цвета слов, оттенки слов,

таинственное призрачное движение слов;

оттого, что они не могут слышать шепота слов, шелеста процессий букв,

звуки флейты и барабанов слов;

оттого, что они не могут воспринять нахмуренности слов, рыданий слов,

ярость слов, бунт слов;

оттого, что они бесчувственны к фосфоресценции слов, мягкости и

твердости слов, сухости их или сочности, смены золота, серебра, латуни и

меди в словах,

должны ли мы из-за этого отказываться от попытки заставить их слушать,

заставить их видеть, заставить их чувствовать слова?.." (Письмо от 5 июня

1893 г.).

В другом месте он говорит об изменчивости слов:

"Еще давно я сказал, что слова подобны маленьким ящерицам, способным

менять свою окраску в зависимости от своего положения".

Такая изощренность Херна, конечно, не случайна. Частично в этом

виновата его близорукость, особенно обострившая эти стороны его восприятия.

В основном же здесь, конечно, повинно то, что он жил в Японии, где эта

способность находить звуком зрительные соответствия развита особенно тонко.

(Проблеме звукозрительных соответствий в связи с звуковым кино и японской

традиции в этом направлении я посвятил в 1929 году обстоятельную статью

"Нежданный стык".)

Лафкадио Херн привел нас на Восток, где в системе китайских учений

звукозрительные соответствия не только присутствуют, но даже точно узаконены

соответствующим каноном. Здесь и они подчинены тем же принципам Ян и Инь,

которые пронизывают всю систему мировоззрения и философии Китая. Сами же

соответствия строятся так:

1) Огонь -- Юг -- Нравы -- Лето -- Красный -- Dschi (sol) -- горький.

2) Вода -- Север -- Мудрость -- Зима -- Черный -- Yu (la)-- соленый.

3) Дерево -- Восток -- Любовь -- Весна -- Голубой (зе-леный) -- Guo

(mi) -- кислый.

4) Металл -- Запад -- Справедливость -- Осень -- Белый -- Schang (re)

-- острый.

(Цитирую по книге "Herbst und Fruhling des Lu-Bu-We", lena, 1926, S.

463-464).

Еще интереснее не только соответствия отдельных звуков и цветов, но

одинаковое отражение стилистических устремлений определенных "эпох" как в

строе музыки, так и в строе живописи.

Интересно об этом для "эпохи джаза" пишет покойный Рене Гийере в статье

"Нет больше перспективы" (Rene Guillere "II n'y a plus de perspective", "Le

Cahier Bleu", .No 4, 1933):

"...Прежняя эстетика покоилась на слиянии элементов. В музыке -- на

линии непрерывной мелодии, пронизывающей аккорды гармонии; в литературе --

на соединении элементов фразы союзами и переходными словами от одного к

другому; в живописи -- на непрерывности лепки, которая выстраивала

сочетания.

Современная эстетика строится на разъединении элементов,

контрастирующих друг с .другом: повтор одного и того же элемента -- лишь

усиление, чтобы придать больше интенсивности контрасту..."

Здесь в порядке примечания надо отметить, что повтор может в равной

мере служить двум задачам.

С одной стороны, именно он может способствовать созданию органической

цельности.

С другой стороны, он же может служить и средством того самого

нарастания интенсивности, которую имеет в виду Гийере. За примерами ходить

недалеко. Оба случая можно указать на фильмах.

Таков для первого случая повтор -- "Братья!" в "Потемкине":

первый раз -- на юте перед отказом стрелять; второй раз не произнесено

-- на слиянии берега и броненосца через ялики; третий раз -- в форме

"Братья!" -- при отказе эскадры стрелять по броненосцу.

Для второго случая имеется пример в "Александре Невском", где вместо

четырех повторяющих друг друга одинаковых тактов, полагавшихся по партитуре,

я даю их двенадцать, то есть тройным повтором. Это относится к тому куску

фильма, где в зажатый клин рыцарей с тылу врезается крестьянское ополчение.

Эффект нарастания интенсивности получается безошибочным и неизменно

разрешается вместе с музыкой -- громом аплодисментов.

Но продолжим высказывания Гийере:

"...форма джаза, если всмотреться в элементы музыки и в приемы

композиции,-- типичное выражение этой новой эстетики...

Его основные части: синкопированная музыка, утверждение ритма. В

результате этого отброшена плавная кривизна линий:

завитки волют; фразы в форме локонов, характерные для маверы Массне;

медленные арабески. Ритм утверждается. уг-лом, выдающейся гранью, резкостью

профиля. У него Жесткая структура; он тверд; он конструктивен. Он стремится

к пластичности. Джаз ищет объема звука, объема фразы. Классическая музыка

выстраивалась планами (а не объемами), планами" располагавшимися этажами,

планами, ложившимися друг на;,друга, планами горизонтальными и

вертикальными, которые создавали архитектуру благородных соотношений: дворцы

с терраса"!", колоннадами, лестницами монументальной разработки и глубокой

перспективы. В джазе все выведено на первый план. Важный закон. Он одинаков

и в картине, и в театральной декорации, и в фильме, и в поэме. Полный отказ

от условной перспективы с ее неподвижной точкой схода, с ее сходящимися

линиями.

Пишут -- ив живописи и в литературе -- одновременно под знаком

нескольких разных перспектив. В порядке сложного синтеза, соединяющего в

одной картине части, которые берут предмет снизу, с частями, которые берут

его сверху.

Прежняя перспектива давала нам геометрическое представление о вещах

такими, какими они видны одному идеальному глазу. Наша перспектива

представляет нам предметы такими, какими мы видим их двумя глазами, на

ощупь. Мы больше не строим ее под острым углом, сбегающимся на горизонте. Мы

раздвигаем этот угол, распрямляем его стороны. И тащим изображение: на нас,

на себя, к себе... Мы соучаствуем в нем. Поэтому мы не боимся пользовать

крупные планы, как в фильме: изображать человека вне натуральных пропорций,

таким, каким он нам кажется, когда он в пятидесяти сантиметрах от нашего

глаза; не боимся метафоры, выскакивающей из поэмы, резкого звука тромбона,

вырывающегося из оркестра, как агрессивный наскок.

В старой перспективе планы уходили кулисами, уменьшаясь вглубь --

дымоходом, воронкой, чтобы раскрыть в глубине колоннаду дворца или

монументальную лестницу. Подобно этому же в музыке кулисы контрабасов,

виолончелей, скрипок последовательными планами, один за другим, как по

уступам лестницы, уводили к террасам, откуда взору раскрывалось закатом

солнца торжество медных инструментов. В литературе также раскрывалась

обстановка, выстраиваемая аллеей от дерева к дереву; и человек, описываемый

по всем признакам, начиная с цвета , волос...

В нашей новой перспективе -- никаких уступов, никаких аллей. Человек

входит в среду, среда выходит через человека. Они оба -- функции друг друга.

Одним словом, в нашей новой перспективе -- нет больше перспективы.

Объем вещей не создается больше средствами перспективы... разница

интенсивности, насыщенность краски создают объем. В музыке объем создается

уже не удаляющимися планами: первым планом звучания и удалениями. Объем

создается полнотой звучаний. Нет больше больших полотен звука,

поддерживающих целое в манере театральных задников. В джазе -- все объем.

Нет больше аккомпанемента и голоса, подобно фигуре на фоне. Все работает.

Нет больше сольного инструмента на фоне оркестра; каждый инструмент ведет

свое соло, соучаствуя в целом. Нет также и импрессионистического расчленения

оркестра, состоящего в том, что для первых скрипок, например, все

инструменты играют ту же тему, но каждый в соседних, нотах, дабы придать

большее богатство звучанию.

В джазе каждый играет для себя в общем ансамбле. Тот же закон в

живописи: сам фон должен быть объемом..."

Приведенный отрывок интересует нас прежде всего как картина полного

эквивалента строя музыкального и строя пластического, здесь -- не только

живописного, но даже архитектурного, поскольку речь идет больше всего о

пространственных и объемных представлениях. Однако достаточно поставить

перед собой ряд картин кубистов, чтобы одинаковость того, что происходит в

этой живописи, с тем, что делается в джазе, стала такой же наглядностью.

Столь же очевидно соответствие обоих архитектурному пейзажу,

классическому -- для доджазовой музыки и урбанистическому -- для джазовой.

Действительно, парки и террасы Версаля, римских площадей и римских вилл

кажутся подобными "прообразами" строя классической музыки.

Урбанистический, особенно ночной пейзаж большого города также отчетливо

звучит пластическим эквивалентом для джаза. В особенности в той основной

черте, которую здесь отмечал Гийере, а именно -- в отсутствии перспективы.

Перспективу и ощущение реальной глубины уничтожают ночью моря световой

рекламы. Далекие и близкие, малые (на переднем плане) и большие (на заднем},

вспыхивающие и угасающие, бегающие и вертящиеся, возникающие и исчезающие --

они в конце концов упраздняют ощущение реального пространства и в какие-то

мгновения кажутся пунктирным рисунком цветных точек или неоновых трубок,

движущихся по единой поверхности черного бархата ночного неба. Так когда-то

рисовались людям звезды в виде светящихся гвоздиков, вбитых в небосвод!

Однако фары мчащихся автомобилей и автобусов, отблески убегающих рельс,

отсветы пятен мокрого асфальта и опрокинутые отражения в его лужах,

уничтожая представления ьерха и низа, достраивают такой же мираж света и под

ногами; и, устремляясь сквозь оба эти мира световых реклам, они заставляют

их казаться

уже не одной плоскостью, а системой кулис, повисших в воздухе кулис,

сквозь которые мчатся световые потоки ночного уличного движения.

И было одно звездное небо вверху и одно звездное небо внизу,-- как

рисовался мир действующим лицам из "Страшной мести" Гоголя, плывшим по

Днепру между подлинным звездным небосводом вверху и его отражением в воде.

Таково примерно живое ощущение очевидца от вида улиц Нью-Йорка в

вечерние и ночные часы. Но это же ощущение можно проверить и на

фантастических фотографиях ночных городов!

* * *

Однако приведенный отрывок еще более интересен тем, в какой степени он

рисует соответствия музыки и живописи не только друг другу, но обоих, вместе

взятых,-- самому образу эпохи и образу мышления тех, кто с этой эпохой

исторически связан. Разве не близка ей вся эта картина, начиная с самого

"отсутствия перспективы", которое кажется отражением исторической

бесперспективности буржуазного общества, достигшего в империализме высшей

стадии капитализма, и вплоть до образа этого оркестра, где "каждый за себя"

и каждый старается выбиться и вырваться вперед из этого неорганического

целого, из этого ансамбля самостоятельно вразброд мчащихся единиц,

прикованных друг к другу только железной необходимостью общего ритма?

Ведь интересно, что все черты, которые перечисляет Гийере, уже

встречались на протяжении истории искусств. Но во все этапы они стремятся к

единой цельности и к высшему единству. И только в эпоху торжества

империализма и начала декаданса в искусствах это центростремительное

движение перебрасывается в центробежное, далеко расшвыривающее в стороны все

эти тенденции к единству -- тенденции, несовместимые с господством

всепронизывающего индивидуализма. Вспомним Ницше:

"Чем характеризуется всякий литературный декаданс? -Тем, что целое уже

не проникнуто более жизнью. Слово становится суверенным и выпрыгивает из

предложения, предложение выдается вперед и затемняет смысл страницы,

страница получает жизнь не за счет целого,-- целое уже не является больше

целым... Целое вообще уже не живет более: оно является составным,

рассчитанным, искусственным..." ("Вагнер как явление", "Der Fall Wagner",

стр. 28, 1888).

Основной и характерный признак именно в этом, а не в отдельных

частностях. Разве египетский барельеф не обходится без линейной перспективы?

Разве Дюрер 21 и Леонардо да Винчи не пользуются, когда им это

нужно, в одной картине несколькими перспективами и несколькими точками

схода? (В "Тайной вечере"

Леонардо да Винчи предметы на столе имеют иную точку схода, чем

комната.) А у Яна Ван-Эйка в портрете четы Арноль-фини -- целых три главных

точек схода. В данном случае это, вероятно, несознательный прием, но какая

особая прелесть напряжения, глубины этим достигнута в картине!

Разве китайский пейзаж не отказывается от увода глаза в глубину и не

распластывает угла зрения вширь, заставляя горы и водопады двигаться на нас?

Разве японский эстамп не знает сверхкрупных первых планов и

выразительной диспропорции частей в сверхкрупных лицах? Могут возразить, что

дело не в тенденции образцов прежних эпох к единству, а просто в ... в менее

решительном диапазоне приложения той или иной черты по сравнению с эпохой

декаданса.

Где, например, в прошлом можно найти такую же степень симультанности,

как в приведенных случаях "сложного синтеза" в изображении предметов,

показанных одновременно и сверху и снизу? Смешение планов вертикальных и

горизонтальных?

Однако достаточно взглянуть на планы Коломенского дворца XVII века