Будь паинькой!

Каждый ребенок испытывает желание быть любимым, оно исходит из естественной, биологической потребности в чувстве защищенности. Но в какой‑то момент он понимает, что его любят за то, что он делает, а не просто так. Это большое и чудовищное открытие: любовь к себе нужно как‑то вызывать. Малыш присматривается к реакциям взрослых, смотрит, как они воспринимают те или иные его поступки, что им нравится, а что оставляет равнодушными.

Например, мальчик подмечает, что взрослые смеются, когда он примеряет отцовскую шапку. Потом он будет ходить с этой шапкой — надо й не надо, являться с ней при любом удобном и неудобном случае, пока, наконец, не столкнется с раздражением. Это раздражение взрослых — удар. Он ведь делал то, что им нравилось, он хотел вызвать их радость, чтобы почувствовать себя счастливым. Ни того, ни другого не удалось, на табло обратный результат, и внутри — какое‑то щемящее, опустошающее душу состояние.

Маленькая девочка обрадовалась, узнав, что и папа, и мама приходят в восторг, когда она принимается мыть посуду — по‑детски, так, как она это может, и так, как она себе это представляет. И вот она мчится к кухонной раковине один, другой, третий раз, и делает это только потому, что знает — это нравится ее родителям. Они смеются, хвалят ее и говорят прочие приятные вещи. Но вот мама почему‑то отстраняет ее и говорит как‑то грубо: «Ладно, уйди уже. Все равно потом перемывать. Еще разобьешь чего‑нибудь». Почему уйди?! Почему перемывать?! Почему она что‑то разобьет?! Больно.

Дети, конечно, не столь глупы, как мы полагаем. Они слишком хорошо замечают, что настоящее, а что поддельное.
Карл Густав Юнг

Подобных «мелочей» в жизни у каждого из нас было множество. Я, например, помню такую подробность из своей жизни. Мне было около четырех лет (так мне кажется). И в разговоре со своим дядей в присутствии мамы, бабушки и дедушки я сказал ему: «Курить — это вредно для здоровья». Поскольку дядя был единственным курящим человеком в нашей семье, а прочие члены моей семьи придерживались антитабачного закона, эффект был потрясающий — все порадовались моему сообщению, даже дядя! Я был вовлечен в разговор и чувствовал себя совершенно счастливым.

Через пару месяцев я повторил тот же номер, только в гостях, в присутствии тех же родственников, но на сей раз эта моя реплика адресовалась пожилой статной даме — хозяйке дома, которая смолила одну сигарету за другой. Каким же было мое разочарование, когда мои близкие после той же самой произнесенной мною фразы зашипели: «Что ты такое говоришь?! А ну перестань немедленно! Так со взрослыми нельзя разговаривать!» Теперь‑то я понимаю, в чем была моя ошибка, и почему в одном случае моя реплика была принята «на ура», а в другом — с негодованием. Но тогда — тогда все было иначе. Я чувствовал себя ужасно и больше ни под каким предлогом не хотел встречаться с той женщиной и оказаться в том доме. Сколько таких ситуаций мы пережили за свое, в сущности, столь недолгое детство? Какой след они в нас оставили? Их бесчисленное количество, а след, оставленный ими, неизгладимый. Но, может быть, самое серьезное последствие этих «маленьких трагедий» для нашей будущности составляет иной их аспект.

Отец, как правило, отвергает своего сына или принимает его условно. Он может отвергать его как соперника или включить его в свое пассивное принятие ситуации, будучи не в силах совладать с подавляющей ролью матери мальчика.
Александр Лоуэн

Каждый человек, то есть каждый из нас, не приемлет себя таким, какой он есть, мы хотим быть лучше себя. Наш идеал, то, какими мы хотим быть, — это вечная линия горизонта, широкая, насколько хватает глаз, и постоянно от нас удаляющаяся. А начало этой танталовой муки здесь, в этих «маленьких трагедиях». Человек тянется к этой цели — соответствовать некому «идеалу», мучимый своей внутренней жаждой, но всякий раз она ускользает от него — все, как в детстве: ты хочешь быть хорошим, чтобы тебя любили, а не получается.

И тут два вывода: один — то, что тебя не любят, и причем категорически, второй — то, что ты «не дорабатываешь». Следствия из обоих этих выводов не сулят ничего хорошего для будущего ребенка. Если он склонен трактовать свои «маленькие трагедии» как то, что он и недостоин любви, то ребенок превращается в апатичное существо, которое ничего не хочет, ни к чему не стремится, которому ничего не надо и для которого ничто не имеет значения. Если же он, напротив, решает, что просто недостаточно старается, то мы получим человека, который будет постоянно стремиться достичь свой идеал, пытаться себя изменить, и, разумеется, испытывать связанную с этим неуверенность и тревогу.

Нынешнее поколение подростков, чье раннее детство пришлось на конец 80‑х—начало 90‑х, все больше склоняются к первому способу решения этой задачи; те же, кто воспитывался в советском обществе, напротив, по большей части придерживались второго варианта. И это не странно, нынешние молодые родители просто физически не имеют сил заниматься своими детьми и показывать им, что у ребенка есть возможность «вырасти в их глазах».

А вот в советское время, напротив, всем детям подробно объясняли — вы можете стать лучше, «достойными людьми», и тогда вас будет за что любить и уважать. Поскольку же, несмотря на обещания, ни уважения, ни любви «победителям конкурса» не выделялось, то и получилось, что те дети теперь очень хотят быть хорошими, очень боятся, что о них подумают что‑то не так, посмотрят на них косо, не одобрят, не поймут, не поддержат.

Так что нынешние подростки, на первый взгляд, менее тревожны, чем подростки прежние, но, право, это иллюзия. Человек, лишенный любви, чувства, что он любим, — тревожен, и тревожен тотально, хотя, конечно, проявления этой тревоги могут быть разные. Да, для нынешних детей спрятаться за личиной «пустого места» удобнее, но нам остается только догадываться, какой же сильной должна быть тревога, чтобы пойти на такую жертву. Мы же — дети соцсистемы — внешне куда более тревожны, нас большее заботит, мы из‑за большего количества вещей переживаем, больше берем во внимание. Но что с того?!

Если дом сгорел, то причина пожара может интересовать нас лишь теоретически. Факт остается фактом — отсутствие любви, точнее сказать, отсутствие ощущения, что ты любим, — это катастрофа, потому что будет вечная тревога и постоянный поиск защищенности. Как мы ищем эту защищенность? Каждый по‑своему.

Одни пытаются, как и когда‑то в детстве, заслужить любовь окружающих. Другие — просто ищут любви, а без нее живут с ощущением хронического ужаса. Третьи — занимают крайне агрессивную жизненную позицию, ведь в таком состоянии тревога ощущается меньше. Четвертые — спиваются; тоже вариант — утопить тревогу в граненом стакане. Пятые — пытаются себя постоянно чем‑то занять, причем так, чтоб ни на что другое, даже подумать, времени не оставалось. Шестые — везде находят проблемы и складируют свою глубокую, детскую еще тревожность в эти свои проблемы. Седьмые… Надо ли еще перечислять? Если вы, ради интереса, научитесь видеть за поступками других людей глубокую внутреннею тревогу и чувство скрытой детской беззащитности, то составить личную галерею подобных портретов вам труда не составит.

Состязание с собственным «идеалом» — мука, на которую нас обрекают наши родители. Разумеется, они делают это не специально, но так получается. Наши достоинства кажутся им естественными, ведь «так и должно быть», а наши недостатки они отмечают («чтобы мы ста ли еще лучше»). И мы чувствуем, что родители хотят видеть нас какими‑то, какими мы не являемся. В после дующем, впрочем, мы и сами будем пытаться разыграть эту пьесу — представлять себе некий «идеал» (то, какими мы «должны быть»), стремиться к нему, а не достигая его — тревожиться. А достичь его невозможно, поскольку его нет, есть только ощущение, что мы «недорабатываем». Проще говоря, мы не удовлетворены собой, потому что наши родители не были вполне удовлетворены нами.

Случаи из психгтерапевтическои практики:

«Любить себя я не позволю, это опасно!»

Когда Евгений обратился ко мне за помощью, ему было что‑то около 35 лет. Он уже был вдовцом (его жена умерла пятью годами раньше от рака крови) и воспитывал дочь, которой к этому времени было семь лет. Впрочем, он целиком и полностью был погружен в работу, а девочкой, в основном, занимались родители его покойной супруги. Евгений руководил крупной фирмой, которая занималась рекламой. Был высоким, и как бы сказали дамы, — видным мужчиной, состоял в гражданском браке, которым, впрочем, был недоволен.

Какой была причина его обращения за психотерапевтической помощью? Формальным поводом стали головные боли, которые периодически очень его мучили. Но в действительности Евгений искал «ответы на главные вопросы», и после того как прочел мою философскую книгу «Дневник „Канатного плясуна“», подумал, что у меня они есть, или, как он сказал — «могут быть». Что он называл «главными вопросами»? Его соблазняла восточная идея — достичь состояния просветления, непривязанности; он хотел чувствовать себя свободным и избавиться от внутреннего напряжения.

Евгений имел прекрасное образование, был потрясающе начитан и осведомлен, казалось, по всем вопросам. И при всем при этом производил двойственное впечатление. С одной стороны — прекрасное воспитание, умение ясно излагать свои мысли, владеть собой. С другой стороны, во всем этом чувствовалась какая‑то наигранность, искусственность и даже чопорность. Складывалось впечатление, что он пытается выглядеть умудренным стариком, который уже все изведал, все знает, а потому смотрит на жизнь отстраненно и высокомерно.

Евгений был единственным ребенком в семье и воспитывался в основном матерью — учительницей по профессии. Мама была очень требовательной женщиной, возвращаясь с работы, она словно бы и не выходила из своей роли учителя. В раннем детстве Евгений очень любил свою мать, потом пытался всячески заслужить ее внимание и редкие ласки, а затем почувствовал свою полную самостоятельность. Он уехал из города, в котором вырос, стал учиться в институте, потом — семья, работа, собственный бизнес.

В отношении с женщинами Евгений был достаточно жесток, сначала он пытался с ними сблизиться, открыться им, а потом каким‑то странным образом терял интерес, и эти отношения становились формальными, лишенными чувств. При этом он утверждал, что ни одна из них его по‑настоящему не любила, а если и любила, то «эгоистично»; что все они пытались решить с его помощью какие‑то свои проблемы, что они «связывали и ограничивали».

Я спросил Евгения, чем они его «связывали и ограничивали». Он посмотрел на меня и сказал с некоторым изумлением в лице

— Как чем? Своей любовью.

— Но они же не любили вас? — наигранно удивился я.

— Да, но… — Евгений стушевался. — Нужно постоянно быть каким‑то. Соответствовать.

— Чтобы они вас любили? — уточнил я.

— Ну, наверное, — протянул мой собеседник и взял паузу.

— А с вашей женой было так же? — спросил я через секунду.

— Она была вылитая мать! — воскликнул Евгений и, кажется, даже сам не ожидал от себя такой реакции.

— Ваша, насколько я понимаю.

— Да, моя, конечно, — ответил Евгений и задумался. — Знаете, такое неприятное чувство, что нужно кого‑то из себя постоянно изображать — то решительного, то сведущего во всем, то заботливого. Каждый день — словно на экзамене…

— И никак не сдать… — я продолжил его мысль.

— Никак не сдать… — эхом ответил он.

— И тревога, — продолжил я.

— Да, постоянно какая‑то внутренняя напряженность, — с готовностью согласился Евгений.

— Так вы уверены, что вы ищете именно свободу? — продолжил я.

— А чего еще? — удивился Евгений.

— По‑моему, так вы ищете любви, — сказал я, ничуть не сомневаясь в этом, и пока он в растерянности смотрел на меня, продолжал: — Но поскольку вы не верите в то, что она возможна, что вас могут любить, вы и начинаете проверять «претенденток»: требуете, чтобы женщина вас полностью понимала, разделяла все ваши взгляды, поддерживала вас, какой бы поступок вы ни совершили. Но это действительно невозможно, а потому ни одна из женщин так и не смогла сдать вам этот экзамен, все провалились. И каждый раз вы решали — «Не любит!», после чего сразу же успокаивались, потому что теперь вам не нужно было тревожиться, что вас не будут любить. Вы избавлялись от необходимости сдавать тот экзамен, который когда‑то так беспрестанно и так безуспешно пытались сдать своей матери. Но вы ведь очень хотели ее любви…

— И теперь ищу? — продолжил мои слова Евгений.

— Да, таким достаточно странным образом — разыскиваете и потом делаете все возможное, чтобы разочароваться в своей находке. Разочаровываетесь и освобождаетесь — теперь вам понятно, любви здесь нет, а потому и нечего тут ловить. Но ведь это только иллюзия освобождения, и, несмотря на очередной «провал», вы, движимый своим желанием быть любимым, продолжаете поиск.

— Так что же это получается?! — его словно бы осенило. — Я ищу женщину, которая будет меня любить, но боюсь, что мне придется сдавать ей экзамен, постоянно заслуживать ее любовь, а потому я просто рву отношения!

— И при этом хотите выглядеть «хорошим», а потому все они у вас кругом виноваты — и проблемы свои за ваш счет решают, и понимать не хотят. А зачем вы хотите быть «хорошим»? Вы об этом не думали?

— Я хочу быть «хорошим»?.. — Евгений задумался. — Да, наверное, хочу. А как иначе?

— А вы представьте себя — глупым, неловким, несообразительным, некрасивым, ошибающимся…

После этих моих слов Евгения будто прижало гидравлическим прессом.

— Я даже не могу этого представить, — сдавленным голосом сказал он.

— Вот она и есть — ваша тревога! — сказал я, причем очень оптимистично.

Чему я обрадовался? Все очень просто: теперь Евгений мог на собственном опыте убедиться — проблема вовсе не в том, что он не может найти какого‑то там «просветления», а в том, что он ищет любовь, в которую не верит. И именно поэтому испытывает тревогу, именно поэтому не может быть настоящим — хорошим, именно поэтому ему приходится изображать «хорошего», притворяться «хорошим».

— Так вы думаете, что это все из‑за того, что я не могу быть таким, какой я есть на самом деле? — выдавил из себя Евгений.

— Важно не то, что я думаю, важно то, что вы чувствуете!

— Я чувствую, что я боюсь быть таким, как вы сказали…

— А вы такой?..

— Ну… нет, наверное. Не так, чтобы…

— А почему тогда вы так испугались?

— Я в детстве боялся, что если буду таким, то мама… — его голос задрожал, глаза намокли. — Черт, как это глупо! — воскликнул он, пытаясь сдержаться.

— Глупо то, что вы продолжаете играть в эту игру. Вы же себя мучаете. А цель‑то какая? Кому от этого прок? Благородный рыцарь — несчастный, непонятый, нелюбимый… Зачем вам все это? Чего вы боитесь? Боитесь, что окажетесь не таким, каким бы вам хотелось быть. Но, бог мой, это же просто смешно! Вы же даже не хотите этого! Вам же самому от этого тошно!

— Тошно…

Как мы лечили головную боль Евгения, с вашего позволения, рассказывать не буду, я уже об этом писал , да и большого труда это не требует. Тогда как тревога, которую мы выявили в процессе нашей работы, действительно была серьезной штукой. Отношения с матерью, которые он пронес через всю свою жизнь, разрушая их тенью свои отношения с другими женщинами (и не только женщинами, конечно), нужно было вычленить и оставить в прошлом. Евгению предстояло признаться себе: «Да, я не чувствовал себя любимым в своем детстве. Но жизнь продолжается, и если я по‑настоящему хочу быть любимым, я должен научиться любить, а не изображать из себя достойного любви».

Впрочем, этого, конечно, было недостаточно. Следующим этапом терапии стало избавление от патологической привычки Евгения защищаться, бегать от собственной, кажущейся ему возможной, боли. У него ведь и не было другой формы взаимодействия с людьми, только эта — «изображать и казаться», а проще говоря — прятаться. Но я не зря побудил в Евгении по отношению к этой его форме межличностного контакта чувство раздражения, негодования и даже, в каком‑то смысле, тошноты. Часто только в том случае, когда нам становится противно наше собственное поведение, мы оказывается способными от него избавиться.

Тогда как светлая наша сторона, конечно, требует иного к себе подхода. Евгению предстояло убедиться в том, что он не так плох, как ему подсознательно кажется. Наличие того «идеала», о котором мы здесь говорим, наличие желания казаться «хорошим» имеет свою изнанку — ты не доверяешь себе настоящему, ты не позволяешь себе быть настоящим. И не испытывать тревогу при такой политике просто нельзя. Но что тебе мешает, если не твое собственное желание быть любимым и связанный с этим страх? Вот почему Евгению предстояло отказаться от своего желания быть любимым, чтобы преодолеть свой страх и полюбить.

Попытки расстроить дружбу ребенка с кем‑либо, высмеять проявление независимого мышления, игнорирование его интересов — будь то художественные, спортивные или технические увлечения, все это, даже если в целом такое отношение родителей и неумышленно, но тем не менее по сути означает ломку воли ребенка.
Карен Хорни