ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ. Объяснения, приложения, ориентации

Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне вместо, так сказать, сухого изложения материала побеседовать с вами о вещах, имеющих очень мало теоретического значения, но все таки близко касающихся вас, поскольку вы ведь дружески настроены по отношению к психоанализу? Представим себе, например, случай, когда вы в часы досуга берете в руки немецкий, английский или американский роман, ожидая найти в нем описание людей и вещей на сегодняшний день. Через несколько страниц вы наталкиваетесь на первое суждение о психоанализе, а затем и на другие, даже если из контекста это, по видимому, не вытекает. Не думайте, что речь идет об использовании глубинной психологии для лучшего понимания действующих лиц или их поступков, хотя существуют и более серьезные сочинения, в которых эти попытки действительно имеются. Нет, по большей части это лишь иронические замечания, которыми автор романа хочет показать свою начитанность или интеллектуальное превосходство. И далеко не всегда у вас возникает впечатление, что он действительно знает то, о чем высказывается. Или вы идете в дружескую компанию отдохнуть, это может быть и не в Вене. Через некоторое время разговор переходит на психоанализ, и вы слышите, как самые различные люди высказывают свое суждение по большей части в тоне несомненной уверенности. Суждение это обычно пренебрежительное, часто брань, по меньшей мере, вновь насмешка. Если вы будете так неосторожны и выдадите, что кое что понимаете в предмете, на вас все накинутся, требуя сведений и объяснений, и через некоторое время вы убедитесь, что все эти строгие приговоры отступают перед любой информацией, что едва ли хоть один из этих противников брал в руки хотя бы одну аналитическую книгу, а если все таки брал, то не преодолел первого же сопротивления при знакомстве с новым материалом.

От введения в психоанализ вы, может быть, и ждете указания, какие аргументы использовать для исправления явно ошибочных мнений об анализе, какие книги рекомендовать для лучшего ознакомления с ним или же какие примеры из литературы или вашего опыта следует приводить в дискуссии, чтобы изменить установку общества. Но я прошу вас, не делайте ничего этого. Это было бы бесполезно, лучше всего вам вообще скрыть свою осведомленность. Если же это уже невозможно, то ограничьтесь тем, что скажите: насколько вам известно, психоанализ — особая отрасль знания, очень трудная для понимания и обсуждения, и занимается он очень серьезными вещами, так что шутить здесь нечего, а для публичных развлечений лучше поискать другую игрушку. И конечно же, не участвуйте в попытках толкований, если неосторожные люди расскажут свои сновидения, и не поддавайтесь искушению вербовать сторонников анализа сообщениями о случаях выздоровления.

Но вы можете спросить, почему эти люди, как пишущие книги, так и ведущие разговоры, ведут себя так некорректно, и склонитесь к предположению, что дело не только в людях, но и в психоанализе тоже. Я думаю об этом точно так же; то, что в литературе и обществе выступает для вас как предрассудок — это последствия предшествующего суждения, а именно суждения, которое позволяли себе представители официальной науки о молодом психоанализе. Я уже однажды жаловался на это в одной исторической работе и не буду делать этого вновь — быть может, и этого одного то раза слишком много, — но поистине не было ни одного нарушения законов логики, равно как и ни одного нарушения правил приличия и хорошего тона, к которому не прибегали тогда научные противники психоанализа. Ситуация была, как в средние века, когда преступника или даже всего лишь политического противника пригвождали к позорному столбу и отдавали на поругание черни. И вы, может быть, не представляете себе отчетливо, насколько в нашем обществе распространяется дурной тон и какие безобразия позволяют себе люди, если они как часть общей массы чувствуют себя освобожденными от личной ответственности. К началу тех времен я был довольно одинок, вскоре увидел, что полемика не имеет никаких перспектив и что даже самообвинение и апеллирование к лучшим умам бесполезно, так как просто не существует никаких инстанций, которые должны были бы рассматривать жалобу. Тогда я пошел другим путем, я впервые применил психоанализ, объяснив себе поведение массы феноменом того же самого сопротивления, с которым я боролся у отдельных пациентов, сам воздерживался от полемики и оказывал влияние в том же направлении на своих сторонников, которые постепенно появлялись. Метод был хорош, опала, в которую попал тогда анализ, с тех пор была снята, но как оставленная вера продолжает жить в суеверии, а отвергнутая наукой теория сохраняется в народном мнении, так и тот первоначальный бойкот психоанализа научными кругами продолжается сегодня в ироническом пренебрежении пишущих книги и ведущих беседы любителей. Так что не удивляйтесь этому.

Но и не надейтесь услышать радостное известие, что борьба за анализ закончена и привела вместе с признанием его как науки к преподаванию его как учебного материала в университете. Об этом не может быть и речи, она продолжается, только в более вежливых формах. Новым является также то, что в научном обществе образовался некий амортизирующий слой между анализом и его противниками, люди, которые допускают наличие чего то ценного в анализе, признают это при благоприятных условиях, зато не приемлют другое, о чем они не могут заявить во всеуслышание. Что определяет их выбор, нелегко разгадать. Видимо, это личные симпатии. Одного раздражает сексуальность, другого — бессознательное, особенно, кажется, невзлюбили факт символики. То, что здание психоанализа, хотя еще не завершенное, уже сегодня представляет собой единство, из которого нельзя произвольно выбрасывать отдельные элементы, этими эклектиками, кажется, не учитывается. Ни от одного из этих полу — и четвертьприверженцев я не получил впечатления, что их отказ основан на проверке. Даже некоторые выдающиеся мужи относятся к этой категории. Правда, их извиняет тот факт, что их время, как и их интерес, посвящены другим вещам, а именно тем, в решении которых они достигли столь значительных успехов. Но не лучше тогда было бы им воздержаться от суждения, вместо того чтобы выступать столь решительно. Одного из этих великих людей мне удалось однажды быстро обратить в свою веру. Это был всемирно известный критик, который с благосклонным вниманием и пророчески острым взглядом следил за духовными течениями времени. Я познакомился с ним только тогда, когда ему было за восемьдесят, но он был все еще очаровательным собеседником. Вы легко догадаетесь, кого я имею в виду. Не я первый завел разговор о психоанализе, это сделал он, обращаясь ко мне самым скромным образом. «Я только литератор, — сказал он, — а вы — естествоиспытатель и первооткрыватель. Но я хочу вам сказать одно: я никогда не имел сексуальных чувств к своей матери». «Но вы совершенно и не обязаны о них знать, — возразил я, — ведь для взрослых это бессознательные процессы». — «Ах, вы так это понимаете», — сказал он облегченно и пожал мою руку. Мы беседовали в добром согласии еще несколько часов. Позднее я слышал, что за тот короткий остаток жизни, который ему суждено было еще прожить, он неоднократно дружески отзывался об анализе и охотно употреблял новое для него слово «вытеснение».

Известное изречение напоминает, что надо изучать своих врагов. Признаюсь, мне никогда это не удавалось, но я все же думал, что для вас было бы поучительным, если бы я предпринял с вами проверку всех упреков и возражений, которые противники психоанализа выдвигали против него, и указал бы на [их] так легко обнаруживаемую несправедливость и нарушения логики. Но оп second thoughts[130]я сказал себе, это было бы совсем не интересно, а утомительно и неприятно, и именно поэтому все эти годы я тщательно избегал этого. Итак, извините меня за то, что я не следую далее этим путем и избавляю вас от суждений наших так называемых противников. Ведь речь почти всегда идет о лицах, единственным подтверждением квалификации которых является беспристрастность, которую они сохранили благодаря отстранению от опыта психоанализа. Но я знаю, что мне не так легко будет отделаться в других случаях. Вы поставите мне в упрек: ведь есть так много лиц, к которым ваше последнее замечание не подходит. Они не отказались от аналитического опыта, анализировали пациентов, может быть, сами подверглись анализу, были какое то время вашими сотрудниками и все таки пришли к другим воззрениям и теориям, на основании которых отошли от вас и основали самостоятельные школы психоанализа. О возможности и значении этих движений отхода, столь частых в ходе развития анализа, вы должны были бы дать нам объяснение.

Да, я попытаюсь это сделать, правда, вкратце, потому что для понимания психоанализа это даст меньше, чем вы думаете. Я знаю, что в первую очередь вы имеете в виду индивидуальную психологию Адлера, которая в Америке, например, рассматривается как правомочная побочная линия нашего психоанализа и обычно упоминается вместе с ним. В действительности она имеет с ним очень мало общего, но вследствие определенных исторических обстоятельств ведет в некотором роде паразитическое существование за его счет. К ее основателю условия, которые мы предполагаем для противников другой группы, подходят лишь в незначительной мере. Само название является неудачным, кажется следствием затруднения; мы не можем себе позволить помешать пользоваться им с полным правом в качестве противоположности психологии масс; то, чем занимаемся мы, тоже является по большей части и прежде всего психологией человеческого индивидуума. В объективную критику индивидуальной психологии Адлера я не буду сегодня вдаваться, она не входит в план этого введения, я также пытался уже однажды это сделать и не вижу причин что либо изменять в ней. А впечатление, которое она производит, я лучше покажу на примере маленького происшествия в годы до возникновения анализа.

Вблизи маленького моравского городка, в котором я родился и который покинул трехлетним ребенком, находится скромный курорт, утопающий в прекрасной зелени. В гимназические годы я несколько раз бывал там на каникулах. Примерно два десятилетия спустя болезнь одной близкой родственницы послужила поводом снова увидеть это место. В беседе с курортным врачом, который оказывал помощь моей родственнице, я осведомился о его отношениях со словацкими крестьянами, которые зимой составляли его единственную клиентуру. Он рассказал, каким образом осуществляется его врачебная деятельность: ко времени приемных часов пациенты приходят в его кабинет и становятся в ряд. Затем один за другим выходят вперед и жалуются на свои недуги: у него де боли в крестцовой области, или спазмы желудка, или усталость в ногах и т. д. Затем врач обследует каждого и, войдя в курс дела, объявляет диагноз, в каждом случае один и тот же. Он перевел мне это слово, оно означало то же самое, что «нечистый». Я спросил удивленно, не возражали ли крестьяне, что он у всех находил одну и ту же болезнь. «О нет, — ответил тот, — они были очень довольны тем, что это было именно то, чего они ожидали. Каждый, возвращаясь в ряд, пояснял другому мимикой и жестами: да, этот знает свое дело». Тогда я смутно представлял себе, при каких обстоятельствах снова встречусь с аналогичной ситуацией.[131]

Будь кто то гомосексуалистом или некрофилом, запуганным истериком, изолированным невротиком с навязчивыми состояниями или буйно помешанным, в каждом случае последователь индивидуальной психологии адлеровского направления предположит ведущим мотивом [данного] состояния желание больного заставить считаться с собой, скомпенсировать свою неполноценность, остаться на высоте, перейти с женской линии поведения па мужскую. Что то очень похожее мы слышали молодыми студентами в клинике, когда однажды демонстрировался случай истерии: страдающие истерией производят свои симптомы, чтобы сделать себя интересными, привлечь к себе внимание. Как часто все таки старая мудрость возвращается! Но этот кусочек психологии уже тогда, как нам казалось, не раскрывал загадки истерии. Оставалось, например, неясным, почему больной не воспользуется другим средством для достижения своего намерения. Кое что в этой теории индивидуальной психологии должно быть, конечно, правильным, какая то частичка целого. Инстинкт самосохранения будет пытаться использовать для себя любую ситуацию, Я тоже захочет воспользоваться состоянием болезни для своего преимущества. В психоанализе это называется «вторичной выгодой от болезни». Правда, если вспомнить о фактах мазохизма, бессознательной потребности наказания и невротического самоповреждения, которые заставляют предположить влечения, противоречащие самосохранению, то усомнишься и в общей значимости той банальной истины, на которой построено теоретическое здание индивидуальной психологии. Но большинству такая теория в высшей степени желательна, она не признает никаких осложнений, не вводит новых, трудно постигаемых понятий, ничего не знает о бессознательном, одним ударом устраняет гнетущую для всех проблему сексуальности, ограничивается открытием лазеек, с помощью которых хочет сделать жизнь удобной. Ведь масса сама удобна, не требует для объяснения более одной причины, благодарна науке не за ее подробности, хочет иметь простые решения и считать проблемы разрешенными. Если взвесить, насколько индивидуальная психология отвечает этим требованиям, то нельзя не вспомнить одно высказывание из Валленштейна:

Не будь так этот замысел коварен,

Глупейшим я назвать бы мог его!

(Перевод Н. Славятинского)

Критика специалистов, столь неумолимая в отношении психоанализа, в общем коснулась индивидуальной психологии замшевыми перчатками. Правда, в Америке был случай, когда один из виднейших психиатров опубликовал статью против Адлера под названием Enough![132]где он выразил свое отвращение к «навязчивому повторению». Если другие вели себя намного любезнее, то, видимо, этому способствовала враждебность к анализу.

О других школах, которые ответвились от нашего психоанализа, мне не нужно много говорить. То, что это произошло, не говорит ни за, ни против психоанализа. Подумайте о сильных аффективных факторах, которые многим затрудняют возможность включиться во что то или подчиниться чему то и о еще больших трудностях, которые по праву подчеркивает выражение quot capita tot sensus.[133]Если различия во мнениях перешагнули определенную границу, то самое целесообразное размежеваться и с этих пор идти различными путями, особенно когда теоретическое различие имеет своим следствием изменения практических действий. Предположите, например, что какой то аналитик недооценивает влияние личного прошлого и пытается объяснить причины неврозов исключительно мотивами настоящего и ожиданиями, направленными в будущее. Затем он будет пренебрегать анализом детства, вообще начнет пользоваться другой техникой, а недостаток данных анализа детства должен будет возместить усилением своего теоретического влияния и прямыми указаниями на жизненные цели. Тогда мы, другие, скажем: это, может быть, и школа мудрости, но уж никак не анализ. Или другой может прийти к выводу, что переживание страха рождения является зародышем всех последующих невротических нарушений, тогда ему покажется правильным ограничиться анализом действий этого одного впечатления и обещать терапевтический успех через три четыре месяца лечения. Заметьте, я выбрал два примера, которые исходят из диаметрально противоположных предпосылок. Таков почти всеобщий характер «движений отхода», каждое из них овладевает какой то частью богатства мотивов в психоанализе и становится самостоятельным на основе этого овладения, будь то стремление к власти, этический конфликт, мать, генитальность в т. д. Если вам кажется, что такие отходы в развитии психоанализа сегодня происходят чаще, чем в других духовных движениях, то не знаю, должен ли я согласиться с вами. Коль скоро это так, то ответственными за это следует считать тесные связи между теоретическими взглядами и терапевтической практикой, которые существуют в психоанализе. Различия только во мнениях можно было бы выносить дольше. Нас, психоаналитиков, любят обвинять в нетерпимости. Единственным проявлением этого отвратительного качества было размежевание именно с инакомыслящими. В остальном их ни в чем не обидели; напротив, они попали в благоприятное положение, с тех пор им стало лучше, чем раньше, так как после отхода они освободились от упреков, от которых мы задыхаемся, например, в позорности детской сексуальности или смехотворности символики, а теперь их считают в мире наполовину честными, чем мы, оставшиеся, не являемся. Они сами отошли от нас вплоть до одного примечательного исключения.

Какие же еще притязания вы обозначите названием терпимость? Тот случай, когда кто то выразил мнение, которое вы считаете абсолютно неправильным, но говорите ему: «Большое спасибо, что вы выразили это противоречие. Вы спасли нас от опасности самодовольства и даете нам возможность доказать американцам, что мы действительно настолько broadminded,[134]насколько они всегда этого желали. Мы не верим ни одному слову из того, что вы говорите, но это неважно. Вероятно, вы так же правы, как и мы. Кто вообще может знать, кто прав? Позвольте нам, несмотря на соперничество, выразить вашу точку зрения в литературе. Надеемся, что вы будете столь любезны и постараетесь высказаться за нашу, которую вы отвергаете». Это, очевидно, станет в будущем обычным в научной работе, когда окончательно утвердится злоупотребление теорией относительности Эйнштейна. Правда, пока мы до этого не дошли. Мы ограничиваемся старой манерой представлять свои собственные убеждения, подвергаясь опасности ошибиться, потому что против этого нельзя защититься, и отвергаем то, что нам противоречит. В психоанализе мы в достаточно полной мере пользовались правом на изменение своего мнения, если полагали, что нашли что то лучшее.

Одним из первых приложений психоанализа было то, что он научил нас понимать противников, которые появились в нашем окружении из за того, что мы занимались психоанализом. Другие приложения, объективного характера, могут вызвать более общий интерес. Ведь нашим первым намерением было понять нарушения человеческой душевной жизни, потому что один поразительный пример показал, что понимание и выздоровление здесь почти совпадают, что путь, по которому можно идти, ведет от одного к другому. И это долгое время оставалось нашим единственным намерением. Но затем мы обнаружили тесную связь, даже внутреннюю идентичность между патологическими и так называемыми нормальными процессами, психоанализ стал глубинной психологией, а так как ничего из того, что человек создает или чем занимается, нельзя понять без помощи психологии, психоанализ нашел свое применение в многочисленных областях науки, особенно гуманитарных, оно напрашивалось само собой и требовало разработки.[135]К сожалению, эти задачи натолкнулись на препятствия, по сути дела обоснованные, которые не преодолены и по сей день. Такое применение предполагает профессиональные знания, которых не имеют аналитики, в то время как те, кто ими обладает, ничего не знают об анализе, а может быть, не хотят ничего знать. Таким образом, получилось, что аналитики, как дилетанты с более или менее достаточным багажом, часто собранным в спешке, предпринимали экскурсы в такие области наук, как мифология, история культуры, этнология, религиоведение и т. д. Постоянно занимающиеся этими науками исследователи обходились с ними вообще как с незваными гостями, поначалу отказывая им в знакомстве как со своими методами, так и с результатами, если те стоили внимания. Но эти отношения постоянно улучшаются, во всех областях растет число лиц, изучающих психоанализ с тем, чтобы применить его в своей специальной области, сменить пионеров в качестве колонистов. Здесь мы можем надеяться на богатый урожай новых взглядов. Применение анализа — это всегда и его утверждение. Там, где научная работа отстоит от практической деятельности далеко, неизбежная борьба мнений, пожалуй, будет менее ожесточенной.

Я ощущаю сильный соблазн показать вам все возможные приложения психоанализа в гуманитарных науках. Эти вещи, достойные внимания каждого человека с духовными интересами, а какое то время ничего не слышать о ненормальности и болезни было бы для вас заслуженным отдыхом. Но я вынужден отказаться от этого, это опять увело бы нас за рамки наших бесед, а, честно говоря, я и не способен выполнить эту задачу. В некоторых из этих областей я, правда, сам сделал первый шаг, но сегодня уже не могу охватить материал во всей полноте, и мне пришлось бы изучить многое для того, чтобы разобраться в том, что нового появилось со времени моих начинаний. Те из вас, кто разочарован моим отказом, может вполне удовлетвориться нашим журналом Image, предназначенным не для медицинского приложения анализа.

Только одну тему я не могу так просто обойти, не потому, что много понимаю или сам так много сделал в ней. Совсем наоборот, я ею почти никогда не занимался. А между тем это так чрезвычайно важно, так много обещает в будущем и, может быть, является самым важным из всего, чем занимается анализ. Я имею в виду использования психоанализа в педагогике, в воспитании будущего поколения.[136]Рад, по крайней мере, сообщить, что моя дочь, Анна Фрейд, видит в этой работе свою жизненную задачу и ликвидирует, таким образом, мое упущение. Путь, который ведет к этому использованию, легко поддается обозрению. Когда мы при лечении взрослого невротика исследовали детерминированность его симптомов, то постоянно доходили до его раннего детства. Знания более поздней этиологии было недостаточно ни для понимания, ни для терапевтического воздействия. Так мы были вынуждены познакомиться с психическими особенностями детского возраста и узнали большое количество вещей, которые можно было установить лишь не иначе как благодаря анализу, смогли внести также поправки во многие общепризнанные мнения о детстве. Мы обнаружили, что первые детские годы (примерно до пяти лет) имеют особое значение по нескольким причинам. Во первых, потому что в это время происходит ранний расцвет сексуальности, оставляя после себя решающие для сексуальной жизни зрелого периода побуждения. Во вторых, потому что впечатления этого времени падают на незавершенное и слабое Я, на которое они действуют как травмы. Я может защититься от аффективных бурь, которые они вызывают, не чем иным, как вытеснением, и получает таким способом в детском возрасте все предрасположения к последующим заболеваниям и функциональным нарушениям. Мы поняли, что трудность детства состоит в том, что за короткий период времени ребенок должен овладеть результатами культурного развития, которое длилось тысячелетия, овладеть влечениями и социально приспособиться, по крайней мере, сделать первые шаги в обоих направлениях. Своим собственным развитием он лишь частично добивается изменения в эту сторону, многое приходится навязывать ему воспитанием. Нас не удивляет, если ребенок часто не вполне справляется с этой задачей. В этот ранний период многие дети — и уж, конечно, все те, кто позднее открыто заболевают, — переживают состояния, которые можно приравнять к неврозам. У некоторых детей болезнь не дожидается периода зрелости, она начинается уже в детстве и доставляет много хлопот родителям и врачам.

Мы нисколько не опасались применять аналитическую терапию к таким детям, которые обнаруживали или недвусмысленные невротические симптомы, или же предпосылки для неблагоприятного развития характера. Опасение повредить ребенку анализом, которое выражали противники анализа, оказалось необоснованным. Предпринимая это, мы выигрывали в том, что могли подтвердить на живом объекте то, что у взрослых открывали, так сказать, из исторических документов. Но и для детей это было очень благоприятно. Оказалось, что ребенок — очень выгодный объект для аналитической терапии; успехи лечения основательны и продолжительны. Разумеется, техника, разработанная для лечения взрослого, для ребенка должна быть во многом изменена. Психологически ребенок другой объект, чем взрослый, у него еще нет Сверх Я, метод свободной ассоциации ведет недалеко, перенесение играет другую роль, так как существуют еще реальные родители. Внутренние сопротивления, с которыми мы боремся у взрослого, заменяются у ребенка обычно внешними трудностями. Если родители становятся носителями сопротивления, так что цель анализа или сам процесс подвергаются опасности, то часто при анализе ребенка необходимо немного повлиять и на родителей. С другой стороны, неизбежные отклонения анализа ребенка от анализа взрослого уменьшаются благодаря тому обстоятельству, что некоторые наши пациенты сохранили так много инфантильных черт характера, что аналитикам опять таки для приспособления к объекту не оставалось ничего другого, как использовать в их случае определенные приемы детского анализа. Само собой получилось, что детский анализ стал преобладать у женщин аналитиков, и так это, видимо, и останется.

Мнение, что большинство наших детей проходит в своем развитии невротическую фазу, несет в себе зародыш гигиенического требования. Можно поставить вопрос, не целесообразно ли помочь ребенку анализом, даже если он не обнаруживает никаких признаков нарушения, в качестве профилактики его здоровья так, как сегодня делается прививка против дифтерии здоровым детям, не дожидаясь, пока они заболеют ею. Дискуссия по этому вопросу на сегодняшний день имеет лишь академический интерес, я могу себе позволить обсудить его с вами; для большого числа наших современников уже проект показался бы ужасной фривольностью, а при существующем в настоящее время отношении большинства родителей к анализу нужно отказаться от всякой надежды на его проведение в жизнь. Такая профилактика нервозности, которая была бы действенной, предполагает совершенно иную установку общества. Главное поле деятельности для использования психоанализа в воспитании находится сегодня в другом месте. Уясним для себя, что является ближайшей задачей воспитания. Ребенок должен овладеть влечениями. Дать ему свободу с тем, чтобы он неограниченно следовал всем своим импульсам, невозможно. Это был бы очень поучительный эксперимент для детских психологов, но при этом не должно было бы быть в живых родителей, а самим детям нанесен был бы большой вред, который сказался бы отчасти сразу, отчасти в последующие годы. Итак, воспитание должно тормозить, запрещать, подавлять, что оно во все времена успешно и делало. Но из анализа мы узнаем, что как раз это подавление влечений несет в себе опасность невротического заболевания. Помните, мы тщательно исследовали, какими путями это происходит. Таким образом, воспитание должно искать свой путь между Сциллой предоставления полной свободы действий и Харибдой запрета. Хотя задача не является вообще неразрешимой, нужно найти для воспитания оптимальный вариант, т. е. достичь как можно большего и как можно меньше повредить. Речь идет о том, чтобы решить, сколько можно запрещать, в какое время и какими средствами. А далее необходимо считаться с тем, что объекты воспитания несут в себе самые различные конституциональные предрасположения, так что один и тот же метод воспитательного воздействия не может быть одинаково хорош для всех детей. Следующее соображение свидетельствует о том, что воспитание до сих пор очень плохо выполняло свою задачу и причиняло детям много вреда. Если оно найдет оптимум и решит свою задачу идеально, то можно надеяться на устранение одного фактора в этиологии заболевания — влияния побочных детских травм. Другой фактор — силу не подлежащей запрету конституции влечений — оно никоим образом не сможет устранить. Если продумать теперь поставленные перед воспитателем трудные задачи: узнать конституциональное своеобразие ребенка, по малейшим признакам распознать, что происходит в его несформировавшейся душевной жизни, выразить ему в нужной мере любовь и все таки сохранить действенность авторитета, то скажешь себе: единственной целесообразной подготовкой к профессии воспитателя является основательное психоаналитическое обучение. Лучше всего если он сам подвергнется анализу, потому что без опыта на собственной личности нельзя все таки овладеть анализом. Анализ учителей и воспитателей кажется более действенной профилактической мерой, чем анализ самих детей, да и при его проведении возникнет меньше трудностей.

Но между прочим, следовало бы подумать о косвенном содействии воспитанию детей при помощи анализа, который со временем может приобрести большее влияние. Родители, сами узнавшие анализ и многим ему обязанные, в том числе и пониманием ошибок в собственном воспитании, будут обращаться со своими детьми более сочувственно и избавят их от многого, от чего сами не были избавлены. Параллельно со стараниями аналитиков оказать влияние на воспитание проводятся исследования о возникновении и предупреждении беспризорности и преступности. Здесь я вам тоже лишь приоткрою двери и покажу покои за ними, но не введу вас вовнутрь. Уверен, что если ваш интерес к психоанализу сохранится, вы сможете узнать об этих вещах много нового и ценного. Но мне не хотелось бы оставлять тему воспитания, не упомянув об определенной точке зрения. Сказано — и с полным правом, — что любое воспитание партийно, что оно стремится, чтобы ребенок приспособился к существующему общественному строю, не учитывая, насколько он сам по себе ценен и насколько устойчив. Будучи убежденным в недостатках наших современных социальных учреждений, нельзя оправдывать того, чтобы им на службу было поставлено еще и психоаналитически ориентированное воспитание. Перед ним нужно поставить другую, более высокую цель освобождения от господствующих социальных требований. Но я полагаю, что этот аргумент здесь неуместен. Требование выходит за рамки функций анализа. Врач, призванный лечить пневмонию, тоже не должен заботиться о том, является ли заболевший образцовым человеком, самоубийцей или преступником, заслужил ли он, чтобы оставаться в живых, и нужно ли ему этого желать. Эта другая цель, которую хотят поставить перед воспитанием, тоже будет партийной, и не дело аналитика выбирать между партиями. Меня нисколько не удивит, что психоанализу будет отказано в любом влиянии на воспитание, если он заявит о своей причастности к намерениям, не согласующимся с существующим общественным строем. Психоаналитическое воспитание возьмет на себя ненужную ответственность, если поставит себе целью переделывать своего воспитанника в мятежника. Оно сделает свое дело, сохранив его по возможности здоровым и работоспособным. В нем самом содержится достаточно революционных моментов, чтобы гарантировать, что его воспитанник в последующей жизни не встанет на сторону регресса и подавления. Я даже полагаю, что дети революционеры ни в каком отношении не желательны.

Уважаемые дамы и господа! Я хочу сказать еще несколько слов о психоанализе как о терапии. О теоретическом ее основании я говорил несколько лет тому назад и сегодня не считаю нужным формулировать его иначе; теперь должен сказать свое слово опыт этих прошедших лет. Вы знаете, что психоанализ возник как терапия, он далеко вышел за ее рамки, но не отказался от своей родной почвы и для своего углубления и дальнейшего развития все еще связан с больными. Собранные данные, на основании которых мы строим наши теории, нельзя было получить другим способом. Неудачи, которые мы терпим как терапевты, ставят перед нами все новые задачи, требования реальной жизни являются действенной защитой против увеличения числа умозрительных построений, от которых мы в нашей работе все таки тоже не можем отказаться. Какими средствами психоанализ помогает больным, если он помогает, и какими путями, об этом мы уже говорили раньше; сегодня мы хотим спросить, чего же он достиг.

Вы, может быть, знаете, что я никогда не был энтузиастом терапии; так что нечего опасаться, что я злоупотреблю в этой беседе рекламой. Я лучше скажу слишком мало, чем слишком много. В то время, когда я был единственным аналитиком, я часто слышал от лиц, которые относились к моему делу, по видимому, дружески: «Все это прекрасно и остроумно, но покажите нам случай, который вы вылечили при помощи анализа». Это была одна из многих формулировок, которые со временем сменяли друг друга с целью отодвинуть в сторону неудобное новшество. Сегодня она тоже устарела, как многие другие, — найдется в папке аналитика и пачка благодарственных писем вылеченных пациентов. На этом аналогия не заканчивается. Психоанализ действительно терапия, как и всякая другая. У нее есть свои триумфы и падения, свои трудности, ограничения, показания. В известное время против анализа прозвучал протест, что его нельзя принимать всерьез за терапию, потому что он не решается ознакомить со статистикой своих успехов. С тех пор психоаналитический институт в Берлине, основанный д ром Максом Эйтингоном, опубликовал свой статистический отчет за десятилетие. Успехи лечения не дают оснований ни для того, чтобы ими хвалиться, ни для того, чтобы их стыдиться. Но такие статистики вообще не поучительны, обработанный материал настолько гетерогенен, что только очень большие числа могли бы что то показать. Лучше обратиться к отдельным его случаям. Здесь я хотел бы сказать, что не думаю, что бы наши успехи в лечении могли соперничать с успехами Лурда. Насколько больше существует людей, которые верят в чудеса святой девы, чем тех, кто верит в существование бессознательного! Если мы обратимся к земной конкуренции, то должны сопоставить психоаналитическую терапию с другими методами психотерапии. Органические физические методы лечения невротических состояний сегодня вряд ли нужно упоминать. Как психотерапевтический метод, анализ не противоречит другим методам этой специальной области медицины, он не лишает их значимости, не исключает их. В теории все как будто хорошо сочетается: врач, который хочет считаться психотерапевтом, использует анализ наряду с другими методами лечения своего больного в зависимости от специфики случая и благоприятности или неблагоприятности внешних обстоятельств. В действительности же это техника, требующая специализации врачебной деятельности. Таким же образом должны были отделиться друг от друга хирургия и ортопедия. Психоаналитическая деятельность трудна и требовательна, с ней нельзя обращаться как с очками, которые надевают при чтении и снимают при прогулке. Как правило, психоанализ либо захватывает врача полностью, либо совсем не захватывает. Психотерапевты, которые пользуются анализом от случая к случаю, стоят, по моему, не на надежной аналитической почве, они принимают не весь анализ, а вульгаризируют его, пожалуй, даже «обезвреживают»; их нельзя причислить к аналитикам. Я думаю, что это достойно сожаления, но взаимодействие во врачебной деятельности аналитика и психотерапевта, который ограничивается другими методами медицины, было бы в высшей степени целесообразно.

По сравнению с другими методами психотерапии психоанализ, без сомнения, является самым сильным. Но справедливо и то, что он также самый трудоемкий и отнимает больше всего времени, его не будешь применять в легких случаях; с его помощью в подходящих случаях можно устранить нарушения, вызвать изменения, на которые не смели надеяться в доаналитические времена. Но он имеет свои весьма ощутимые ограничения. Некоторым моим сторонникам с их терапевтическим честолюбием стоило очень многих усилий преодолеть эти препятствия, так что все невротические нарушения стали как бы излечимыми при помощи психоанализа. Они пытались проводить аналитическую работу в сокращенный срок, усиливать перенесение настолько, чтобы оно пересиливало все сопротивления, сочетать с ним другие способы воздействия, чтобы вынудить выздоровление. Эти усилия, конечно, похвальны, но я думаю, что они напрасны. Они несут в себе опасность самому выйти за рамки анализа и впасть в бесконечное экспериментирование. Предположение, что все невротическое можно вылечить, кажется мне подозрительным из за веры дилетантов в то, что неврозы будто бы являются чем то совершенно излишним, что вообще не имеет права на существование. На самом деле они являются тяжелыми, конституционально зафиксированными поражениями, которые редко ограничиваются несколькими вспышками, по большей же части сохраняются в течение длительных периодов жизни или всю жизнь. Аналитический опыт, показывающий, что на них можно широко воздействовать, если известны исторические поводы болезни и привходящие моменты, побудил нас пренебречь в терапевтической практике конституциональным фактором, ведь мы не можем из него ничего извлечь; в теории же мы должны все время о нем помнить. Уже общая недоступность для аналитической терапии психозов при их близком родстве с неврозами должна была ограничить наши притязания на эти последние. Терапевтическая действенность психоанализа остается ограниченной вследствие ряда значительных и едва поддающихся воздействию факторов. У ребенка, где можно было бы рассчитывать на наибольшие успехи, этим фактором являются внешние трудности наличия родителей, которые все таки имеют отношение к бытию ребенка. У взрослых это прежде всего два фактора: степень психической окостенелости и определенная форма болезни со всем тем, что не дает ей дать более глубокое определение. Первый фактор часто неправомерно не замечают. Как ни велика пластичность душевной жизни, а также возможность возобновления прежних состояний, нельзя снова оживить все. Некоторые изменения окончательны, типа образования шрамов от завершившихся процессов. В других случаях возникает впечатление общей закостенелости душевной жизни; психические процессы, которые, весьма вероятно, можно было бы направить по другим путям, по видимому, не способны оставить прежние. Но возможно, это то же самое, что было раньше, только увиденное по другому. Слишком часто ощущаешь, что терапии не хватает какой то необходимой движущей силы, чтобы добиться изменения. Какая то определенная зависимость, какой то определенный компонент влечений является слишком сильным по сравнению с противоположными силами, которые мы можем сделать подвижными. В самых общих чертах так бывает при психозах. Мы понимаем их настолько, что как бы знаем, где применить рычаги, но они не могут сдвинуть груза. Здесь возникает даже надежда на будущее, что понимание действий гормонов — вы знаете, что это такое, — предоставит нам средства для успешной борьбы с количественными факторами заболеваний, но сегодня мы еще далеки от этого. Я полагаю, что неуверенность во всех этих отношениях дает нам постоянный стимул для совершенствования техники анализа, и в частности перенесения. Новичок в анализе особенно будет сомневаться при неудаче, винить ли ему в ней своеобразие случая или свое неловкое обращение с терапевтическим методом. Но я уже сказал: я не думаю, что благодаря усилиям в этом направлении можно достичь многого.

Другое ограничение аналитических успехов определяется формой болезни. Вы уже знаете, что областью приложения аналитической терапии являются неврозы перенесения, фобии, истерии, неврозы навязчивых состояний, кроме того, ненормальности характера, развившиеся вместо этих заболеваний. Все, что является иным, — нарцисстические, психотические состояния — не подходит в большей или меньшей степени. Но ведь вполне законно было бы защититься от неудач, тщательно исключая такие случаи. Статистики анализа получили бы благодаря этой осторожности большое облегчение. Да, но тут есть одна загвоздка. Наши диагнозы очень часто ставятся лишь со временем, они подобны распознаванию ведьм шотландским королем, о котором я читал у Виктора Гюго. Этот король утверждал, что обладает безошибочным методом определения ведьм. Он заставлял ошпарить ее кипятком в котле, а затем пробовал суп. После этого он мог сказать: «Это была ведьма» или: «Нет, это была не ведьма». Аналогичное происходит у нас, с той лишь разницей, что мы имеем дело с нарушениями. Мы не можем судить о пациенте, который пришел на лечение, или же о кандидате для обучения, пока не изучим его в течение нескольких недель или месяцев. Мы действительно покупаем кота в мешке. Пациент высказывает неопределенные общие жалобы, которые не позволяют поставить верный диагноз. По истечении этого критического времени может обнаружиться, что это неподходящий случай. Кандидата мы тогда отсылаем, пациента же оставляем на некоторое время, пытаясь увидеть его в более выгодном свете. Пациент мстит нам тем, что увеличивает список наших неудач, отвергнутый кандидат, если он параноик, — примерно тем, что сам начинает писать психоаналитические книги. Как видите, наша осторожность нам не помогла.

Боюсь, что эти детальные обсуждения уже не представляют для вас интереса. Но я бы сожалел еще больше, если бы вы подумали, что моим намерением было принизить ваше уважение к психоанализу как терапии. Возможно, я действительно неудачно начал; но я хотел как раз противоположного: извинить терапевтические ограничения анализа, указав на их неизбежность. С тем же намерением я обращаюсь к другому моменту, к тому упреку, что аналитическое лечение занимает несравнимо большее время. На это следует сказать, что психические изменения происходят как раз медленно; если они наступают быстро, неожиданно — это плохой признак. Действительно, лечение тяжелого невроза вполне может продлиться несколько лет, но в случае успеха задайте себе вопрос: сколько бы продлился недуг? Вероятно, десятилетие за каждый год лечения, это значит, болезнь вообще никогда бы не угасла, как мы часто видим у больных, которые не лечились. В некоторых случаях мы имеем основание вновь начать анализ через несколько лет, жизнь дает новые поводы для новых болезненных реакций, в промежутке же наш пациент был здоров. Просто первый анализ обнаружил не все его патологические предрасположенности, и естественно было прекратить анализ, после того как успех был достигнут. Есть также люди с тяжелыми нарушениями, которые всю свою жизнь находятся под аналитическим наблюдением и время от времени снова подвергаются анализу, но иначе эти лица вообще были бы неспособны к существованию, и нужно радоваться, что их можно поддерживать таким частичным и повторяющимся лечением. Анализ нарушений характера тоже отнимает много времени, а знаете ли вы какую нибудь другую терапию, при помощи которой можно было бы взяться за эту задачу? Терапевтическое тщеславие может чувствовать себя не удовлетворенным этими данными, но ведь на примере туберкулеза и волчанки мы научились тому, что успеха можно достичь лишь тогда, когда терапия соответствует характеру недуга.

Я говорил вам, что психоанализ начал как терапия, но я хотел бы вам его рекомендовать не в качестве терапии, а из за содержания в нем истины, из за разъяснений, которые он нам дает, о том, что касается человека ближе всего, его собственной сущности, и из за связей, которые он вскрывает в самых различных областях его деятельности. Как терапия он один из многих, может быть, prima inter pares.[137]Если бы он не имел своей терапевтической ценности, он не был бы открыт на больных и не развивался бы в течение более тридцати лет.

ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ. О мировоззрении[138]