Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


V. Зависимости Я




[Сложность материала пусть оправдает то, что ни один из заголовков полностью не покрывает содержания главы и что мы, приступая к изучению новых отношений, снова и снова возвращаемся к нами уже выясненному. Мерани].

Мы неоднократно повторяли, что Я в значительной части образуется из отождествлений, приходящих на смену оставленным стремлениям к обладанию Оно, что первые из этих отождествлений неизменно ведут себя как особая инстанция в Я, противопоставляют себя Я в качестве сверх-Я, в то время как впоследствии окрепшее Я в состоянии держать себя более стойко по отношению к таким воздействиям отождествлений. Своим особым положением в Я или по отношению к Я сверх-Я обязано моменту, который должен быть оценен с двух сторон: во-первых, он является первым отождествлением, которое произошло в то время, когда Я было еще немощно, и, во-вторых, он – наследник комплекса Эдипа и, следовательно, ввел в Я весьма важные объекты. Этот момент относится к позднейшим изменениям Я, пожалуй так же, как первоначальная сексуальная фаза детства к позднейшей сексуальной жизни после половой зрелости. Хотя сверх-Я и подвержено всем позднейшим воздействиям, оно все же в течение всей жизни сохраняет то свойство, которое было ему сообщено благодаря его возникновению из отцовского комплекса, а именно способность противопоставлять себя Я и повелевать им. Сверх-Я – этот памятник былой слабости и зависимости Я – сохраняет свое господство также над зрелым Я. Как ребенок вынужден был слушаться своих родителей, так и Я подчиняется категорическому императиву своего сверх-Я.

Еще большее значение для сверх-Я имеет то обстоятельство, что оно происходит от первых объектных привязанностей Оно, т. е. от комплекса Эдипа. Это происхождение, как мы уже указывали, ставит его в связь с филогенетическим наследием Оно и делает его новым воплощением прежде сложившихся Я, которые оставили свой след в Оно. Тем самым сверх-Я тесно связывается с Оно и может быть представителем последнего по отношению к Я- Сверх-Я глубоко погружается в Оно и потому более удалено от сознания, чем Я [14].

[Эти соотношения мы оценим лучше всего, если обратимся к известным клиническим фактам, которые давно уже не являются новостью, но все еще ожидают теоретической разработки.

Есть лица очень странно ведущие себя во время аналитической работы. Если им дают надежду и высказывают удовлетворение успехом лечения, они кажутся недовольными и регулярно ухудшают свое состояние. Сначала это принимаешь за упрямство и старание доказать врачу свое превосходство. Позднее приходишь к более глубокому и более справедливому пониманию: убеждаешься не только в том, что эти лица не переносят похвалы и признания, но и в том, что на успехи лечения они реагируют обратным образом. Каждое частичное разрешение проблемы, которое должно было бы иметь результатом улучшение или временное выпадение симптомов – и у других его и вызывает – у них вызывает немедленное усиление их страдания: их состояние во время лечения ухудшается вместо того, чтобы улучшаться. Они проявляют так называемую негативную терапевтическую реакцию.

Нет сомнения, что что‑то в них противится выздоровлению, что его приближения боятся так, как боятся опасности. Говорят, что у таких лиц преобладает не воля к выздоровлению, а потребность болезни. Если анализировать это сопротивление обычным образом, исключить из него упрямое отношение к врачу и фиксацию на формах хода болезни, то все же большая часть еще остается и оказывается сильнейшим препятствием для выздоровления; это препятствие сильнее, чем нам уже известная нарцистическая недоступность, негативная установка по отношению к врачу или нежелание расстаться с болезнью. В конце концов, мы приходим к убеждению, что корень надо искать, так сказать, в «моральном» факторе – в чувстве вины, которое находит удовлетворение в болезни и не хочет отрешиться от наказания в виде страданий. На этом мало утешительном объяснении можно окончательно остановиться. Но это чувство вины у больного молчит, оно не говорит ему, что он себя не виновным, а больным. Это чувство вины проявляется лишь в виде трудно редуцируемого сопротивления собственному исцелению. Кроме того, особенно трудно убедить больного, что это и есть мотив, почему его болезнь продолжается; он будет держаться более понятного объяснения – что психоанализ не то средство, которое могло бы ему помочь[15].

Описанное здесь соответствует наиболее крайним случаям, но может в меньшем масштабе быть принято во внимание для очень многих, возможно, для всех более тяжких случаев невроза. Более того, – может быть, именно этот фактор – поведение «Идеала Я», решающим образом определяет степень невротического заболевания. Поэтому мы не уклонимся от некоторых дальнейших замечаний о проявлении чувства вины при различных условиях.

Нормальное, осознанное, чувство вины (совесть) не представляет для толкования никаких затруднений; оно основано на напряжении между «Я» и «Идеалом Я» и является выражением осуждения «Я» со стороны его критической инстанции. Знакомые чувства неполноценности у невротика недалеки от этого. В двух хорошо знакомых нам аффектах чувство вины чрезвычайно сильно осознано; «Идеал Я» проявляет тогда особую строгость и часто жестоко буйствует против «Я». Наряду с этим совпадением при обоих состояниях – при неврозе принуждения и меланхолии в поведении «Идеала Я», имеются различия, которые не менее значительны.

При неврозе принуждения, (известных его формах) чувство вины дает о себе знать крайне назойливо, но перед «Я» оно оправдаться не может. Поэтому «Я» больного сопротивляется тому, что ему приписывается виновность, и требует от врача подтверждения, что он вправе ее отклонить, Было бы неблагоразумно уступить ему, так как это не повело бы к успеху. Дальнейший анализ показывает, что на «Сверх‑Я» влияют процессы, оставшиеся «Я» неизвестными. И действительно, можно найти вытесненные импульсы, обосновывающие чувство вины. Здесь «Сверх‑Я» знало больше о бессознательном «Оно», чем знало «Я».

Еще более сильное впечатление того, что «Сверх‑Я» присвоило себе сознание, создается в случае меланхолии. Но тут «Я» не отваживается на возражения – оно признает себя виновным и подчиняется наказаниям. Мы понимаем это различие. При неврозе принуждения дело заключалось в предосудительных побуждениях, оставшихся вне «Я»; а при меланхолии объект, на который направлен гнев «Сверх‑Я», путем идентификации принят в «Я».

Отнюдь не само собой понятно, что при обоих этих невротических аффектах чувство вины достигает такой исключительной силы, но главная проблема ситуации все же находится в другом месте. Мы откладываем ее рассмотрение, пока не разберем другие случаи, в которых чувство вины остается бессознательным.

Ведь это, в основном, можно найти при истерии и состояниях истерического типа. Здесь легко угадать механизм продолжающейся бессознательности. Истерическое «Я» защищается против мучительного восприятия, грозящего ему вследствие критики его «Сверх‑Я», тем же путем, каким оно обычно привыкло защищаться от невыносимой для него загрузки объектом, – т. е. путем акта вытеснения. Зависит, следовательно, от «Я», если чувство вины остается бессознательным. Мы знаем, что обычно «Я» приступает к вытеснениям по заданию и поручению своего «Сверх‑Я», но здесь мы имеем случай, когда «Я» против своего грозного господина пользуется тем же оружием. При неврозе принуждения, как известно, преобладают феномены образования реакций; здесь «Я» удается только держать вдали тот материал, на котором основано чувство вины.

Можно пойти дальше и отважиться на предпосылку, что нормальным образом большая часть чувства вины должна быть бессознательной, так как возникновение совести тесно связано с Эдиповым комплексом, который принадлежит бессознательному. Если кто‑нибудь захотел бы защитить парадоксальное положение, что нормальный человек гораздо неморальнее, чем. полагает, но и гораздо моральнее, чем он это осознает, то психоанализ, на данных которого основана первая половина утверждения, ничего не мог бы возразить и против второй половины положения[16].

Для нас было неожиданностью найти, что повышение этого БСЗ чувства вины может сделать человека преступником. Но это несомненно так. У многих, особенно юных преступников, можно доказать наличие огромного чувства вины, которое имелось еще до преступления, являясь, следовательно, не его следствием, а его побуждением, как если бы возможность соединить это бессознательное чувство вины с чем‑то реальным и актуальным ощущалась как облегчение.

Во всех этих соотношениях «Сверх‑Я» доказывает свою независимость от сознательного «Я» и свою тесную связь.с бессознательным «Оно». Теперь, при учете значения, приписанного нами предсознательным словесным остаткам в «Я», возникает вопрос – не состоит ли «Сверх‑Я», если оно БСЗ, из таких словесных представлений, или из чего же еще оно состоит? Скромный ответ будет гласить, что «Сверх‑Я» не может отрицать и своего происхождения от слышанного – ведь оно является частью «Я» и остается доступным сознанию со стороны этих словесных представлений (понятий, абстракций), но энергия загрузки доставляется этому содержанию «Сверх‑Я» не из слуховых восприятий, обучения и чтения, а из источников в «Оно».

Вопрос, ответ на который мы отложили, гласит: как это происходит, что «Сверх‑Я», в основном, проявляет себя как чувство вины (лучше – как критика: чувство вины есть соответствующее этой критике восприятие в «Я») и при этом развивает по отношению к «Я» такую исключительную жестокость и строгость? Если мы обратимся сначала к меланхолии, то найдем, что могучее «Сверх‑Я», захватившее сознание, неистовствует против «Я» с такой беспощадной яростью, как будто бы присвоив себе весь имеющийся в индивиде садизм. Согласно нашему пониманию садизма, мы сказали бы, что в «Сверх‑Я» отложился разрушительный компонент, обратившись против «Я». То, что теперь господствует в «Сверх‑Я», является как бы. чистой культурой инстинкта смерти, и действительно ему довольно часто удается довести «Я» до смерти, если только оно до того не защитится от своего тирана обращением в манию.

Сходно болезненны и мучительны укоры совести при определенных формах невроза принуждения, но ситуация здесь менее ясна. Следует особо отметить, что в противоположность меланхолии больной неврозом принуждения, собственно говоря, никогда не прибегает к самоубийству: у него иммунитет против этой опасности, он гораздо лучше от нее защищен, чем истерик. Мы понимаем, что сохранение объекта обеспечивает безопасность «Я». При неврозе принуждения вследствие регресса к прегенитальной организации стало возможным превращение любовных импульсов в агрессивные импульсы, направленные против объекта. Тут опять освободился разрушительный инстинкт и хочет уничтожить объект, или по крайней мере кажется, что такое намерение существует. «Я» этих тенденций не приняло – оно противится им путем выработки реакций и мер предосторожности; они остаются в «Оно». Но «Сверх‑Я» проявляет себя так, как будто за них ответственно «Я»; и одновременно доказывает тою серьезностью, с какой «Сверх‑Я» преследует эти цели уничтожения, что здесь речь идет не о вызванной регрессии видимости,. а о подлинной замене любви ненавистью. Беззащитное с обеих сторон «Я» тщетно обороняется от наглых требований убийственного «Оно», а также от укоров карающей совести. Ему удается подавить только самые грубые действия обоих, и результатом является, прежде всего, бесконечное терзание самого себя и дальнейшее систематическое терзание объекта, где таковой доступен.

Опасные инстинкты смерти лечат в индивиде различным образом; частично обезвреженные смешением с эротическими компонентами, частично в виде агрессии отвлеченные наружу, они, конечно, большею частью беспрепятственно продолжают свою внутреннюю работу. Но как же получается, что при меланхолии «Сверх‑Я» может сделаться своего рода местом скопления инстинктов смерти?

С точки зрения обуздания первичных позывов – морали – можно сказать: «Оно» совершенно аморально, «Я» старается быть моральным, «Сверх‑Я» может стать гиперморальным и тогда столь жестоким, каким может только быть «Оно». Примечательно, что чем больше человек ограничивает свою агрессию вовне, тем строже, т. е. агрессивнее он становится в своем «Идеале Я». Для обычного наблюдения это кажется обратным – оно видит в требованиях «Идеала‑Я» мотив для подавления агрессии. Но факт остается таким, как мы его формулировали: чем больше человек овладевает своей агрессией, тем больше возрастает склонность его идеала к агрессии против его «Я». Это – как бы смещение, поворот против собственного «Я». Уже обычная, нормальная мораль имеет характер чего‑то жестко ограниченного, жестко воспрещающего. Отсюда ведь проистекает понятие неумолимо карающего высшего существа.

Я не могу продолжить дальнейшее объяснение этих соотношений, не вводя нового предположения. Ведь «Сверх‑Я» возникло из идентификации с образом отца. Каждая такая идентификация носит характер десексуализации или даже сублимации. И теперь кажется, что при таком превращении происходит и распад первичных позывов на первоначальные. После сублимации у эротического компонента уже нет сил связать все дополнительное разрушение, и он освобождается в виде склонности к агрессии и разрушению. Из этого распада идеал получил бы суровую, жестокую черту настоятельного долженствования.

Остановимся еще раз коротко на неврозе принуждения. Здесь соотношения иные. Распад любви в агрессию произошел не путем работы «Я», а есть следствие регресса, состоявшегося в «Оно». Но этот процесс перешел с «Оно» на «Сверх‑Я», которое теперь обостряет свою строгость к безвинному «Я». Но в обоих случаях «Я», преодолевшее либидо идентификаций, переживает за это кару «Сверх‑Я» в виде агрессии, примешанной к либидо.]

<...> Наши представления о Я начинают проясняться, его различные соотношения становятся все отчетливее. Мы видим теперь Я во всей его силе и в его слабостях. Оно наделено важными функциями; благодаря своей связи с системой восприятия оно располагает душевные явления во времени и подвергает их контролю реальности. Обращаясь к процессам мышления, оно научается задерживать моторные разряды и приобретает господство над побуждениями к движению. Это господство, правда, не столько фактическое, сколько формальное; по отношению к поступкам Я как бы занимает положение конституционного монарха, без санкции которого не может быть введен ни один закон, но который должен весьма основательно взвесить обстоятельства, прежде чем наложить свое veto на тот или иной законопроект парламента. Всякий внешний жизненный опыт обогащает Я; но Оно является для Я другим внешним миром, который Я также стремится подчинить себе. Я отнимает у Оно libido и превращает объектные устремления Оно в образования Я. С помощью сверх-Я Я черпает еще темным для нас способом из накопленного в Оно опыта прошлого.

Существуют два пути, при помощи которых содержание Оно может вторгнуться в Я. Один из них прямой, другой ведет через идеальное Я, и избрание душевным процессом того или иного пути может оказаться для него решающим обстоятельством. Развитие Я совершается от восприятия влечений к господству над влечениями, от послушания влечениям к обузданию их. В этом процессе важную роль играет идеальное Я, которое является ведь в известной степени реактивным образованием против различных влечений Оно. Психоанализ есть орудие, которое дает Я возможность постепенно овладеть Оно.

Но, с другой стороны, мы видим, как то же самое Я является несчастным существом, которое служит трем господам и вследствие этого подвержено троякой угрозе: со стороны внешнего мира, со стороны вожделений Оно и со стороны строгости сверх-Я. Этим трем опасностям соответствует троякого рода страх, ибо страх есть выражение отступления. Как пограничное существо Я хочет быть посредником между миром и Оно, сделать Оно приемлемым для мира и посредством своих мышечных действий привести мир в соответствие с желанием Оно. Я ведет себя, в сущности, подобно врачу во время аналитического лечения, поскольку рекомендует Оно в качестве объекта вожделения (libido) самого себя со своим вниманием к реальному миру и хочет направить его libido на себя. Я не только помощник Оно, но также его верный слуга, старающийся заслужить расположение своего господина. Оно стремится, где только возможно, пребывать в согласии с Оно, окутывает бессознательные веления последнего своими предсказательными рационализациями, создает иллюзию послушания Оно требованиям реальности даже там, где Оно осталось непреклонным и неподатливым, затушевывает конфликты Оно с реальностью и, где возможно, также и со сверх-Я. Будучи расположено посредине между Оно и реальностью, Я слишком часто подвергается соблазну стать льстецом, оппортунистом и лжецом, подобно государственному деятелю, который, обладая здравым пониманием действительности, желает в то же время снискать себе благосклонность общественного мнения.

К двум родам влечений Я относится не беспристрастно. Совершая свои отождествления и сублимирование, Я помогает влечению к смерти одержать верх над libido, но при этом оно само подвергается опасности стать объектом разрушительных влечений и погибнуть. Желая оказать помощь, оно вынуждено наполнить вожделениями себя самого. Я само становится, таким образом, представителем эроса, и у него самого появляется желание жить и быть любимым.

Но так как его работа над сублимированием в результате приводит к разъединению влечений и освобождению агрессивности сверх-Я, то благодаря своей борьбе с libido Я подвергается опасности третирования и смерти. Когда Я страдает или даже погибает от агрессивности сверх-Я, то судьба его подобна судьбе протистов, которые погибают от своих собственных продуктов разложения. Таким продуктом разложения в экономическом смысле представляется нам действующая в сверх-Я мораль.

Из всех зависимостей Я наибольший интерес, несомненно, представляет его зависимость от сверх-Я.

Я поистине есть настоящий очаг страха. Под влиянием угрозы со стороны троякой опасности Я развивает рефлекс бегства: оно укрывает свое собственное достояние от угрожающего восприятия или равнозначащего процесса в Оно и изживает его в виде страха. Эта примитивная реакция впоследствии сменяется созданием защитных приспособлений (механизм фобий). Чего страшится Я, подвергаясь опасности извне или со стороны libido Оно,– определить невозможно; мы знаем, что это страх порабощения или уничтожения, но уловить это аналитически мы неспособны. Я просто слушается предостережения, исходящего от принципа удовольствия. Напротив, объяснить, что скрывается за страхом Я перед сверх-Я, за страхом совести, нетрудно. От высшего существа, превратившегося теперь в идеальное Я, некогда исходила угроза кастрации, и этот страх кастрации и есть, вероятно, ядро, вокруг которого впоследствии нарастает страх совести.

Громкое положение, гласящее: всякий страх есть в сущности страх смерти, едва ли имеет какой-нибудь смысл и, во всяком случае, не может быть доказано. Мне кажется, что мы поступим гораздо правильнее, если будем проводить различие между страхом смерти и боязнью объектов (реальности), а также невротической боязнью libido. Этот страх задает психоанализу тяжелую задачу, ибо смерть есть абстрактное понятие отрицательного содержания, для которого невозможно найти бессознательного соответствия. Механизм страха смерти мог бы состоять лишь в том, что Я слишком широко расходует запас своего нарцистического libido, т. е. оставляет само себя, как в случаях страха оставляет другой объект. Я полагаю, что страх смерти ощущается в области между Я и сверх-Я.

Нам известно появление страха смерти при двух условиях, которые, впрочем, совершенно аналогичны обычным условиям появления страха, а именно страх представляет собой или реакцию на внешнюю опасность, или внутренний процесс, например при меланхолии. Невротический случай снова облегчит нам понимание реальности.

Страх смерти при меланхолии допускает только одно объяснение: Я отчаивается в себе, потому что чувствует как сверх-Я ненавидит и преследует его, вместо того чтобы любить. Таким образом, жить означает для Я то же самое, что быть любимым сверх-Я, которое и здесь выступает в качестве заместителя Оно. Сверх-Я исполняет ту же охранительную и спасительную функцию, какую сначала исполнял отец, а затем провидение или судьба. Но тот же самый вывод Я должно сделать и в том случае, когда оно находится перед лицом чрезмерной реальной опасности, с которой оно не надеется справиться собственными силами. Оно чувствует себя покинутым всеми охраняющими его инстанциями и падает в объятия смерти. Это, впрочем, все та же ситуация, которая лежала в основе первого большого приступа страха в момент рождения и детского томительного страха быть отделенным от охраняющей матери.

Итак, на основании изложенного страх смерти, а равно и страх совести может рассматриваться как видоизменение страха кастрации. Принимая во внимание большое значение чувства вины у невротиков, мы не можем не признать, что обычный невротический страх в тяжелых случаях усиливается благодаря развитию страха (кастрации, совести, смерти) между Я и сверх-Я.

Оно, к которому мы в заключение возвращаемся, лишено возможности выразить Я свою любовь или ненависть. Оно не в состоянии сказать, чего оно хочет; оно не выработало направленной в одну сторону воли. Эрос и влечение к смерти борются в нем; мы видим, какими средствами одни влечения защищаются от других. Можно было бы дело изобразить таким образом, что Оно находится под властью немых, но могущественных влечений к смерти, которые пребывают в покое и, следуя указаниям принципа удовольствия, хотят усмирить нарушителя покоя эроса, но мы опасаемся, что при этом будет недооценено значение эроса.


[1] По поводу этого слова у Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона читаем: «Шибболет (евр. "колос", Кн. Судей, XII, 6). По произношению этого слова жители га-лаадские во время междуусобной войны с ефремлянами при Иеффае узнавали ефремлян при переправе их через Иордан и убивали их. Ефремляне произносили это слово "сибболет": это была особенность их диалекта» (Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона, т. XXXIXa (78), с. 551). В переносном смысле означает «особенность», «отличие». – Примеч. ред. перевода.

[2] bw – сокр. от bewußit (сознательное), vbw – от vorbewußit (предсознательное), ubw – unbewulit (бессознательное). Заглавная и строчная буквы в начале всех аббревиатур означают, что последние обозначают соответственно существительное (или субстантивированное прилагательное) и прилагательное. Например, Bw и bw – сознание и сознательное, Ubw и ubw – бессознательное (субстан, прилаг.) и бессознательное (прилаг.). – Примеч. ред. перевода.

[3] Ср.: «Замечания о понятии бессознательного» (Sammlung kleiner Schriften zur Nettrosenlehre», 4 Folge). Новейшее направление в критике бессознательного заслуживает быть здесь рассмотренным. Некоторые исследователи, не отказывающиеся от признания психоаналитических фактов, но не желающие признать бессознательное, находят выход из положения с помощью никем не оспариваемого факта, что и сознание как феномен дает возможность различать целый ряд оттенков интенсивности или ясности. Наряду с процессами, которые сознаются весьма живо, ярко и осязательно, нами переживаются также и другие состояния, которые лишь едва заметно отражаются в сознании, и наиболее слабо сознаваемые якобы суть те, которые психоанализ хочет обозначить неподходящим термином «бессознательное». Они-де в сущности тоже сознательны или «находятся в сознании» и могут стать вполне и ярко сознательными, если только привлечь к ним достаточно внимания.

Поскольку мы можем содействовать рассудочными аргументами разрешению вопроса, зависящего от соглашения или эмоциональных моментов,- по поводу приведенных возражений можно заметить следующее: указание на ряд степеней сознания не содержит в себе ничего обязательного и имеет не больше доказательной силы, чем аналогичные положения: существует множество градаций освещения, начиная от самого яркого, ослепительного света и кончая слабым мерцанием, следовательно, не существует никакой темноты. Или: существуют различные степени жизненности, следовательно, не существует смерти. Эти положения в известном отношении могут быть и содержательными, но практически они непригодны, как это тотчас обнаружится, если мы пожелаем сделать из них соответствующие выводы, например: следовательно, не нужно зажигать света, или: следовательно, все организмы бессмертны. Кроме того, вследствие такого незаметного подведения под понятие «сознательного» утрачивается единственная непосредственная достоверность, которая вообще существует в области психического. Сознание, о котором ничего не знаешь, кажется мне гораздо более абсурдным, чем бессознательное душевное. И наконец, такое приравнивание незаметного бессознательному пытались осуществить, явным образом недостаточно считаясь с динамическими отношениями, которые для психоаналитического понимания играли руководящую роль. Ибо два факта упускаются при этом из виду: во-первых, очень трудно и требует большого напряжения уделить достаточно внимания такому незаметному; во-вторых, если даже это и удастся, то прежде бывшее незаметным не познается теперь сознанием, наоборот, часто представляется ему совершенно чуждым, враждебным и резко им отвергается. Возвращение от бессознательного к малозаметному и незаметному есть, таким образом, все-таки только следствие предубеждения, для которого тождество психического и сознательного раз навсегда установлено.

[4] Сам Гроддек последовал, вероятно, примеру Ницше, который часто пользовался этим грамматическим термином для выражения безличного и, так сказать, природно-необходимого в нашем существе.

[5] Zur Einführung des Narzißmus; Massenpsychologie und Ich-Analyse.

[6] Ошибочным и нуждающимся в исправлении может показаться только обстоятельство, что я приписал этому Сверх-Я функцию контроля реальностью. Если бы испытание реальностью оставалось собственной задачей «Я», это совершенно соответствовало бы отношениям его к миру восприятия. Также и более ранние недостаточно определенные замечания о ядре «Я» должны теперь найти правильное выражение в том смысле, что только система W–Bw может быть признана ядром «Я».

[7] Trauer und Melancholic.

[8] Интересной параллелью замены выбора объекта идентификацией служит вера первобытных народов в то, что свойства принятого в пищу животного перейдут к лицу, вкушающему эту пищу, и основанные на этой вере запреты. Она же," как известно, служит также одним из оснований каннибализма и сказывается в целом ряде обычаев тотемической трапезы вплоть до святого причастия. Следствия, которые здесь приписываются овладению объектом, действительно оказываются верными по отношению к позднейшему выбору сексуального объекта.

[9] С введением нарциссизма мы теперь, после того как отделили «Я» от «Оно», должны признать «Оно» большим резервуаром либидо. Либидо, направляющееся на «Я» вследствие описанной идентификации, составляет его «вторичный нарциссизм».

[10] Может быть, осторожнее было бы сказать «с родителями»; так как оценка отца и матери до точного понимания полового различия – отсутствие пениса – бывает одинаковой. Из истории одной молодой девушки мне недавно случилось узнать, что, заметив у себя отсутствие пениса, она отри-, дала наличие этого органа вовсе не у всех женщин, а лишь у .тех, которых она считала неполноценными. У ее матери он, по ее мнению, сохранился. В целях простоты изложения я буду говорить лишь об идентификации с отцом.

[11] Наука и искусство здесь оставлены в стороне.

[12] Ср.: Massenpsychologie und Ich-Analyse. Ober einige neurotische Mechanism bei Eifersucht. Paranoia und Homosexualitat.

[13] Согласно нашему пониманию направляемый на внешний мир инстинкт разрушения отвращен от собственного Я также с помощью эроса.

[14] Можно сказать: и психоаналитическое или метапсихологическое Я стоит на голове, подобно анатомическому Я, т. е. мозговому человечку.

[15]Аналитику борьба с препятствием бессознательного чувства виновности нелегка. Прямо с ним бороться нельзя, а косвенным образом – только так, что больному медленно раскрывают его бессознательно вытесненные обоснования, причем чувство вины постепенно превращается в сознательное чувство виновности. Мы имеем особенно большой шанс на влияние, если это БСЗ чувство вины заимствовано, т. е. является следствием идентификации с другим лицом, которое некогда было объектом эротической загрузки. Такое принятие на себя чувства вины является часто единственным трудно распознаваемым остатком покинутых любовных отношений. Сходство с процессом, наблюдаемым при меланхолии, тут очевидно. Если удастся вскрыть эту прошлую загрузку объектом за БСЗ чувством вины, то часто терапевтическая задача блестяще разрешается; в другом случае исход терапевтического усилия отнюдь не обеспечен. В первую очередь, исход лечения зависит от интенсивности чувства вины, которой терапия часто не может противопоставить встречной силы, равной по величине. Возможно и от того, допускает ли личность аналитика, чтобы больной сделал его своим «Идеалом Я», с чем связано искушение играть в отношении больного роль пророка и спасителя души. Так как правила анализа решительно противятся такому использованию личности врача, то следует честно признаться, что этим устанавливается новое препятствие действию анализа, который ведь не должен делать болезненные реакции невозможными, а должен давать «Я» больного свободу решения в том или ином направлении.

[16]Это положение парадоксально только на вид; оно просто говорит, что природа человека как в добре, так и во зле, далеко выходит за пределы того мнения, которое он о себе имеет, Т; е. за пределы того, что его «Я» знает через сознательные восприятия.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.007 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты