ХАРАКТЕРНОСТЬ

Характерностью в театре принято называть совокупность внутренних качеств и внешних манер, определяющих сущность того или иного образа. Здесь в первую очередь имеются в ви-

ду основные черты характера изображаемого лица, мировоззрение, эмоциональные свойства натуры («зерно» образа), его действия и поступки, особенности поведения.

Характерность — один из наиболее ответственных разделов программы по мастерству актера. Если изучение описанных выше разделов программы в принципе возможно и в ином порядке, то овладение характерностью предполагает обязательное знание основных элементов актерской психотехники.

Характерность является переходным этапом к высшей ступени творчества актера — к перевоплощению. Станиславский всегда резко возражал против создания характерных образов «вообще» — вообще военный, вообще купец и т. д. Он говорил, что на земле нет человека, который не обладал бы одному ему присущими чертами. Даже совершенно безликий человек характерен этой своей полной безликостью. Поэтому не существует нехарактерных ролей. Задача актера при создании каждого образа — выявить такие черты, из которых вырастает индивидуальность.

В театре характерность принято подразделять на внутреннюю и внешнюю. Однако существовать на сцене они могут лишь в единстве.

В период работы над методом физических действий Константин Сергеевич, с одной стороны, утверждал, что найти правильные физические действия для данной роли актеру помогают не только предлагаемые обстоятельства, но и постижение характера действующего лица; с другой стороны, обращал особое внимание на значение физических действий уже в самом процессе поисков характерности. Он предлагал, определив основные черты характера действующего лица, сразу же искать их в действиях и поступках последнего, в логике этих действий: ведь именно через действия передается внутренняя жизнь, открывается внутренний мир человека-роли.

Вот как проходило одно из занятий по пьесе Шиллера «Коварство и любовь» (факт: приход Вурма в дом Миллеров).

— Предлагаемые обстоятельства у вас и у мужа одни и те же, но действия ваши разные, так как у вас разные характеры: он недоверчив, а вы простодушны, — обратился Константин Сергеевич к ученице, играющей жену Миллера. — Вы будете в своих действиях менее осторожны, скорее раскроете свою душу. Вот исходя из своего характера и намечайте действия.

Станиславский терпеливо и подробно объяснял студийцам суть сложного процесса поисков характерности, его последовательность.

Он всегда говорил, что в душе человека можно найти самые разные качества. Поэтому поначалу исполнителю не надо думать об образе. Образ явится впоследствии, в результате логических действий артиста в данных предлагаемых обстоятельствах. Актер должен поставить себя на 'место действующего ли-

ца и начать действовать так, как это нужно по роли. Творческое действие при помощи эмоциональной памяти вызовет в артисте переживания, аналогичные тем, которые надлежит испытывать герою пьесы. Однако эти вызванные чувства пока что принадлежат не изображаемому лицу, а самому артисту, то есть; таким образом, актер находит себя в роли, «я есмь» в предлагаемых обстоятельствах. Но далее, проверяя на самом себе логику действий персонажа пьесы, отбирая из своих чувств те, которые аналогичны чувствам этого персонажа, сосредоточиваясь на них, «культивируя» их в себе, актер подходит к созданию внутренней характерности действующего лица, психофизические действия которого будут отличаться от действий самого актера-человека в подобных обстоятельствах. Отбор логических действий, соответствующих характеру данного персонажа, и является первой ступенью к созданию будущего сценического образа — к актерскому перевоплощению в образ.

Эту мысль Станиславский пояснил на примере рассказа А. П. Чехова «Злоумышленник», в котором, как известно, два главных персонажа — следователь и крестьянин: это абсолютно разные люди — по свойствам натуры, по культурному уровню, по жизненному положению. Их отличие друг от друга усугубляется еще и тем, что им предстоит выполнить противоположные задачи: следователю — доказать, что обвиняемый совершил преступление, крестьянину — что он не виновен. Исходя из комплекса всех этих предпосылок, данных автором, исполнители и должны определять характерность своих персонажей.

— Что в первую очередь отличает следователя? — говорил Константин Сергеевич. — Это достаточно образованный, но усталый, скучный, очевидно, лишенный чувства юмора человек, без особого энтузиазма, без сколько-нибудь значительных эмоциональных затрат выполняющий свой служебный долг. Лишь в одном месте прорываются его истинно человеческие чувства— да и то это раздражение непонятливостью обвиняемого. Отсюда и нужно исходить при отборе действий, характеризующих следователя.

— Для неграмотного обвиняемого свойственны, наоборот, душевная бодрость, смекалка и, пожалуй, какая-то наивная хитрость. Он действительно не может признать себя виновным в преступлении, хотя и не отрицает, что отвинтил гайку для грузила. («Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем, и хранил господь... а тут крушение... людей убил...») Однако он не настолько простодушен, чтобы совершенно не понять, в чем его обвиняют. Но, уловив, что следователь принимает его за полного простака, он решает немножко подыграть ему, прикидывается большим простаком, чем он есть — как бы надеясь найти в этом свое спасение. Этим объясняются его пространные отступления о рыбной ловле...

Полнее донести до зрителя внутреннюю характерность персонажа актеру помогает внешняя характерность, говорил Константин Сергеевич.

Протестуя против характерности «вообще», Станиславский в то же время рекомендовал не пренебрегать при создании образа типичным, то есть тем, что свидетельствует о принадлежности персонажа к определенному классу, среде и т. д. Вот и на этот раз при отборе действий, характеризующих обвиняемого, он считал, что в первую очередь должны быть учтены какие-то особенности поведения русского крестьянина начала века.

— Позвали крестьянина к следователю, — фантазировал Станиславский, — он снял шапку, стоит... Если муха пощекочет, он ее смахнет; если чешется что-нибудь, он почешет, почешет тыльной стороной руки, потому что все остальное у него заскорузло от работы. Мы вот с вами над кистями мучаемся, а у них все просто. «Вот живец... вот этакий...» — руками разведет, показывая, потом бросит руки. «Тьфу! Гайка», — покажет руками, какая гайка, и опять бросит руки. Он просто стоит, слушает и... хлопает глазами...

Свою речь Станиславский сопровождал лаконичными движениями. В его объяснении все, казалось бы, действительно было предельно просто; не просто лишь было уловить тот момент, когда к нам, зрителям, пришло ощущение, что это не Станиславский, а неловкий в движениях, немолодой крестьянин стоит, слушает и чуть преувеличенно «не понимает», что от него хотят.

Мы стали свидетелями мгновенного и полного актерского перевоплощения. В возникшем перед нами образе все было удивительно гармонично: тяжелые, натруженные — и все-таки ловкие руки; манера стоять — немного расставив ноги, переминаясь; меняющееся выражение глаз — от недоуменно-вопрошающего до лукавого, даже чуточку иронического.

В этом образе присутствовало все то, о чем Константин Сергеевич говорил недавно: и типично «крестьянские» черты, и выразительные индивидуальные качества чеховского персонажа. Однако если бы каждое из всех действий и свойств отбиралось только путем умозрительного анализа, даже такому блистательному актеру, как Станиславский, потребовалось бы значительно больше времени, чем ушло в данном случае.

Это было очевидное свидетельство в пользу метода физических действий.

Следование актера по пути логических действий персонажа позволило ему чуть ли не моментально обрести верное внутреннее самочувствие, найти внутреннюю характерность, а отсюда родилась внешняя характерность (хотя, конечно, какой-то подсознательный контроль за внешними действиями постоянно осуществлялся).

Описанный эпизод позволил студийцам усвоить следующее теоретическое положение, касающееся этого раздела программы: элементы внешней характерности появляются чаще всего, как следствие глубокого проникновения во внутренний мир образа, их легче всего найти, когда создана и обжита вся логическая линия поведения действующего лица, найдено «зерно» роли.

«Перевоплощение,— говорил Станиславский, — не в том, чтобы уйти от себя, а в том, что в действиях роли вы окружаете себя предлагаемыми обстоятельствами роли и так с ними сживаетесь, что уже не знаете, «где я, а где роль?» Вот эта настоящее, вот это есть перевоплощение»[44].

Случается, что внутренняя сущность роли (а от нее и внешняя характерность) возникают интуитивно. Однако это бывает так редко, что полагаться только на интуицию не приходится. Даже в такой богатой творческими событиями жизни, какая была у Станиславского, это, по словам самого Константина Сергеевича, происходило лишь дважды. Первый раз — после читки пьесы Гауптмана «Микаэль Крамер» он сразу ушел, как сам рассказывал, походкой Крамера. Во второй раз, играя заглавную роль в пьесе Г. Ибсена «Доктор Штокман», он сразу точно определил внутреннюю характерность этого немного чудаковатого человека — и тотчас же сами собой появились и особая походка, отличающаяся несогласованностью движений («разнобойная», по собственному выражению Константина Сергеевича), и нервная порывитость, и вытянутые вперед шея и два пальца руки. Откуда же это явилось? Лишь через несколько лет после первого исполнения роли Станиславский вдруг понял, что это его эмоциональная память возродила образ очень давно встреченного в жизни человека, старого чудака-профессора, и какие-то его черты тут же, почти бессознательно, были воплощены на сцене.

— Когда случается этим сразу зажить, — говорил Константин Сергеевич, имея в виду характерные черты образа, — это большое счастье. Таких бывают одна-две роли за всю жизнь; это тот редкий случай, когда начинает работать органическая природа, и вторгаться туда не надо. А иногда бывало и так, — продолжал Константин Сергеевич. — Какие-то верно найденные черты внешней характерности помогали углубить внутреннюю характерность. У меня долго «не шла» роль Обновленского в пьесе А. Ф. Федотова «Рубль». А на генеральной репетиции гример в спешке наклеил правый ус выше левого; правая бровь тоже оказалась чуть приподнятой — и от этого в выражении лица появились хитрость, хамоватость. И я, неожиданно для себя, вдруг заговорил горловым отвратительным голосом: родился образ законченного мерзавца, отъявленного негодяя.

А вот пример того, как развитая актерская наблюдательность, богатое воображение могут помочь найти характерный штрих там, где прежде бы и не приходило в голову его искать.

И Константин Сергеевич привел нам такой близкий к курьезу случай:

— Мне долго не удавалось отыскать «зерно» образа Крутицкого из пьесы А. Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты». И вдруг увидел однажды на окраине города дряхлый, заброшенный, весь во мху домик и это натолкнуло на мысль, что нечто подобное может быть в гриме Крутицкого. Верно найденный грим послужил ключом к раскрытию образа. Но, — предостерег Константин Сергеевич, — в поисках типичных черт внешней характерности умейте не потерять себя. Стать другим, оставаясь самим собой, — это и есть перевоплощение в образ.

Станиславский учил молодых актеров также не пренебрегать мелочами в поисках внутренней и внешней характерности. Он рекомендовал добывать характерность из реальной и воображаемой жизни, из наблюдений над людьми, из произведений изобразительного искусства и художественной литературы.

Подсмотрев в жизни и решив использовать для воплощаемого образа какой-либо характерный штрих, актер должен не механически переносить на сцену увиденное в жизни, а постараться сделать этот штрих органичным для данного персонажа. Для этого актеру нужно обязательно представлять себе происхождение той характерной особенности, на которой он остановился.

Например, если такой чертой является хромота, нужно решить, как она возникла: в результате ранения, несчастного случая или это врожденный дефект. В зависимости от причины появления она будет и проявляться по-разному. Но даже если решено, что хромота вызвана, скажем, ранением, будет иметь значение, в бедро, колено или ступню человек ранен. Актеру необходимо не только найти внешний рисунок характерности, но и привыкнуть к нему, сделать «своим».

Помню, студийцам особенно трудно давалась старческая характерность. Внимательно просмотрев выполнение соответствующих упражнений нашими учениками, Станиславский решил, что причина неудачи кроется в том, что они сразу пытаются проникнуть в психику старого человека, в то время как им необходимо поначалу исходить лишь из элементарной логики в действиях.

—Психика, — объяснял Константин Сергеевич, — придет сама собой. Ведь если у вас будет логика в действиях, то появится и логика в чувствах. Все жесты, которые были у вас в молодости, сохраняются и в старости. Изменяется только ритм (труднее садиться, труднее вставать). Движения делаются медленными, вялыми благодаря отложению солей. Сочленения у стариков словно не смазаны — это суживает широту жеста, сокра-

щает углы сгибов сочленений, поворотов туловища, головы, заставляет одно большое движение разбивать на множество малых, составных, и готовиться к ним, прежде чем начать их делать. У меня, например, приобретена новая логика действия. Я не могу с размаху сесть на стул — сначала обопрусь на него руками; не могу сразу подняться — сначала ухвачусь за что-нибудь.

Станиславский рассказал об одной своей давней знакомой, которой, по слухам, было более ста лет. Старушка никак не хотела поддаваться годам и ежедневно устраивала себе небольшие пробежки, как она выражалась, для моциона. Однако сразу побежать было ей не под силу. И каждая пробежка начиналась с того, что она некоторое время топталась на месте и только потом быстрыми и мелкими шагами двигалась вперед. Достигнув конца аллеи, она тоже не сразу могла повернуть — это ей удавалось лишь после того, как она опять-таки потопчется на месте.

— То же, — обратился Константин Сергеевич к студийцам,— можете делать и вы. Идите от логики. Вам нужно представить, что у вас колени болят и вам трудно нагнуться; сгибайте и разгибайте колени, как человек с больными ногами, в медленном ритме — и вы уже старик... Помните, все зависит от логики действий.

После всех этих объяснений и рекомендаций упражнения у наших учеников пошли несколько легче. Но Станиславский еще много раз прерывал, поправлял, показывал сам, добиваясь безупречной логики действий старика.

Памятуя слова Константина Сергеевича о том, что линия физических действий для каждой роли зависит не только от предлагаемых обстоятельств, но и от характера действующего лица, мы старались руководствоваться ими на занятиях со своими учениками. Работая со студентами над пьесами и отрывками, мы, прежде чем намечать действия, всегда определяли эмоциональную сущность каждого персонажа, «зерно» его характера. Этому помогало внимательное изучение и использование ремарок автора, речи персонажа и высказывания о нем других действующих лиц, уяснение его поступков и взаимоотношений с другими персонажами.

Такая работа приносила хорошие плоды: на репетициях и спектаклях студенты действовали логично и последовательно, каждый находил внутреннюю и внешнюю характерность персонажа.

Упражнения другого вида, которые ввел Константин Сергеевич в занятия по характерности, должны были научить студийцев манерам различных эпох. Эти занятия, кроме всего, имели еще и познавательную ценность: благодаря Константину Сергеевичу на них наши ученики узнали о многом таком, до чего докопаться в обычных условиях можно было, лишь переворошив горы книг.

Студийцы постигали особенности поведения русского дворянства девятнадцатого века, манеры, характеризующие представителей аристократии в восемнадцатом веке, стиль поведения средневековых рыцарей и их дам. Осваивали премудрости передвижения в кринолинах, рыцарских доспехах, длинных плащах, учились пользоваться веером, носить зонт и стек, снимать шляпу, раскланиваться, расшаркиваться — и все это по» методу беспредметных физических действий. Разумеется, там, где это было необходимо, прежде чем перейти к беспредметным действиям, студийцы действовали с реальными вещами.

— Представьте себе, — говорит ученикам на одном из занятий Константин Сергеевич, — что вам придется играть какую-нибудь старую пьесу, где кавалеру надо пригласить даму, пройти с ней по залу и посадить ее на диван или кресло. Как это> сделать? Сначала я вам покажу это сам.

Станиславский встает, подходит к одной из учениц, глазами просит у нее разрешения, осторожно, кончиками пальцев, берет ее руку и кладет на свою. Затем начинает водить «даму» по комнате.

— А теперь сделайте это вы, — обращается он к одному из учеников.

Тот подходит к «даме», и она протягивает ему руку. Константин Сергеевич ужасается:

— Разве можно самой подавать руку кавалеру! Это крайне неприлично!

Теперь ученик сам берет руку «дамы», просовывает ее под. свой локоть и прижимает к себе.

— Назад! Это неверно! Если бы вы в то время позволили себе такой жест, вам бы отказали от дома. Или вы были бы обязаны жениться. Понимаете? Ну, а теперь пусть пробуют остальные.

Занятия продолжаются.

— Нет, — останавливает Константин Сергеевич одного из учеников, — не получив разрешения, нельзя брать руку «дамы». Сначала спросите глазами: «Могу ли я осмелиться?»

— Руку дамы держите у самого локтя, — поправляет об другого студийца.

Через некоторое время Константин Сергеевич предлагает другое упражнение:

— А теперь представьте себе, что сейчас восемнадцатый век. У дамы — кринолин. И кавалер может вести ее только на расстоянии вытянутой руки. В этом случае он управляет да мой одним указательным пальцем.

Константин Сергеевич показывает действие, объясняя все его моменты. Студийцы включаются в упражнение.

— Играйте этим пальцем, как хотите, — поясняет Константин Сергеевич «кавалерам». Дама должна по движениям ваше го пальца чувствовать, когда и куда надо повернуть. Премуд рость вроде бы невелика.

— Давайте подумаем над тем, как должна садиться дама в кринолине, — предлагает он спустя некоторое время. — Учтем, что кринолин жесткий, упругий, в нем проволока. Что получится, если дама возьмет да плюхнется в кресло? Получится такой же казус, какой произошел у нас в театре на спектакле «Село Степанчиково». Одна из исполнительниц, забыв, видимо, что она в кринолине, не очень осторожно села в кресло, и весь кринолин поднялся ей на голову. Долго ей с помощью актеров пришлось выпутываться из этого положения. Что же нужно делать, чтобы такого не случилось? Прежде чем сесть, дама должна приподнять кринолин сзади — это, между прочим, не так просто. А проходя мимо стула, ей необходимо присобрать фижмы и драпировки своего кринолина, чтобы не сшибить стул, затем снова опустить их. Причем делать все это надо красиво, кокетливо — вспомните жеманство, манерность дам восемнадцатого века...

Теперь представьте, что вы играете рыцаря. У рыцаря грязные перчатки, может быть, в крови после турнира, боя. Как вы подадите даме руку? Раскрыть руку и показать грязную ладонь считалось неприличным. Что же они делали? Они подавали даме кулак, повернутый вниз, а дама клала свою ручку на кулак. Вам понятно, почему кулак? Потому, что ладонь перчатки грязна. Женщины в то время носили широкие юбки (буем), и поэтому вести ее на близком расстоянии от себя мужчины не могли и водили так же на расстоянии вытянутой руки (как и даму в кринолине).

Константин Сергеевич считал овладение такой внешней техникой обязательной для каждого серьезного актера. Он говорил, что если у актера недостаточно натренирован физический аппарат, он не сможет в полную силу играть классику.

Впоследствии мне не раз пришлось убедиться в справедливости этого требования. К сожалению, в настоящее время все описанные манеры изучаются только на уроках сценического движения. А это недостаточно для серьезного практического освоения таких важных вещей. И когда театр берется за классическую пьесу, нередко приходится отрывать время от работы над внутренней сущностью роли, чтобы вспомнить особенности поведения, манеры людей в описываемую в пьесе эпоху.