Саперы отходят последними

Артиллерийская канонада приблизилась к Харькову вплотную. По ночам небо над западной окраиной багровело от стрельбы и пожаров: противник атаковал ожесточенно.

Всего три недели назад казалось, что минировать этот дивный город немыслимо, недопустимо, а теперь, хотя Харьков был уже насыщен минами, хотелось ставить их больше и больше. Даже опасения, что каждая мина может стать роковой для своих, заглохли и отступили: ненависть к врагу, ожесточение овладевали душой.

В последние дни перед отходом из города саперы оперативно–инженерной группы работали не покладая рук, чтобы противник не смог использовать здешние предприятия для изготовления военной продукции, а харьковские аэродромы — как базу для своих самолетов. Под полами цехов фабрик и заводов зарыли несколько десятков мощных мин замедленного действия, а небольшие мины ставили всюду и в самых необычных местах: в вытяжных трубах, даже в люстрах кабинетов. Полностью разрушить четыре харьковских аэродрома мы не могли: не хватало взрывчатки. Приняли решение: разрушить часть ангаров, а взрывчатые вещества израсходовать в основном на мины замедленного действия.

Кто делал все это? Кроме уже названных командиров, сержантов и рядовых солдат, я просто обязан упомянуть заботливого старшину М. Г, Голицына, сержантов И. Е. Гольца, Н. Н. Сергеева, И. М. Кузнецова (того самого, что спас в Будапеште Василия Лядова), неунывающего бойца В. А. Алимова, «целителя мин» М. С. Меламеда, бойкого и расторопного М. П. Данилова, старательного С. Н. Свистунова. Я должен сказать самые добрые слова о командирах, старшинах, сержантах, рядовых солдатах приданных нашей группе саперных и инженерного батальонов, о личном составе работавших совместно с нашей группой железнодорожных бригад. Но особо должен сказать еще об одной группе харьковских минеров, людей особой судьбы…

В июле 1940 года я получил письмо из Харькова от испанцев, вместе с которыми воевал против банд Франко и германо–итальянских интервентов. Отвечая, сообщил, что скоро поеду в отпуск, возьму билет через Харьков, хочу повидаться.

Прохладным осенним днем на перроне харьковского вокзала к нам с Анной бросились Доминго Унгрия с сыном.

— Луиза! Родольф! Олла! Омбре!

Мы шумели, как после выхода из тыла в Вильянуэва де Кордова, мы обнимались и хлопали друг друга по плечам, а пассажиры удивленно созерцали эту сцену.

— Ты только на пятнадцать минут? — вдруг очень тихо спросил Доминго, и вокруг тоже мгновенно стало тихо.

Я увидел тоскующие и жадные глаза друзей, посмотрел на жену, прочел в ее взгляде то, что хотел прочесть, бросился в купе и успел вытащить чемоданы до отхода поезда.

Тогда мы провели в Харькове целые сутки…

Теперь, год спустя, прибыв в Харьков, я сразу разыскал Доминго. Времени для долгих бесед не нашлось. Пока пили черный, по–испански крепко заваренный кофе, я узнал, что в Харькове осталось двадцать два человека из прежних наших партизан, работают на тракторном заводе, мечтают попасть в Красную Армию.

— Помоги нам, Родольфо, — просил Доминго. — Мы не состоим на учете в военкоматах, и с нами никто не хочет разговаривать. Но ты знаешь, что мы умеем драться с фашистами!

Я знал это очень хорошо и в тот же вечер рассказал о встрече с испанцами генералу Невскому, поведал ему о прошлом воинов Испанской республиканской армии. О самом Доминго — бывшем кавалеристе, командире XIV партизанского корпуса, смуглом, черноволосом, смахивающем на узбека, крайне подвижном, экспансивном, а в минуты опасности — абсолютно спокойном и хладнокровном. О тридцатидвухлетнем красавце Хуане, владевшем до фашистского мятежа крохотным гаражом, отдавшем республике все три свои машины, лихо водившем наши грузовики в тыл фашистских войск под Теруэлем и взрывавшем вражеские поезда под Кордовой. О бывших мадридских летчиках Бенито Устарросе и Мануеле Эррера, дравшихся в небе над испанской столицей с двумя–тремя фашистскими истребителями при каждом вылете. О не уступающих им в мужестве барселонских летчиках Кано и Эсмеральдо. О двадцатидвухлетнем командире диверсионной группы Ипполито Ногесе, мастере захвата одиночных автомашин врага и дерзких рейдов на захваченных машинах по вражеской территории. О красавце Чико Марьяно, о сдержанном барселонце Франсиско Гаспаре, о командире республиканской дивизии Мануеле Бельда, о смельчаке Франсиско Гульоне, о Рафаеле, Хосе, Луисе, Анхеле Альберке — обо всех своих друзьях по славным и горьким дням боев в Испании, о людях, с которыми бок о бок лежал в засадах или ставил мины под фашистские поезда.

Невский восхищался: «Что за люди!»

Военный совет Южного фронта позволил зачислить в наши батальоны бывших воинов Испанской республиканской армии.

Собранные в аудитории химико–технологического института бойцы Доминго, услышав об этом, обнимались, кое‑кто вытирал слезы, а Доминго, не зная, как выразить чувства, хлопал и хлопал меня по плечу.

Вместе с советскими воинами–саперами испанские товарищи занимались минированием самых ответственных и сложных объектов до последнего дня обороны Харькова. И я снова низко кланяюсь им сейчас, многие годы спустя — и тем, кто жив, и тем, кто погиб, защищая свободу и справедливость.

В двадцатых числах октября бои шли уже в предместьях города. Уютные особняки на улице Иванова, на Бассейной, на других улицах, в других переулках опустели. Как же сделать, чтобы фашистское начальство избрало своим местопребыванием не эти особняки, а заминированный особняк на улице Дзержинского?

Военный совет одобрил решение имитировать минирование лучших домов.

Начиная с 19 октября примелькавшийся населению пикап с минерами днем в открытую подъезжал к особнякам. Минеры осторожно выносили ящики со «взрывчаткой», подолгу возились внутри зданий, выходили, ехали дальше. В течение трех суток Ястребов, Леонов, Лядов и другие подрывники объехали более десяти домов.

Под утро 24 октября секретарь горкома партии В. М. Чураев вместе со мной и Ястребовым в последний раз подъехал к дому №17 по улице Дзержинского. Ворота закрыты, за оградой никого. Шлегер перемахнул через забор, отворил ворота. Вошли в дом, обошли комнаты, побывали в котельной. Отлично! Впечатление такое, будто обитатели дома только что в спешке покинули его.

С улицы Дзержинского поехали на площадь имени Руднева. Остановились на подготовленном к разрушению мосту, Чураев вышел из машины, постоял у чугунной ограды, погладил холодные перила…

Гитлеровцы ворвались в город. У них на глазах минеры, в их числе — испанские добровольцы, минировали шоссе на Белгород. На основной магистрали Харьков — Чугуев специальные группы минеров ожидали, когда пройдут последние войска, чтобы к многочисленным макетам прибавить настоящие мины.

Самое трудное — ждать…

Эвакуацию Харькова и отход основных сил прикрывали войска под командованием заместителя командующего фронтом генерал–лейтенанта Ф. Я. Костенко. Представителем инженерного управления фронтом оставался при Костенко майор А. А. Винский. Всего несколько дней назад он пробился с группой командиров и бойцов из окружения и теперь энергично руководил действиями инженерных батальонов и спецгрупп, выделенных для минирования шоссе Харьков — Чугуев, подходов к Чугуеву и чугуевскому аэродрому. Тут, на чугуевском аэродроме, мы во второй половине 24 октября и встретились. Штаб фронта город уже покинул, на станции грузился последний эшелон, улицы словно вымело, лишь по главной медленно шли донельзя уставшие стрелковые части.

Оценив обстановку, единодушно решили — с Винским отходить на Валуйки. Со станции Валуйки — прямой железнодорожный путь на Воронеж, к штабу Юго–Западного фронта.

Сформировали колонну: сто тридцать человек и двадцать автомашин с большим запасом горючего, минно–подрывным имуществом, продовольствием. Тронулись. Предстояло одолеть более ста двадцати километров размокших, разбитых транспортом грунтовых дорог.

В Валуйки колонна прибыла лишь на шестые сутки. Никого из своих не застали: генерал Невский выехал в Воронеж, в штаб Юго–Западного фронта, Ястребов — в Куйбышев, куда эвакуировали из Москвы аппарат Главного военно–инженерного управления. В одном повезло: нас сразу погрузили в эшелон, отправляющийся в Воронеж, и ранним утром 1 ноября, стоя в дверях теплушки, мы с Винским уже смотрели, как движутся мимо нас, растворяются во влажных сумерках очертания последних пакгаузов и стрелок станции Валуйки. На душе полегчало: до Воронежа всего триста километров, менее суток езды…

Тащились мы по забитой составами дороге ровно пять суток. И первым делом я задал генералу Невскому вопрос о харьковских минах: нет ли каких‑нибудь сведений, сообщений об их действии. Георгий Георгиевич никакой информацией не располагал.

— Рановато! — успокоил он. — Но, поскольку вы уже здесь, начните‑ка с расспросов товарищей, прибывших из окружения, свяжитесь с партийными органами. Там могут быть сведения от подпольщиков.

Я последовал совету, однако получил крайне противоречивые данные. Кто говорил, что гитлеровцы легко обезвреживают наши мины, кто уверял, что мины взрываются при одной только попытке их снять.

А 10 ноября оперативно–инженерной группе пришлось испить чашу горечи: разведка доставила в штаб Юго–Западного фронта копию приказа №98/41, изданного командованием одной из немецких частей 8 ноября 1941 года. В приказе сообщалось, что при наступлении «доблестных войск фюрера» на Харьков и в самом Харькове обнаружены в большом количестве русские инженерные мины и среди них — мины замедленного действия с часовыми замыкателями и электрохимическими взрывателями. Русские, говорилось в приказе, пытались прятать мины, зарывая их на глубину до двух с половиной метров и используя для корпусов мин деревянные ящики, что не позволяло применять миноискатели, которые, впрочем, не требовались, поскольку, мол, «неумелая установка мин и неумелая их маскировка позволили опытным саперам рейха обойтись без миноискателей». Кроме того — де, саперам рейха большую помощь оказывали военнопленные и население, «избавленное от коммунистического гнета». (Следует отметить, что и немцы, и наши для обезвреживания мин–ловушек, предпочитали использовать военнопленных. — Прим. ред. А. Э.).

Копию названного приказа мне доставили с сопроводительной запиской, написанной незнакомым, но энергичным почерком: «Эти легко обнаруживаемые и обезвреживаемые мины устанавливались под руководством полковника И. Г. Старинова».

Я не успел дать объяснений Военному совету фронта, не успел указать на моменты, явно свидетельствующие, что приказ фашистского командования — фальшивка, как пришло новое известие: немецкие саперы извлекли из полуподвала дома №17 по улице Дзержинского особенно сложную мину и теперь в доме расположился начальник фашистского гарнизона генерал Георг фон Браун.

— Ну, что скажете? — спросил Невский, когда я прочитал отпечатанный на машинке текст известия.

— Только одно, товарищ генерал: фашисты извлекли не радиомину, а «блесну»!

— Уверены?

— Совершенно уверен! Извините, товарищ генерал, но себе и товарищам я верю больше, чем фашистской сволочи.

— Ну, ну, не горячитесь! Не горячитесь! — подняв ладонь, проговорил Невский.

После этой беседы с Георгием Георгиевичем никаких объяснений от меня не требовали. Видимо, генерал разговаривал с командующим и членами Военного совета, которые критически относились ко вражеским писанинам, а обстановку во вражеском тылу знали лучше, чем автор сопроводительной записки к провокационному приказу гитлеровцев от 8 ноября. Но нервы в ту пору у командиров оперативно–инженерной группы, да и у меня самого были напряжены: подлый вражеский приказ, сопроводительная к нему, известие о мине в доме №17 стоили не одной бессонной ночи. Двое суток я вообще прожил так, словно сам находился на неизвлекаемой мине: ну а если гитлеровцам в самом деле удалось каким‑то чудом или благодаря чистой случайности найти и обезвредить радиомину?..