Формирование географических образов трансграничных территорий в Азиатско-Тихоокеанском регионе

Источник:http://posol.org/staty4.php

Многие ученые и политики считают Азиатско-Тихоокеанский регион (АТР) возможным экономическим и политическим центром мира в XXI в. Это предположение обосновывается несколькими аргументами: 1) быстрым социально-экономическим развитием стран региона; 2) наличием здесь мощных экономических держав — США и Японии; 3) возрастанием экономической и политической роли Китая; 4) быстрым повышением удельного веса АТР в мировой торговле; 5) экономическим и политическим втягиванием в регион таких стран, как Австралия и Новая Зеландия. Мы сознательно не упоминаем пока Россию, поскольку ее институциональное продвижение в АТР (участие в соответствующих международных организациях) еще довольно слабо поддержано экономически и культурно, а политическое влияние нашей страны весьма ограничено.

Не вдаваясь в споры о географических границах АТР и российской Северо-Восточной Азии, выскажем несколько содержательных замечаний о понятиях и географических образах этих взаимосвязанных регионов [о понятии и концепции географических образов см.: Замятин 1999a; Замятин 2000a: 81–88; Замятин 2001a: 123–138; Замятин 2001b: 12–21; Замятин 2001c: 144–154; Замятин 2001d: 175–183; Замятин 2001e: 10–17; Замятин 2001 и др.].

Несомненно, когнитивный центр АТР, обеспечивающий максимальное восприятие данного региона как серьезной геополитической реальности, смещен в сторону Азии, причем Юго-Восточной, — то есть «стран южных морей», что обусловлено и исторически, и культурно. Древние цивилизации региона развивались на территории Южного Китая, Индокитая, современной Индонезии [см.: История древнего мира 1989; Фицджеральд 1998]. Тихий океан в течение нескольких тысячелетий был скорее барьером, нежели связующим звеном в установлении торговых и культурных отношений между странами региона. Значит, в описании его значения как компонента географического образа АТР мы вынуждены в большей степени говорить о прибрежных морях Восточной и Юго-Восточной Азии, которые до сих пор являются акваторией наиболее интенсивных экономических и культурных контактов. Итак, в нашем понимании, ядро АТР — это Юго-Восточная Азия и, частично, Восточная Азия с прилегающими прибрежными морями. Когнитивная и образная полупериферия АТР, как ни странно, — такие экономически развитые страны, как США, Австралия и Новая Зеландия, — в силу известной отдаленности от наиболее оживленных морских путей, а также из-за культурной и цивилизационной чуждости большинству стран региона, что даже важнее.

Когнитивной и образной периферией АТР пока пребывает Россия, чей вектор культурного и политического развития в течение XVII–XX вв. был направлен преимущественно в сторону Северо-Восточной Азии и, немного позднее, Центральной Азии. В эти исторические эпохи России не хватало ни экономического, ни культурного веса, чтобы достаточно серьезно заявить о себе в пределах Восточной и Юго-Восточной Азии, хотя Центральная Азия, благодаря исследованиям великих русских путешественников второй половины XIX — начала XX столетий, ментально и культурно была освоена довольно хорошо. Политическое влияние нашей страны в АТР оставалось в XVII–XX вв. весьма ограниченным вследствие нехватки экономических, культурных и военных ресурсов, направленных на освоение Восточной Сибири и Дальнего Востока. Характерно также, что Россия вышла к Тихому океану еще в XVII в., однако само понятие Дальнего Востока и географический образ этого региона сформировались в отечественных политических документах, научной литературе сравнительно поздно, лишь во второй половине XIX в. До этого и Чукотка, и Камчатка считались частями именно Восточной Сибири [Алексеев 1982]. С вхождением в состав Российской империи Приамурья и Приморья их увеличившееся военно-стратегическое значение стало важным фактором быстрого оформления географического образа Дальнего Востока в репрезентациях российских источников к концу XIX в. [см., напр.: Кропоткин 1992; Bassin 1999].

Стоит заметить, что Северо-Восточная Азия, имеющая гораздо меньшую, чем АТР, культурную и цивилизационную историю, длительное время не воспринималась как самостоятельная трансграничная географическая целостность. Это был образ Terra Incognita, периферии Великой Татарии (Тартарии), почти не исследованной, образ конца и края мира в библейском понимании и, в силу подобного рода обстоятельств, — образ зависимый, производный от географических образов Европы, европейской цивилизации и России [см. в связи с этим: Зимин 2000]. Затем в течение XVIII–XIX вв. в той мере, в какой Россия проводила первичное освоение и заселение территорий Северо-Восточной Азии [Сафронов 1978], данный регион казался уже исключительно дальней периферией великой полуазиатской державы, а в политическом и этнографическом контекстах воспринимался как символ грандиозного этнографического и природного разнообразия, составная часть имперской «естествоиспытательской» коллекции диких народов, ландшафтов и достопримечательностей [Bassin 1991: 763–794].

Построение Транссибирской железнодорожной магистрали в конце XIX — начале XX вв. кардинально изменило когнитивно-географическую ситуацию. Впервые появилась возможность сконструировать, «изобрести» единый географический образ нашей страны, не распадающийся на совершенно различные «половинки» — европейскую и азиатскую Россию. В то же время сооружение Транссибирской магистрали было значимым и для ментального развития Европы, непосредственно сближая ее образ с образом Дальнего Востока и Азии в целом. Географический образ России тем самым продвинулся на запад, став более европейским. Именно в этом контексте стоит понимать первоначальные проблемы формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии «со стороны России».

Несомненен тот факт, что географический образ российской Северо-Восточной Азии долгое время (XVIII–XIX вв.) не мог быть выделен, структурирован как в силу слабой географической изученности данного региона, так и из-за безусловной аморфности самого образно-географического контекста. Это была дальняя окраина Сибири, дикие пустыни в рамках динамики образа России в европейской когнитивной традиции, так или иначе господствовавшей в структуре представлений просвещенных слоев (страт) российского общества. Япония, продвигавшаяся постепенно на север в течение XVII–XIX вв., создавала свой географический образ Северо-Восточной Азии, также, тем не менее, не оригинальный и в значительной мере копировавший китайскую картину мира с четким выделением культурного центра и варварской периферии [Кин 1972; Исаева 2000; Крюков, Малявин, Софронов 1987]. Образно-географическое поле Северо-Восточной Азии в подлинном смысле возникло, очевидно, лишь к концу XIX — началу XX вв., когда постепенное оформление российского (во многом еще европейского) образа Дальнего Востока [Замятин 1999b: 163–173] придало ускорение и процессам автономного структурирования географического образа Северо-Восточной Азии. Быстро модернизировавшаяся во второй половине XIX — начале XX вв. Япония также внесла серьезный вклад в развитие этой локальной когнитивно-географической ситуации, изменяя понемногу «китайский» по генезису образ «северных территорий» на более европеизированный (включая картографическую традицию) образ, предполагавший вполне закономерное существование каких-то других представлений о регионе в рамках иных ментальных образований [cм., напр.: Новое издание Совместного сборника документов по истории территориального размежевания между Россией и Японией 2001].

В связи с этим очень интересно проанализировать с когнитивно-географических позиций — естественно, в первом приближении — фрагмент переговоров российского дипломата Е. Путятина с японскими уполномоченными в январе 1854 г. по проблемам разграничения Российской и Японской империй [Русские Курилы 2002: 43–44]. В ходе переговоров японцы сообщили, что не располагают точным и полным представлением о Сахалине, однако при этом они заявили, что претендуют на владение всем островом. В отличие от японских уполномоченных Путятин четко разделял северный, средний и южный Сахалин, дифференцируя политическое отношение России к ним. Разбивка острова на три фрагмента позволила Путятину сделать заявление о несомненной принадлежности большей части Сахалина России. Если отечественный представитель точно показал японское присутствие на Сахалине на крайнем юге, в заливе Анива, то японские уполномоченные такой или подобной локализации русского пребывания на острове не сделали (возможно, были не способны обнаружить).

Вопрос о принадлежности острова Итуруп обсуждался, исходя из других признаков, хотя реальное присутствие (хозяйственное освоение) представителей одной страны первоначально сыграло свою роль: ко времени переговоров остров был занят японцами. Путятин предлагал разделить его пополам между Россией и Японией на основании истории обживания — русские пришли раньше японцев и были постепенно вытеснены ими на протяжении первой половины XIX в. Однако этот признак не стал ведущим при обсуждении. Тем не менее упоминание об истории освоения Итурупа привлекло внимание к подданству проживавшего здесь коренного населения (айнов, айносов). Айны как подданные Российской империи были «привязаны» Путятиным к Курильским островам в целом (нашей стране принадлежало к тому времени большинство из них). Японцы, в свою очередь, связывали айнов как подданных Японской империи с островом Хоккайдо, населенным значительной частью данного этноса. Таким образом, в когнитивном плане территориальный ареал жительства айнов оказался в известном смысле биполярным, а условные образно-географические центры айнских земель сдвинулись одновременно на север и на юг. Итуруп стал белым пятном в когнитивной карте переговоров. Равное право на айнов (айносов) Итурупа, высказанное Путятиным, не встретило возражений со стороны японских уполномоченных, вынужденных заявить о трудности раздела острова.

Детализированный образ территории зачастую может решить исход политических переговоров. В рассмотренном нами случае более подробным образом обладал российский дипломат. Однако здесь нужно говорить о столкновении двух политических и ментальных (культурных, цивилизационных) дискурсов, ориентированных на различные точки отсчета. Если японцы нацеливались на вполне локальный исходный образ острова Хоккайдо, признававшийся к тому времени их «исконной территорией», то Путятин работал уже с вполне глобализированной («европеизированной») моделью мира, использовал расширенный дискурс, в котором лучшее знание спорной территории было явным приоритетом в рамках политических переговоров. Кстати, после Второй мировой войны роли поменялись, и в ходе развития конфликта вокруг Курильских островов уже скорее Япония работала с более углубленным восприятием образа территории, нежели СССР и постсоветская Россия.

Отметим в связи с этим два весьма важных обстоятельства, которые до сих пор влияют на процессы выработки географических образов АТР и Северо-Восточной Азии.

Во-первых, динамичная геополитическая ситуация, сложившаяся на Дальнем Востоке к концу XIX — началу XX вв., стала мощным фактором формирования единого образа АТР (сначала, правда, в его более «северной» интерпретации, связанной с расцветом колониального периода в Восточной Азии). Маньчжурия, Корея, побережье Китая, даже Внешняя Монголия — не говоря уже о самой Японии и о российском Приморье — явились значимыми составными частями первичного ядра единого географического образа АТР в том виде, в каком он начал определяться на заре XX в. Серьезную роль в формировании такого образа АТР, безусловно, сыграли активные политические действия США, так или иначе вышедших на колониальную арену к концу XIX в., включая Восточную Азию и северную часть Тихого океана. Ядро постепенно складывавшегося в начале XX в. единого географического образа АТР в его «северной» интерпретации выработалось в результате когнитивного (ментального) взаимодействия в основном в политической и экономической сферах таких держав, как Япония, Россия и США. При этом не следует, конечно, отрицать значительную роль колониальной политики Великобритании, Франции и Германии в формировании первоначального образа АТР.

Во-вторых, вполне очевидно, что географические образы АТР и Северо-Восточной Азии на этапе их исходного формирования в конце XIX — начале XX вв. имели по существу различный когнитивно-географический генезис. Географический образ АТР изначально формировался как сравнительно разнородный, с включением в него отличающихся друг от друга колониальных дискурсов, господствовавших во внешней политике Японии, США, России, Великобритании и других держав [см.: Europe and its Others 1985; De Serteau 1986; Pagden 1993; Occidentalism: Images of the West 1995; Said 1995; Чешков 1999; Коукер 2000; Макиннес 2002: 40–62; Адамс 1988]. В то же время географический образ Северо-Восточной Азии складывался по преимуществу как содержательно однородный, вбирающий в себя упорядоченные и структурированные представления о регионе как дикой, варварской окраине христианской ойкумены в библейском понимании этого слова. Вследствие этого географический образ Северо-Восточной Азии сравнительно долго не мог рассматриваться как составная часть образа АТР. Это был скорее образ континентальной, то есть Внутренней, Азии, будто бы не видящей океана (океанов); образ, замкнутый на самое себя в содержательно-географическом отношении. Иначе говоря, этнографический и природный облики этого региона, проявляющиеся при попытках его традиционных научных и художественных (в европейском понимании) описаний, вплоть до середины XX в. были лакмусовой бумажкой, свидетельствовавшей о несформированности отчетливых и структурированных колониальных или же постколониальных дискурсов. Территориальные разграничения между Россией (СССР), Японией и США, проводившиеся в данном регионе в течение XIX–XX вв., не прояснили и не могли внести ясность в этот вопрос, поскольку в существенной мере были продуктом более масштабных политических решений, ориентированных в образном смысле на европоцентристскую модель мира. Именно в такой когнитивно-географической ситуации решался политический вопрос о государственной принадлежности Курильских островов и Сахалина в первой половине XX столетия — имеется в виду, конечно, геополитический контекст Первой и Второй мировых войн [Аллисон, Кимура, Саркисов 1997; Богатуров 1997; Русские Курилы 2002].

При рассмотрении формирования географических образов АТР и Северо-Восточной Азии невозможно уклониться от интерпретации этих регионов как трансграничных [о проблеме формирования географических образов границ и трансграничных регионов см. более подробно (там же библиография вопроса): Замятин 2000b: 255–275; Замятин 2001: 4–15; Замятин 2002: 43–64]. Более того, такое истолкование позволяет глубже исследовать выявленные проблемы. В нашем понимании, трансграничный регион — это довольно значительная (крупная) территория, обладающая определенным культурно-историческим единством (сходством культурной и политической истории, известной общностью культурных ландшафтов либо продуцируемых или реконструируемых географических образов) и в то же время сосредоточивающая максимально возможное в данном случае количество переходных зон в развитии значимых и масштабных культурных, политических, социально-экономических явлений. Наряду с этим, трансграничный регион — один из наиболее емких географических образов, причем такой уровень достигается за счет как действительной концентрации различных явлений на известной территории, так и использования пограничных переходов в формировании наиболее эффективной структуры самого образа.

Существенно и понимание необязательной в общем случае фиксации (демаркации) трансграничного региона как географического образа в традиционных географических координатах на современной физической или политической карте. Например, географический образ Дальнего Востока, рассматриваемого в качестве трансграничного региона — репрезентируемый и/или интерпретируемый в каких-либо политических или культурных традициях, — в состоянии охватывать территориально различные части России, Китая, Японии, Кореи, Монголии, США и, вероятно, иных стран. При этом, однако, более важным аспектом в формировании структуры образа является использование культурных, цивилизационных, политических переходов, как-то фиксируемых этим образом (между традиционными и современными культурами, пространствами христианства и буддизма, индустриальной и постиндустриальной экономиками и т.д.). Именно благодаря процессам подобной ментальной переработки и аккумуляции различных переходов может происходить своего рода когнитивный, или ментальный, перенос образа в образно-географическом поле.

Если моделировать единое образно-географическое поле, в котором находятся одновременно географические образы Северо-Восточной Азии и АТР, то следует предусмотреть определенный когнитивный дрейф образа Северо-Восточной Азии в сторону образа АТР. Как возможен подобный когнитивный дрейф? Только в ситуации одновременной целенаправленной трансформации обоих образов. Географический образ Северо-Восточной Азии нужно позиционировать в данном случае как более широкий и емкий, включающий, например, с точки зрения традиционной географии, всю северную часть Тихого океана, побережье Аляски, Тихоокеанское побережье Канады, российское побережье Северного Ледовитого океана; а в плане содержательной концентрации различного рода переходов — вбирающий в себя и перерабатывающий, в частности, проблемы этнокультурного взаимодействия палеоазиатских народов (чукчей, алеутов, айнов и т.д.) с государствообразующими народами-пришельцами. Параллельно географический образ АТР должен позиционироваться, несомненно, как более «южный» (в смысле традиционной географической карты), смещающийся к Юго-Восточной Азии, а впоследствии, возможно, в сторону Латинской Америки (восток и юго-восток). Наряду с этим, при детальном структурировании образа АТР необходимо применить образы многочисленных культурных и цивилизационных переходных зон, в том числе христианство и ислам как мировые религии, традиционные культы и верования, ландшафтные ценности прибрежных и континентальных районов. Когнитивное содержание предлагаемых образных трансформаций — максимальное разведение, отдаление ядер рассматриваемых образов при очевидном расширении их самих. Моделируемая образно-географическая экспансия должна вести в итоге к более интенсивному взаимодействию обоих образов, при этом один из них (Северо-Восточной Азии) не обязательно должен входить в другой (АТР). Скорее они могут формировать определенный когнитивно-географический континуум, пересекаясь в различных содержательных аспектах — культурных, политических, экономических.

Строго говоря, прогнозирование развития географических образов Северо-Восточной Азии и АТР есть процесс (операция) их структурирования как бы в обратной перспективе (используя термин о. Павла Флоренского) [Флоренский 1993: 175–183; Флоренский 2000]. Такой процесс является, по существу, некоей «иконой», в которой предполагаемые структурные компоненты данных образов накладываются в ментальном отношении на представления, доминирующие в настоящем, а эти последние, в свою очередь, есть не что иное, как целенаправленно отрефлексированный образ, впитавший события прошлых исторических эпох, локализованных и зафиксированных как исторические протяженности конкретно данных регионов. Глубина вырабатывающегося ментально-географического (образно-географического) пространства, «опрокинутого» в будущее, — результат его содержательного расширения в прошлое.

Исходя из данной гипотезы, можно утверждать, что в XXI в. географические образы Северо-Восточной Азии и АТР якобы распарывают «полотно», холст европоцентристской образно-географической картины мира. Но одновременно процесс их моделирования является, по сути, второй, в широком когнитивном смысле, европоцентристской попыткой создания образа «Новой Европы» посреди Тихого океана.

Статья подготовлена при поддержке РФФИ (грант № 03-06-80168).

ПРИМЕЧАНИЯ
Адамс Г. 1988. Воспитание Генри Адамса. М.: Прогресс.
Алексеев А.И. 1982. Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки до конца XIX века. М.
Аллисон Г., Кимура Х., Саркисов К.О. 1997. От холодной войны к трехстороннему сотрудничеству в АТР. М.: Наука.
Богатуров А.Д. 1997. Великие державы на Тихом океане. М.: МОНФ.
Замятин Д.Н. 1999a. Моделирование географических образов: Пространство гуманитарной географии. Смоленск: Ойкумена.
Замятин Д.Н. 1999b. Историко-географические аспекты региональной политики и государственного управления в России // «Регионология», № 1.
Замятин Д.Н. 2000a. Географические образы в гуманитарных науках // «Человек», № 5.
Замятин Д.Н. 2000b. Феноменология географических образов // «Новое литературное обозрение», № 6(46).
Замятин Д.Н. 2001a. Географические образы мирового развития // «Общественные науки и современность», № 1.
Замятин Д.Н. 2001b. Феноменология географических образов // «Социологические исследования», № 8.
Замятин Д.Н. 2001c. Власть пространства // «Вопросы философии», № 9.
Замятин Д.Н. 2001d. Многоликость современного мира // Мегатренды мирового развития. М.: Экономика.
Замятин Д.Н. 2001e. Геополитические образы современного мирового развития // «Мировая экономика и международные отношения», № 11.
Замятин Д.Н. 2001f. Геополитика в XX веке // «Полис», № 6.
Замятин Д.Н. 2001g. Стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ //
«Вестник исторической географии», № 2.
Замятин Д.Н. 2002. Русские в Центральной Азии во второй половине XIX века: стратегии репрезентации и интерпретации историко-географических образов границ // «Восток», № 1.
Зимин А.И. 2000. Европоцентризм и русское культурно-историческое самосознание. М.: Изд-во Литературного института им. А.М. Горького.
Исаева М.В. 2000. Представления о мире и государстве в Китае в III–VI веках н.э. (по данным «нормативных описаний»). М.: Институт востоковедения РАН.
История древнего мира. 1989. Тт. I–III. М.: Главная редакция восточной литературы.
Кин Д. 1972. Японцы открывают Европу. М.: Главная редакция восточной литературы.
Коукер К. 2000. Сумерки Запада. М.: Московская школа политических исследований.
Кропоткин П.А. 1992. Дневники разных лет. М.: Сов. Россия.
Крюков М.В., Малявин В.В., Софронов М.В. 1987. Этническая история китайцев на рубеже средневековья и нового времени. М.: Наука.
Макиннес Н. 2002. «Ориентализм»: эволюция понятия // «Интеллектуальный форум», № 9.
Новое издание Совместного сборника документов по истории территориального размежевания между Россией и Японией. 2001. МИД РФ и МИД Японии.
Русские Курилы: история и современность. 2002. Сборник документов по истории формирования русско-японской и советско-японской границы. 2-е изд., расшир. и дополн. М.: Алгоритм.
Сафронов Ф.Г. 1978. Русские на северо-востоке Азии в XVII — середине XIX в. М.
Фицджеральд С.П. 1998. Китай. Краткая история культуры. СПб.: Евразия.
Флоренский П. 1993. Иконостас: Избранные труды по искусству. СПб.: Мифрил, Русская книга.
Флоренский П. 2000. Статьи и исследования по истории и философии искусства
и археологии. М.: Мысль.
Чешков М.А. 1999. Глобальный контекст постсоветской России. Очерк теории и методологии мироцелостности. М.: МОНФ.
Bassin M. 1991. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the Early Nineteenth Century // «The American Historical Review», vol. 96, № 3.
Bassin M. 1999. Visions of Empire: Nationalist Imagination and Geographical Expansion in the Russian Far East, 1840–1865. Cambridge.
Europe and its Others. 1985. Ed. by F. Barkeret al. Colchester. UK: University of Essex.
De Serteau M. 1986. Heterologies: Discourses on the Others. Minneapolis: University of Minnesota Press.
Pagden A. 1993. European Encounters with the New World. New Haven, CT: Yale University Press.
Occidentalism: Images of the West. 1995. Ed. by J. Carrier. Oxford: University Press.
Said E.W. 1995. Orientalism: Western Conceptions of the Orient. L.: Penguin.