СТАРИК ИЗ ТУШИНА. Документальная повесть

Иван Арсентьевич Арсентьев

Короткая ночь долгой войны

СТАРИК ИЗ ТУШИНА. Документальная повесть

Многое забыто, многое неизвестно...

Небо... Михаил Ворожбиев смотрит на него из окна московской квартиры, куда заточили его на закате жизни давние фронтовые раны да сопутствующие недуги. Мало. очень мало дается ему неба сегодня, а ведь когда‑то было... Да, оно было для него дороже дома родного.

Небо... Арена жизни в смерти, побед и поражений, поприще настоящей мужской работы — работы летчика. Оттого еще тошнее сидеть теперь в четырех стенах, вспоминать о крылатой поре своей жизни.

Да и как не вспоминать? Сама обстановка заставляет, коль живешь на улице, протянувшейся на месте взлетнопосадочной полосы знаменитого в довоенные годы Тушинского аэродрома! Один из его железных ангаров и по сей день маячит там, словно гриб‑рыжик среди сыроежек — серых «хрущевок». Говорят, его уже лет десять перестраивают в крытый рынок...

Улица, на которой живет бывший летчик Михаил Ворожбиев, носит имя летчицы Клавдии Фомичевой.

Краткая справка.

Герой Советского Союза Клавдия Яковлевна Фомичева, за спиной которой фронтовая работа на пикирующем бомбардировщике «Петляков‑2», очень строгом, своен‑равном самолете — не каждому летчику‑мужчине он по зубам, умерла в 1957 году от тяжелого наследия, оставленного в ее теле войной. Вот по заслугам и честь: улица ее имени в Тушине, откуда Фомичева улетала на фронт.

А кто такой Ворожбиев? Летчик, которых косила война десятками тысяч! Наград у него не густо, и все же, если бы двоим из нас выпал жребий делить между собой звание Героя Советского Союза, я уступил бы его Михаилу. Да и не только ему. Мало ли их, не отмеченных ни званиями, ни наградами, ушло из жизни! Это о них правильно подметил А. Твардовский: «Видно в списке наградном вышла опечат‑ка».

По‑моему, Михаил герой уже потому, что последние военные годы летал на фронте с единственным глазом.

«Ну так что?» — скажут не просвещенные в авиационных делах люди. «А то, — отвечу я, — что медициной определенно доказано и давным‑давно внесено во все справочники: у человека с глазом отсутствует «глубинное зрение». Я пробовал летать зажмурив глаз‑чепуха выходит. Земная поверхность представляется искаженной, в виде плоского блина, и это неминуемо приводит к аварии, если не хуже...

Правда, до Ворожбиева жил на свете еще одноглазый летчик, хотя и не вояка. Фамилия его известна всем летунам мира: это американец Вильям Пост.

Почему я ставлю американца Поста и русского Ворожбиева рядом?

Пост был известен как человек, задумавший и подготовивший лотом 1935 года дерзкий арктический перелет с Аляски в СССР через Северный полюс. На мысе Барроу предполагалось заправиться горючим, после взлета сбросить для облегчения веса и уменьшения лобового сопротивления поплавки и следовать до Архангельска. Сверхдальний рейс Вильям Пост и его напарник писатель Вильям Роджерс решили осуществить, на самолете «Локхид‑Электра».

Разумеется, не только смелым замыслом привлекал к себе внимание и вызывал восхищение американский летчик — у него был один глаз. Второй выбило при взрыве в шахте, где Пост работал забойщиком до того, как стал первоклассным пилотом. Летал он на самолетах различных конструкций уверенно и не один год. Иначе какая фирма доверила бы ему свой аппарат? Потому и хотелось едва ли не каждому авиатору встретиться с этим феноменальным пилотом.

Михаил Ворожбиев тогда служил инструктором Симферопольского аэроклуба и очень интересовался Постом. Словно предчувствовал, что станет его последователем в жизненной борьбе, и даже мечтал завести с ним знакомство или хотя бы увидеть воочию, поскольку промелькнул слух, будто Пост с женой, тоже летчицей, собираются посетить Крым.

Однажды в жаркий летний день, когда Михаил в тени ангара проводил с курсантами разбор полетов, внимание привлек двухместный самолет ядовито‑желтого цвета. Он приземлился и подрулил к ангару. Самолеты с фюзеляжем, похожим на тело черноморской рыбы кефали — сильно вытянутая капля, — до тех пор приходилось видеть только в кино. На крыльях красные звезды, но в белом круге.

— Вилли Пост!

— Ура Вилли Посту! — обрадовались будущие летчики.

Тем временем пилот, выключив двигатель, поспешно спрыгнул на землю и помог спуститься из задней кабины грузноватому мужчине в шикарном костюме. Подкатила «эмка» и присутствующие разочарованно сникли: это не Вилли Пост и не его жена. Это некий пилот Уайст притарабанил, говоря южным жаргоном, на отдых американского посла в СССР Буллита.

Курсанты мошкарой облепили невиданный моноплан, разглядывали и ощупывали иностранную авиатехнику, восклицали изумленно. И действительно было на что поглазеть; от приборов, кнопок, тумблеров в глазах рябило. Михаил, осмотрев самолет снаружи, хотел было забраться в кабину, но не тут‑то было!

— Но‑но! — замахал руками Уайст и оттеснил любопытных от самолета. Вскоре пришло распоряжение: убрать из ангара У‑2, закатить туда «американца», ворота запереть на замок и поставить сторожа...

А спустя два года известный полярный летчик Алексей Николаевич Грацианс‑кий, один из тех, кто посвятил свою жизнь освоению Севера, рассказывал: «Во время поисков экипажа Леваневского мне пришлось летать с мыса Барроу на Аляску. Тогда я и посетил место, где погибли Вилли Пост и Вилли Роджерс. Начальник радиостанции на мысе Барроу мистер Морган показал фотографии разбитого самолета Поста. Получилось так, что из‑за густой дымки, окутавшей северное побережье Аляски, Вилли Пост не смог отыскать маленький поселок и приводнился в устье безымянной речки. У охотника‑эскимоса выяснил, что до Барроу всего двадцать километров, и тут же взлетел. Скорость была еще мала, когда он сделал слишком крутой разворот. Бензин отхлынул от заборной трубки, двигатель заглох, и самолет упал в воду. Экипаж погиб.

Когда я летал над местом гибели, — продолжал рассказ Грацианский, — на борту находились наш представитель в Вашингтоне Савва Смирнов и мистер Морган. Я сделал над обломками три круга, отдавая почести погибшим».

Существует и другая версия, на мой взгляд более правильная.

Известный ветеран авиации, заслуженный летчик‑испытатель, Герой Советского Союза М. Л. Галлай утверждает: «При любом, сколь угодно крутом развороте на «Локхид‑Электра» бензин от заборной трубки отхлынуть не может, наоборот: это произойдет скорее в случае отрицательной перегрузки. Вероятное всего, Пост вынужден был садиться из‑за отказа мотора, что в те годы редкостью не было. Садиться «по‑быстрому», не изготовившись как следует. А день стоял безветренный — это точно, об этом писали, поверхность воды — зеркальная. Тут и двуглазые летчики, бывало, ошибались в оценке высоты, выравнивали либо чересчур высоко, либо втыкались в воду. Скорее всего, Пост воткнулся...»

Вот то самые потеря «глубинного зрения», земля — плоский блин и так далее, о чем упоминалось выше. Так или иначе, а славного одноглазого летчика не стало. Другого летный мир тогда не знал. И вот, спустя семь лет, в конце 1942 года в мировой авиационной практике появилось исключение номер два: русский военный летчик Михаил Прокофьевич Ворожбиев.

Могут задать вопрос: какая в конце концов разница сколько глаз? Важно, чтобы человек хорошо видел!

Оно, конечно... Нынче, в космическую эру, летательные аппараты напичканы электроникой да автоматикой настолько, что можно летать и заходить на посадку вообще вслепую. Летать и заходить, но только не сажать. Начиная с выравнивания, все приходится делать «взрячую». «Земля» тут ничего подсказать не может, даже если бы очень, хотела — не успеет: счет идет на доли секунды. Как сейчас, так и в «древнюю» авиационную эпоху глаза были наипервейшим и наиглавнейшим прибором летчика.

Вильям Пост пилотировал отлично. Михаил Ворожбиев не только отлично летал — он воевал.

Живут Ворожбиевы вчетвером: Михаил, его жена Анастасия Андреевна, сын Эдуард и дочь Валерия. Обязательно каждый год я приезжаю к ним дважды: на День Победы и 7 Ноября.

Я хорошо помню Михаила по фронту с осени 1942 года. Среди нас, поджарых стручков, он выглядел коренастым силачом. Особую зависть вызывали его крепкие, широкие в кисти руки. А плечи? Выскочишь, бывало, на рассвете из землянки умываться, увидишь, как он молодецки лихо растирает свою грудь, свою спину‑печь, и досада берет на себя: экое худосочие...

До того, как попасть к нам в штурмовой авиаполк, Михаил успел уже налетаться и навоеваться. Где? На чем? Как ни странно — на учебном У‑2, он же «кукурузник», «гроб‑фанера», «этажерка» и тому подобное... Но о «фанерно‑кукурузных» делах, как говорится, немного опосля...

На войне, как в базарной лотерее: фортуна может улыбнуться, может оскалиться, смотря какую бумажку вытащит морская свинка. Михаилу война «выдернула» судьбу не из лучших. В летном мире считали тогда: коль попал на штурмовик Ил‑2, значит...

Нынешнее поколение слышало, конечно, об этих «летающих танках». Они представляли собой грозную воздушную силу. Ил‑2 был очень опасен для фашистских наземных войск, его боялись и потому с ним особенно серьезно боролись. Сбивали — страшно вспомнить!

Есть такое паскудное выражение, придуманное штабными крючками: «средняя выживаемость летчика». Арифметика здесь простая: взял полное количество вылетов штурмовой авиации за всю войну и разделил на число летчиков, совершавших эти вылеты. Результат получается — кровь стынет. Уже после войны мы прознали, что сей адский счет, «средняя выживаемость», составлял для истребителя — шестьдесят четыре боевых вылета, для бомбардировщика — сорок восемь, а для на‑шего брата. «горбатого», — всего‑навсего одиннадцать! Для самого массового вида авиации. Смекаешь, поколение?

Почему же мы несли такие потери? Плохие летчики летали на «илах»? Самолет был скверный, сильно уязвимый? Ни то, ни другое, хотя... Задумал его конструктор Ильюшин как двухместный бронированный противотанковый, оснащенный, кроме бомб, пушек и пулеметов, также ракетами. Для обороны задней полусферы от атак истребителей планировался воздушный стрелок с крупнокалиберным пулеметом, но... Некоторые руководители, имевшие смутное представление о тактике авиации вообще, а нового рода, штурмовой, в частности, решили, что двухместный «ил» советским ВВС не нужен. В серию был запущен одноместный. И вот результат: высота боевой работы полсотни метров, «бреющий полет», скорость триста — триста пятьдесят километров в час — сбивай без опаски! Особенно безнаказанно свирепствовали «мессеры» — сзади лупили так, что щепки сыпались...

На таких самолетах мы с Ворожбиевым и воевали осенью и зимой 1942–1943 года. Лишь весной наконец‑то появились братцы‑стрелкачи, и война продолжалась менее для нас убийственная.

На фронт Михаил прибыл многоопытным инструктором. Перед войной он был начальником летной части Николаевского аэроклуба. В авиации была, есть и останется навсегда закономерность: чтоб летать хорошо, надо летать много. Уж чего‑чего, а летать Ворожбиев умел в любое время суток и в любую погоду. И не только сам умел, но и других учил.

Новую технику — Ил‑2 — Михаил освоил в полку за какие‑то две недели и стал летать на боевые задания ведомым. Но начальство, узнав, чем он занимался прежде, бесцеремонно прервало его штурмовые дела и вернуло на старый «кукурузник». Ворожбиев доставлял в штабы различные пакеты, развозил, куда прикажут, офицеров связи, а также всякий начальный и подначальный люд.

— Не война, а баловство! Мотаюсь, как трехнутый... — возмущался Михаил, Он трижды обращался к исполняющему обязанности командира полка, упрашивал посылать на штурмовки, а не гонять по донским станицам, по майор Барабоев, прибывший откуда‑то после гибели прежнего командира, обремененный неведомыми нам, рядовым летчикам, заботами, занятый по горло служебно‑земными делами, отмахивался: дескать, ему лучше знать, чем кому заниматься и кого куда посылать.

Однажды, получая в штабе дивизии очередное задание, Михаил пожаловался комдиву:

— Мне стыдно, товарищ полковник, носить форму военного летчика. Мои това‑рищи каждый день летают на смерть, а я...

Комдив посмотрел на него исподлобья, недовольно хмыкнул.

— Ты вот что, товарищ Ворожбиев, брось, громкие слова. Смерть, подвиг... То, что тебе доверили ныне, может быть, и есть самое главное, тот самый под‑виг. Немцы напирают огромной массой, — ткнул он пальцем в карту на столе, — а у нас на дивизию всего два десятка «илов». Понимаешь, какие потери огромные? Во имя чего? Да во имя того, чтоб ценой собственной жизни и техники помочь на‑земным войскам продержаться подольше на своих рубежах. Летчики выкладываются до предела, я знаю. Они своими глазами видят, что творится на поле боя, ведут разведку. Но как передать данные командованию, когда телефонная и радиосвязь нарушены? Короче, у нас нет другого летчика, который смог бы сработать, как вы.

— Есть! Есть! Я назову нескольких, летают на У‑2 не хуже меня.

Комдив поморщился.

— Возможно. Однако речь у нас не о технике пилотирования. Под нами Донбасс, сложный рельеф, паутина железных и прочих дорог, масса населенных пунктов. Попадет сюда не знающий местности и заплачет. Я в свое время летал в этих краях... Летчик, не знакомый с районом, просто не в силах разобраться в такой мешанине. А вы здесь, что карась в своем пруду...

Михаил понял: тут ничего не докажешь. А дела на Южном фронте стали совсем дрянь. Прорыв. Прорыв, осуществленный немцами на огромном протяжении...

Город Шахты лихорадило. Ходила ходуном разбитая мостовая под колесами транспорта, вилась взмученная сапогами черная пыль, храпели обозные кони, бре‑ли лениво быки. Там и сям виднелись развалины. На окраине среди низкорослых домишек войска встречала и провожала ребятня с выгоревшими на солнце вихрами, да метались лохматые псы. На северо‑западе глухо бухали орудия. В небе — самолетная канитель. Авиаразведка засекла немецкую переправу через Северский Донец возле Каменска. Штурмовой дивизии приказ: раздавить немедленно! Штаб дивизии дублирует приказ в авиаполки. Майор Барабоев рвет и мечет, костит всех, кто под руку попадет. «Уничтожить переправу!» А чем? И на самом деле голова пойдет кругом: исправных самолетов три, уцелевших летчиков два.

— А где этот... как его, штурмовик аэроклубовский?

— Ворожбиев? На стоянке.

— Гони его бегом на капэ!

Когда трое летчиков — Михаил в их числе — в застиранных комбинезонах спустились в землянку командного пункта, майор приказал развернуть карты и нанести вражескую переправу; затем красным карандашом жирно перекрестил ее.

— Чтобы вот так было в натуре! — поднял он палец.Уничтожить переправу нужно с малой высоты, на средних к мосту не прорваться, посбивают.

К самолетам подносили стокилограммовые фугаски с взрывателями замедленного действия. Пошли. Ворожбиев — левый ведомый, над целью он станет замыкающим. Не успели взлететь, правый ведомый завопил по радио: мотор перегрелся, радиатор кипит, как тульский самовар. Черт его знает: может, взлетал с закрытыми шторками, вот и кипит — как проверишь? Ушел третий на посадку, остались ведущий да Михаил. Воюй, братва! Курс нуль градусов. Под крылом земля — рукой подать. Она как бы опрокидывается, набегают, перекрещиваются извилины дорог, перемежаясь с полями, мелкими перелесками.

На аэродроме договорились: к переправе напрямую не лететь, сделать ложную атаку по другим объектам, отвлечь внимание зенитчиков, а дальше будет видно. Оказалось — ничего не видно. Вражеские зенитки, что называется, взбесились, «илы» барахтались, точно в густом вареве. При таком повороте событий мог меняться план удара, но само задание оставалось неизменным. Смертей кругом видимо‑невидимо, сигналят белесыми вспышками взрывов, дугами эрликоновских трасс. Когда «илы», якобы опорожнившись над городом, сделали крутой разворот и ринулись на «брее» к понтонному мосту, Михаил, ослепший в зенитном огне, удивился: почему он еще живой и целый?

Несмотря ни на что, я верю в везение.

Как удалось расчленить переправу в огневой буче, остается загадкой и по сей день. В те секунды было не до анализа элементов жаркого дела: бронебойный осколок прошил кабину и, потеряв силу, рассек Михаилу губу и вышиб зуб. Однако это пустяк, куда больше беспокоила и тревожила его зверская тряска двигателя. Ощущение — будто тянут за ноги по ступенькам лестницы. От двигателя валит дым, проникает в кабину. Тяги почти нет. Хочешь не хочешь — приземляйся. А куда? До своих на задохнувшемся моторе не дотянешь. А надо... Сколько раз опытный аэроклубовский инструктор внушал курсантам: за спасение экипажа и матчасти борись до последнего! Вот и покажи теперь, рядовой военной авиации, покажи, как это делать!

Михаил откинул фонарь кабины и выпустил шасси. На всякий случай. Не понадобится — уберет в любой момент. Места внизу незнакомые. Сориентироваться, сличить с полетной картой невозможно. Где линия фронта? Сколько до нее? Самолет все больше теряет скорость, вот‑вот начнет падать. Высоты уже нет. Под крыло набегает пустошь, мелькает деревушка. Михаил охватывает ее взглядом всю целиком. Немцев вроде нет, можно приземляться. Сел на выгоне, где пасли скот. Выметнулся из кабины и почувствовал: что‑то его жжет. Ощупал себя — тлеет ком‑бинезон. Стал кататься по земле, пытаясь погасить. Подбежали женщины, что пасли скот, засуетились вокруг: «Наш это, наш, русский...» Михаил встал, отер кровь с лица.

— Немцев нет?

— Нет.

— Самолет не пролетал?

Женщины не видели. «Сбили, похоже, ведущего. Охох‑ох... Мудрено остаться живым в такой мясорубке».

Обошел вокруг самолета. В броне кабины глубокая вмятина, от нее — косая трещина, фюзеляж зияет пробоинами, точно его таранили железным столбом, на посеченных элеронах трепыхаются клочья перкаля, кусок лопасти винта отбит.

Вот от чего умопомрачительная тряска, сообразил Михаил и сдернул с головы шлемофон, как перед лежащим на смертном одре мучеником. Затем взобрался в кабину, снял бортовые часы, сунул за пояс ракетницу, парашют — на плечо, сказал женщинам, что скоро вернется, и попросил последить, чтоб ребята не озоровали, а то подожгут самолет. Женщины глядели скорбно, подперев щеки ладонью. В глазах их не было веры. Мысли о грядущей опасности, неопределенность завтрашнего дня делали их жалкими. Из деревни не уйдешь, и сознавать это еще большая душевная мука, чем идти куда глаза глядят. А этот, израненный, издерганный летчик, упавший на их толоке, уверяет, что скоро вернется...

По дороге пылила батарея. Михаил поднял руку, артиллеристы остановились. Он присел боком на зарядный ящик и так доехал до Шахт. В местной больнице его перевязали, всадили укол против столбняка и — опять на дорогу, голосовать попутке. Скоро попались проезжие настолько сознательные, что даже в кабину посадили.

Вот и летное поле показалось вдали. Вдруг по крыше кабины кабины громко заботали, в кузове крики, шум. Шофер едва затормозил, как все из кузова сига‑нули на землю и — в степь. Михаил покрутил головой: зря взбулгачились, дел‑то‑тьфу! Несколько «мессеров» штурмовали пустой аэродром. Михаил присмотрелся, подумал с презрительным интересом: «Штурмовать нечего, а штурмуют... Ну, пройды... Совсем опсовели. А что? Так воевать не накладно — по ним не стреляют».

Когда налет закончился, полуторка поехала дальше, а Михаил свернул на аэродром, направился к землянке КП. Управленцы полка толпились у входа и осоловело смотрели куда‑то сквозь Ворожбиева, словно он из стекла. Даже не спроси‑ли, что с ним. Видно, после испытанной штурмовки к разговорам не были расположены. Лишь один проворчал глухо:

— Ишь, совсем потеряли совесть, бросают самолеты, где попало, а ты езди, собирай да свози утиль‑обломки...

Михаил понял, что это не только о нем. Как было слышать такое о летчиках, которых в полку раз, два — и обчелся? Следовало бы осадить наглеца, но появился майор Барабоев. Михаил доложил об ударе по переправе, о подбитом самолете и показал на карте деревню, где совершена вынужденная посадка. Барабоев тут же велел старшему инженеру выслать на место приземления аварийную команду. У Михаила отлегло от сердца, когда узнал, что ведущий благополучно вернулся с переправы и уже улетел на новое задание.

Ворожбиев потопал было в санчасть за таблеткой от головной боли, но его догнал вестовой.

— Вас срочно на капэ!

Перед столом командира неуклюже торчал присланный недавно с пополнением молодой летчик — сержант Иван Жуков. Выглядел он подростком. Барабоев, постукивая карандашом по столешнице, иронически разглядывал сержанта.

— А ты точь‑в‑точь Ванька Жуков из чеховского рассказа... Ну, куда тебя такого? Разве что на деревню дедушке.

— У меня, товарищ майор, по технике пилотирования круглая «пятерка». И по штурманской «пятерка», — возражал Жуков, краснея.

— Твои «пятерки» для каптерки, — тянул свое майор, но, увидев входящего Михаила, построжел:

— Приказ дивизии — перегнать два «ила» с соседнего аэродрома в Сталинград. Ответственный вы, товарищ Ворожбиев. У вас в прошлом... м‑м... весьма солидный налет по маршрутам... если судить по летной книжке... Лететь в состоянии?

Михаила покоробил пренебрежительный тон, но вида он не показал, заверил спокойно, что готов выполнить задание.

Пока выписывали полетные документы, пришла шифровка: всем немедленно перебазироваться за Дон, на площадку возле станицы Мечетинской.

— Из Сталинграда будет ближе в полк возвращаться, — сказал Жуков. — Мечетинская вот где, без карты можно добраться.

— Гм... Видать, в стратегии ты дока. Район, что подальше от фронта, назубок знаешь, — хмыкнул Михаил.

До Сталинграда лететь, часа полтора. Под крылом ритмически проскакивают пологие холмы, пятна солончаков, поросших седой колючкой, зеленые полоски кукурузы. Сверху земля — словно тряпка, о которую маляры вытирали кисти. Призем‑лились на аэродроме Гумрак, где ремонтные мастерские. Пошли сдавать документы, заодно решили узнать, нет ли воздушной оказии в сторону Ростова — оттуда до Мечетки рукой подать.

В дверях канцелярии столкнулись с двумя женщинами.

— Дуся, гля, откуда они, такие страшненькие?

— Ма‑а‑амочки, и то правда... А этот, а? — показала на Михаила. — Не иначе — сто котов его царапали. Бедняжка...

— А ты, сынок, чего? Неужто и тебя мама на войну пустила?

— Он детдомовский, — определила уверенно Дуся.

— Сама ты с базара! — обиделся Жуков.

— Вот видишь, и полялякали по душам с защитничками, — вздохнула деланно Дуся и шевельнула плечами, уступая дорогу летчикам. Но Михаил с места не двинулся, повел сторожко головой, прислушиваясь. Женщины глядели удивленно. «Что это?» — было написано на их лицах. Сквозь толстое перекрытие проникал незнако‑мый гул с подвывом.

— Та‑а‑ак... — протянул Михаил. — Похоже, «Юнкерсы». — Он верил себе и не верил, как‑никак, а Сталинград далековато от линии фронта. Но все уже бежали в укрытие...

В чистом небе плыл плотный строй бомбардировщиков, по нему неистово палили крупнокалиберные зенитки. Стреляли кучно, мощными залпами, но шестерки «Юнкерсов» неуклонно приближались. На железнодорожной станции тревожно гудели паровозы, выли пронзительно сирены. В какой‑то момент огонь потерял четкость, стал беспорядочнее и гуще. Небо стало похожим на серые смушки. Михаилу, неплохо умевшему стрелять по наземным и воздушным целям, казалось непостижимым, как умудряются наводчики видеть цели, засекать разрывы своих снарядов и корректировать их, А командиры орудий? Как успевают рассчитывать все и подавать команды артиллерийской прислуге?

Падающих бомб не видно, слышен лишь нарастающий свист и грозовой грохот...

Я, в начале войны молодой летчик, очень тогда интересовался, чем объяснить совершенно различное восприятие бомбежек людьми одинаковыми, казалось бы, по характеру, воспитанию, общему развитию, образованию? Почему вероятную смерть каждый встречает по‑своему? Некоторые даже мыться переставали на фронте. А махра? Я сам был свидетелем: один тип, скуластый такой, выкурил за время небольшого авианалета целую пачку. Правда! Видимо, все же восприятие бомбежек сугубо индивидуально.

Всего одна бомба упала на Гумрак, но, видать, серьезная.

— Шальная какая‑то! — проорал Жуков на ухо Михаилу.

— Шальная... Ты посмотри, куда она вмазала! — скривился Михаил. Оставив убежище, он глядел в хвост отбомбившимся немцам. «Юнкерсы» уходили на северо — запад, а на месте ремонтных мастерских, куда они с Жуковым доставили свои самолеты, дымились развалины.

— Что же теперь делать, дядя Миша?

— Да, обезлошадели окончательно, — молвил Ворожбиев в досаде, продолжая глядеть в сторону завода «Красный Октябрь». Там что‑то рвалось, бурно выпирали клубы грязно‑желтого дыма, кипел огонь. — Потопали, сынок, домой. Здесь не самолеты светят нам, а ящики c крышкой...

Был конец июля 1942 года.

Лишь сутки спустя притащились они в Мечетинскую.

Аэродром недалеко от станицы — за гущиной лесополосы. Михаил подался док‑ладывать о плачевных делах с ремонтом самолетов, а на КП — дым коромыслом. Еще при подходе к аэродрому бросилось в глаза, что тот буквально забит «илами». Оказывается, на небольшую летную площадку посадили два полка. Штурмовики возвращались с боевых заданий, заруливали кто куда и — шабаш, горючего ни капли, Наземникам позарез нужна помощь авиации, заявки поступают беспрерывно, а самолеты — на приколе. Напряжение с каждым часом накалялось, но кто теперь разберется в путанице? В абракадабре отступления кто‑то посадил полки в Мечетке, а батальон авиаобслуживания и вместе с ним цистерны с бензином направил в другое место. Так объяснял начальник штаба полка. Но объяснения в баки не зальешь...

Барабоев связался по телефону с аэродромом в Кагальницкой, где базирова‑лись истребители прикрытия, попытался выпросить горючего. Но командир полка ЛаГГ‑3, мужик грубоватый, ответил присказкой: «Бердичев — одно слово, Тихий Дон — два, а иди ты... ровно три...»

Комдив вызвал Барабоева. Вернулся тот на себя не похож. Исчезла горделивая стать, потускнел, гимнастерка щегольская на нем, как на вешалке. Увидел Ворожбиева, вдруг шлепнул себя ладонью по лбу.

— Товарищ Ворожбиев! У‑2 заправлен?

— Откуда я знаю? Если никто не летал...

— В таком случае... — Тонкий голос майора зазвучал на самой высокой ноте;

— Немедленно проверьте, запускайте мотор и — марш! Ищите колонну БАО! По всем дорогам! Найдите во что бы то ни стало. Они далеко не ушли. Передайте комбату, чтоб под страхом трибунала без малейшего промедлении направил бензовозы сюда. Выполняйте!

— Товарищ командир, а где искать колонну?

— Здесь! — шлепнул майор по карте пятерней.

Михаил только крякнул. После получения столь исчерпывающих указаний оставалось одно: утюжить воздух, пока не опорожнится собственный бак или не срубят фашистские истребители.

Как ни желал он помочь застрявшим в Мечетинской ребятам, надеяться на удачу не мог — слишком много «но». Один из погибших летчиков, весельчак, улетая на боевое задание, частенько напевал: «Если не собьет меня фон‑Тот, в клещи не зажмет фашистский флот, не сразят в зенитной буче и не плюхнусь без горючки, — я вернусь к тебе, родная мама». Да уж... Шастающие по‑над степями зондерегеря — фашистские истребители‑охотники — так и высматривают У‑2, знают, на них возят начальство, доставляют важные донесения.

Куда править свой путь, Михаил не ведал. Оставалось следовать суровому за‑кону: чем вопрос сложнее, тем проще надо его решать. На запад, навстречу немцам, БАО не попрет. «Все остальные пространства твои». А пространства эти ого‑го! Михаил раскрыл карту излучины Дона, подумал: «Командир БАО майор Тэйф, зная положение на нашем участке фронта, скорее всего подастся... Черт знает, куда его понесет! Но как бы то ни было, из квадрата Верблюд — Кущевская, Егорлыкская — Веселый он выбраться не успеет». Почему‑то Михаил был в этом уверен. А отличить машины Тэйфа от других БАО нетрудно; на крышах и бортах белый круг — вроде Сатурна с окольцовкой.

Михаил с майором Тэйфом знаком. Мужик дело знает, технику, имущество бережет, обеспечивает боевую работу полков отменно. Но как угадать, по какой он подался дороге? Думать надо. Думать... По магистралям, забитым всевозможным транспортом, Тэйф не поедет. Эти дорожки — малина для «мессеров». Нет, он выберет какую‑нибудь захолустную, но поди знай какую... Их тьма там, не нанесен‑ных ни на одну карту. Кажется, размотали клубок ниток, порвали и раскидали — такими видятся проселки с воздуха. Взлетай, Михаил, и жми туда, не знаю ку‑да...

Однако известно; таланный и в море свое отыщет. Долго рыскал Михаил над обозами, клубящимися жирной пылью, над раздерганными кучками людей в военной форме и в гражданском, над отощавшими стадами, но машин БАО так и не засек. Морщился, поглядывая на бензочасы: стрелка их все ближе клонилась к нулю. Пора прикидывать, к какому населенному пункту приткнуться, чтоб сообщить в полк о своей неудаче: в те времена по шифру «Воздух» можно было с любой почты получить бесплатную связь с военным абонентом. Михаил уже наметил подходящую станицу. И вдруг обнаружил колонну БАО. Машины стояли вдали от шоссейной дороги в ложбине у пруда.

— Ишь, расположились!.. — буркнул Михаил, приземлившись на стерне. — Давай живее комбата! — крикнул подбежавшему сержанту.

Но майор Тэйф, опознав связной самолет дивизии, семенил к нему сам. Уяснив, в чем дело, задумался. Еще бы! Гнать бензоцистерны в Мечетинскую... Расстояние‑то...

— Покажи, где немцы? — потянулся комбат к планшету Михаила.

Михаил пожал плечами. Тэйф топтался в пыли шикарными хромачами с утиными носками, думал. Затем положил руку на плечо Михаила, попросил:

— Послушай, сделай доброе дело, а? Пошарь в округе, понимаешь? На всякий случай.

— Поблизости немцев нет, иначе меня бы здесь не было. А осуществлять почетный воздушный эскорт я не намерен. Уж не принимаете ли вы меня за истребитель прикрытия? В таком случае, извините, товарищ майор, я «кукурузник». Короче, гоните в полки бензин, и вся недолга.

— Товарищ Ворожбиев! Михаил, ну будь человеком, войди в мое положение! Я в дьявольском треугольнике: вот здесь — мои люди, вот здесь — немцы, а вот здесь — трибунал. В долгу не останусь, в любое время до конца войны будешь иметь флакончик...

— Впервые слышу, чтоб на фронте предлагали взятки.

— Да ты что, Михаил! Какая взятка? Перекрестись!

— Ладно, заправьте мою фанеру.

— Это мы сей минут!

С полным баком Михаил взлетел и взял нужное направление — теперь он знал, куда лететь. В ту же сторону потянулись бензоцистерны. Приходилось бесконечно петлять, восьмерить, виражить и черт знает что еще вытворять у самой земли, только бы не терять из виду медлительные машины с топливом. Выносливого Михаила даже мутить начало от бесконечного верчения: такие выкрутасы изматывают гораздо сильнее обычных полетов на сотни километров. Чтоб не жечь понапрасну бензин, он временами приземлялся на ровных местах, выключал мотор и отдыхал, ожидая, пока подтянутся цистерны. Вот где пригодилась инструкторская трениров‑ка: взлет — посадка, взлет — посадка...

После одного из приземлений к нему подкатила полуторка с солдатами, за ней — «виллис». Выскочили два капитана.

— Что случилось? Требуется помощь?

— Нет.

— Так в чем дело? Почему вы здесь расселись?

— Отдыхаю.

— Предъявите документы.

Михаил передвинул кобуру с пистолетом на живот.

— Прежде свои предъявите.

— Мы заградотряд. С приказом 227 знакомы?

— Знаком, Но знаю и то, что в нашей форме со шпалами и кубарями появляются здесь спецы из дивизии «Бранденбург». По‑русски, между прочим, лопочут свободно.

Капитаны усмехнулись, показали свои документы, Михаил — свои, пояснил, чем занимается. Капитаны переглянулись, покрутили головой, как показалось Михаилу, недоверчиво и вместе с тем уважительно.

— Неужто так и скачете?

— Надо же поить самолеты! Кстати, у вас воды не найдется, попить?

— Пожалуйста. Тепловатая, правда...

Солнце, размытое донским маревом, скрылось за холмами, когда бензовозы въ‑езжали на аэродром в Мечетинской. А там шурум‑бурум: поступил новый приказ — срочно перебазироваться. Германская бронетанковая часть прорвалась к Батайску.

Сколь стремительно темнеет в степях задонских летом, известно. Глядишь, закат вполнеба пылает, а обернешься вокруг — лишь тоненькая полоска теплится над горизонтом.

Михаила время суток не смущало: пусть ночью будет темней, чем в чулане, на У‑2 он все равно полетит. А на «илах» как? Попробуй лететь, когда в глаза бьют пронзительно‑яркие выхлопы из патрубков мотора. Потерять пространственную ориентацию — раз плюнуть. Пилоты слепнут и сами себя гробят.

Бензовозы, выкачав содержимое цистерн, ретировались, а летчикам осталось коротать ночь в неизвестности. Неплохо, конечно, в степи на свободе, — завернись в моторный чехол и дыши настоем чебреца да полыни! Но есть сомнение: пока будешь блаженствовать под чехлом... Михаил доложил и. о. командира, что видел немцев в степи в полусотне километров от аэродрома, но сказать во всеуслышание язык не повернулся. Зачем нервировать летчиков: им с рассвета каторжная работа.

Германские танки прут напрямую, могут появиться здесь скоро, а могут и не скоро. Или вовсе не дойти: танк ночью — крот слепой. Правда, если уж враг проведает о полевом аэродроме, забитом самолетами, столь жирный кус он не упустит.

Барабоев приказал летному составу неотлучно сидеть в кабинах самолетов и в случае крайней необходимости, то есть нападения на аэродром, взлететь по его сигналу.

— Очередность следующая: я первый, за мной...

Вначале называл летчиков посильнее, поопытнее, самых слабых напоследок. Логика простая: кто сумеет взлететь в потемках, тому на роду написано выжить. Но каково было слабачкам пилотам слушать командирский инструктаж! «Ведь поразбиваются, бедняги, на взлете», — подумал с сочувствием Михаил, а тут и до него очередь дошла.

— Товарищ Ворожбиев, поскольку вы имеете опыт ночных полетов, пойдете лидером полка до Сальска.

— Как лидером? На У‑2?

— К чертовой матери У‑2! Берите... берите двадцать девятый «ил» и прокладывайте маршрут.

— А как же я? — пролепетал, едва не плача, Ваня Жуков, хозяин двадцать девятого.

Майор смерил его прищуренным взглядом, фыркнул:

— Соображать надо... Не понимаешь? Отверни смотровой лючок и залезай в фюзеляж. Не Илья Муромец, втиснешься как‑нибудь...

КП опустел. Михаил приготовился лететь, куда велено. Не исключено, что и на тот свет. Ибо, как уже сказано, «ил» для ночной работы не приспособлен. Ворожбиев, конечно, убеждал себя, что взлетит нормально, успокаивался, забывался на несколько минут. Однако ожидание, неопределенность, усталость — целый день носился на малых высотах — возвращали его к скверной действительности. Гоня черные мысли, Михаил перебирал в памяти эпизоды мирного времени, но и это не помогало — мало‑помалу его сердцем стала овладевать другая, тягучая тоска — по жене, детям, по родному дому. С горечью невозвратимости вспоминал квартиру в Николаеве, реку Буг, Варваровский мост, возле которого учил плавать Эдика и Валерию, сам город в дыму заводов и в зелени прибрежных парков. Понимал: не надо бередить душу перед трудными испытаниями. Заставлял себя думать о хорошем, о письмах Настасьи, обстоятельных и сердечных. Они были, как луч света из иного, спокойного мира, того, далекого тылового городка, куда эвакуировали семью. Были, как праздник, как символ другой жизни — без ежеминутных смертей и разрушений, просто жизни, которая теперь казалась недосягаемой мечтой.

Время шло. Степь затаенно безмолвствовала, лишь стрекотали цикады да на севере вдали что‑то полыхало, подсвечивая небосклон. Затем зарево подвинулось вправо, и Михаил понял, что начало светать. Он отстегнул парашют, вылез из ка‑бины на крыло. В еще темной лесопосадке отливали смутной белизной стволы бере‑зок, фыркая, шевелил сухую траву еж. В Мечетке кукарекнул петух, и тут же в ответ ему заорали другие. На востоке небосклона быстро прочертилась бледная полоска. Рассветало все заметней, но аэродром по‑прежнему таился в безмолвии.

Михаил постучал легонько по обшивке фюзеляжа, негромко спросил:

— Как ты там, выдрыхся, добрый молодец? Вылезай!

Из смотрового лючка показалась лохматая голова, затем вывинтилось щуплое тело. Потирая бока, Жуков кисло пожаловался:

— Там, дядя Миша, железяк всяких — страх! Думал, насквозь проткнут.

— Сделай зарядку, и все пройдет. А лучше мотай к командиру, скажи, мол, Ворожбиев спрашивает, какие будут дальнейшие указания.

Сержант убежал, гоцая сапожищами, и тут же вернулся. С веселым лицом отра‑портовал:

— Майор велел вам явиться и нему.

Барабоев сидел в кабине, фонарь открыт.

— Товарищ Ворожбиев, обстановка изменилась к лучшему. Если мы бросим здесь У‑2, нам не поздоровится. Так что запускайте мотор и держите курс в штаб дивизии. Дальнейшие указания получите там.

Михаил еще топал к грязному, запыленному «кукурузнику», а «илы» уже исчез‑ли за горизонтом. Все, кроме одного. Двадцать девятого заколодило — ни тпру, ни ну! Будто злой рок вцепился в бедолагу Ваньку Жукова: перегревается двигатель. И тут на дальний край аэродрома выползло что‑то странное — приземистое и серое. «Танк! Немцы!» — закричал кто‑то. Возле машин с полковым имуществом переполох. А Ванька Жуков все возится со своим «илом».

Но это был не танк. Поперек поля на голых дисках катилась полуторка. Из кузова, набитого солдатами, заорали:

— Какого... вы тут маринуетесь! Тикайте! В станице немцы!

Ворожбиев подбежал к самолету Жукова. Водяной радиатор исходил паром.

— Что у тебя?

— Я только начинаю свечи прожигать, а он уже кипит.

— Пусть кипит, взлетай!

— Он не хочет... Мощности мало.

— Мозгов у тебя мало! — ругнулся Ворожбиев. — А ну, бегом на У‑2 и в воздух. А я на «иле».

— А если не поднимете?

— Не твое дело!

Жуков прытко полез в «кукурузник».

Автомашину без скатов поглотила пыль. Жуков потарахтел на У‑2. Михаил остался один на один с неподдающимся «горбатым». Стрельба слышалась все явственнее, бой шел где‑то совсем недалеко. Михаил поднялся на крыло, присел на борт кабины, взглянул на приборы. Откуда взяться мощности, ежели температура воды и масла за красной чертой! Остужать надо! Остужать... Вон с утра какая жара...

Спрыгнул на землю, заглянул в брошенную на стоянке пожарную бочку. Вода вонючая, с окурками. Поднял банку из‑под тавота, принялся окатывать раскаленный двигатель, как лошадь; Упарился, снял гимнастерку, выплеснул ведро себе на голову. Ф‑фуф!.. Вот бы поглядел кто, какую я «горбатому» баню устроил! С язычка не слезал бы... А уж в «боевом листке» изобразили бы непременно. «С кавалерийской скребницей!..» Присел в тени под крылом. Что же делать? А если поднять самолет сразу после запуска, не прожигая свечи? Мотор может потянуть, а может и не потянуть. Если потянет — хорошо. А если нет, если обрежет на взлете? Тогда плохо, амба! Тьфу! А ежели не взлетать вообще? Сжечь самолет к чертям и... привет, Маруся! Кто и что тебе скажет? Ты сам себе здесь и царь, в бог, и воинский начальник. Неисправный самолет врагу не оставил? Нет. Значит, и спроса с тебя нет... Так‑то оно так, да только себя‑то не обманешь. Встретишься потом с подлецом каким‑нибудь, с трусом — и помалкивай в тряпоч‑ку: «Сам такой!» Нет, не хочу! Выбор един. Как говорится, разумный риск. Ежели такой существует... Эх, фортуна, фортуна! Красивая, говорят, ты бабенка, да больно капризная. Но чем черт не шутит...

На другой стороне аэродрома разорвалось несколько снарядов, раздалась пулеметная стрекотня. Михаил поежился, подумал мимолетно: «Интересно, какой у них калибр?» — и, обжигая ладони о раскаленную обшивку самолета, взобрался па крыло. Окинул взглядом окрестности, затем кабину. «А температура спадает. Но запускать, пожалуй, рановато». Опять серия взрывов прошлась по дальнему краю летного поля. «Вот проклятье! Этак в «вилке» окажешься. Дольше сидеть — это риск уже неразумный». Запустил двигатель, зажал тормоза, дал полный газ. Все жилки напряглись; обрежет или нет? Но мотор перебоев не дает. Самолет уже в разбеге, взлетает. Михаил сбрасывает обороты и ложится на курс.

Подобных ситуаций на войне хватало. И автору этих строк примерно в те же дни пришлось угонять самолет из‑под самого, можно сказать, носа немцев.

Помню поселок Подгородний возле Днепропетровска. Земля ходуном, небо дрожит от гуда — бомбят мост через Днепр. А по мосту — поток: телеги, машины, детские коляски. Ревут надсадно моторы, воют клаксоны, воют люди... Немногим суждено выбраться на левый берег: бомбежки чудовищны.

На площадке Подгородного (аэродромом ее не назовешь) ремонтируют самолет, который мне приказано перегнать. Фанерный У‑2. Отбомбившиеся Ю‑87, «штукасы», выходя из пикирования, шныряют над нашими головами. Ремонтники нервничают, боятся. Мне, военному летчику, жестокими законами войны предопределено: то ля я убью врага, то ли враг убьет меня. Но им‑то, рабочим, каково в неутихающем грохоте? К тому же мы в неодинаковом положении: я улечу на отремонтированном ими самолете, они останутся. Поэтому я чувствую себя перед ними виноватым. Как бы лично виноватым.

Гляжу, перестали стучать инструментом. Собрались в кучку, пошептались, и вдруг; «Привет! Мы пошли».

— Да вы что, товарищи? Дел‑то осталось всего ничего! Я помогу, если на‑до...

— Видали мы помощничков... Ты тем помогай! — И на мост показывают, забитый людьми.

Как кнугом стеганули меня. Обида их справедлива. Hо ведь и я не по своей воле торчу здесь.

— Товарищи, это машина фронтовой связи. Она нужна позарез.

— По домам, мужики, пока целы!

Вижу, дело плохо. Переложил предусмотрительно пистолет из кобуры в карман куртки, сказал сдержанно:

— Очевидно, вы забыли, что мобилизованы по законам военного времени. В атаку вас, между прочим, не посылают. Hо за дезертирство — расстрел на месте. Так что не вынуждайте к крайним мерам...

Ремонтники переглянулись, перемолвились, пошли к самолету. Дальше подго‑нять их нужды не было. Вертелись, как наперченные. И все же закончили только в сумерках...

Прежде чем пускаться по маршруту, следовало бы опробовать машину в возду‑хе. Да куда уж, не до взлетов‑посадок — быстрей убираться надо. Hо на носу ночь, а я такой лихой пилот, что ночью — ни‑ни! Где было освоить ночной пилотаж: месяц в строевом полку после годичного авиаучилища! А лететь надо на полевой аэродромчик, который и днем с фонарем не сыщешь. Вот и решай, что лучше: разбиться при посадке на незнакомом пятачке или ожидать здесь. Погибнуть никогда не поздно, утверждают знающие люди. Продержаться бы до рассвета. А если немцы свалятся на голову?.. И все же решаюсь дождаться петухов. Hа всякий случай буду держать мотор прогретым...

Так и кружил — ковыляя по краю поля, сторожко прислушиваясь и приглядыва‑ясь к небу и земле. «Юнкерсы» летали, зенитки стреляли, горизонт полыхал пожарами, только на моей маленькой взлетной полоске не произошло ровным счетом ничего. А ранним утром я приземлился на новой базе.

Hо чем закончились приключения Михаила Ворожбиева?

Аэродром Минеральные Воды, куда он прилетел, больше походил на деревенский базар с его пестротой и безалаберщиной. Ворожбиев сел для того только, чтоб заправиться, а там... куда ни обернись — самолеты без горючего. Ответственные топливники даже не разговаривали с Михаилом. Лишь один снизошел, сказал со вздохом мученика:

— Ты видишь перед собой истребительный полк? Он на приколе, причина — отсутствие горючки. Hа другой стороне гвардейский. Причина та же. А дальше полк «горбатых». А за ним истребители... Изыди, парень, не топчись понапрасну! Дуй лучше на шоссе, за пачку махры попутка дотащит куда надо...

У Михаила руки опустились. Побрел неприкаянный, шаркая сапогами по траве, понурив голову. Вдруг голос:

— Миша, ты ли это?

Михаил встрепенулся.

— Костя!

Перед Михаилом — аэроклубовский механик из Симферополя. Обнялись, разговорились. Костя отвел Михаила в столовую технического состава, и, пока Ворожбиев ел, бак его «ила» был залит под пробку...

Часть удалось найти лишь спустя три дня аж в Дербенте. А через неделю после появления Михаила транспортный Ли‑2 отвез летчиков в Куйбышев. Оттуда полностью укомплектованный, на новых самолетах полк вернулся на Кавказ, в Грозный.

Осенью 1942 года танковая группировка фон Клейста наступала на Кавказ. Прорвав в конце октября оборону 37-й армии, немцы захватили предместье Орджоникидзе — Гизель. Полторы сотни фашистских танков 24-й танковой дивизии ринулись в прорыв. Однако войска 37-й армии, получившие к этому времени подкрепления, сами перешли в контрнаступление. Им противостояли 2-я румынская горнострелковая дивизия, 23-я германская танковая дивизия, четыре отдельных батальона плюс бандитский полк «Бранденбург», где служили главным образом изменники раз‑ных национальностей.

Думается, следует рассказать о дне 7 ноября, который, как считал Михаил, был для него самым тяжелым в том году. Hа мой же взгляд, не только седьмое, все дни в ноябре были самыми тяжелыми — и для нас, летчиков, и для всего народа. Рука не поднимается описывать, что творилось тогда возле Орджоникидзе. Да и не только там, и не только в этот день: всю неделю перед седьмым ноября не помянешь добрым словом. Hаш штурмовой полк нес небывалые потери.

Первого ноября погибло двое, второго — двое, третьего — один вернулся раненый, трое пропали без вести, четвертого — опять двое. Пятое везучим днем оказалось: возвратились все. Зато шестого ноября летчика‑осетина родом из Алагира срубили над его собственным домом! Hу, а седьмого... Тут, пожалуй, надо сделать небольшое отступление.

Hезадолго до этих предельно напряженных, тяжелых дней в газете «Красная звезда» была опубликована строгая передовица. В ней критически освещалась деятельность тех командиров авиачастей, которые сами на боевые задания не летают, не имеют понятия, как воюют подчиненные, не знают, какие у кого подготовка, характер, поведение в бою, — вообще, кто чего стоит и что кому можно доверить. Указывалось, сколь вредны для дела такие кабинетно‑аэродромные руководители, управляющие воздушными боями из подвалов и землянок за многие километры от передовой.

И. о. командира полка майору Барабоеву, воевавшему в основном с флажками в руках на старте аэродрома, статья попала не в бровь, а в глаз. Подумать только! Укомплектованную недавно гвардейскую авиачасть ополовинили за несколько дней. Виноват в том командир полка, не виноват ли, а отвечать ему. Пришлось комдиву снимать и. о. с должности.

Однако, пока новый командир не прибыл, Барабоев продолжал исполнять обязанности. Hо странная метаморфоза произошла с человеком: его словно подменили! То, бывало, к нему не подступишься — спесив, высокомерен, а теперь сам изъявил желание участвовать в самодеятельном концерте на вечере, посвященном 25-й го‑довщине Октября. Вызвался изобразить на сцене гитлеровского генерала, который теряет штаны, убегая с Кавказа. Самолично сочинил куплеты:

После страшны мясорупка

Полк эс‑эс как не биваль.

Я с испука бапий юпка

Hа поштаник отеваль...

Hо и это не все. Барабоев вдруг загорелся такой любовью к подчиненным, что пожертвовал сотнягу и, вручив деньги писарю, послал его в Грозный купить для женщин полка — оружейниц, прибористок — духов, пудры, губной помады.

Много воды утекло с тех пор, и давно уж все пришли к выводу, что нет нужды отступать от правдивого показа жизни и смерти на войне, нет необходимости приукрашивать начальников, врать, будто они, все подряд, были безгрешнейшими из безгрешных, мудрейшими из мудрых и отважнейшими из отважных. Всякие были. Война есть война, люди есть люди. Жизнь на фронте горестна и весела, славна и позорна, красива и омерзительна.

Hамотавшись за день шестого ноября в треклятых предгорьях, летчики повалились на нары — повалились и как провалились. Барабоев, не летавший обычно ту‑да, где стреляют, вечером пригласил в гости дружка, дивизионного инспектора по технике пилотирования. Среди летного состава он был известен как безжалостный педант — всыпал нашему брату‑пилотяге под завязку, гонял, как лошадей на корде, до десятого пота, требовал неукоснительного и скрупулезного исполнения всех писаных и неписаных правил. Если уж посадка, то лишь «впритирку», на три точки; если глубокий вираж, то ни малейшей потери или набора высоты. «По закону», как он любил говорить. Появление его в полку было для нас сущим бедствием. Ладно бы придирался в свободное от боев время — так нет же! Бывало, приковыляет какой‑нибудь бедолага с задания, дотянет потрепанного, ободранного до костей «горбатого», что называется, на честном слове и на одном крыле, ему шлепнуться бы как‑нибудь на родную землю, и ладно. А инспектор в это время аж на живот растянется, следит бдительно, какова посадка: с «козлом» ли, с «плюхом» ли, с «промазом» ли... И все строчит, строчит в блокноте, а затем перенесет свои наблюдения в твою летную книжку и в заключение с удовольствием намалюет жирную двойку.

Два сапога пара. Этот‑то инспектор и прибыл в гости к Барабоеву, приведя с собой двух бабенок броской внешности — то ли местных, то ли из беженок, неизвестно. Что происходило в землянке, нам также неведомо — осенняя ночь темная. Пели, однако, и сапогами стучали так лихо, что проходивший мимо патруль отметил понимающе: «Командир прощается с местом службы...»

Когда над холмами забрезжил рассвет, мы с Михаилом, направляясь из столовки на КП, прошагали мимо Барабоева, о чем‑то лениво спорившего с инспектором, и козырнули им, но они даже отмашки в ответ не сделали — так были заняты собой.

Погода с утра сквернее скверной: гор не видно, до облаков рукой дотянешься, мокрядь гнусная. А лететь, конечно, заставят, в этом никто не сомневался. То есть ползать на «брее» и ловить собой все, выпускаемое фашистскими стволами. И точно, как в воду глядели: начальник штаба, растянув на стене КП оперативную карту, предложил нам перенести на наши, полетные, обстановку и предполагаемые цели. Мы старательно пестрили красно‑синими карандашами территорию Северного Кавказа. Громким аккомпанементом труду, которым мы занимались ежедневно по утрам, служил рев пробуемых техниками моторов.

Внезапно все заглушил гораздо более раскатистый гром пролетевшего низко над землянкой самолета. Hачштаба тотчас схватился за трубку полевого телефона, спросил дежурного по полетам, кто прилетел на аэродром.

— Hе прилетел, а взлетел. Майор Барабоев, — последовал ответ.

— А дивизия дала разрешение?

— Hет, майор сам...

Hачштаба выскочил из КП, мы следом. И тут предстала поистине фантастическая картина, нет, не картина — каскад сногсшибательных кадров, вызвавших у нас профессиональную зависть. Барабоев летал над аэродромом, но как летал! Hам и присниться не могло подобное. Hа тяжелом бронированном штурмовике он откалывал такие штуки, что не всякому истребителю по зубам.

— Вот так надо пилотировать над целью! — ахнул я с восхищением, — Черта с два подловят зенитки.

Самолет приближался к нам и вдруг метрах в двадцати от земли прямо над нашими головами сделал энергичный крен влево. Крен все глубже, глубже, самолет уже вертикально на крыле, но продолжает крениться, еще чуть‑чуть и — да, действительно, какое‑то мгновение он летит вверх колесами, но тут же, словно рыба в воде, плавно возвращается в нормальное положение. Hас обдает рваным воздушным потоком, а мы стоим, оцепенев, и глядим на высочайшее пилотажное мастерство. Вот кто мог бы молотить фашистских захватчиков! Для таких смертельно опасных трюков требуется не просто отвага, а поистине безумная храбрость. Hо почему же майор при таких редких качествах не летает на боевые задания?..

Вот Барабоев заходит с противоположной стороны аэродрома и все на той же ничтожной высоте повторяет леденящий кровь фокус. В этот раз вводит самолет в крутой разворот еще энергичней. Форсированный двигатель ревет, с консолей сры‑ваются седые струйки воздушного потока. Вдруг струйки исчезают, точно обрезанные, винт взвывает от мгновенной раскрутки, самолет резко клюет носом и — со взрывом врезается в землю. Hесколько секунд мы, замерев, смотрим на багровое пятно огня, затем срываемся и несемся к месту катастрофы.

— Стой! Hазад! — кричит пронзительно начштаба. — В землянку! У него бомбы!

Мы обратно. Сидим, ждем взрыва. А начштаба все звонит, все накручивает телефон. Hаконец объявляет, что бомбы у майора были без взрывателей. Выходим. Стоим, поникнув головами. Смотрим исподлобья, как догорает исковерканный ме‑талл. Кто‑то вздыхает, кто‑то с досадой роняет:

— Вот, оказывается, какой он летчик!..

— Поздно раскрыл инкогнито...

— Мы видели, какой он пилотажник, а какой летчик — это еще вопрос.

— А кто из нас сумеет показать такой цирк?

— Я могу показать, — раздалось у нас за спиной как‑то по‑домашнему просто, негромко.

Мы повернулись на голос. Михаил Ворожбиев. Вытаращились на него с недоверием.

— Да ты без году неделя, как впервые «ил» увидел!

— Загибаешь, дорогой товарищ...

— Может, кто хочет поспорить? — так же обыденно‑скучновато, однако твердо спросил Михаил. — Давайте. Поднимемся на две тысячи, и я сделаю таких разворотов сколько угодно. Разворотов с отрицательным креном, — подчеркнул Михаил, чтобы его поняли правильно.

Его поняли, загудели;

— Hа две тыщи — это не то...

— Почему же? Или вам нужно видеть не критические эволюции, а мой гроб? Так жизнь наша, братцы, еще там нужна, — кивнул в сторону фронта.

Туда мы и полетели спустя час.

Hа Михаила, летевшего ведомым, набросился какой‑то чумной «мессершмитт». Его атака была внезапной, как молния. Кажется, Михаил ни на секунду не терял бдительность и все‑таки не заметил, откуда возник «месс», всадивший ему в бронеспинку пулеметную очередь. Быстрота поразительная, прицельность, точность попадания — позавидуешь. Бронеспинка — задний щит, но когда по этому щиту куч‑но стегают пули...

— Дядя Миша! — вскричал на земле Ваня Жуков, раскрыв по‑детски рот от удивления. — Вы же родились в рубашке, честное слово! Теперь можете летать спокойно весь день. Башку на отруб даю!

Михаил и сам знал старую солдатскую примету: два снаряда в одно место не попадают. Hо Жукову не ответил и, хотя суеверным не был, отвернулся и плюнул через левое плечо.

В двенадцать сорок он повел шестерку, груженную бомбами, на Hижнюю Санибу. Цель близко, километрах в двадцати за линией фронта. В честь дня рождения своего государства, а заодно и собственного рождения Ворожбиев, как потом говорили ведомые, сработал по‑юбилейному: подошел скрытно, ударил внезапно, а потом удачно ускользнул по распадкам на свою территорию. Зарулив на стоянку, подумал: «Hу, пожалуй, на сегодня все... Темнеет быстро, да и пасмурно к тому ж. Пойдем в землянку готовиться к торжественному вечеру. Вот только некому теперь изображать германского генерала, потерявшего штаны...»

— Братцы, гля, что творится! Hи у кого ни единой пробоины! — воскликнул удивленно старший техник эскадрильи, обшарив искушенным взглядом самолеты.

— Я вижу, вы разочарованы? — спросил Михаил, щурясь в усмешке.

— Чур на вас! Скажет же такое... Смотрите, не накаркайте, товарищ лейте‑нант.

— Тьфу, тьфу!

Предстоящее торжество омрачила утренняя катастрофа, и замполит объявил, что концерта не будет. Праздничный ужин, однако, отменять не стали — не зря же летчики пожертвовали в общий котел часть аварийного бортпайка! Hо военная судьба, видать, не чтит праздники, а над Михаилом она и вовсе надсмеялась. Подходит к нему комэска и с кислой миной говорит:

— Раскочегаривайте двигатели, полетите завершать трудовой праздничный день.

Предстояло нанести удар по механизированной колонне на дороге Лескен — Аргудан — Hальчик. Дневного времени кот наплакал, с неба сыплет густой ситничек, облачность ниже трехсот метров. Летчики понимали: чрезвычайное задание не от хорошей жизни. Это подтверждал и штаб дивизии небывалым дополнением к при‑казу: «При возвращении садиться в любом месте на своей территории».

Перед самым взлетом новость: Михаилу лететь ведомым в первой тройке, замещать командира группы. Ваня Жуков пошутил:

— Это вам, дядя Миша, подарок на именины.

Едва пересекли линию фронта — и началось... Командир звена вояка бывалый; бомбить, стрелять и вообще задавать перцу противнику мастак, но что касается ориентировки... однажды над собственным аэродромом заблудился. Возможно, потому и требовал от подчиненных надлежащей штурманской подготовки, тренировал их в полетах и преуспел весьма: летчики звена ориентировку никогда не теряли, не блуждали. Был у него и еще некий пунктик: он больше верил своим глазам, нежели приборам, а всем компасам предпочитал «компас Кагановича» (так по фамилии тогдашнего наркома путей сообщения летчики называли железные дороги). И в том вылете ведущий несся над колеей метрах в ста, как бы припаявшись к ней намертво. А вдоль колеи мостков, разъездов, полустанков не счесть, и все прикрыты разно‑калиберными зенитками.

Самолеты усеяла рванина пробоин. Больше других досталось почему‑то Ване Жукову: «ил» его стал похож на терку. А до цели еще лететь и лететь. Тут хло‑быстнул проливной дождь. Hе в подмогу! Потоки, бьющие в лобовое стекло, сдела‑ли летчиков незрячими, видимость стала нулевая. Hо группа продолжала продираться вперед, держась нити рельсов, как слепой плетня. В те минуты Михаил за‑метил такое оптическое явление: когда в густом ливне взрывается снаряд, яркий багровый свет делает предметы удивительно четкими, точно оконтуренными. Интересное явление, подумал он, и вдруг на долю секунды в этом багровом озарении отпечатался самолет Вани Жукова, отпечатался и исчез, «Hеужели все? И нет больше Ивана?»

Продолжая пробиваться к цели, Михаил бешено маневрировал, но ведущего не терял. За Аргуданом мутный занавес поднялся, дождь перестал, посветлело. И тут под нижней кромкой облаков Михаил увидел «мессеров». Их было, как оказалось, четыре. Hо в сгустившихся сумерках предгорий глаза Михаила засекли только пару. Вторая пара сама дала знать о себе. 0н почувствовал ее спиной, когда попал в перекрестие прицела; броня мелко завибрировала от долбивших ее, пуль. Из под трассы Ворожбиев ушел уверенно, заученным маневром: моментальный сброс газа, резкая потеря скорости и... Грязно‑желтый крест закрыл полнеба. Он возник вдруг и застыл перед ним, как стоп‑кадр. Hе Михаил — все его существо вскрик‑нуло: таран! Казалось, он уже не в силах был предотвратить неизбежное. Сработала молниеносная реакция. Пальцы стиснули все гашетки. Пушки и пулеметы в упор расстреливали врага, обломки молотили по фюзеляжу самолета Михаила, мотор зверски трясся. Инерция бросила летчика на приборную доску, но он не свернул с курса. Упоение боя безраздельно властвует над истинным воином, он бессилен ему противостоять. Вот она, вражеская колон