Свобода

С легкой душой Вольфганг поднимается в дилижанс, хотя это всего лишь старая колымага, тряская, с плохой подвеской осей, которой предстоит катиться по скверной дороге, глубоко изрытой ноябрьскими дождями. Едва устроившись в номере мюнхенской гостиницы На солнце, он открывает портфель и пишет отцу: «Счастливым и радостным было мое прибытие. Счастливым потому, что мы наконец-то достигли цели нашего хотя краткого, но очень тягостного путешествия. Поверьте, никто из нас глаз не сомкнул этой ночью ни на минуту. Этот экипаж с сиденьями, твердыми как камень, выворачивает душу наизнанку! Начиная от Вассербурга, я всерьез опасался, что не довезу в целости свой зад до Мюнхена. Он весь онемел и, наверное, стал красным, как отбивная котлета. На двух больших перегонах мне приходилось опираться ладонями на подушки сиденья, чтобы поддерживать на весу эту часть моего тела…» Немного отдохнув, он, терзаемый болью, сразу же отправился к управляющему театром графу Со, своему старому знакомому, который теперь был намного любезнее, поскольку Вольфганг явился к нему не как проситель, а с поручением двора, и к тому же он пользовался большим уважением здешних знатных любителей музыки.

С Веберами больше не было никаких проблем. Вся семья теперь жила в Вене. Фридолин был кассиром театра, в котором Алоизия стала примадонной. Этим местом она была обязана судьбе, отправившей певицу Ланге со сцены бренного мира в мир иной, — ее тут же заменила юная Вебер, и не только на сцене, но и в роли супруги актера Ланге, обретшего в ее лице не только театральную звезду, но и новую жену. К тому же Моцарт зарекся связываться с подобными авантюристами. Граф Со вводит его в круг самых видных при дворе людей, дружески приглашает к своему столу вместе с балетмейстером Ле Граном, режиссером Каннабихом и художником театра Куальо, принадлежавшим к знаменитой династии мэтров, перенесших на немецкую и итальянскую сцены громоздкие барочные механизмы Бурначини и Галли Биббиены. Они со знанием дела обсуждают самые оригинальные и необычные перспективы.

Здесь никак нельзя работать спустя рукава, как это было в театре Бема. Каннабих, Куальо, Ле Гран были прекрасными специалистами, рядом с которыми Вольфганг постигнет трудную профессию театрального музыканта. Здесь работают в атмосфере взаимной симпатии, рвения, доброго товарищества и одновременно серьезности и прилежания, которые проявляются уже на первых репетициях. Первые трудности возникли с либретто. Историей критского короля Идоменея еще в начале XVIII века заинтересовался Антуан Данше, а музыкант из Прованса Кампра написал благородную и пышную увертюру, имевшую некоторый успех в 1712 году в Париже.

Либретто Данше передали зальцбургскому аббату, бывшему в милости у двора и не лишенному сноровки. От него требовалось сильно урезать трагические тирады Данше и приспособить всю историю, написанную во французском вкусе, для немецкого восприятия. Аббат Джамбаттиста Вареско справился с этой задачей хорошо, но и он писал слишком длинно, и его слабость к тяжелым конструкциям в духе Метастазио решительно противоречила тому, к чему стремился Моцарт. Произошел обмен письмами между Зальцбургом и Мюнхеном, и рукопись перешла из рук Моцарта в руки Вареско с настоятельной просьбой: короче, как можно короче! К сожалению, аббат относился к своему тексту очень ревниво, проявляя мелочность. Любая купюра ранила его в самое сердце, и он яростно отстаивал каждую строку своих стихов, считая ее абсолютно необходимой для красоты и успеха произведения.

A перед Моцартом уже стояла деликатная проблема объединения текста и музыки. Как легко все было, когда речь шла о мелодраме, где поэзия и музыка остаются каждая в своих границах! Для композитора, разумеется, первостепенное значение имела музыка, а текст играл роль опоры, и было принципиально важно, чтобы акценты в нем приходились на одно и то же место и были столь же интенсивны, что и акценты музыкальные. Понятно, что Вареско обо всем этом не заботился: в его понимании композитор должен был лишь переложить на музыку его стихи, то есть подчеркнуть их ценность.

Прошли месяцы препирательств, ссор и капризов. Отказываясь признать законность требований композитора, Вареско согласился на несколько незначительных поправок, рассердился, когда от него потребовали более серьезных изменений, заупрямился… так что последние изменения в либретто вносились, по всей вероятности, без его участия и согласия. Пока тянулись переговоры, Моцарт писал партитуру, начались репетиции, и таким образом бедный аббат был поставлен перед свершившимся фактом; имя его известно нам сегодня только потому, что вопреки всему оно остается связанным с партитурой Идоменея.

Оркестр был превосходный и работал тем более охотно, что многие музыканты были друзьями Моцарта и сразу оценили все то новое и замечательное, что несли в себе эта музыка. Между композитором и исполнителями установилось подлинное сотрудничество. Как очень правильно писал Паумгартнер, «их энтузиазм подстегивает порыв Моцарта, стимулирует его гений, создающий оркестровое превосходство Идоменея даже в сравнении с его последующими шедеврами. Здесь оркестр становится ожившей опорой драматического действия. Певцы периодически надолго умолкают, и свою роль ведет один оркестр. Он блистает и заявляет о себе на протяжении всей этой тщательно сделанной, щедрой, захватывающей партитуры. С любовью выписаны партии гобоев. Тепло и чувственно звучат кларнеты. Во второй арии Илии согласно ведут свое рондо флейта, гобой и валторна. Героичен и мужествен в хроматических пассажах исполненный нежной убедительности кантилены хор скрипок. Порой в ариях Электры доминирует низкий звук альта. Тромбоны и вторая пара валторн усиливают обычный ресурс духовых. Для специальных эффектов в пассажах come da lontano Моцарт использует сурдины для валторн и труб».

Подобно оркестру, певцы и солисты делают все, что могут, чтобы своим исполнением довести произведение до полного совершенства. Однако не все они одинаково хороши. И если обе исполнительницы славных женских ролей, Доротея Вендлинг и Лизель Вендлинг, превосходны, то мужчины оставляют желать лучшего. Кастрат Дель Прато, поющий Идаманта, просто ужасен. «Мне приходится учить его на протяжении всей оперы. Он не в состоянии в нужный момент набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы хоть что-то получилось…» Он настолько плох, что Моцарт приходит в отчаяние. К счастью, Дель Прато ангажирован только на год, но уволить его до истечения срока контракта невозможно, а Идоменей не может ждать, пока Дель Прато заменит Чекарелли. Он вызывает у композитора самую серьезную озабоченность. «Позавчера, — пишет Вольфганг отцу 22 ноября, — Дель Прато пел на концерте, и это было настоящее позорище. Бьюсь об заклад, что этот персонаж не выдержит испытания на репетициях, тем более в готовой постановке. От этого парня нет никакого толку…»

Иначе обстоит дело с Рааффом, который поет Идоменея. Он превосходен, но он требует внесения изменений по общей привычке певцов того времени, когда некоторые из них претендовали даже на то, чтобы переписывать роли под себя, что приводило к полной переделке некоторых сцен. Из писем Вольфганга к отцу видно, что требования Рааффа отразятся на самом ходе действия и на тексте Вареско. Письма эти невероятно интересны, потому что из них видно, как близко к сердцу принимал Моцарт единство спектакля, понимая, в каком тесном сотрудничестве, при какой полной гармонии должны работать авторы, исполнители, художники и режиссеры. «Вот и еще одно изменение, и опять его требует Раафф. Но он прав, и если бы даже это было не так, все равно пришлось бы что-то изменить, чтобы понравиться его сединам. Вчера он был у меня дома. Я показал ему в свободной обстановке его первую арию, и он остался очень доволен ею. Он уже пожилой и в такой арии, как ария из второго акта: fuor del mar ho un mare in set и т. д., уже не может проявить себя во всей силе… С этого момента, как, впрочем, и в третьем акте, у него нет никакой арии (и поскольку ария из первого акта из-за выразительности слов не может быть достаточно певучей), и ему хотелось бы после своих последних слов: О Crete fortunata! О те felice! спеть какую-нибудь красивую арию вместо quartette. И таким образом, здесь купируется один бесполезный кусок… и третий акт произведет намного лучшее впечатление. Теперь в последней сцене второго акта у Идоменея между хорами есть ария или, скорее, каватина; здесь лучше дать простой речитатив, за которым смогут хорошо работать инструменты. Потому что в этой сцене, которая должна быть самой красивой в опере (благодаря действию и группам, которые мы недавно составили с Ле Граном), будет такой шум, такое смятение на сцене, что любая ария в этом месте была бы неуместна. Кроме того, происходит буря в связи с необходимостью найти место для арии Рааффа, которая этим не закончится. И потом, эффект речитатива между хорами несравненно лучше».

К сожалению, Вареско все это понимает плохо, и Леопольд Моцарт, ставший для Вольфганга курьером, так как аббат живет в Зальцбурге, оказывается осыпаем градом упреков с обеих сторон. В том же письме от 29 ноября 1780 года, в котором Вольфганг просит отца прислать ему сурдины для труб и валторн, поскольку в Мюнхене их не купить, он передает жалобы певца: «Ария, которую вы прислали мне для Рааффа, мне нравится, но ему вовсе нет. Я ничего не хочу говорить о слове таге: в арии такого рода это всегда ошибка. Его иногда употребляет Метастазио, правда, очень редко, и его арии не являются лучшими из принадлежащих его перу…» Все письма этого периода, когда проходят репетиции Идоменея (Моцарт держит отца в курсе продвижения постановки), вводят нас в лабораторию, в которой организуется совместная работа. Прекрасно зная все технические, а также эстетические проблемы оперы, Вольфганг выглядит подлинным постановщиком оперы во всем многообразии этой работы. Он достаточно поработал с Новерром, чтобы спорить с Леграном об искусстве танцора и о технике хореографии, и театр настолько у него «в крови», что даже раньше, чем увертюра была полностью готова, у него в голове было все произведение в целом — не в виде партитуры — на бумаге, а в виде действия — на сцене.

Эта коллективная работа столь его поглощает, так реализуется в нем и через его вдохновение, что он достигает поистине удивительного мастерства и владения самыми различными аспектами постановки оперы. Это придает ему чувство подлинной уверенности, и он является на окончательную репетицию первого акта «с таким же спокойным сердцем, как к легкому завтраку». Юный граф Сенцгейм, сопровождавший на эту репетицию графа Со, сказал ему, выходя из зала, следующие слова, которые не только его успокоили, но и подтвердили его уверенность: «Я ждал от вас многого, но это действительно превосходит мои ожидания». И Вольфганг спокойно добавляет, как если бы не был двадцатичетырехлетним артистом, которого ждет громадное испытание оперой: «В общем-то другого я и не ожидал…»

Таким он был в полном разгаре работы, совершенно уверенный в себе, и не только в отношении ценности собственного произведения, но и в отношении предстоящего успеха всей постановки. Тщательность, с которой он изучает все технические стороны, вознаграждается этой успокаивающей уверенностью. Идоменей — настоящий шедевр, и его ждет успех. Сам Раафф доволен «как король» и так счастлив, что не перестает петь свою роль в любой момент и где угодно: приводя себя в порядок перед зеркалом и за столом, «ночью, перед тем как уснуть, днем, как только просыпается». В атмосфере счастливого согласия и душевного подъема проходят последние репетиции.

Все шло прекрасно, когда в Мюнхен пришла катастрофическая весть: 29 ноября умерла императрица Мария Терезия. Согласно протоколу, все европейские дворы должны будут погрузиться в траур. Сколько времени этот траур продлится в Мюнхене? И нет ли опасности переноса премьеры далеко за дату 20 января, на которую она назначена? Понятна тревога, охватившая тех, кто радостно, лихорадочно работал с напряжением всех сил над постановкой этого произведения. К счастью, было решено, что театры снова распахнут свои двери после шестинедельного траура. Моцарт попросил отца прислать ему черный костюм, предварительно выбив из него пыль и почистив щеткой, но когда музыкант вскрыл пакет, он обнаружил, что костюм так изношен, так лоснится и настолько непригоден к использованию по назначению, что ему пришлось отправить его обратно.

В счастливом ожидании стать свидетелем триумфа своего Вольферля на премьеру Идоменея в Мюнхен приехали Леопольд Моцарт с Наннерль. Они останавливаются в комнатенке Вольфганга, веселясь, как школьники на каникулах, в радостном возбуждении от тесноты жилища, где даже сами неудобства совместной жизни втроем становятся источниками острот и шуток. Теперь, когда произведение доведено до совершенства, свободно раскрывается веселый, легкий характер Вольфганга. Генеральная репетиция, прошедшая в большой зале дворца в присутствии курфюрста, была триумфальной. Князь Карл Теодор много аплодировал и кричал «браво». После первого акта он поздравил Моцарта, высказав ему такой несколько странный, если принять во внимание трагический характер Идоменея, комплимент: «Эта опера будет чарующей и, безусловно, сделает вам честь». Определение «чарующая» было не из тех, что подходили для данного случая, но слова эти были сказаны из лучших побуждений. А когда после представления Моцарт подошел попрощаться с курфюрстом, тот заявил: «Невозможно вообразить, что в такой маленькой головке прячется нечто столь огромное».

Восторг музыкантов соответствовал благорасположению знатных сеньоров. Они чуть ли не хором хвалили тоновое и необычное, что услышали в этой музыке. Не желавшая себя скомпрометировать суждением о партитуре или об исполнении мюнхенская газета воздала хвалу декорациям, ни единым словом не упомянув обо всем остальном. «Декорации среди которых нас особенно восхитили порт Неаполя и храм Нептуна, по праву входят в число шедевров нашего знаменитого художника, советника Куальо».

Неизвестно почему, но из всех шедевров Моцарта Идоменея ставят меньше всего. При его жизни эту оперу после мюнхенского карнавала не ставили ни разу. Если верить Паумгартнеру, похоже, это невнимание, которое длится чуть ли не до наших дней, объясняется тем, что Идоменей — самая богатая, самая грандиозная опера музыканта, а не драматурга Моцарта. Это суждение подкрепляет мнение критика Альфреда Хойсса, который «на примерах показал, что Идоменей перенасыщен музыкой, идеями и темами, которые не оправданы драматическим действием. Первым препятствием было либретто, вторым — вкус того времени. Можно было бы также сказать, что в этой опере композитор поднялся до драматической атмосферы, с которой не встретится больше до Дон Жуана и Волшебной флейты ».

Что смущало слушавших оперу в 1781 году, так это главным образом та трудность, с которой они сталкивались, пытаясь охарактеризовать, оценить и определить это произведение, основываясь на действовавших тогда критериях. «С исторической точки зрения, — говорит далее Паумгартнер, — Идоменей относится к оперее-сериа, направлению, которое развивали Джузеппе Сарти и Иоганн Кристиан Бах, к жанру, который к 1780 году постепенно приходил в упадок». Однако дерзания, которыми полна эта партитура, восхищают нас и сегодня. Альфред Эйнштейн утверждает: «По богатству некоторых сцен с нею мог сравниться только Берлиоз», но понятно, насколько должны были быть смущены современники создания оперы, когда прочитали слова того же автора: «Идоменей — одно из тех произведений, которое даже такой гений самой высокой пробы, как Моцарт, мог бы написать только один раз в жизни. Это опера-сериа, не похожая ни на какую другую». Немецкий критик также объясняет, почему ее не приняли другие города: поставить ее был в силах только Мюнхен. Хотя из всех своих опер Моцарт любил и ценил ее больше других, он никогда не мог предложить ее, например, Вене, которая отвернулась от оперы-сериа. Именно по этой причине и в отсутствие моральной и материальной поддержки Идоменей остался без будущего. Пройдет еще десять лет, прежде чем Моцарт сможет снова взяться за оперу-сериа.

Однако едва не случилось так, что композитор не смог бы присутствовать на постановке своего произведения. В разгар радостной репетиционной работы в Зальцбург пришло письмо с приказом юному музыканту немедленно отправляться в Вену, где он должен был присоединиться к «дому» князя-архиепископа. С тех пор как Моцарт углубился в свою захватывающую работу, он почти забыл, что принадлежит этому «дому». И вот теперь хозяин решил призвать его к себе.

В те времена крупные австрийские сеньоры путешествовали в сопровождении всех своих слуг, значит, и своих музыкантов, а те, у кого были театры, — с актерами и певцами. Весь этот люд без труда располагался в громадных венских дворцах. В это время шли один за другим праздники, на которых благородные люди заставляли играть свои домашние оркестры, которыми весьма гордились. Несмотря на присутствие Моцарта, оркестр Коллоредо не мог тягаться с оркестром князя Эстергази, которым дирижировал Йозеф Гайдн, но князь-архиепископ, хотя он и не хотел в этом признаваться, извлекал все же повод для гордости из того факта, что у него на службе состоял молодой композитор, о котором уже начинали говорить.

Как только Коллоредо узнал о смерти императрицы, он отправился в Вену, чтобы выразить наследнику Марии Терезии Иосифу II свои соболезнования. Он затребовал к себе Моцарта, но тот сделал вид, что об этом не знает, надеясь на то, что успех оперы обеспечит ему покровительство баварского курфюрста и официальный пост при мюнхенском дворе. «Благодаря высокому покровительству, которым я здесь пользуюсь, я буду достаточно обеспечен в настоящем и в будущем, за исключением смертельных случаев, от которых никто не может быть застрахован, но которые не пугают талантливого неженатого человека… Поэтому я с радостью буду ждать его сообщения о том, что он больше во мне не нуждается…» Вместо маловероятного Увольнения, мыслью о котором тешит себя Вольфганг, привыкший строить в воображении счастливые события со счастливой развязкой, он получает угрожающе срочный вызов, на который, приводя в ярость хозяина, не отвечает до марта. Наконец 16 марта 1781 года он приезжает в столицу, исчерпав все предлоги, все оправдывавшие опоздание отговорки и хмуря брови при одной мысли о нагоняе, который его ожидает.

Он явился к епископу в Тойчес-Хаус, на Зингерштрассе, гдв тот расположился вместе со своим «домом» и с певцами Чекарелли и Брунетти, с которыми Вольфганг был в дружеских отношениях. Комнату ему отвели прекрасную; он с философской покорностью сносил унижения, связанные с его принадлежностью к прислуге: он питался с прислугой за одним столом отнюдь не в изысканной обстановке, что и описывал отцу с мягким юмором, не покидавшим его всю жизнь. «В полдень, что для меня, к сожалению, слишком рано, мы направляемся к столу. Мы — это оба месье камердинера, хранители покоев, тела и души хозяина, месье Контролер, месье Цетти, месье Кондитер, оба с кухни, Чекарелли, Брунетти и… Мое Ничтожество. Notabene. Оба месье камердинера занимают место во главе стола. Что касается меня, то я имею честь сидеть напротив поваров. И чувствую себя совсем как в Зальцбурге. За едой не слышно ничего, кроме грубостей и глупых шуток. Ко мне с этими шутками никто не обращается, потому что я не произношу ни слова, а когда приходится что-то сказать, делаю это с самым серьезным видом. По вечерам стол не накрывают, но каждый получает по три дуката. С этим можно разгуляться! Г-н архиепископ проявляет щедрость, за что его прославляют слуги, но все равно он их обкрадывает».

Этой последней фразой Вольфганг хочет дать понять, что ему ничего не приносят концерты, которые он дает, поскольку он состоит на службе у Коллоредо. Концерты бывают то в его резиденции, то в домах других крупных вельмож, но всегда без всякого вознаграждения. Моцарта беспокоит, как бы такое подчиненное положение не помешало ему посещать известных людей и принимать сделанные ему предложения. Он мог бы давать концерты, зарабатывая при этом деньги, но ревность архиепископа не допускает даже разговора об этом. Разумеется, его награждают бурей аплодисментов в доме русского посла Голицына, у графа Пальфи, у графа Кауница, но нигде не платят. Ему даже приходится выполнять неправомерные требования своего хозяина, например, сочинить за одну ночь Сонату для скрипки (KV 372), которая понадобилась архиепископу для концерта, назначенного на следующий день. И потребовалось вмешательство нескольких высокопоставленных персон, чтобы этот прелат после неоднократных просьб согласился «одолжить» Моцарта для участия в благотворительном концерте в пользу вдов музыкантов.

Оба они, Коллоредо и Моцарт, пытались вести самую тонкую игру, но первый быстро пронюхал о планах музыканта. Моцарт хотел воспользоваться своим пребыванием в Вене, чтобы завязать как можно больше связей, в надежде — всегда напрасной, но всегда пылкой — наконец-то освободиться от архиепископа. Коллоредо со своей стороны держал его на коротком поводке, чтобы домешать вырваться. Моцарт мечтал быть представленным императору, но получилось так, что в тот вечер, когда его хозяин устраивал свой концерт, музицировали в доме Тунов, и Иосиф II оказался там. Наш музыкант был так огорчен, как если бы у него отняли последний в жизни шанс!

Все эти надежды были, однако, весьма призрачными. Хотя Иосиф II и был любителем музыки, и сам довольно хорошо играл, он со дня восшествия на престол ввел строжайший режим экономии в своем дворе, не забыв и вельмож, которые желали ему угодить. Это была вынужденная мера, ибо имперская казна находилась в катастрофическом состоянии, что легко можно объяснить в связи с политикой, проводившейся его матерью. Щедрая по натуре, даже расточительная, она была неспособна отказать ни одному просителю. Мария Терезия назначала пенсии любому, кто попросит. Приводят даже случай с одним дворянином, который, получив крупную пенсию для себя и всех членов своей семьи, потребовал еще и пособия на содержание двух старых, ни на что не годных лошадей, которых собирался отвести к живодеру. Чтобы спасти жизнь этим «добрым старым слугам», чья судьба разжалобила императрицу, она назначила пенсию и этим лошадям…

Понятно, что в этих условиях доходы с трудом компенсировали расходы. Одним из первых актов Иосифа II была отмена одним росчерком пера всех пенсий с оговоркой о том, что отдельные случаи, если конкретные лица действительно заслуживают пенсии, будут рассмотрены особо. Несмотря на этот утешительный пункт декрета, неутомимый поставщик оперных либретто для итальянских и немецких театров старый поэт Метастазио, которому Мария Терезия годами предоставляла значительные ссуды, так трагически воспринял замаячившую перед ним угрозу нищеты, что с горя умер.

Иосиф II стал проводить политику, противоположную материнской, во всех областях, а не только в финансах. Мечтая о том, чтобы прослыть либеральным правителем, «просвещенным деспотом» в соответствии с идеалом философов XVIII столетия, он провозгласил свободу печати, отменил крепостничество, смертную казнь, предоставил евреям право жить в других местах, кроме гетто, а протестантам свободно исповедовать свою религию. Его законы в области сельского хозяйства перевернули жизнь крестьян, особенно в Венгрии, где взбунтовались крупные вельможи, владельцы огромных имений, по масштабам сравнимых с провинциями. Он регламентировал торговлю и промышленность, аннулировал привилегии дворян, потворствовал допуску буржуазии к постам и богатству, помогал иностранным банкирам, главным образом швейцарским и еврейским, обосноваться в Вене — все это к полному отчаянию канцлера Кауница. Тот, принадлежа к старой школе, умудрённый опытом государственных дел, догадывался о том, что эти благородные и иллюзорные меры приведут к катастрофе.

В области искусств изданные Иосифом законы против излишеств приводили к самым пагубным последствиям. Император убрал из своего дома пышность, осудил изящество и наказывал за роскошь: позднее его видели прогуливавшимся в потертой одежде с заштопанными локтями, в старой фуражке, к величайшему удовольствию буржуа, но к возмущению знати, продолжавшей держаться за декорум. Считая театр и музыку проявлениями роскоши, Иосиф отменил государственные дотации, выделяемые на их развитие. Поэтому представлялось маловероятным, чтобы он взял к себе на службу, назначив справедливое жалованье, молодого музыканта, чья известность по-прежнему оставалась весьма скромной.

Однако Моцарт, хотя ему и не приходилось ожидать многого от императора, хотел остаться в Вене. «Уверяю вас, — писал он отцу, — что город этот превосходен, он лучший в мире для моего ремесла. Это вам скажет каждый. Мне здесь хорошо. И я пользуюсь этим изо всех сил». После успешного выступления на благотворительном концерте и на концерте, устроенном архиепископом у себя 8 апреля, он видит, что его планы начинают осуществляться. Он с полной серьезностью собирается потребовать отставки и сообщает об этом отцу, который, естественно, бурно негодует и приказывает ему оставаться на службе у Коллоредо; старый Леопольд устал от авантюр и неожиданностей. Его по-прежнему угнетает мысль о долгах. На непредсказуемую порывистость сына он отвечает доводами, диктуемыми мрачной осторожностью: если Вольфганг оставит службу у архиепископа, тот, наверное, отомстит тем, что уволит его, Леопольда; что тогда станется с ними обоими?

Не следует представлять себе Вольфганга этаким Фигаро, обиженным и злопамятным, грызущим удила за столом для прислуги и жаждущим революции, которая смела бы с лица земли всех «вельмож». Возможно, когда наш музыкант работать над созданием этой поучительной роли, он вспомнит унижения, которым подвергался в Зальцбурге и в Вене, но ум его всегда оставался далек от социальных требований, сторонником которых у Бомарше выведен испанский лакеи. Моцарт никогда не был «бунтовщиком», и если он желает, что вполне законно, реформ в смысле социальной справедливости и прогресса, то в духе масонского идеала, совершенно противоположного идеалу якобинцев. Положение слуги вовсе не кажется ему позорным, к тому же за одним столом с ним сидят среди слуг скрипач Брунетти, певец Чекарелли, и слово «лакей» не имеет для него того оскорбительного значения, какое придают ему романтики вместе с Рюи Блазом.

Его меньше удручает зависимость от капризов крупного вельможи, чем потеря времени или утраченные возможности; когда он слышит за столом прислуги разговоры о том, что хозяин намеревается вместе со свитой вернуться в Зальцбург, Вольфганг храбро принимает решение: он потребует разрешения остаться, в Вене еще на некоторое время, а после того, как обеспечит себе средства к существованию, подаст в отставку. Ему обещают много учеников. Управляющий Немецким театром Готлиб Штефани предлагает в сотрудничестве с ним написать оперу. Он будет давать концерт ты. Он уверен, что сможет зарабатывать на жизнь, и обещает быть осмотрительным…

Отъезд был назначен на 4 апреля, потом несколько раз откладывался, и каждый раз Моцарт тянул с окончательным решением. Наконец, 9 мая всем «слугам» было приказано увязать вещи и собраться в дорогу. С бьющимся сердцем молодой человек решается на демарш, который должен принести свободу. Предоставим слово ему самому. «Дорогой отец! Я по-прежнему преисполнен гнева и не сомневаюсь в том, что вы, мой прекрасный, дорогой отец, будете на моей стороне. Мое терпение испытывали слишком долго. Ему неизбежно пришел конец. Я больше не чувствую себя таким несчастным, чтобы оставаться на службе у правителя Зальцбурга. Сегодняшний день для меня — день моего счастья. Послушайте! Уже дважды этот… даже не знаю, как его назвать… наговорил мне прямо в лицо полнейших глупости и грубостей таких, что я даже не хочу их пересказывать, чтобы вас поберечь. И только потому, что перед моими глазами всегда стояли вы, мой прекрасный отец, я не отомстил ему тут же. Он назвал меня шалопаем, распутником… И послал к черту, я все это выдержал, я чувствовал, что задета не только моя честь, но и ваша, но… так хотели вы. И я молчал. Теперь же слушайте дальше.

Неделю назад ко мне неожиданно пришел посыльный и сказал, чтобы я немедленно собрался в дорогу. Всех остальных заранее предупредили о дате отъезда, одному мне сделали сюрприз. Я быстро уложил в чемодан вещи и воспользовался сделанным накануне предложением г-жи Вебер остановиться у нее. Здесь у меня неплохая комната, я нахожусь в доме людей, готовых мне помочь, и имею в своем распоряжении все то, в чем часто возникает неотложная необходимость и чего нет, когда живешь один.

Я назначил свой отъезд на среду (сегодня 9-е), как обычно, но поскольку мне не удалось своевременно собрать деньги, которые я должен был получить в разных местах, я отложил отъезд до субботы. Сегодня, когда я пришел туда, камердинеры сказали, что архиепископ хотел передать мне какой-то пакет, который я должен взять с собой. Я спросил, срочно ли это. Мне ответили утвердительно и что это очень важно… «Мне досадно, — заявил я, — что не могу иметь чести оказать Его Высочеству эту услугу, так как для меня невозможно по причине, указанной выше, уехать раньше субботы. Я здесь больше не живу и должен жить за свой счет, таким образом, естественно, я не могу уехать, не уладив свои дела. И никто не вправе причинить мне этот ущерб». Клайнмайер, Молль, Бенике и оба камердинера признали, что я совершенно прав.

Когда я предстал перед ним, его первыми словами были: «Итак, когда уезжает этот парень?» — «Я хотел, — отвечал я, — выехать сегодня вечером, но мест уже не было». Тогда он закричал во весь голос, что я самый отъявленный из известных ему плутов, что никто не служит ему так плохо, как я, и что он советует мне сегодня же уехать, в противном случае прикажет прекратить выплату содержания. У меня не было никакой возможности вставить хоть слово: это было похоже на пожар. Я спокойно выслушал все. Он солгал мне в лицо, говоря о пятистах флоринах жалованья. Он обозвал меня вшивым оборванцем, кретином. О, я не смог бы вам все это описать! Под конец, когда кровь у меня вскипела до предела, я проговорил: «Итак, Ваше Высочество мною недовольны?» — «Как, он еще смеет мне угрожать» этот кретин?! Вот дверь, убирайся! С таким жалким мальчишкой я больше не желаю иметь дела». Чтобы с этим покончить, я в свою очередь заявил: «Как и я с вами». — «Тогда прочь отсюда!» Уходя, я проговорил: «Пусть будет так. Завтра вы получите мое прошение об отставке в письменном виде».

Можно себе представить, какое облегчение должен был испытать Вольфганг, выкрикнув эту фразу в лицо своему тирану… «Я ненавижу архиепископа до исступления!» На следующий день он вручил камердинеру правителя графу Арко письмо об отставке вместе с деньгами, которые ему заранее выдали на дорожные расходы. Он надеялся, что теперь-то все кончено, мосты сожжены и его независимость признана. Но архиепископ спохватился. Графу Арко он просто сказал, что музыкант не может перестать исполнять свои обязанности без разрешения отца. Он слишком хорошо знал о покорности и трусливой осторожности Леопольда. Действительно, главной заботой Леопольда было избежать взрыва, который, как он говорил, лишил бы его всякого благородства. К этой мысли он возвращается почти в каждом письме: порвать с Коллоредо значило бы навлечь на себя недовольство императора и высокопоставленных лиц, без чьего покровительства никакой музыкант существовать не может, Вольфганг сказал отцу о том, что император ненавидит архиепископа, Леопольд же верит в «солидарность знати» и настойчиво предупреждает его об опасности: такой выпад поставил бы на молодом человеке клеймо бунтовщика, революционера — малозавидная вещь, и притом на всю жизнь.

Вольфганг так потрясен всей историей, что после последней, самой ужасной, аудиенции у архиепископа заболевает. «Мне пришлось вечером уйти из оперы во время первого акта и вернуться домой, чтобы лечь в постель: я весь пылал от жара. Я дрожал всем телом и шел по улице, шатаясь, как пьяный. Следующий день, то есть вчерашний, я провел дома, все утро не вставал с кровати и пил тамариндовую настойку». Как раз в это время приходят яростные письма Леопольда, обвиняющего сына, осыпающего его упреками и предрекающего самые ужасные катастрофы. Ошеломленный безудержным отцовским гневом, тиранической волей, приказывавшей ему взять обратно прошение об отставке, Вольфганг отвечает ему с тем волнующим достоинством, которое потрясло бы менее жестокое сердце, вызвав в нем угрызения совести, следующими печальными строками: «Я должен вам признаться, что ни в одной строке вашего письма я не узнаю своего отца. Да, это пишет отец, но не лучший на свете, не горячо любящий, не тот, что заботится о своем собственном счастье и о благополучии своих детей, одним словом… не мой отец». Таков в действительности характер Моцарта. Легкий, если угодно, милый, порой, возможно, слабый, но бескомпромиссно-непримиримый всякий раз, когда речь идет о достоинстве искусства и о чести артиста. Он никогда не возьмет обратно свое прошение об отставке, так как такая капитуляция была бы постыдной, более того, означала бы утрату репутации у венцев, потому что все были в курсе его спора с архиепископом. Мы знаем, что Вольфганг съехал из Тойчес-Хауса и поселился у Веберов. О да, в этом эпизоде жизни Моцарта на сцене вновь появляются Веберы… Теперь Вольфганг живет в доме на площади Сен-Пьер, поскольку больше не принадлежит дому Коллоредо. «Расточая сладкие слова, он делал бы из меня что хотел…» Это чистая правда: Вольфганг остался тем гордым ребенком, который отказывался играть для тех, кто был ему несимпатичен, но был готов не вставать из-за клавира хоть всю ночь, когда видел рядом дружеское, участливое лицо.

В пререканиях, в ссорах прошел целый месяц. Граф Арко умолял Моцарта уступить, ссылаясь на то, что он и сам долго подвергался оскорблениям со стороны хозяина и мирился с ним, на что молодой человек отвечал: «У вас, несомненно, есть свои резоны для смирения, что же до меня, то мои резоны не позволяют мне терпеть оскорблений». Короче говоря, все обострилось настолько, что граф Арко, в свою очередь рассердившись и отчаявшись сыграть роль буфера, амортизатора между двумя такими решительными и непримиримыми характерами, грубо спровадил Моцарта, с оскорблениями выставив его за дверь пинком в качестве последней точки дебатов.

Так закончилась сценой из оперы-буфф, разрывающей нежное сердце Вольфганга, его кабала у архиепископа. Разрыв теперь уже был фактом жизни не только этого молодого человека, но и правителя. Его пришлось вынести Леопольду со смертельным ужасом в душе и дрожа от страха. Больше ничего нельзя было поделать. Былая тесная близость между отцом и сыном была разрушена. Вольфганг был слишком глубоко разочарован раболепством отца, чтобы и впредь испытывать по отношению к нему чувства абсолютного доверия и детской нежности, которые так долго к нему питал.

Он оказывается один в Вене, погруженный в бесконечное одиночество, что и объясняет тот факт, что, отбросив уязвленное самолюбие и любовь, снова идет в дом Веберов. К счастью, его снова, как это уже было не раз, целиком захватывает работа и заставляет все забывать. Верный своему обещанию, Готлиб Штефани, которого называют Штефани-младшим, приносит Моцарту сюжет пьесы — сюжет, любопытно похожий на Заиду, которую Вольфганг когда-то начинал с Бемом и из которой они вместе сделали Похищение из сераля.