Лоренцо да Понте

Нью-Йорк оказался шумнее и грязнее Бостона. Дебора с мрачным предчувствием глядела на полные суеты улицы. Она сомневалась в правильности решения Джэсона во что бы то ни стало посетить да Понте. Но Джэсон уверял, что на него прекрасно действует свежий апрельский ветер, что ему нравятся оживленные причалы вдоль Гудзона и многочисленные стоявшие там парусные суда. Они направились к Гринвич-стрит, где жил да Понте, и Джэсон, указывая на Бродвей, по которому они неторопливо шли, заметил, что такая улица сделает честь самому Бостону. Дома и красивые магазины на обсаженном деревьями Бродвее в большинстве своем были выдержаны в английском стиле, который был так мил сердцу Деборы.

Но когда они добрались до Гринвич-стрит, Дебора ужаснулась при виде кривых узких улочек и множества свиней, роющихся в грязи и отбросах. Прохожий, у которого они просили дорогу, сказал, что городишки поблизости, такие как Флэтбуш и Бруклин, гораздо чище и что часть Нью-Йорка, протянувшаяся на север, аккуратно распланирована и застроена красивыми домами из красного кирпича. Но это не изменило отношения Деборы к Нью-Йорку. Свинья ткнулась рылом в ее ботинок, а другая копалась в грязи.

Чем скорее они покинут Нью-Йорк, тем лучше, сказала Дебора. Ее беспокоил Джэсон. Он проснулся задолго до рассвета и без конца ворочался, чем-то встревоженный. Денежный вопрос не мог его беспокоить, решила она; об этом она позаботилась. Может быть, он осознал всю бесполезность затеянного им рискованного предприятия? Дебора по-прежнему не совсем уяснила себе причину, заставившую его отправиться в это путешествие. Джэсон явно преследовал какие-то особые цели. Может, охваченный духом беспокойства, он хотел бежать из Бостона, где ему все опостылело, и пользовался для этого любым предлогом? Это еще можно понять. Или мечтал изучать музыку у настоящих мастеров, чтобы убедиться, есть ли у него самого искра таланта? Отсюда, видимо, его бессонница, заключила Дебора.

Джэсон оставался глух к ее жалобам, разговорам о Нью-Йорке, о том, как неприятен ей этот город. Он был счастлив вырваться из Бостона, избавиться от его давящей атмосферы, где все друг друга знали и позволяли себе критику в чужой адрес. Он только и мечтал поскорее увидеться с да Понте. Его волновала предстоящая встреча с человеком, близко знавшим Моцарта, но он опасался, что либреттист высмеет его, или постарается бросить тень на безупречную репутацию композитора, или, хуже того, просто откажется с ним говорить. Казалось, последнее опасение оправдалось, когда никто не отозвался на стук в дверь в доме да Понте.

– Видимо, Мюллер ошибся адресом, – предположила Дебора.

Но полированная дощечка у двери гласила: «Меблированные комнаты ЭНН ДА ПОНТЕ».

Джэсон постучал сильнее и заметил, как кто-то выглянул из-за плотно задвинутых занавесок. А через минуту дверь осторожно отворилась.

Внешность да Понте поразила Джэсона. Стоящий в дверях пожилой мужчина был высоким и стройным. По словам Отто Мюллера либреттисту было по меньшей мере семьдесят пять, но да Понте держался необычайно прямо. Его удлиненное с крупными чертами лицо показалось Джэсону незаурядным. Особенно обращали на себя внимание живые проницательные глаза и падающие на плечи седые волосы. Держался либреттист несколько настороженно и в то же время с любопытством разглядывал посетителей.

Увидев красивую молодую леди, да Понте церемонно поклонился и повел их за собой в гостиную.

Какой он нищий и как при этом высокомерно держится, подумала Дебора. Гостиная да Понте оказалась тесной и убогой, с потертым, в пятнах, ковром, ветхими, выцветшими занавесями на окнах, старой дешевой мебелью и безделушками под слоновую кость.

Джэсон с удовлетворением отметил, что стенные шкафы полны книг, но его поразило, что ничто в комнате не напоминало о музыке, которая должна была бы составлять весь смысл жизни хозяина.

Не ожидая пока гости объяснят цель своего визита, да Понте с гордостью объявил:

– Я профессор риторики, гуманитарных наук и знаток итальянской грамматики, а также поэзии Данте и Петрарки; я преподаватель латинской и итальянской литературы; переводил на итальянский лорда Байрона, а Данте, Петрарку, Тассо, Ариосто и многих других – на английский; я первым познакомил Новый Свет с прославленными произведениями итальянской литературы, передал весь ее пафос; я привез в Америку более тысячи итальянских книг, я владелец самой лучшей в Новом Свете библиотеки итальянских классиков. Ну, чего может пожелать такая очаровательная молодая пара? Какую вы предпочитаете комнату, окнами на улицу или во двор? Во дворе будет потише. Жена моя великолепно готовит европейские блюда, а пока вы у нас будете жить, вы можете изучать итальянский язык. Я также преподаю французский и немецкий, но итальянский – мой конек. Плата у нас умеренная, и мы часто устраиваем интересные вечера, на которых пред вами предстанет весь цвет европейской культуры, причем бесплатно. Я известная фигура в Нью-Йорке.

– Именно поэтому мы и решили вас посетить, – почтительно вставил Джэсон.

– У нас проживает немало студентов весьма уважаемого учреждения – Колумбийского колледжа. Большинство из них берут у меня уроки. Меня приглашали преподавать в Колумбийском колледже. В будущем году. В 1825. Сейчас моя жена покажет вам свободные комнаты.

– Прошу прощения, синьор да Понте, но мы вовсе не за тем к вам пришли! – не выдержал Джэсон.

Да Понте бросил на них полный недоверия взгляд и воскликнул:

– Хотел бы я знать, какую еще злостную клевету обо мне распустили? Кажется, я испил горькую чашу до дна, так нет, есть еще лжецы, которые хотят, нет, горят желанием, распространять клевету. У нас абсолютно респектабельный пансион, а лучше моей библиотеки не сыщешь во всей Америке.

– Но у вас нет музыкальных инструментов, – сказала Дебора. – Почему?

– А почему у меня должны быть музыкальные инструменты?

– Вы были либреттистом Моцарта, – напомнил Джэсон.

– Моего дражайшего, любимейшего друга. Из памяти моей до конца дней не изгладятся воспоминания о моем дорогом коллеге Моцарте. – Да Понте смахнул воображаемую слезу. – Я не был его либреттистом, я был его поэтом. Я был поэтом всех великих венских композиторов: Сальери, Мартин-и-Солера и Вейгля. Сальери и Мартин благодаря мне прославились. Будь они теперь живы, многое было бы иначе.

– Сальери еще жив, – осмелился вставить Джэсон. Да Понте вздрогнул и поспешно проговорил:

– Я не виделся с ним уже много лет. Наши пути разошлись. Это случилось после смерти Моцарта. Теперь я посвятил себя итальянской литературе, это более полезное занятие. – И он с презрением добавил:

– К тому же в Америке нет оперы.

– А вам известно, что Сальери пытался покончить самоубийством и по слухам из Вены, заслуживающим доверия, признался в том, что отравил Моцарта?

– В Вене нельзя верить ни единому слуху. Обо мне распространяли множество сплетен. Хотя я был любимцем императора.

– Вы не верите, что Сальери отравил Моцарта? – напрямик спросила Дебора.

– Разумеется, нет! Эти слухи ходят с тех самых пор, как скончался мой дорогой друг Моцарт. В Вене всегда распространялись подобные слухи, когда кто-либо неожиданно умирал. Уж не потому ли вы сюда явились? – Подозрительность да Понте перешла в раздражение. – Значит, вам не нужна комната?

– Возможно, она нам понадобится, но не сейчас, – оправдываясь, проговорил Джэсон. – А что касается Моцарта…

– Довольно! – прервал да Понте. – Я не потерплю никакой клеветы о моем добром друге Сальери. Ваши предположения абсолютно безосновательны.

– А его попытка покончить с собой?

– Чепуха! Сальери никогда бы не решился на подобный шаг. Он не из тех, кто чувствует себя виноватым.

– Но откуда нам знать, что вы были либреттистом Моцарта? В вашем доме ничто не говорит о том, что вы имели отношение к музыке, – сказала Дебора.

– Слова были моей заботой, мадам, а не ноты. Кто вас сюда прислал?

– Отто Мюллер, – ответил Джэсон.

– Кто он такой?

– Старый музыкант, который живет в Бостоне. Он приехал из Вены, – ответила Дебора. – И утверждает, что знал вас и Моцарта много лет назад, когда жил там.

– Многие утверждают, что были со мной знакомы, меня знали самые именитые люди. Я был прославленным поэтом Европы. Казанова был моим другом, и Моцарт, и император, и Сальери. Но этот Мюллер явно какой-то хвастун.

Дебора улыбнулась, всем своим видом показывая, что согласна с да Понте, а Джэсон объявил:

– Отто Мюллер рассказал мне, что его назначили концертмейстером на репетиции «Так поступают все», и я ему верю.

– Ах, это тот самый Отто Мюллер!

– Мюллер утверждает, что Сальери ненавидел Моцарта.

– Мюллер ненавидит Сальери потому, что Сальери никогда не давал ему работы. Сальери считал Мюллера посредственным музыкантом. И это сущая правда.

– Моцарт ему доверял.

– У Моцарта было слишком доброе сердце.

– Но не тогда, когда дело касалось музыки или музыкантов.

– О, разумеется, Мюллер и тут является для вас авторитетом, господин…?

– Джэсон Отис. Это моя жена Дебора. Мы недавно поженились.

– Сразу видно. Прекрасная госпожа Отис так и сияет счастьем. Так кому вы поверите, госпожа Отис: Мюллеру, который был в подчинении у Моцарта, или Лоренцо да Понте, который был ему ровней, а может быть, и повыше его? Не кто иной, как я добивался заказов на оперы, которые он писал. Император прислушивался к моему мнению, а не к мнению Моцарта, – пусть он и был великим музыкантом, – но Иосиф считал его неудачником. Иосифу не нравилось, что Моцарт вечно сидел в долгах. Это бросало на него тень.

– Что касается долгов, синьор…

– Вы хотите сказать, что время от времени все мы залезаем в долги. – Да Понте пожал плечами.

– Что вы можете сказать о его жене и остальных сестрах Вебер? – спросил Джэсон.

– В Европе мораль никогда не была особенно строгой. В устах Моцарта все звучало прекрасно. Он все умел выразить красиво. Форма и содержание у него всегда были едины.

– Но Мюллер рассказывал, что Сальери всячески препятствовал постановке «Так поступают все».

– С этой оперой у нас не было трудностей. Я их все разрешил. Как только я догадался, что вокруг нас плетут интриги, я тут же положил им конец. Другое дело «Фигаро». Большинству знатных вельмож не нравился сюжет. Вы знаете эту оперу?

– Только из уст Мюллера. Я никогда ее не слыхал.

– Ах, я забыл, – презрительно произнес да Понте, – забыл, что ни одно произведение да Понте и Моцарта в Америке неизвестно. «Свадьба Фигаро» – чудесная опера!

– Мюллер говорил…

Да Понте перебил Джэсона:

– Не придавайте значения его словам. Мюллер уже старик, память ему изменяет.

Джэсон не стал напоминать да Понте, что сам-то он на год старше Мюллера.

– Мой муж убежден, – заявила Дебора, – что Сальери отравил Моцарта.

– Я просто допускаю, что это не лишено вероятности, – уточнил Джэсон. – По этой причине я и приехал сюда и жажду узнать ваше мнение, синьор да Понте.

– Сальери был моим лучшим другом. До тех пор, пока мы не поссорились. Он представил меня венской публике и императору. Я писал либретто к его лучшим операм. Но чтобы он отравил Моцарта – никогда! Риск был слишком очевиден.

– Сальери, говорят, признался на исповеди, что отравил Моцарта.

– Сальери не мог ни в чем признаться. Это противно его натуре.

Сознавая, что сейчас решится его судьба, Джэсон с отчаянием в голосе спросил:

– Вы уверены, синьор да Понте, что Сальери не интриговал против Моцарта?

– В те времена каждый человек в Вене интриговал против кого-нибудь.

– Даже Моцарт?

– А чем он отличался от других?

– Но внезапность его смерти? То, что его тело исчезло при столь таинственных обстоятельствах? А теперь – признание Сальери? Разве не приходится всему этому удивляться?

– На мою долю выпали куда более тяжкие испытания. Не печальтесь о Моцарте. Вот уже долгие годы, как его душа обрела покой, а мне приходится жить под бременем тяжких воспоминаний.

Позабыв о Моцарте, да Понте принялся рассказывать о себе, но Джэсон больше не слушал.

Этот почтенный да Понте полон самомнения, он раб собственного тщеславия, подумал Джэсон и прервал речь да Понте, чтобы остановить бесконечный поток славословия.

– Спасибо, синьор, за ваш рассказ. Нам пора. – Видно, впереди их ждет еще немало подобных разочарований, решил Джэсон.

У двери да Понте их остановил.

– Я пойду с вами, господин Отис.

– С нами? Куда же?

– В кофейню. Там мы сможем спокойно поговорить. Кто знает, может быть, за нами кто-нибудь следит. Мы с Моцартом часто ходили в кофейню, когда нужно было поговорить о делах. Береженого бог бережет.

– Но вы сказали, синьор, что Сальери ничего не замышлял против Моцарта.

– Я не верю, что Сальери имеет какое-то отношение к смерти Моцарта. Но Сальери не был его другом. Как и моим, – подчеркнул он, – особенно под конец наших отношений. – Почтительно, словно королеву, да Понте взял под руку Дебору и проводил ее до дверей. – Мне кажется, госпожа Отис утомилась и с удовольствием посидит в хорошей кофейне. Уверен, вам будет небезынтересно узнать, как Сальери лез из кожи вон, чтобы сорвать постановку «Фигаро». И добился бы своего, не окажи я ему сопротивления.

– Эта опера была самым большим вашим успехом? – спросил Джэсон.

– Многие знатоки отдавали предпочтение «Дон Жуану». Самому императору больше всего нравилась опера «Редкая вещь», либретто к которой я написал для Мартин-и-Солера. В «Редкой вещи» впервые танцевали вальс. – Да Понте окликнул кучера. И помогая им сесть в карету, галантно разыгрывая роль хозяина, задумчиво произнес:

– Со смерти Моцарта прошло почти тридцать три года – он умер в 1791, а в Америке так и не поставили ни одной его оперы. В Вене, наверное, слагают теперь о нем легенды.

7. «Свадьба Фигаро»

Да Понте отдал приказание кучеру, и через пять минут карета остановилась у кофейни. Предоставив Джэсону расплачиваться, да Понте помог Деборе выйти из экипажа. Здание кофейни было красивым, с отдельным входом для дам. В дверях да Понте понизил голос до шепота:

– Хозяин сего заведения – мой соотечественник, итальянец. Нельзя сказать, чтобы я ему слишком доверял – он вечно старается переманить у меня учеников и постояльцев для своего брата, который мнит себя знатоком Италии. Но кухня и вина здесь лучшие в Нью-Йорке.

Беспрестанно оглядываясь, чтобы удостовериться, нет ли за ним слежки, да Понте провел их в маленькую пустую залу в глубине. Джэсон предложил либреттисту быть их гостем и тот с готовностью согласился.

– Сейчас мы с вами на Бродвее, в центре Нью-Йорка и можем говорить со всей откровенностью, – сказал да Понте. – Как чудесно встретить таких очаровательных людей. Вы, должно быть, тоже принадлежите к миру искусства, господин Отис!

– Я музыкант.

– В часы досуга, – добавила Дебора. – Муж служит в банке моего отца.

Дебора всегда останется верна себе, сердито подумал Джэсон. Стоило ему объявить себя музыкантом, как она незамедлительно вносила поправку, портя ему настроение. Он проговорил, стараясь скрыть раздражение:

– Я взял отпуск, хочу заняться в Европе изучением музыки.

– Вы к тому же и композитор, господин Отис?

– Да. Я автор Собрания духовной музыки Бостонского Общества Генделя и Гайдна. Возможно, вы о нем слыхали. Эту музыку исполняют в здешних церквах.

– Конечно, слыхал. Вы черпали вдохновение в духовной музыке Генделя и Гайдна. Вам посчастливилось, госпожа Отис, обрести столь трудолюбивого мужа. Не всякому дано умение заимствовать у кого следует.

– Разве это достоинство? – отозвалась Дебора. – Вспомните о Моцарте. Он умер нищим. И был брошен в общую могилу.

– Но я не Моцарт! – возразил Джэсон.

Неужели она не может взять в толк, что если он пытается выяснить темные места в биографии Моцарта, то по важной причине: у Моцарта отняли много лет деятельной жизни. Она слишком уверена в правоте своих суждений, однако ей еще придется раскаяться в своем скептицизме, решил Джэсон. И хотя Дебора, стараясь загладить свою ошибку, лучезарно улыбалась, Джэсон продолжал на нее сердиться.

– Дело в том, синьор да Понте, что Общество решило предложить Бетховену заказ на ораторию, и мне оказана честь лично передать ему этот заказ, – пояснил Джэсон.

– Я не знаком с Бетховеном. Он был мальчиком в те времена, когда я занимал пост придворного поэта его императорского величества. В Вене во всех кофейных есть биллиарды, – продолжал да Понте. – Известно ли вам, что Моцарт любил биллиард и был искусным игроком? Он утверждал, что эта игра развивает подвижность пальцев. Но, в первую очередь, он, конечно, был прекрасным пианистом.

Официант принес воду, но да Понте не притронулся к ней.

– Здешняя вода небезопасна, – пояснил он и потребовал принести вина.

– Нелепо думать, будто один композитор отравил другого, – сказал он, – только потому, что в те времена первый пользовался большей известностью, нежели второй.

– Разве Сальери пользовался в Вене большей известностью, чем Моцарт? – удивился Джэсон.

– Несомненно. Сальери добился места первого капельмейстера при дворе, а Моцарт так и не поднялся выше третьего капельмейстера.

Да Понте заказал итальянские блюда, и Джэсону с Деборой пришлось признать искусство повара. Да Понте поглощал еду в молчании, нарушаемом лишь чавканьем его беззубого рта.

Покончив с обедом, да Понте объяснил:

– Я лишился зубов по вине одного моего врага в Вене, который пытался меня отравить. Он подозревал, будто я наставляю ему рога. Не перечесть, сколько злодейских преступлений замышлялось в Вене.

Несмотря на возраст, глаза да Понте, когда он смотрел на Дебору, вспыхивали огоньком. Она смущалась от этого проявления старческого сластолюбия и не знала, как себя вести, но знаки внимания, которые он ей оказывал, льстили ее женскому тщеславию. Однако, когда либреттист под столом прижался к ней коленом, она не выдержала. Этот убеленный сединами распутник стал ей противен. Резко поднявшись из-за стола, она сказала:

– Нам пора. У нас еще одно свидание…

Схватив жену за локоть, Джэсон заставил ее сесть и пояснил:

– У моей жены плохая память… Свидание назначено на завтра.

Дебора сидела не двигаясь, ничем не выдавая обиды, хотя в душе кипела от гнева.

– Прошу прощения, госпожа Отис, если я явился причиной возникшего недоразумения… Против «Свадьбы Фигаро» действительно был создан целый заговор, – сказал да Понте.

– Синьор да Понте, вы как раз собирались рассказать нам о «Свадьбе Фигаро». О Моцарте и Сальери, – напомнил Джэсон.

Да Понте закрыл глаза и мысленно погрузился в прошлое. С улицы доносился стук копыт по булыжной мостовой, время от времени тишину нарушали взрывы смеха и звон бокалов, долетавшие из зала.

Итак, Сальери, можно считать, мертв, размышлял поэт, так же как и его главный соперник Моцарт. Уж не оттого ли Сальери пытался покончить с собой, что теперь, после смерти Моцарта, слава последнего намного превзошла его собственную славу, хотя он и оставался первым императорским капельмейстером? Может, его больной ум, истерзанный бесконечной завистью к Моцарту, толкнул его на самоубийство и то лишь из желания привлечь к себе внимание?

Некоторые события да Понте помнил так ясно, словно они произошли вчера, другие весьма смутно. Молодой американец требует, чтобы он напряг память, и да Понте, чье любопытство было возбуждено новостью о Сальери, готов был пойти ему навстречу.

Много загадочных событий произошло в те годы в Вене. Неужели почти сорок лет минуло с тех пор, как он в последний раз видел Моцарта? Их связывали добрые отношения и работа, но никто не назвал бы их друзьями. Искренне ли относился к нему Моцарт – этого да Понте никогда не знал. Ведь при всей свойственной ему наивности, Моцарт всегда оставался в выигрыше. И хотя в Вене все люди с положением отлично понимали, что он, Лоренцо да Понте, был великим мастером интриги, в то время как у Моцарта этот талант отсутствовал, тем не менее, именно на долю композитора выпала слава от постановки «Свадьбы Фигаро», а ведь не кто иной, как он, да Понте, убедил императора поставить эту оперу. Все превозносили музыку, а либретто принимали как должное.

Возможно, Сальери прикрывал чьи-либо чужие злодеяния, спрашивал себя да Понте; бедный Сальери, если он и останется в памяти потомков, то разве лишь за страсть к успеху и любовь к сладостям. От праха Моцарта не осталось и следа, но имеет ли это значение? Да Понте вдруг припомнил свои бесчисленные любовные победы. Куда уж до него Моцарту! Поэт сильно сомневался, были ли у Моцарта другие женщины, кроме его Констанцы.

Мир узнает из его мемуаров, что в области чувств он, да Понте, уступал лишь Казанове и Дон Жуану. Поэт с гордостью вспоминал знаки внимания, оказанные ему императором – сколь мимолетны оказались эти годы успеха! Давно ли наслаждался он славой великого человека? В каком году – в 1794 или в 1804?

И тем не менее Вольфганг Амадей Моцарт, невидный, маленького роста, – что так болезненно ранило его самолюбие, – этот человек сделался теперь предметом всеобщего внимания и интереса. Неужели никто не понимает, что и он, да Понте, в свое время тоже был фигурой? Похорони они Моцарта с почестями, как, к примеру, Иосифа Гайдна, разве ходило бы о нем столько толков? Нет ли тут божьей воли?

По всей видимости этот молодой, энергичный американец верит в то, что смерть Моцарта окутана какой-то ужасной тайной. Знал ли старый Отто Мюллер что-нибудь о своем коллеге? Этот посредственный скрипач и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Моцарту. А вот он, Лоренцо да Понте, сделал для него все.

Взгляд либреттиста оживился, и он начал свой рассказ.

В этот момент да Понте словно преобразился: несмотря на свой беззубый рот и следы, оставленные возрастом, венецианец выглядел почти красивым. А Дебора, хотя и чувствовала, что Джэсон задает вопросы, таящие опасность, и что да Понте не следует целиком доверять, решила послушать воспоминания либреттиста.

– Я попробую воскресить для вас Моцарта, – сказал поэт. – Я поклялся Моцарту, что смогу убедить императора поставить «Свадьбу Фигаро» на сцене придворного императорского театра, но, направляясь к его дому на Гроссе Шулерштрассе с законченным первым актом будущей оперы, я понимал, что композитор настроен недоверчиво. Наше знакомство состоялось совсем недавно, хотя я многие годы слышал о нем, поскольку он снискал себе славу во всей Европе как чудо-ребенок. А комедия Бомарше, которую мы взяли за основу, была запрещена императором в венских театрах по причине оскорбительных замечаний в адрес знати, и Моцарт сомневался, удастся ли мне избежать политических выпадов и одновременно создать эффектное либретто. Но сам я остался доволен первым актом. Меня мучил другой вопрос: сможет ли музыка Моцарта достойно передать всю живость и мастерство моего либретто?

Как и подобало положению придворного поэта, проживал я в лучшем районе Вены, в самом ее центре, в роскошной квартире на широком просторном Кольмаркт, по соседству с домом, где когда-то жил самый знаменитый поэт эпохи Метастазио, и поблизости от моего дорогого покровителя – императора и его любимого Бургтеатра. Моими соседями были Сальери и Глюк и многие другие известные венские музыканты.

Но Моцарту нравилась его квартира на Гроссе Шулерштрассе, и поэтому я решил ее тоже похвалить. Дом стоял позади собора святого Стефана, самого знаменитого собора в империи, первым капельмейстером которого Моцарт надеялся когда-нибудь стать. Первое, что меня ужаснуло, был царящий на лестнице холод и почти полная темнота. Однако сам хозяин радушно приветствовал меня у двери.

Он извинился за крутые ступени, которых, как он пояснил, было ровно двадцать три. Я навсегда запомнил эту цифру; меня поразило, что ему хватало памяти на подобные пустяки. Он с гордостью сообщил: «На обед у нас гусиная печенка, отличное блюдо, синьор да Понте. Мы рады такому гостю». Он любил это варварское немецкое кушанье и, потчуя меня, не допускал мысли, что у меня иной вкус.

Стараясь быть вежливым, я кивнул в ответ, хотя это блюдо не могло идти ни в какое сравнение, к примеру, со здешней кухней. Удивительно, что только иной раз не приходит на память, но это был мой первый визит к нему, и мне было любопытно посмотреть, как он живет, чтобы решить, можно ли на него положиться, хотя я и верил в его талант создавать чудесные мелодии. Многие композиторы следуют всем законам гармонии, однако, редко кто вкладывает в музыку душу и сердце.

Он с гордостью показал мне свою квартиру из четырех комнат, с прекрасными нишами и «фонарями», выходящими на Гроссе Шулерштрассе, и великолепным лепным потолком в его кабинете, в центре которого была изображена чувственная Венера в окружении хорошеньких нимф и купидонов в сладострастных позах, и где стояли фортепьяно, клавесин и клавикорды.

«Благодарю вас, маэстро, за любезное приглашение, – сказал я. – Я весьма польщен. Все в вашем доме свидетельствует о тонком вкусе».

Мы сели за стол: Моцарт, его жена Констанца и я. Вечер еще только начинался, и после того, как Констанца – она почти не промолвила ни слова и показалась мне довольно простенькой, особенно в сравнении с моей возлюбленной, которая была одной из первых примадонн в Европе, – уложила сына спать, Моцарт прочел первый акт и сразу же его одобрил. Но, как я и ожидал, он не верил, что император даст разрешение на постановку оперы.

«Даже если опустить все политические намеки, – сказал Моцарт, – то все равно Фигаро всегда обводит вокруг пальца своего хозяина – графа Альмавиву».

Я заверил его: «Вот увидите, император разрешит либретто. После того, как я с ним поговорю».

«Кроме того, – добавил он, – у меня слишком много завистников».

«Кого вы имеете в виду?»

«Сальери, Глюк, Орсини-Розенберг считают меня опасным».

«Уж не угрожаете ли вы их жизням, Вольфганг?» – пошутил я.

«Хуже, они считают, что я угрожаю их карьере. Они постараются помешать постановке моей оперы». Он был серьезно озабочен.

«Невероятно!» – воскликнул я, хотя понимал, что это вполне возможно.

– В жизненной битве, господин Отис, человек пользуется любым оружием: сплетнями, клеветой, шантажом и даже предательством, и всякий, кто уязвим, как, к примеру, Моцарт, становится жертвой. Вам, американцам, это трудно понять. Они хвалили его музыку, но чернили его характер.

Я сам не однажды подвергался подобным нападкам еще до встречи с Моцартом. Раз меня даже обвинили в убийстве. Без всяких оснований, конечно.

– Вы сказали, что Моцарт был уязвим. Почему? – спросил Джэсон.

– Он был известным человеком. В Вене этого достаточно, – пояснил да Понте.

– Джэсон, не отвлекай синьора да Понте, – сказала Дебора. – Синьор, вы действительно считаете Моцарта таким уж гением, как полагает мой муж?

– Моя жена подчас берется судить о вещах, в которых ничего не смыслит, – вспылил Джэсон. – Простите ее, но она мало разбирается в музыке.

Гневно взглянув на мужа, Дебора объявила:

– Презираю людей, которые попусту растрачивают свое время.

– Дети мои! – Их ссора явно обескуражила либреттиста. – Вы хотите слушать дальше мой рассказ?

– Конечно, – в один голос воскликнули Дебора и Джэсон.

– Моцарт уважительно беседовал со мной, но, обладая острым чувством юмора, с другими музыкантами он, порой, бывал безжалостно насмешлив. Он не умел лицемерить даже в присутствии императора, в то время как я был олицетворением такта, о чем мне не раз говорил сам Иосиф, да и Моцарт признавал, что дипломатичностью я сильно напоминаю ему отца. А заинтересованность в успехе «Фигаро» делала Сальери нашим общим врагом. Когда Моцарт повторил, что сомневается в отношении «Фигаро», я снова заверил его, что добьюсь аудиенции у Иосифа.

«Когда?» – спросил он.

«Немедленно. Завтра. Он прислушивается к моему мнению».

По едва уловимой улыбке на его бледном лице я догадался, что Моцарт не верит моим заверениям. Я спросил: «Вы уже написали какие-нибудь арии для „Фигаро“»?

«К чему вам они?»

«Исполнить их для Иосифа, если он возымеет желание их послушать. Показать, на что мы способны, маэстро».

«Я сочинил уже несколько арий, а теперь, когда у меня есть первый акт, напишу еще, – ответил Моцарт. – Не беспокойтесь, все будет готово в срок».

«Даже если Иосиф захочет послушать их завтра или послезавтра?»

«В любой день. Почти вся партитура у меня в голове».

Он проиграл две мелодичные арии на клавесине, которые тронули меня до глубины души. Я скрыл свои чувства, не желая, чтобы он возомнил, будто я не могу без него обходиться. И оказался прав, потому что позже мне приходилось снова писать для Сальери, Мартин-и-Солера и для других композиторов, и с немалым успехом. Я согласился, что арии хороши и что нам следует найти для них подходящих исполнителей. Меня сильно удивило, когда Моцарт сыграл обе арии без нот. В ответ он только пожал плечами:

«Я играю по памяти. Это не так уж трудно».

С таким я встречался впервые, и я ответил:

«Вам следует записать арии. Для певцов».

«Я это сделаю. Сегодня же».

«Но уже поздно. Пора ложиться спать», – заметил я. «Раз нужно, я сделаю».

Я подумал, уж не подшучивает ли надо мной Моцарт. На лице его снова появилась легкая усмешка, и мне показалось, что он все сделает по-своему. Разгадав, вероятно, мои опасения, он вдруг, прощаясь, порывисто заключил меня в объятия, что никак не отвечало его сдержанному немецкому характеру, и я понял, что он придирчивый до фанатичности музыкант, и в то же время человек, полный любви и доброжелательности к людям.

«Я постараюсь прославить имена Лоренцо да Понте и Вольфганга Амадея Моцарта», – пообещал я.

«Уверен, что вам это удастся, – сказал он, – но следует помнить то, о чем всегда предупреждал меня отец: в этом мире ничто бескорыстно не делается».

Воодушевленный поддержкой Моцарта, я уже на следующий день добился аудиенции у императора. Меня удивило, что он на этот раз жил во дворце Шенбрунн, – Иосиф всегда предпочитал Гофбург, который был его обычной резиденцией. А Шенбрунн принадлежал его матери, Марии Терезии, хотя она к тому времени умерла, и Иосиф стал полновластным правителем. Шенбрунн – загородный дворец, и мне пришлось нанять карету, а до Гофбурга от моего дома было рукой подать. Но день выдался чудесный, ясный, и пока я ехал по Мариахильфештрассе и через лес, окружающий Шенбрунн, я снова приободрился. Здесь, оставшись наедине с императором, я заставлю его внять моим уговорам.

О, прекрасный Шенбрунн! Много повидал я дворцов на свете, но ни один не мог сравниться с Шенбрунном своим великолепием. Ожидая перед Зеркальной залой аудиенции у императора, я пытался понять, почему Иосиф переехал сюда. Может, у него неотложное дело государственной важности? Или ему нужно произвести впечатление на какого-нибудь именитого гостя? А может, ему надоела простота убранства Гофбурга, и он пожелал переменить обстановку? К моему изумлению, из приемной вдруг вышел Сальери.

На всю жизнь запомнил я эту минуту.

На мгновение Сальери, как и я, растерялся, но затем мы оба постарались скрыть свои чувства, и Сальери, церемонно поклонившись, сказал:

«Здравствуйте, Лоренцо, вы отлично выглядите. Что заставило вас ехать в такую даль? По-видимому, новая опера?»

Я поклонился столь же церемонно, не желая уступать ему в вежливости, и ответил:

«Дорогой Антонио, видимо, та же причина, что привела сюда и вас».

«Значит, вы разделяете мое беспокойство по поводу здоровья нашего великого императора?» – спросил он.

«Разумеется! – воскликнул я. У Сальери есть свое уязвимое место, подумал я – это его тщеславие. – Нам посчастливилось иметь правителя, обладающего непогрешимым музыкальным вкусом. Хотя он и не всегда должным образом оценивает ваши блестящие успехи».

«Что вы имеете в виду, Лоренцо?»

Сальери, как и большинство знаменитых людей Вены, был значительно меньше среднего роста. Я смотрел на него сверху вниз. Одевался Сальери всегда с большим вкусом и опрятно, парик его был тщательно завит, щеки сильно нарумянены на французский манер, – он только что вместе с Глюком вернулся из Франции, – а брови для придания лицу выразительности подведены, правда, нос от этого казался еще больше. Темные глаза по-прежнему сияли живостью и огнем.

Я сказал: «Императора разочаровал „Богач на час“. Я намеренно поддразнивал Сальери в надежде, что, рассердившись, он откроет мне истинную причину своего визита к императору. Речь, видимо, шла обо мне с Моцартом и о нашей идее создать оперу на сюжет Бомарше, догадывался я.

„Разочаровал? – вспыхнул Сальери. – Как ни больно мне это говорить, Лоренцо, но ведь именно ваше либретто вызвало неудовольствие императора“.

„Что ж, прекрасно! – ответил я. – Может быть, вам следовало взять на себя эту обязанность?“

„В самом деле, хуже вас я бы все равно не написал“, – злобно отозвался он.

Меня напугала его горячность. Я знал, что после нашего неудачного сотрудничества над оперой „Богач на час“ Сальери поклялся никогда больше не брать меня в напарники.

„Лучше отрежу себе пальцы, – сказал он, – чем положу на музыку хотя бы строчку стихов да Понте“

Его слова обошли всю Вену. Раньше мне казалось, что сказано это было в припадке гнева и ущемленного самолюбия, но теперь я не знал, что и думать.

Сальери с презрением и укоризной в голосе прибавил:

„Говорят, вы думаете приняться за пьесу Бомарше, пропитанную революционным духом“.

„Революционным духом?“ – воскликнул я. Сальери даже и не пытался хитрить.

„Женитьба Фигаро“ запрещена в Вене».

«Для постановки на сцене. И в том виде, как она написана Бомарше».

«И вы собираетесь писать либретто на этом варварском немецком языке?»

Мы беседовали по-итальянски, ибо хотя Сальери и прожил в Вене почти двадцать лет, с 1766 года, но предпочитал родной язык. Немецкий язык он ненавидел, к французскому был равнодушен и держался твердого мнения, что один лишь итальянский пригоден для музыки – с чем я тоже склонен был соглашаться.

«Лоренцо, если вы будете действовать неосмотрительно, вас могут записать в революционеры». Я не мог понять, говорил он это со злым умыслом или просто пытался меня предупредить.-«Я полагал, что вы обладаете большим вкусом».

«Уж не об этом ли вы беседовали с императором?»

Сальери самодовольно усмехнулся, показывая ряд белоснежных зубов, которыми очень гордился, что было мне особенно неприятно, ибо недавно я лишился своих зубов. Расправляя манжеты, он обмахивался сильно надушенным платком, но вместо ответа на мой вопрос сказал:

«Вы бы зарабатывали гроши, не представь я вас императору».

«Я благодарен вам за помощь. Но теперь я слишком часто подвергаюсь вашим нападкам».

«Только когда вы того заслуживаете».

«Разве сейчас я этого заслуживаю, Антонио?»

«Лоренцо, я ценю ваш талант, но не ваши суждения. Если вы будете упрямствовать и сотрудничать с композиторами, которые не в фаворе у императора, вы ничего не добьетесь в Вене».

«Вы намекаете на Моцарта?»

«Ни в коем случае! Я восхищаюсь его инструментальной музыкой. Что же касается оперы, то он написал а Вене всего одну вещь: „Похищение из Сераля“, да и она не принадлежит к числу выдающихся».

«Я не собираюсь с вами спорить, – заметил я. – Мне нужно повидать императора, он меня ждет».

Итак, Сальери недоволен моим сотрудничеством с Моцартом, подумал я, и это притом, что я величайший поэт Вены и любимец императора.

«Я очень сожалею, что вы столь ревниво относитесь к Моцарту».

«Ревниво?» – он посмотрел на меня с таким преувеличенным возмущением, что у меня исчезли последние сомнения на этот счет.

«Я уже сказал, что считаю себя его другом. Но „Фигаро“ – выпад против авторитетов и установленного порядка, боюсь, что опера на подобный сюжет может иметь печальные последствия для вас с Моцартом».

«Это мнение императора?» – спросил я.

Сальери многозначительно улыбнулся и промолчал.

«Вы очень великодушны, Антонио, предупреждая меня. Я это ценю».

«Неужели вы забыли, что вас изгнали из Венеции за деятельность, направленную против правительства? Еще один неосторожный шаг и вам не избегнуть неприятностей».

«Я боролся не против правительства, а против отдельных личностей».

«Какая разница? Эти люди заправляли в Венеции». «Не потому ли вы настроены против „Свадьбы Фигаро“?» «Именно поэтому! Ради вашей же пользы. Когда вы освободитесь, Лоренцо, я хотел бы обсудить с вами идею новой оперы».

«Несмотря на наши разногласия из-за „Богача на час“?»

«Все мы порой бываем несдержанны и забываем приличия. Таков уж наш итальянский характер. Но basta! Мы ведь simpatico.[1]Не то, что эти немецкие композиторы. Они никак не хотят понять, что опера у нас в крови, а им, сколько ни старайся, все равно до нас не дотянуться».

Я кивнул. Дорогая моему сердцу Италия и вправду прославилась своим оперным искусством больше других стран. Почувствовав, что я смягчился, Сальери заговорил более доверительна Он указал на великолепные канделябры, лепные, с позолотой потолки и, понизив голос, произнес:

«Все это плоды нашей культуры, не их. Моцарт и сам признавался, что у него есть серьезные сомнения насчет „Фигаро“. Я встретился с ним на музыкальном вечере в честь Иосифа Гайдна, и он признался мне, что получил от отца неприятное письмо. Вы знаете, как он дорожит мнением старика, пожалуй, даже чрезмерно».

«Что же написал Леопольд Моцарт? – Я наслышался бесчисленных историй о старшем Моцарте и о том, как умело он распоряжался судьбой сына в детстве. Но Иосиф Гайдн очень уважал музыкальный вкус и суждения Леопольда Моцарта, как, впрочем, и многие другие известные музыканты. – Он против „Фигаро“, Антонио?»

«Абсолютно против! Отец написал Моцарту, что „Фигаро“ – скучнейшая пьеса и лишь настоящему гению под силу создать эффектное либретто из подобных нудных рассуждений и сюжетной суетни».

«Он вам это сам сказал?» – Я знал, что Моцарт мог порой быть опрометчивым и действовать под влиянием минуты, но на Сальери тоже нельзя было положиться.

«Неужели я посмею обмануть моего соотечественника? Ведь я представил вас Иосифу. И всегда был самого высокого о вас мнения. А „Фигаро“ – пьеса дурного вкуса. Она оскорбительна для императора и других знатных людей. Почти весь двор настроен против пьесы. Я от многих слыхал».

При умении Сальери плести интриги он имел больше шансов, чем Моцарт, остаться любимцем публики, но как композитор Моцарт далеко превосходил Сальери, я это понимал и сказал:

«Благодарю, Антонио, я учту ваши советы при разговоре с императором».

Сальери с чувством добавил: «Опера – детище Италии. Если мы хотим, чтобы опера оставалась итальянской, мы, итальянцы, должны главенствовать в ней».

«Вы правы», – согласился я. Направляясь к дверям зала, я еще раз взглянул на смуглое лицо Сальери и подумал, какой же он фанатик. Нет, я не такой. Лоренцо да Понте сделает так, как повелит ему император.

Да Понте заметно устал. Он слишком разволновался, вспоминая свое славное прошлое, а возраст уже не позволяет ему волноваться. Надо надеяться, что память ему не изменяет: кажется, все так и было в действительности, но, перебирая некоторые подробности, он порой сомневался, так ли уж искренне они с Сальери относились друг к другу, хотя он продолжал работать с первым капельмейстером и после постановки «Фигаро».

Как все самовлюбленные эгоисты, промелькнуло у Джэсона, да Понте везде отводит себе ведущую роль. Поэт ставил себя даже выше Моцарта – и при его жизни и после смерти. Однако кое-что в рассказе либреттиста казалось Джэсону правдивым и могло в какой-то степени объяснить причину враждебного отношения Сальери к Моцарту. Да Понте знал многое, но многое ли понимал?

Дебора твердо решила держать себя в руках и не прерывать рассказ да Понте, но поэт будил в ней странные чувства, и вовсе не своим мужским обаянием или умом, а силой своей незаурядной личности. Несмотря на убогость его одеяния, его энергичную жестикуляцию, а порой и то, что сам он, того не замечая, впадал в противоречия, он завораживал ее. Она видела, что Джэсон разочарован, не находя в рассказе либреттиста поразительных открытий, которых он так ждал, но Деборе нравилась живость натуры итальянца, а описание Сальери ее покорило.

Передохнув, да Понте продолжал свое повествование. На этот раз в его голосе появились почтительные нотки.

– Император принял меня без церемоний и весьма благосклонно. В зале помимо Иосифа находился еще директор императорских театров граф Орсини-Розенберг, и как только граф объявил о моем приходе, Иосиф сказал, что хочет побеседовать со мной наедине. Император, видимо, понимал, что гораздо проще говорить со всей откровенностью без столь стесняющих свидетелей.

Иосиф принимал меня в Зеркальном зале – семь великолепных зеркал от пола до потолка украшали стены этой комнаты; фигура Иосифа терялась среди этой роскоши.

У императора был большой покатый лоб, красивый с горбинкой нос и умные, живые глаза. К своему удивлению я заметил, что хотя Иосиф и славился скромностью в одежде, в тот день грудь его украшало множество орденов и других королевских отличий, а в руке он держал золотой скипетр, символ его императорской власти; и хотя говорил он приветливо, я почувствовал, что его занимают куда более важные вопросы нежели судьба оперного театра. Иосиф ласково, с улыбкой приветствовал меня – он ценил мое остроумие – и поинтересовался, почему я просил аудиенции.

«Чтоб развлечь вас, ваше величество».

«То же самое сказал мне Сальери».

«Синьор Сальери непревзойденный композитор, ваше величество. Я вечно благодарен ему за то, что он представил меня вашему величеству».

«А теперь вы желаете положить на музыку „Женитьбу Фигаро“?»

«Вам это уже известно, ваше величество?» – Я прикинулся изумленным.

«Это известно всем, синьор. Особенно потому, что я запретил пьесу. Учитывая сие обстоятельство, я несколько удивлен, что вы намерены превратить ее в оперу. Если, конечно, вы не думаете сделать это втайне».

«Ни в коем случае, ваше величество. Я пишу либретто, желая доставить удовольствие вам».

«На мне лежит огромная ответственность, синьор поэт. Я не могу допустить, чтобы мой народ заразился вредными революционными идеями, которые содержатся в пьесе».

«Ваше величество, то же самое думаю и я. Поэтому я опустил все вульгарные политические намеки и прочие вещи, которые могут оскорбить благопристойность публики и не понравиться ей. Я принес вам для прочтения первый акт».

«Чтобы я его одобрил?»

«Без вашего одобрения, ваше величество, я не осмелюсь написать ни единого слова».

«Даже для Парижа или Лондона, где приветствуют подобные выпады и им аплодируют?»

«Ни в коем случае, ваше величество»

Я почувствовал, что Иосиф смотрит на меня с насмешливой снисходительностью. Он уважал мой вкус, но сомневался, сумею ли я выполнить свое обещание.

«В Лондоне и Милане выразили желание поставить оперу, но если вы, ваше величество, не одобрите этот первый акт, я тут же все уничтожу».

Я хотел, было, порвать рукопись, но император меня остановил, сказав:

«Я прочитаю ваше либретто».

«Благодарю вас, ваше величество, вы оказываете мне большую честь».

«Не обещаю, что я его одобрю. А кто пишет музыку?»

Меня несколько удивило его двоедушие – я не сомневался, что это ему известно, но ведь правителю приходится притворяться и интриговать, иначе невозможно править народом.

«Ваше величество, музыку пишет Моцарт», – ответил я.

«Его инструментальная музыка очаровательна, – сказал Иосиф, – что же касается оперы, то в Вене он написал лишь „Похищение из Сераля“, да и в ней нет ничего выдающегося».

Мне почудилось, что я слышу голос Сальери. – «Ваше величество! – ответил я. – Без вашей великодушной поддержки мне бы ни за что не добиться успеха в Вене». Он кивнул и ответил:

«К тому же в „Фигаро“ содержатся нападки на власть, идеи, которые там провозглашаются, нетерпимы».

Опять Сальери, подумал я, и ответил:

«Ваше величество, я сделаю из „Фигаро“ комедию любовных интриг, а никак не политический памфлет. Я постараюсь всем угодить. Даже маэстро Сальери».

«Капельмейстер Сальери высокого мнения о вашем таланте, синьор поэт. Насколько мне известно, сам Моцарт считает пьесу скучной».

Я был страшно зол на Сальери. Он ловко повел дело: даже слова Моцарта сумел повернуть против него самого. Но я не мог допустить торжества Сальери, это было бы чересчур унизительно. И я поспешил объяснить Иосифу:

«Ваше величество, Моцарт имел в виду лишь политические намеки. Его музыка прелестна. Если бы он имел возможность сыграть ее вам, то с вашим тонким музыкальным вкусом вы бы наверняка ее оценили».

«Но, предположим, мне не понравится первый акт?»

«Ваше величество, клянусь честью, вы останетесь довольны».

В дверях появился граф Орсини-Розенберг; будучи близким другом Сальери, он, по-видимому, выбрал нужный момент, дабы император не связал себя обязательством. Розенберг доложил Иосифу, что члены Тайного совета собрались в приемной и ждут, когда его величество сумеет их принять. Иосиф жестом приказал впустить их в залу, а затем, в неожиданном порыве великодушия, поднялся с кресла и проводил меня до дверей, положив мне руку на плечо. Никогда не забуду этого его прикосновения… мягкого, благожелательного. Негромко, доверительно, как равный равному, он мне сказал:

«Синьор поэт, большинство дворян хочет, чтобы я держал народ в невежестве. Стремиться к всеобщему образованию – сущая бессмыслица, говорят они и уверяют, что неграмотность является естественным состоянием народа.

А теперь они добиваются, чтобы я и вовсе отвернулся от моего народа». Он заметно устал.

«Ваше величество, ни один правитель во всем мире не сделал для процветания оперы столько, сколько сделали вы».

«Вы несколько преувеличиваете, да Понте, но я действительно не жалел сил. – Иосиф отвел меня в сторону, чтобы члены Тайного совета, входящие в Зеркальную залу вслед за Орсини-Розенбергом, не могли нас услышать. – Дворянство требует введения строжайшей цензуры».

«Даже в театре, ваше величество?»

«Даже в опере, – мрачно ответил он. – И чтобы поэты использовали для либретто лишь мифологические сюжеты. Директор императорских театров полагает, что нет нужды искать оригинальные темы, когда в придворной библиотеке имеется шесть тысяч томов, откуда всегда можно почерпнуть любой сюжет. Что вы на это скажете, синьор поэт?»

«Все в руках вашего величества. Когда вы соизволите прочесть мой первый акт?»

«Сегодня вечером, если совет не слишком затянется. Мои реформы беспокоят дворянство. Они попросили об аудиенции в надежде, что смогут убедить меня их отменить».

По всей видимости, это было особо важное заседание Тайного совета; уголком глаза я видел в другом конце зала знатных особ, самых влиятельных людей империи. Возможно, я не вовремя обратился к Иосифу со своей просьбой. Помню, я даже похолодел от страха. Но отступать было поздно, император уже положил рукопись на стол, на обложке которой был выведен титул: «Le Nozze di Figaro» и мое имя: «Лоренцо да Понте, придворный поэт», а пониже: «Вольфганг Амадей Моцарт».

Я заметил, как князь Кауниц, взглянув на рукопись, изобразил на лице изумление. Он был канцлером, вторым после императора человеком в государстве.

«Как вам нравится этот зал?» – неожиданно спросил меня Иосиф.

«Он великолепен, ваше величество, подобной красоты я даже в Венеции не видывал».

«Я слушал здесь игру Моцарта, когда ему было шесть лет. Я хорошо запомнил тот концерт. Я, пожалуй, нервничал больше, чем он. Ребенком он нравился моей матери».

«А вам, ваше величество?» – Знать бы мне только, кому из композиторов он отдает предпочтение!

«Он был совсем крошкой. Удивительно! Такой малыш и так прекрасно играл».

«Теперь, ваше величество, он еще более искусный музыкант».

«Но уже не чудо природы, а посему не вызывает такого интереса».

«Он вам не нравится, ваше величество? Неужели я сделал неверный выбор? Я считал, что Моцарт один из ваших любимых композиторов».

Иосиф загадочно улыбнулся и промолчал.

Члены Тайного совета начали выражать нетерпение: не желая навлечь на себя их гнев, я низко поклонился и проговорил:

«Ваше величество, если мое либретто вам не понравится, я откажусь от дальнейшей работы над ним».

«Нет, нет! – воскликнул Иосиф. – Вы разожгли мое любопытство, я прочту первый акт. И, возможно, сумею отвлечься от всех трудностей и забот».

А затем он сказал нечто такое, что, принимая во внимание события, последовавшие за его смертью, навсегда запечатлелось у меня в памяти.

«Однако хочу вас по-дружески предупредить, синьор да Понте, что дворянство, которое противится моим реформам, может еще больше противиться постановке „Свадьбы Фигаро“, в особенности если Фигаро будет брать верх над графом, как в пьесе».

Да Понте замолчал, собираясь с мыслями, и Джэсон поспешил задать вопрос:

– Неужели все так и происходило, синьор да Понте?

– Именно так, – твердо ответил поэт.

– Но с тех пор прошло столько лет! – недоуменно сказал Джэсон.

– У меня необычайная память, и я никогда не забуду интереса, проявленного Иосифом к нашей опере.

– Узнал ли Моцарт о том, что произошло?

– Я ему рассказал. Постарался опустить все сложности и подчеркнул, как удачно окончилась моя аудиенция у императора.

– А Моцарт страшился мнения знати?

– Он, естественно, старался угодить им своей музыкой, но всегда подвергал их критике, если видел, что они покушаются на его искусство. При всей его доброте, он был остер на язык и не всегда сдержан, что ему вредило. Не то что я.

– И вы позволили Фигаро взять верх над графом?

– Иного выхода не было. Иначе Моцарт отказался бы писать музыку.

– Понимал ли он, чем рискует?

– Да. Но без победы Фигаро сюжет лишится живости, говорил он. И был прав.

– Джэсон, позволь синьору да Понте закончить свой рассказ. Уже поздно и нам будет трудно найти карету, – вмешалась Дебора.

– Я позабочусь об этом, дорогая леди, – галантно сказал да Понте.

– А какие еще трудности встречала постановка «Фигаро»? – спросил Джэсон.

– Дело на том не кончилось, – вздохнул да Понте. – Хотя тогда мне казалось, будто все улажено. Фигаро красиво одерживал победы, все шло весело и забавно, и никто не чувствовал себя обиженным. И, разумеется, музыка Моцарта ласкала слух.

– И тем не менее кто-то счел себя оскорбленным? – спросил Джэсон.

– Ответом на ваш вопрос я и закончу свой рассказ. Иосиф прочел первый акт, одобрил написанное и приказал Моцарту на следующий вечер явиться в Гофбург вместе с певцами. Моцарт согласился. У него оказалось достаточно готовых арий, чтобы удовлетворить любопытство императора, хотя я сомневался, что ему удастся завершить их в такой короткий срок.

Вскоре мы получили разрешение продолжать работу над оперой. Не обошлось без некоторых затруднений и отсрочек, но Сальери не имел к этому прямого отношения.

По всей вероятности, Сальери и его единомышленники ожидали провала оперы, но когда полная репетиция «Фигаро» с оркестром прошла блистательно, в особенности первый акт и ария «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный», Орсини-Розенберг неожиданно в очень резкой форме потребовал изъять из оперы балетную сцену. Тут, в качестве директора императорских театров, он был единовластен, и лишь вмешательство императора могло заставить его отменить приказ. Иосиф запретил балет в императорских театрах, объяснил директор, но Моцарт подозревал, что это дело рук Сальери, и я был склонен с ним согласиться. Моцарт пришел в отчаяние, однако мне удалось убедить Иосифа посмотреть репетицию оперы без сцены балета. Сцену балета я заменил пантомимой, отчего весь сюжет стал непонятен.

Как я и ожидал, императору очень понравилась опера, и когда действие стало запутанным, он разгневался и потребовал объяснения. Я ему все изложил, и он приказал Орсини-Розенбергу вставить обратно балет и вернуть либретто его прежний вид. Иосиф потребовал, чтобы господин директор немедленно добыл танцоров.

Орсини-Розенберг выполнил приказание, но я понял, что он никогда не простит ни мне, ни Моцарту такого публичного унижения.

Однако я позабыл о своих страхах, когда Мартин-и-Солер обратился ко мне с просьбой написать либретто для его новой оперы «Редкая вещь», а затем примеру его последовал и Сальери. Оба эти заказа одобрил император, и мне было нечего опасаться.

Некоторое время публика оставалась равнодушной к «Свадьбе Фигаро», а «Редкая вещь» сделалась гвоздем сезона. Все оперные композиторы в Вене мечтали сотрудничать со мной, и теперь даже Моцарту стало ясно, что от меня, придворного поэта, в первую очередь зависел успех оперы. Но на этом история с «Фигаро» не окончилась, неприятности обрушивались на наши головы подобно стихийному бедствию.

Да Понте замолчал. Эти воспоминания до сих пор глубоко волновали его. Но ничего не поделаешь, нужно закончить рассказ. Прошло столько лет с тех пор, как он слышал певцов, исполняющих сочиненные им рифмы! «Свадьба Фигаро» – восхитительная опера. Иначе и быть не могло, уверял он себя. Даже вспоминать о ней и то удовольствие. Он закрыл глаза, но смог припомнить лишь отдельные фрагменты. Огорченный своей старческой памятью, да Понте, тем не менее, продолжил свое повествование.

– В 1790 году, когда скончался Иосиф, и брат Леопольд сменил его на троне, я был изгнан из Вены, а через год умер и Моцарт. Но спустя много лет Сальери по-прежнему занимал должность капельмейстера. И я более чем когда бы то ни было убежден, что придворная знать никогда не простила нам «Свадьбу Фигаро». Разве могла она согласиться с тем, что слуга Фигаро постоянно оставлял в дураках своего хозяина графа Альмавиву!

– Почему вы считаете, что вам этого не простили? – спросил Джэсон.

– Полиция совершила обыск в моей квартире. Разве этого мало?

– Когда это случилось?

– После кончины моего дорогого просвещенного друга императора Иосифа, когда трон перешел к Леопольду II.

– А какую они выставили причину?

– Они не нуждались в оправданиях, но, по слухам, они повсюду искали улики подрывной деятельности. Считалось, что любая критика Габсбургов подрывала основы государства. Ну, а если считать, что «Фигаро» нападает на дворянство, то оснований для обыска было достаточно.

– И квартиру Моцарта тоже обыскивали?

– Это мне неизвестно. В то время я уже покинул Вену.

– Почему они не подвергли вас аресту?

– Пытались. Когда я узнал, что меня собираются изгнать из Вены, мне пришлось спасаться бегством в Триест. Официальное обвинение, предъявленное мне, гласило, что я позволил себе нелестно отзываться о новом императоре.

Джэсон, искавший прямое доказательство своим догадкам о смерти Моцарта, был несколько сбит с толку. То, что поведал да Понте, направляло его поиски по иному пути. Но прерывать да Понте было неудобно. Деборе же воспоминания либреттиста казались вполне убедительными.

– С победой революции во Франции, – продолжал да Понте, – в Вене начали процветать доносы. Всякий, причастный к такой пьесе, как «Женитьба Фигаро», с ее критикой знати, что, по мнению многих, способствовало взрыву революции во Франции, тем самым уже подозревался в предательстве.

– Синьор да Понте, а вы высказывали критику в адрес Леопольда? – спросила Дебора.

– Я – нет, а Моцарт – да. Он открыто осуждал нового императора. Моцарт никогда не простил Леопольду, что много лет назад, будучи в течение длительного времени правителем Тосканы, тот не взял его к себе на службу.

– А какие были обвинения против вас? – настаивала Дебора.

– Окажись они безосновательными, выдумали бы другие. Раз Габсбурги сочли тебя виновным, ты уже был обречен.

– Без всяких улик? – удивился Джэсон.

– Я же сказал, «Свадьба Фигаро» служила достаточной уликой. После французской революции каждый, высказывающий хоть малейшие демократические симпатии, оказывался на подозрении. А Моцарт был к тому же франкмасоном.

– Это делало его виновным в измене императору?

– Это делало его виновным в приверженности демократии, – с чувством ответил да Понте. – Я посоветовал ему без промедления покинуть Вену.

– Как он к этому отнесся?

– Я получил от него в ответ печальнейшее письмо.

– Он последовал вашему совету?

– Нет.

– А что случилось потом?

– Через несколько недель он скончался.

Газовые лампы отбрасывали дрожащий свет, на губах да Понте играла слабая улыбка, а у Деборы выражение лица было чуть насмешливым. Джэсона охватили противоречивые чувства. Неужели он настолько сжился с версией отравления Моцарта, что никакое другое объяснение на него уже не производит впечатления?

– У вас есть это письмо? – спросил Джэсон.

– Да.

– Что же он в нем писал?

Да Понте ответил не сразу. Он сидел, задумавшись. Столько в жизни пережито, на пятерых хватит; иные воспоминания радовали его, а другие неизменно вызывали угрызения совести и порой мучительную боль. Однако как бы ни были грустны эти воспоминания, он всегда возвращался к ним. Он изведал в жизни все радости, о каких только можно мечтать, но с течением времени горькие моменты вытеснили все остальное. Неужели раздражительность – неизбежный удел старости, думал он.

– Я написал Моцарту из Триеста и предложил присоединиться ко мне в Англии. В Лондоне у нас найдется немало друзей, – писал я, – Иосиф Гайдн пользовался там огромным успехом, и Сторейсы, которых Моцарт обучал в Вене и очень их любил; мы там будем пользоваться гораздо большим уважением, чем в Вене при Леопольде. Его ответ меня глубоко потряс и опечалил.

Да Понте извлек из кармана пожелтевшую от времени бумагу и прочитал:

«Мой дорогой да Понте, я был бы рад последовать вашему совету, но это невозможно. Голова у меня так кружится, что я не вижу пути вперед. Я вижу лишь мрак и могилу. Призрак смерти преследует меня повсюду. Я вижу его перед собой постоянно; этот призрак зовет меня за собой, уговаривает, твердит, что я должен работать только на него. И я продолжаю работать, потому что сочинять музыку мне кажется менее изнурительным, чем бездельничать. Я ощущаю в себе такую тяжесть, что знаю – час мой вот-вот пробьет. Смерть не за горами. Я кончаю счеты с жизнью, не сумев насладиться своим талантом. И все же жизнь была прекрасна, карьера моя началась при столь благоприятных обстоятельствах. Но никто не властен над своей судьбой, никто не ведает, сколько дней ему отпущено. Приходится смириться. Чему быть, того не миновать. Итак, мне остается лишь завершить свою похоронную песнь, оставить ее незавершенной я не могу».

– Неужели это письмо самого Моцарта? – воскликнул Джэсон.

Да Понте указал на подпись. На пожелтевшей бумаге, готовой от прикосновения пальцев рассыпаться, стояла подпись: «В. А. Моцарт».

– Письмо написано по-итальянски, – сказал да Понте. – Вам все равно не понять. – С величайшей осторожностью он взял его из рук Джэсона. – Моцарт говорил по-итальянски как итальянец. Примером тому «Фигаро». Только глупец может счесть «Фигаро» немецкой оперой, – насмешливо добавил он.

Жадно вслушиваясь в рассказ да Понте, Дебора испытывала непонятную растерянность; словно помимо ее воли и желания она оказалась втянутой в непонятный водоворот событий. В воспоминаниях да Понте странно смешалась дешевая драма и волнующие свидетельства, и Дебора терялась, не зная, чему верить. Разгадать бы истинные побуждения да Понте, заставляющие его все это рассказывать.

– Несмотря на это письмо, вы все-таки отрицаете, что Сальери имел отношение к смерти Моцарта? – спросил Джэсон.

– У меня нет такой уверенности, как у вас.

– Но у меня пока тоже нет полной уверенности.

– Однако вы готовы в это уверовать. Если кто-либо в Вене и виновен в смерти Моцарта, так это дворянство. После смерти Иосифа и Габсбурги и придворная знать относились к Моцарту намеренно равнодушно. Возможно, и тут не обошлось без участия Сальери. По всей вероятности, он поощрял это равнодушие.

Появился официант и подал Джэсону счет. Да Понте выхватил его из рук Джэсона со словами:

– Позвольте мне!

Он изучил счет со всей тщательностью, выверил до последнего цента и победоносно заявил:

– Смотрите, сколько я вам сэкономил. Вас бы обсчитали на несколько долларов! Я не позволю обманывать моих дорогих друзей.

Джэсон без лишних слов заплатил по счету, а тем временем у да Понте появилась новая идея. Он вдруг посоветовал им отложить отъезд в Европу.

– Останьтесь в пансионе моей жены. Она прекрасно готовит, лучше чем в этой кофейне. В вашем распоряжении будут уютные комнаты, и вы еще больше узнаете о Моцарте. Сегодняшний рассказ – лишь начало. Возможно, я помогу вам раздобыть такие факты, которые подтвердят ваши предположения.

Дебора испугалась, что Джэсон уступит уговорам да Понте и собралась отказаться платить пусть даже за самый прекрасный пансион, но Джэсон ее опередил:

– Я благодарен вам за помощь, синьор, но мы уже купили билеты.

Да Понте окликнул проезжавший мимо экипаж, отвел Джэсона в сторону и спросил:

– Я в самом деле сумел помочь вам, господин Отис?

– Несомненно, – ответил Джэсон, чтобы не дать перещеголять себя в вежливости, хотя и сомневался в ценности воспоминаний либреттиста – они противоречили рассказу Мюллера, – но вслух он сказал:

– Ваш рассказ произвел на меня глубокое впечатление.

– Отлично! В таком случае я полагаю, вы не откажетесь дать мне небольшую сумму взаймы. За услуги. Долларов десять – двадцать. В противном случае мне придется добираться до дому пешком. Меня столь взволновал ваш интерес к моей особе, что я непредусмотрительно оставил кошелек дома.

Джэсон, боясь показаться скупым, вручил да Понте двадцать долларов.

– От всего сердца признателен вам. – И, помогая им сесть в экипаж, да Понте сказал: – Я счел бы за счастье, если бы вы посетили меня завтра, ненадолго, – поспешно добавил он, заметив, что Дебора бросила на мужа предупреждающий взгляд. – У меня есть нечто такое, что расскажет вам о Моцарте куда больше, нежели его письмо. Дебора не хотела принимать приглашения. Она подозревала в этом уловку да Понте, желание вновь попросить у них взаймы либо убедить их снять комнату, но Джэсон настоял на своем.

Наутро, несмотря на ранний час, поэт уже поджидал их и, церемонно поклонившись Джэсону, вручил книгу.

– О Моцарте? – спросил Джэсон.

– О Лоренцо да Понте, – гордо объявил поэт. – И о Моцарте тоже. Это мои мемуары. Тут вы найдете все интересующие вас сведения. Первый том рассказывает о событиях до 1805 года, когда я отплыл из Англии в Америку. Надеюсь, ваше плаванье не будет столь утомительным. В те времена переезд через океан продолжался бесконечно долго, целых восемьдесят шесть дней.

– Восемьдесят шесть дней? – недоверчиво переспросила Дебора. – Муж уверял, что на новом судне, парусном пакетботе, оно займет всего двадцать пять – тридцать дней, никак не больше.

На самом деле, подумал да Понте, на плаванье через океан ушло пятьдесят семь дней, но, может быть, испугавшись, молодожены останутся и он еще заставит этого американца раскошелиться.

– Сколько я вам должен за эту книгу? – спросил Джэсон.

– Нисколько. Я дарю ее вам в знак уважения и пожелания успеха в ваших поисках. Вы действительно отказываетесь побыть здесь еще и добыть новые сведения о Моцарте? В нашем пансионе проживают студенты колледжа, они вашего возраста. Вам будет интересна их компания.

– Благодарю вас, но мы уезжаем.

Джэсон и Дебора собрались уходить, когда да Понте вдруг забрал обратно книгу со словами:

– Вы ведь хотите получить ее с надписью, не правда ли? – И стал что-то писать на титульном листе. Они взяли книгу, даже не заглянув внутрь; да Понте обиженно воскликнул:

– Неужели вы не хотите прочесть моего посвящения?

У поэта сделался такой удрученный вид, что Джэсон открыл книгу и прочел вслух:

«Моим дор