Featuring The Ten Vows of Success

Ог Мандино

ВЕЛИЧАЙШИЙ ТОРГОВЕЦ В МИРЕ-2 Конец истории

OG MANDINO

THE GREATEST SALESMAN IN THE WORLD PART II. THE END OF THE STORY

Featuring The Ten Vows of Success

Пер. с англ. А. Озерова. — М.: ФАИР-ПРЕСС, 2001

Несколько миллионов читателей ожидали узнать продолжение истории «Величайшего торговца в мире», и вот наконец оно перед вами. Трогательная повесть о маленьком погонщике верблюдов Хафиде, ставшем величайшим торговцем благодаря исполнению заповедей, записанных в десяти свитках успеха, получила завершение. Одинокий торговец, считавший себя вправе отдохнуть от суеты жизни, вновь возвращается к людям и несет им новые заповеди успеха.

Ибо написано: «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну». Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?
1 Коринфянам, 1:19—20

Особое посвящение

Двенадцать лет он был мне верным другом и проводил со мной ночи напролет, терпеливо сидя у моих ног, пока я мучился, составляя из фраз абзацы, а из абзацев страницы и книги. Очень часто далеко за полночь он дремал, пока я стучал на своей машинке, но никогда полностью не смыкал век... словно всегда был начеку, ожидая, когда мне понадобится его помощь. Я обсуждал с ним сотни проблем писательского труда в течение многих лет, и он всегда выслушивал меня с огромным терпением и пониманием.

Сколько героев и сюжетных коллизий я опробовал на нем, что не знаю, как буду без него обходиться.

Его любимый диван, рядом с моим рабочим столом, теперь кажется слишком просторным... и осиротевшим. Я до сих пор не могу сдержать слез, когда забываюсь и поворачиваюсь, чтобы сказать ему что-нибудь, и тут понимаю, что его любимое место опустело, опустело навсегда.

Слипперс, мой старый бассет, я чертовски по тебе скучаю, и если эта книга будет когда-нибудь напечатана, и другие тоже, то это произойдет только благодаря тому, что я знаю, — ты оттуда, с небес, сидя на своем маленьком диване, по-прежнему одобрительно лаешь своему старому приятелю.

Эту книгу, от всего любящего сердца, я дарю тебе, малыш...
Ог

Or Мандино вспоминает...

Если не считать того, что доктор Кристиан Барнард провел первую на человеке операцию по пересадке сердца и что Барбара Стрейзанд пела в Сентрал Парк, 1967-й был не слишком хорошим годом.

В Кливленде, Ньюарке и Детройте вспышки расизма. Израильтяне и арабы вступают в кровавую шестидневную войну. Китайская Народная Республика взрывает свою первую водородную бомбу. Американская авиация наносит воздушные удары по Ханою, три американских астронавта погибают в огне при спуске на Землю.

И когда человечество, объятое паникой и ужасом, стояло на грани катастрофы, мне довелось испытать чувство огромного удовлетворения, которое я никогда не забуду, — наконец-то я держал в руках первое издание моей небольшой книжки «Величайший торговец в мире».

То обстоятельство, что она была опубликована среди всего этого хаоса и рядом с замечательными новыми книгами таких мэтров, как Гор Видал, Исаак Башевис Сингер, Торнтон Уайлдер, Уильям Голдинг и Леон Юрис, не сулило большого успеха моему первому литературному детищу. Моей притче о погонщике верблюдов, жившем в одно время с Христом, была уготована та же безвестная судьба, что и большинству из тысяч книг, вышедших той осенью, даже несмотря на то, что издатель Фредерико Фелла прикладывал героические усилия, пытаясь сделать рекламу моей книге, которую он считал одной из самых стоящих среди всего опубликованного им за последние двадцать пять лет.

И вот тогда-то произошло чудо. На самом деле два чуда. Президент страховой компании В. Клемент Стоун, которому я посвятил книгу в знак признательности за его помощь и расположение ко мне, был так тронут этой историей, что заказал десять тысяч экземпляров «Величайшего торговца в мире» для распространения среди служащих и акционеров своей огромной корпорации «Combined Insurance Company». В это же самое время Рич ДеВос, совладелец «Amway International», порекомендовал тысячам своих сотрудников, разбросанным по всей стране, изучать и использовать в повседневной жизни принципы успеха, изложенные в книге Ога Мандино.

Семена, посеянные двумя этими людьми, дали дружные всходы. Количество читателей росло, и это стало одной из самых крупных рекламных кампаний в истории издательского дела; продажи книг росли с каждым годом к моей величайшей радости и изумлению. К 1973 году, немыслимое дело, книга выдержала тридцать шесть переизданий, было продано более 400 000 книг в твердом переплете, и Пол Нейтан из «Publishers Weekly» назвал книгу «бестселлером, который никто не знает». Ни разу не появлялась она в национальном списке бестселлеров, пока издательство «Bantam Books» не купило права на издание книги в мягкой обложке, создало ей рекламу по всей стране и в 1974 году выпустило первое издание книги. Меня бесконечно трогает, что моя история о десяти свитках, излагающих принципы успеха и счастья, попавших в руки мужественного погонщика верблюдов после того, как он стал случайным свидетелем события, произошедшего однажды вечером в пещере близ Вифлеема, повлияла на судьбы огромного количества людей, прочитавших ее.

Заключенные пишут мне, что они выучили наизусть каждое слово, содержащееся в их протертых до дыр экземплярах «Торговца», пациенты наркологических клиник признаются, что кладут на ночь книгу под подушку. В 500 отделениях «Combined Insurance Company» сотрудникам были розданы тысячи экземпляров, а такие суперзвезды, как Джонни Кэш и Майкл Джексон, дают ей самую лестную оценку.

Тому, кто и не надеялся, что у его литературного детища появится хотя бы один читатель, помимо ближайших родственников, трудно поверить в то, что было продано более 9 миллионов экземпляров «Величайшего торговца в мире» на семнадцати языках и что теперь эта книга стала самым продаваемым бестселлером всех времен, ориентированным на людей, связанных с коммерцией.

Многие годы люди в письмах убеждали меня написать продолжение моей книги, являющейся бестселлером вот уже двадцать лет, и я, в отличие от своего литературного героя, не удалился от дел.

После того как «Торговец» впервые вышел в свет, мне удалось написать еще двенадцать книг, а также я продолжаю ездить по всему миру, выступая перед широкими аудиториями друзей «Великого торговца», беседуя с ними о том, как добиться успеха.

Сначала я очень негативно отнесся к идее написать продолжение моего «Торговца». Эта книга навсегда изменила мою жизнь и жизнь моей семьи, и я не хотел рисковать — вдруг продолжение каким-то образом испортит оригинал. К тому же, когда я подумал, что мой литературный герой, Хафид, постарел на Двадцать лет, как и я сам, и в продолжении ему должно быть, по крайней Мере, лет шестьдесят, я понял, что не вполне знаю, что мне делать со старым погонщиком.

Но вот в одно прекрасное утро, когда я летел в Лиссабон, чтобы открыть ежегодное собрание ведущих производителей «North American Company», я вдруг понял, что сам на пару лет старше Хафида и тем не менее продолжаю писать и колесить по свету с выступлениями, появляясь на телевидении и радио, не считая того, что при игре в гольф мяч летит у меня на двести пятьдесят ярдов.

Если я все еще могу работать и выступать, почему не может он! Вот тогда-то я и решил, что величайший торговец в мире должен выйти из тени.

Являетесь ли вы старыми друзьями Хафида или же это ваше первое знакомство, я с любовью приветствую вас... и пусть слова и идеи, которые вы найдете в этой книге, облегчат вашу ношу и осветят ваш путь, так же как и ее предшественница.

Скоттсдейл, штат Аризона

Глава первая

На окраине Дамаска, в великолепном, окруженном огромными пальмами дворце из отшлифованного до блеска мрамора жил весьма необыкновенный человек по имени Хафид. Теперь он удалился от дел, а когда-то его обширная торговая империя не знала границ, простираясь так далеко — от Парфии до Рима и до самой Британии, — что везде его называли не иначе, как величайшим торговцем в мире.

К тому времени, когда на двадцать шестом году невиданного успеха и процветания Хафид оставил поприще торговца, история его возвышения от простого погонщика верблюдов до могущественнейшего и богатейшего человека облетела весь цивилизованный мир, вызывая удивление и восхищение.

В те времена великих потрясений и бедствий, когда почти весь мир раболепно склонился перед Цезарем и его армиями, Хафид был чуть ли не живой легендой. Особенно для нищих и обездоленных Палестины — земли на восточной границе империи, — которые слагали о Хафиде из Дамаска стихи и песни, почитая в нем блистательный пример того, чего может добиться человек за свою жизнь, невзирая на трудности и преграды.

Но как бы то ни было человек, ставший живым символом и скопивший состояние в несколько миллионов золотых талантов, величайший торговец в мире, не обрел счастья в своем затворничестве.

Однажды на рассвете, как уже много-много раз в последние годы, Хафид вышел из дворца через заднюю дверь и, осторожно ступая по увлажненным росой гладким базальтовым плитам, решительно направился через огромный тенистый двор. Вдалеке прокукарекал одинокий петух, когда с востока пустыню озарило серебряное и золотое сияние первых солнечных лучей.

Хафид помедлил у восьмигранного фонтана: вдохнув полной грудью, он одобрительно кивнул бледно-желтым цветам жасмина, покрывавшим каменную ограду его поместья. Затем он затянул потуже кожаный пояс, оправил тунику из тонкого льна и продолжил свой путь. Но уже медленнее, пока, пройдя под естественной аркадой из ветвей кипарисов, не оказался перед гранитным, без единого украшения, склепом.

— Доброе утро, моя дорогая Лиша, — произнес он полушепотом и, протянув руку, нежно прикоснулся к белому бутону, набиравшемуся сил на высоком розовом кусте, единственном страже свода массивной бронзовой двери. Затем он отступил к поодаль стоявшей резной скамье из красного дерева и, сев, устремил взгляд на гробницу, в которой покоились останки любимой женщины, с которой он когда-то делил свою жизнь со всеми ее горестями и радостями. Он задремал.

Даже прежде чем открыл глаза, Хафид почувствовал на своем плече тяжесть руки и; услышал знакомый хрипловатый голос Эразмуса, своего многолетнего счетовода и преданного товарища.

— Прости меня, господин...

— Доброе утро, мой старинный друг.

Эразмус улыбнулся и указал на солнце, которое в ту минуту было прямо над их головами.

— Утро ушло в небытие, господин. Добрый день.

Хафид вздохнул и покачал головой.

— Еще один недостаток старости. По ночам не спится, поднимаешься затемно, а потом словно котенок целый день пребываешь в полудреме. Никакой логики. Никакой.

Эразмус согласно кивнул и скрестил на груди руки, ожидая услышать еще одну историю о горестях преклонного возраста. Но тому утру не суждено было походить на все другие, ибо Хафид вдруг вскочил на ноги и вприпрыжку бросился к склепу, у которого остановился, положив руку на камень. Затем он обернулся и сильным голосом воскликнул:

— Я стал жалким подобием человека! Скажи мне, Эразмус, сколько времени прошло с тех пор, как я веду эту эгоистичную и затворническую жизнь, посвященную единственно оплакиванию себя?

Эразмус глядел на него широко открытыми глазами и не сразу ответил:

— Великие перемены в тебе начались с ухода Лиши и твоего необъяснимого решения избавиться ото всех твоих хранилищ и караванов, последовавшего за ее погребением. Четырнадцать лет утекло с тех пор, как ты решил затвориться от мира.

Глаза Хафида увлажнились.

— Драгоценный союзник и брат, как ты терпел так долго мои жалобы и причитания?

Старый счетовод пристально разглядывал свои руки.

— Я с тобой вместе уже почти сорок лет, и моя любовь к тебе все та же, что и прежде. Я служил тебе во времена величайшего успеха и счастья и с той же радостью служу теперь, хотя мне больно видеть, что ты, кажется, обрек себя на медленное угасание. Ты не можешь вернуть Лишу к жизни, поэтому ты стремишься к ней, в могилу. Помнишь, как много лет назад ты велел мне после твоей смерти, когда тебя положат тут для вечного покоя, посадить куст красных роз рядом с этим белым?

— Да, — согласился Хафид, — и не будем забывать о том, о чем я не устаю напоминать: дворец и хранилище будут твоими после моей смерти. Скромное вознаграждение за многие годы верности и дружбы и за все то, что ты выстрадал от меня с тех пор, как мы потеряли Лишу.

Хафид потянулся и осторожно сорвал одну розу, затем положил ее на колени своему старому другу.

— Жалость к себе — ужаснейшая из болезней, Эразмус, и я был подвержен ей слишком долго. Как неразумное дитя, я порвал все связи с человечеством и заточил себя в этом мавзолее, где мы с тобой обитаем. Довольно! Пришла пора перемен!

— Но это были не напрасные годы, господин. Твои баснословные пожертвования обездоленным Дамаска...

Хафид прервал его:

— Деньги? Разве это было для меня жертвой? Все богачи успокаивают совесть золотыми подачками бедным. Они получают от этих пожертвований выгоды не меньше, чем голодные, и заботятся о том, чтобы мир знал об их выдающейся щедрости, которая для них самих не больше чем пригоршня

медяков. Нет» дорогой друг, оставь свои похвалы моим благотворительным деяниям, а лучше прояви участие к моему нежеланию больше делиться собой...

— И все же, — запротестовал Эразмус, — твое уединение принесло свои добрые плоды, мой господин. Разве ты не наполнил свою библиотеку трудами величайших умов мира и не отдал бессчетное количество часов на изучение их идей и принципов?

Хафид кивнул утвердительно.

— Я приложил все свои старания к тому, чтобы заполнить долгие дни и ночи и приобрести образование, которое я так и не получил в юности, и мои старания не пропали даром: моим глазам открылся мир, исполненный чудес и удивительных обещаний, который мне в моей погоне за золотом и успехом недостало времени оценить раньше. Но несмотря на это, я продолжал упорствовать в своей скорби. Этот мир дал мне все, чего может пожелать человек. Пора мне оплатить свой долг и сделать все, что в моих силах, чтобы помочь всему человечеству на его пути к лучшей жизни. Я еще не готов для этого места последнего успокоения, и кусту красной розы, который велел тебе посадить здесь после моей смерти рядом с этим белым, любимым кустом Лиши, придется подождать.

Слезы радости заструились по морщинистым щекам Эразмуса, когда Хафид продолжил:

— Ливии писал историю Рима, когда ему было семьдесят пять, а Тиберий правил империей вплоть до восьмидесяти лет. В сравнении с ними я всего лишь дитя... здоровое дитя шестидесяти лет! У меня чистые легкие, крепкое тело, превосходное зрение, здоровое сердце, а ум мой столь же остр, как и в двадцать лет. Сдается мне, тут еще на целую жизнь хватит...

— Великое чудо! — вскричал Эразмус, обращая взор к небесам. — Спустя годы молчаливой муки и скорби из-за твоего состояния мои молитвы наконец услышаны. Скажи мне, господин, что вызвало такое удивительное воскрешение человека, столь любимого и почитаемого миром?

Хафид улыбнулся.

— Лиша.

— Лиша?

— Помнишь ли, сколько раз за многие годы то, что Лише снилось, в конечном счете случалось наяву?

Эразмус кивнул.

— То, что она рассказывала, проснувшись, часто удерживало нас от коммерческих начинаний, которые обернулись бы потерей целых состояний.

Хафид указал на скамью.

— Этим утром, когда я дремал тут, я увидел во сне Лишу. Она держала меня за руку и водила по улицам Дамаска, показывая, сколь многие среди множества, казалось, выглядели голодными или больными, или страдающими, или потерянными, или бедными, или несчастными. Я слышал ее голос, нежно говоривший мне, что я больше не могу не замечать этих людей. Она напоминала мне, что по всей земле несть числа таким, как эти, которым не к кому воззвать о помощи, и я не должен быть слепым к их мольбе, словно червяк, зарываясь в землю!

— Это не похоже на Лишу: никогда она не говорила с тобой так.

— Правильно, Эразмус. Раньше у нее не было причины для этого. Но подожди, есть еще кое-что в моем сне. Потом она сказала, что моя жизнь начнется снова, и предупредила, что дни моего отшельничества сочтены, потому как в этот самый день незнакомец постучится в дверь, и я не должен отказываться принять его, как отказывал стольким в прошлом. Этот незнакомец, сказала Лиша, даст мне ключ, чтобы отомкнуть мое будущее, будущее, которое окажет воздействие на многие жизни. Эразмус? Эразмус, почему ты так бледен? Что случилось?

— Я прошу твоего прощения, господин, но в своей великой радости от такого удивительного превращения я забыл сообщить, что в библиотеке твоего соизволения дожидается посетитель.

— Друг?

— Незнакомец, по крайней мере для меня. Он сказал, что зовут его Гален, он из Иерусалима, и у него деловое предложение к тебе.

— Почему же ты не отослал его прочь, как поступал со всеми посетителями согласно моим распоряжениям эти долгие годы?

— В нем есть что-то необычное, мой господин, и я не смог заставить себя потребовать, чтобы он ушел.

— Разве он не знает, что дни, когда я выслушивал деловые предложения, давно прошли?

Эразмус улыбнулся и лукаво взглянул на своего друга.

— Не знает, как не знает он о том, что его приход был объявлен во сне. Ты по-прежнему желаешь, чтобы я отослал его прочь?

Впервые за больше чем десять лет Хафид рассмеялся, и его смех эхом отозвался по всему двору, когда два старых друга обнялись и направились во дворец.

— Поторопимся, Эразмус. Нельзя заставлять ждать.

Глава вторая

Незнакомец стоял около пруда с золотыми рыбками в центре просторной библиотеки и в почтительном восхищении взирал на тысячи пергаментных свитков, аккуратно расставленных на полках из орехового дерева, которые тянулись от темного мраморного пола до высокого потолка, украшенного мозаичной плиткой голубого и золотистого цветов.

Гален был приземист, и его коротко остриженные белые волосы составляли разительный контраст смуглым чертам его лица. Несмотря на недостаток стройности, в этом человеке чувствоваласъ властность, которая давала понять, что перед ними тот, кто требовал к себе уважения. Представив посетителя своему хозяину, Эразмус отступил назад.

— Мне выпала большая честь встретиться наконец-то с величайшим торговцем в мире, — поклонившись, произнес Гален. — И меня поразила эта комната. Какое великолепное собрание! Далее император Клавдий позеленел бы от зависти.

Хафид кивнул с гордостью.

— Да, здесь я могу испросить совета у Горация и Виргилия, Катула и Лукреция, а также у десятков других наделенных великой мудростью и даром проникать в суть вещей. А вон на той, южной стене, возможно, единственное полное собрание трудов Варрона — шестьсот двадцать томов в семидесяти четырех книгах. Впрочем, не думаю, что вы пришли сюда для того, чтобы обсуждать мою библиотеку, и прошу прощения, что заставил вас долго ждать. Давайте присядем сюда, — сказал он и указал на диван, спинка которого была инкрустирована черепашьими панцирями и драгоценными камнями.

Оценив ситуацию по суровому тону Хафида, Гален тотчас перешел к цели своего визита.

— Мне дали понять, что вы, как человек, который когда-то управлял огромной торговой империей, с красноречием изъясняетесь на языке иудеев, греков и римлян. Это правда?

Хафид нахмурился и бросил взгляд на Эразмуса, который пожал плечами и отвернулся.

— Сомневаюсь, что в моих словах много красноречия, — ответил он, — но по крайней мере я научился выражать свои мысли на этих трех языках.

Гален наклонился к хозяину дворца.

— Высокочтимый торговец, мы вступаем в эру, когда человеческая жажда знаний, кажется, не ведает границ. На наших глазах вершится революция ума и духа, и во главе ее стоит обычный человек, который больше не желает быть обычным. Он нуждается в направлении, совете и наставлении в том, как ему улучшить свою долю благодаря более мудрому приложению талантов, коими он обладает с рождения. Чтобы удовлетворить эту мировую потребность в самоусовершенствовании, тысячи наставников и ораторов путешествуют сегодня из города в город, предлагая свои знания и опыт во всех возможных предметах — от астрологии до земледелия, от принципов капиталовложения до медицины, — читая лекции огромным толпам образованных и необразованных людей на холмах, в гимназиях, форумах, театрах и даже в храмах.

Гален остановился, ожидая ответа, но Хафид хранил молчание, и он продолжил:

— Разумеется, среди этого легиона лекторов имеются шарлатаны с серебряными языками, которые толкут воду в ступе, и ценность их выступлений ничтожна в сравнении с входной платой, которую они требуют. С другой стороны, есть и много замечательных мастеров ораторского искусства, воспитанных в традициях римлян, Катона и Цицерона, чьи обращения, лекции — плод целой жизни, страданий и размышлений, чьи выступления оставляют публику с ценнейшими указаниями и наставлениями, способными изменить жизнь любого человека. Многие из тех, кто превратил это в свою профессию, обзавелись несметным числом последователей и заработали небывалые деньги на этом поприще.

Хафид поднял руку, вежливо улыбаясь.

— Я хорошо знаком с этими мастерами красноречия. За исключением немногих, которые сеют беспокойство, я приветствую их усилия сделать мир лучше. Но какое отношение имею я ко всему этому?

— Величайший торговец, — воскликнул Гален, — у меня большой опыт в том, как с выгодой организовать праздники, игры и другие массовые развлечения. За последние двадцать лет я не раз устраивал диспуты, выступления, концерты, кулачные бои и бесчисленное количество раз пешие и конные состязания. Я устраивал выступления в Афинах, Иерусалиме, Александрии, Риме и в сотне менее крупных городов и поселений по всему цивилизованному миру.

— Это и вправду интересно, Гален, и производит впечатление. Но что привело тебя сюда?

В голосе посетителя обозначилась легкая дрожь.

— Я бы хотел получить согласие величайшего торговца в мире на несколько лекционных туров. Я уверен, что с твоим богатейшим прошлым у тебя должны быть слова ободрения и наставления, способные изменить многие жизни, а услышав твой могучий голос, я понял, что ты сумеешь донести их с особой убедительностью. Поскольку твоя репутация гарантировала бы повсюду огромные толпы, я хочу помочь тебе взойти на трибуны и сцены этого мира с тем, чтобы у тебя была возможность воодушевлять самых обыкновенных мужчин и женщин и наставлять их в том, что необходимо для осуществления хотя бы некоторых из их сокровеннейших желаний. Мир остро нуждается в твоем опыте и в твоей мудрости, Хафид.

Потребовалось несколько минут, прежде чем Гален пришел в себя от шока, в который его поверг Хафид, тотчас же согласившийся на его предложение. После трапезы, во время которой Хафид пересказал свой странный утренний сон и предсказание Лиши, двое продолжили обсуждение в библиотеке за большим столом из тикового дерева, пока Эразмус что-то усердно записывал.

— Наш первый тур, — пояснял Гален, — был бы кратким, но важным и принес бы нам опыт, поскольку тебе предстоит совершенствовать твою речь и приобретать основные навыки искусного оратора непосредственно во время выступлений перед небольшими аудиториями. Я внимательно прослушаю твои первые несколько выступлений и с готовностью внесу любые предложения, которые способны будут, по моему мнению, улучшить их. Кроме того, тур по ближайшим городам и поселениям послужит для тебя испытательным сроком, и первых четырех или пяти выступлений будет вполне достаточно, чтобы ты решил, желаешь ты или нет продолжать эту деятельность в столицах мира, где собрания людей будут исчисляться уже не сотнями, а тысячами.

— Ты очень предусмотрителен, — улыбнулся Хафид. — Если я и опозорюсь, то не на глазах у столичной публики.

Гален рассмеялся.

— Я не думаю, что это случится. С твоего позволения я уеду утром и сделаю все необходимые приготовления, с тем чтобы ты мог выступить в четырех или пяти местах, отстоящих один от другого не более чем на полдня пути. Затем я вернусь и буду сопровождать тебя по всему маршруту. Осмелюсь ли предположить, что у человека, чьи караваны бороздили мир, все еще имеется в его конюшне прочная крытая повозка, достаточно вместительная для того, чтобы перевозить нас и наши вещи с некоторой долей удобства?

— У меня осталась моя любимая повозка, которая, вероятно, нуждается в некотором ремонте после стольких лет простоя. Эразмус, разумеется, будет также сопровождать нас. Повозка достаточно вместительная для того, чтобы спать в ней даже четверым, и заправляется четверкой лошадей. Но для этого у меня есть несколько арабских лошадей серой масти, которые, как и хозяин, могут еще на что-нибудь сгодиться. Эта повозка — дар от прокуратора Иудеи, Понтия Пилата, он подарил мне ее пятнадцать лет назад, когда я недорого продал две сотни призовых жеребцов для его кавалерии, стоявшей в Кесарии.

— Прекрасно. В каждом из городов я арендую наиболее подходящий форум для твоих выступлений — будь то театр, гимназия, арена или школа — и найму людей из местного населения, которые займутся активной подготовкой твоего появления на публике.

Эразмус наконец-таки прервал свое затянувшееся молчание.

— Гален, ты упомянул огромное богатство, которое составляли некоторые гастролирующие ораторы, и я терпеливо ждал, что ты затронешь и финансовую сторону своего предложения.

— Разумеется. Сначала из собранных денег вычитаются все расходы на еду, жилье, аренду помещений для выступлений, конюшню и выплаты тем, кто будет работать на нас, затем я удерживаю двадцать пять процентов из итоговой суммы, а остальное поступает в полное распоряжение Хафида.

— Выглядит очень честно и справедливо, — сказал Хафид. — Все мои доходы передавайте Эразмусу. Он столько лет охранял мой кошель от чужих рук, что не вижу причины для того, чтобы менять заведенный порядок на склоне лет. Позже мы решим, на какие благотворительные цели направлять заработанные деньги.

Гален продолжал:

— Мне понадобится не меньше двух недель, чтобы подготовить наш пробный тур. У тебя между тем будет время составить и отрепетировать твое выступление. На самом-то деле великие ораторы, с которыми мне доводилось встречаться, рассказывали мне, что всегда упражняются... что каждая лекция — это репетиция последующей... и что всякий раз, казалось бы, одни и те же слова звучат совершенно иначе в зависимости от аудитории, происходящего в мире и даже погоды.

Теперь уже Хафид писал что-то на небольшом куске пергамента.

— Гален, а сколько времени должно длиться выступление?

— На сей счет нет никаких строгих предписаний. Я знаком со знаменитым философом, который известен тем, что может говорить четыре и больше часов и не сказать при этом практически ничего, но я все еще помню, как много лет назад слышал молодого проповедника на горе, неподалеку от Иерусалима, который менее чем за полчаса силой и любовью, звучавшими в его словах, сумел затронуть сокровенные глубины души каждого из присутствовавших. Я предлагаю тебе написать речь, которую ты можешь изложить за час, и заучи ее настолько, чтобы она звучала естественно и не было необходимости заглядывать в нее. По прошествии часа даже у самых благожелательных слушателей немеет та часть тела, на которой сидят.

Эразмус с тревогой взглянул на своего господина.

— Ты уже знаешь, с чем обратишься к людям?

Хафид поднялся и стал мерить шагами мраморные плиты пола, словно уже начал репетировать.

— Я часто думал о давно минувших годах, о том, как здесь, в этой самой комнате, собирались все наши управляющие, чтобы обсудить со мной итоги ушедшего года и определить цели на будущее. И всегда я вел с ними разговор не столько о качестве наших товаров и достигнутом обороте продаж, сколько о том, как каждый из них представляет будущее и на какие усилия готов пойти в течение года, чтобы максимально реализовать свои таланты. И часто я говорил с ними о переменах, о том, как это болезненно, но необходимо, и напоминал, что мы всегда, в любом возрасте развиваемся, в отличие от полевых цветов, которые расцветают, чтобы затем превратиться в сухую траву, чью судьбу решает борона или ветер. И я не переставал напоминать им о тех чудесах, которые они могут творить, если научатся всегда, днем и ночью держать в повиновении самого злейшего врага, который у них есть... себя. В наши дни стоит только пройти по любой улице Дамаска или другого большого города, чтобы стать свидетелем того, сколь многие заплутали в жизни. Лиша — да благослови Господь ее душу! — показала мне это в моем утреннем сне. Да и по собственным наблюдениям я знаю, что мир этот лишен счастья. На каждого улыбающегося найдется десять проливающих слезы. Что-то в нем не так, и очень сильно не так. Господь снабдил нас всеми необходимыми средствами, чтобы достигнуть цели, но мы потеряли планы и чертежи, и вот все, что мы строим — это дома скорби. Возможно, я на своей скромной стезе сумею помочь Господу... и бросить несколько камешков, из которых получится тропинка для тех, кто ищет направляющей силы, как когда-то давным-давно искал ее я и нашел в другом человеке.

Глава третья

Вот так и случилось, что в возрасте, в котором большинство людей предпочитают сидеть где-нибудь в тенечке и перебирать воспоминания, величайший торговец в мире вступил на новое поприще.

И со своей первой речью он обратился к скромной аудитории менее чем из ста человек, собравшихся в грязноватом молитвенном доме на окраине Кесарии Филипповой. А позже, за ужином на стоянке для караванов, Хафид и два его компаньона делились своими впечатлениями.

— Твоя речь, — сказал Гален, — была исполнена силы и простоты, и те многие принципы достижения успеха, которые ты изложил, несомненно принесут великую пользу каждому слушателю независимо от его личных обстоятельств. И, разумеется, никто ни с какой трибуны не способен говорить с твоих позиций, потому что никто из живущих не достиг твоего успеха. Меня охватывает трепет нетерпения при мысли о твоих выступлениях — когда-нибудь в будущем — в таких великих городах мира, как Рим и Иерусалим. Тебе придется выступать много раз и перед самыми большими аудиториями, прежде чем мы удовлетворим всех желающих услышать мастера. Какая приятная перспектива!

Хафид без улыбки отставил в сторону свою тарелку и сказал:

— Прошу тебя воздержаться от похвал, Гален, пока я их реально не заработал. Лучше скажи, как мне усилить мое сегодняшнее слабое выступление.

— Это была только твоя первая пробная лекция, Хафид, не будь так строг к себе: ораторское искусство дается не сразу. Сегодня я заметил, что ты забыл несколько пунктов, на которых планировал остановиться в своей речи, но продолжал так безмятежно, что едва ли кто-нибудь из слушателей понял это. Возможно, тебе хотелось бы больше двигаться во время выступлений. Что ж, ты можешь приближаться к аудитории, замирать и затем, повернувшись, удаляться, не говоря ни слова! Помни, что хороший оратор — это прежде всего хороший актер. Пользуйся жестами, когда является желание усилить мысль, а также повышай и понижай голос. И самое важное — постарайся смотреть в глаза как можно большему количеству слушателей, каждый раз другому, словно ведешь задушевный разговор с каждым, несмотря на разделяющее вас расстояние.

Хафид печально покачал головой.

— Мне еще многому нужно учиться. Гален похлопал его по руке.

— Терпение, мой друг, терпение. Знаю, что ты не в один день сделался тем, кем являешься — великим торговцем. За долгие годы я имел дело с сотнями исполнителей и должен тебе сказать, что был поражен сегодня твоей выдержкой и самообладанием. Но если подумать, тут нечему удивляться. После всех смелых вызовов, которые ты бросал судьбе, сегодняшнее испытание для тебя, вероятно, не столь уж значительное.

— Напротив, — вздохнул Хафид. — Я не уверен, что мое выступление было оценено этими людьми. Их, казалось, не тронули мои слова, а аплодисменты в конце были слабыми.

— Это придет, мой господин, — заверил его Эразмус, — это придет.

Но не пришло. Ни в Вифсаиде, ни в Хоразине, ни в Капернауме Хафиду не удалось зажечь своих слушателей.

Последнее из запланированных на этот тур выступлений пришлось на горное поселение Назарет, а поскольку в нем пересекались военные и торговые пути, Галену и его помощникам удалось собрать почти три сотни людей в обеденной зале единственного постоялого двора в городке.

Позже Хафид с готовностью признавал, что решение держать речь в Назарете оказало огромное влияние на всю его оставшуюся жизнь. После злополучного вечера в Капернауме, когда он был уверен, что потерпел фиаско перед аудиторией, составленной из рыбаков и купцов, он едва не отменил свою заключительную лекцию и чуть не вернулся в Дамаск. Только привычка не бросать неоконченное и неумение сказать «я сдаюсь» заставили его двинуться дальше в Назарет.

Хотя мастерство Хафида росло с каждым выступлением, назаретская речь сама по себе не являлась событием историческим. Однако во втором ряду скамеек, ловя каждое слово, сидел давний и почитаемый друг — Сергиус Павел, бессменный наместник Рима на острове Кипр, — который улыбался и поощрительно кивал во время выступления и вскочил, громко аплодируя с заключительными словами Хафида.

После того как Хафид ответил на последний вопрос своего слушателя, два старинных друга рука об руку спустились по лестнице постоялого двора, сопровождаемые Галеном и Эразмусом. Сергиус зажег масляные лампы в темной комнате, а затем пригласил своих гостей внутрь.

— Это не сравнится ни с одной из комнат в моем дворце в Пафосе, — улыбнулся он снова, обнимая Хафида, — но встреча с тобой, великий торговец, и с твоим верным спутником Эразмусом и без того достаточная роскошь для меня. Сколько времени прошло с тех пор? — спросил он, разливая вино из большой кожаной фляги по четырем кубкам.

— Почти двадцать лет, наместник, но вы ничуть не постарели!

— Ага, даже величайший торговец иногда заигрывает с истиной, — ответил Сергиус, и пока они потягивали вино, Эразмус рассказал Галену о долгих счастливых годах взаимовыгодной торговли, которая существовала между караванами Хафида и населением Кипра.

Наконец Хафид задал вопрос, который был у него на языке с тех пор, как он впервые заметил Сергиуса среди публики. Что многоуважаемый наместник острова Кипр делает так далеко от своей вотчины и почему он оказался в таком захолустном месте, как Назарет?

— Отчасти в этом и твоя вина, Хафид. Тебе говорит что-нибудь имя Савл или Павел из Тарса?

— Разумеется. Маленький проповедник с могучим голосом. Он пытался внушить людям новую религию, основанную на учениях человека по имени Иисус, которого распял Понтий Пилат за призывы к мятежу против Рима. Я встречал Павла во времена, когда все отвернулись от него и его жизни угрожала опасность. Он пришел ко мне, как он сказал, после того как ему был голос во время молитвы в Храме в Иерусалиме. Голос сказал ему, что, если он желает убедить других в том, во что верит сам, он должен научиться этому у величайшего торговца в мире.

— И ты согласился помочь ему?

— Да.

Сергиус кивнул и улыбнулся.

— Ты, должно быть, дал ему превосходные наставления. У Павла хватило смелости приехать на Кипр и попросить у меня аудиенции в память о вашей дружбе. Спустя два дня он обратил меня в свою веру. С тех пор я последователь Иисуса.

— Ты? Римлянин?

— Да. Я, вероятно, первый, насколько мне известно. Неужели этот маленький человек не попытался обратить тебя после того, как ты снабдил его столь ценными советами, при помощи которых он внушает людям идеи с той же легкостью, с какой продают товары?

— Нет, он отбыл в тот же вечер, и с тех пор я не видел его, хотя он часто писал мне все эти годы. Но ты все еще Не объяснил, Сергиус, как ты оказался здесь, в этом Богом забытом месте.

Наместник рассмеялся.

— Богом забытом? Едва ли. Я наконец решил, что часы моей жизни сочтены, и мне захотелось повидать места Иисуса, здесь, в Палестине, прежде чем я умру. Я оставил управление Кипром в умелых руках и взял трехмесячный отпуск, чтобы воочию увидеть тот мир, в котором жил и проповедовал Иисус.

— Но при чем тут Назарет?

— Здесь Иисус провел свою юность и здесь он возмужал, помогая своему отцу в небольшой столярной мастерской...

— Но он родился не здесь, — перебил его Хафид.

Сергиус побледнел.

— Откуда ты знаешь, если ты не являешься его последователем?

— Потому что я был с младенцем Иисусом сразу после его рождения, в пещере в Вифлееме.

Пораженный тем, что услышал, Сергиус закрыл рот обеими руками и ждал, что Хафид скажет дальше.

— Я был погонщиком верблюдов великого каравана Патроса, но провел три мучительных дня в Вифлееме, безуспешно пытаясь продать одну-единственную красную плащаницу, сотканную без единого шва. Мне дал ее Патрос, чтобы проверить, насколь обоснованны мои претензии на звание торговца. К вечеру третьего дня, после сотен неудачных попыток продать одеяние, я поел немного хлеба на постоялом дворе, а затем отправился в пещеру позади него, в которой оставил своего осла. Ночь была холодной, и я решил не ехать в горы, а устроиться на ночлег на сене рядом с моим верным спутником. Я находился в совершенной уверенности, что утром, выспавшись и отдохнув, я приложу самые невероятные усилия и продам плащаницу и, наконец, добьюсь успеха. Но когда я вошел в пещеру, то увидел там молодого мужчину и молодую женщину, которые сидели, близко придвинувшись к единственной свече, озарявшей пещеру. У их ног в выдолбленном камне, куда погонщики обычно насыпали корм для скота, спал младенец. Единственной защитой от холода ему служили ветхие одежды, которыми накрыли его отец и мать.

Хафид сжал руки и вздохнул.

— Несколько мучительных мгновений я колебался, представляя себе все ужасные последствия моего возвращения в караван без плащаницы или вырученных за нее денег. Наконец я достал плащаницу и осторожно закутал в нее ребенка, отдав изумленно смотревшим на меня матери и отцу ветошь, которая была на ребенке. Знаешь, Сергиус, прошло почти пятьдесят лет, а я все еще вижу перед собой чудесное юное лицо этой матери, которая, плача от благодарности, подошла и поцеловала меня.

Хафид поднялся и, заложив руки за спину, стал расхаживать взад и вперед перед тремя внимательно слушавшими его людьми.

— Когда я возвращался назад в караван, то чувствовал себя совершенно несчастным. Я не справился со своей задачей и был уверен, что до конца своих дней останусь только погонщиком верблюдов. Я ехал, понурив голову, в полном отчаянии, и не заметил яркой звезды, которая сопровождала меня всю дорогу от Вифлеема до стоянки каравана. Но Патрос, мой хозяин, заметил ее. Он поджидал меня, несмотря на поздний час, около шатров и, показав на залитое светом небо, спросил меня, не случилось ли со мной что-нибудь необыкновенное, и я сказал: ничего. Однако он увидел в яркой звезде знак, ниспосланный Господом, и вручил мне десять свитков, в которых были заключены тайны успеха и которыми я пользовался всю дальнейшую жизнь, чтобы обрести больше благ на этой земле, чем заслуживает человек. Еще Патрос велел ни с кем не делиться этими свитками, пока не придет день, когда мне будет явлен особый знак тем, кто и станет их следующим обладателем, даже если этот человек и не будет подозревать, что подал мне знак. Сергиус улыбнулся.

— И этим человеком оказался Павел.

— Именно. Спустя три года после того, как моя торговая империя перестала существовать. К тому времени я уже почти отчаялся передать их кому-либо.

— Как ты понял, что Павел — тот самый человек? Какой был явлен особый знак?

— В его заплечном мешке лежала красная плащаница без единого шва, о которой он сказал, что это любимое одеяние Иисуса и что он ходил в ней всю жизнь. На ней были потемневшие от времени кровавые подтеки, следы тех побоев, через которые прошел Иисус перед тем, как его распяли. К моему изумлению внизу на плащанице я обнаружил знакомое клеймо гильдии, которая и поставляла эти пользовавшиеся успехом одежды Патросу, а также знак самого Патроса — квадрат, а в нем круг. Но я все еще сомневался и потому спросил Павла, что он знает об обстоятельствах рождения Иисуса, и тогда он поведал мне, что Иисус родился в пещере в Вифлееме и что над пещерой светила такая яркая звезда, которой человек никогда не видывал. Вот тогда я убедился, что одеяние в руках Павла — та самая плащаница, которой я укрыл тельце Иисуса в ту незабвенную ночь. Этого знака было довольно. Эразмус, присутствовавший при нашей встрече с Павлом, поднялся в башню моего дворца, в которой хранились свитки, и для безопасности мы передали их Павлу вместе с нашей любовью.

— В этих свитках, очевидно, заключена невиданная мудрость, — заметил Сергиус. — Мои люди сообщают, что Павел снискал великий успех, проповедуя и обращая в веру в Писиде, Ликаонии, Пергаме, Иконии, Листре и множестве других городов.

— Меня это не удивляет, — возразил Хафид.

Сергиус осушил свой кубок и поинтересовался:

— А где состоится твое следующее выступление?

— Пока нигде. Завтра мы все трое возвращаемся в Дамаск, а через несколько дней мы соберемся и попытаемся установить ценность приобретенного опыта, прежде чем решить, есть ли у меня будущее на этой стезе.

— Возможно ли, что ты останешься в Назарете еще на день, если я предъявлю вескую причину?

Несколько мгновений Хафид изучал морщинистое лицо друга, потом кивнул.

Пожилой наместник схватил обе руки Хафида и воскликнул:

— Великий торговец, завтра утром ты снова встретишься с женщиной, которая поцеловала юного погонщика верблюдов в пещере столько лет назад!

Глава четвертая

Нa следующее утро друзья встретились у единственного колодца Назарета, вырытого под открытым небом на обочине главной дороги около центра города. Воздух был пропитан пылью, руганью, криками и смехом женщин и детей, вереницей ожидавших своей очереди наполнить водой кувшины у каменного стока.

Хафид увлеченно наблюдал за погонщиками верблюдов остановившегося у источника огромного торгового каравана. Много раз они наполняли водой широкие каменные тумбы, прежде чем животные наконец утолили жажду.

Сергиус не преминул поддразнить друга.

— Когда-то и ты выполнял эту черную работу у Патроса?

— Ну нет, это была одна из приятнейших моих обязанностей. — Хафид улыбнулся, когда мимо них по узкой мощеной улочке прошествовали корабли пустыни, распространяя вокруг себя знакомый острый запах. Мужчины терпеливо ждали, пока у каменной емкости не освободилось место для них, чтобы они могли погрузить руки в прохладу воды и напиться.

— Ежедневно сюда приходил Иисус со своей матерью, — благоговейно сказал Сергиус.

Хафид снисходительно улыбнулся, окинув взглядом заурядное грязное местечко, где утоляли жажду люди и животные.

— И он ступал по этим булыжникам, и вдыхал этот воздух, и играл в этих полях, — шутливо подхватил он, но Сергиус не улыбнулся.

— Да, — мягко согласился наместник. — Он провел здесь почти тридцать лет своей жизни, плотничая вместе с отцом. Я уже приобрел у местных жителей несколько предметов, которые, по их словам, он сделал собственными руками. Когда я вернусь на Кипр, я прикажу поставить их в специально отведенной комнате во дворце.

Они уже почти вышли из города, когда Сергиус остановился и указал на крошечный белый домик прямоугольной формы, почти скрытый от взора между двумя гранатовыми деревьями.

— Вот тут Иисус прожил почти всю свою жизнь. Его мастерская — всего лишь маленькая комнатка сзади дома.

— Вероятно, нам не стоит беспокоить старушку, — промолвил Хафид, едва поспевая за Сергиусом по заросшей сорной травой тропинке, которая привела их к двери с сильно облупившейся краской.

Наместник похлопал Хафида по руке.

— Все будет хорошо. За последнюю неделю я часто навещал Марию, и мы стали хорошими друзьями. Сегодня рано утром я сообщил через посыльного, что приведу тебя.

Хафид сделал глубокий вдох.

— Ты напомнил ей о нашей давней встрече в пещере в Вифлееме?

— Ну нет, это испортило бы мой сюрприз. Я просто написал, что приду со старым другом. Твое присутствие не потревожит ее. Она говорила мне, что вполне привыкла ко всяким странникам, которые в большинстве своем безобидны и приходят, чтобы увидеть и поговорить с матерью Иисуса.

— Она живет одна?

— Да. Уже много лет она вдова, а все ее дети* либо умерли, либо разъехались кто куда. Только ее сын Иаков часто навещает ее, хотя теперь, когда он стал главой новой церкви в Иерусалиме, ему нелегко это делать.

* Речь идет о детях Иосифа, мужа Марии. — Прим. ред.

Сергиус постучал только дважды, когда дверь тихо отворилась на своих старых кожаных петлях.

— Мир тебе, драгоценная женщина, — произнес Сергиус, с нежностью принимая протянутую руку и легко касаясь ее губами.

— И тебе, Сергиус, — промолвила она, радушно улыбнувшись Хафиду, когда Сергиус представил его. Она угостила их козьим молоком в высоких кубках и сыром, а также поставила перед ними большой поднос с гранатами и фигами, и они стали непринужденно обсуждать события из жизни городка. Хафида поразили огромные печальные глаза Марии и ее все еще почти черные как смоль волосы, хотя он был уверен, что она старше него по крайней мере на десять лет.

Даже голос заставлял забыть о ее возрасте.

— Ты выступал на постоялом дворе прошлым вечером? — спросила она, склонив к Хафиду свою голову.

— Выступал, но боюсь, без особого успеха.

— Откуда тебе известно?

— По холодному приему публики. Если бы не Сергиус, то сомневаюсь, что мне пришлось бы услышать аплодисменты в конце.

Мария едва заметно улыбнулась.

— По крайней мере они не угрожали тебе расправой. Иисус проповедовал здесь, в синагоге, в Назарете, только однажды, когда пытался решить после сорока дней размышлений, проведенных им в пустыне, какой путь избрать в жизни, но его слова в то субботнее утро так разъярили людей, что они схватили его и поволокли к самой высокой скале, намереваясь сбросить его оттуда, но он спасся.

— Об этом я не знал, — воскликнул Сергиус. — Это были те же самые люди, что росли вместе с ним, играли и ходили с ним в одну школу?

— Те же, — сказала Мария. — Большинство из них просто не могли уразуметь, почему их друг и сосед, плотник вдруг заговорил так, словно Господь наделил его особой властью. Для них это было богохульством, которое по нашему закону карается смертью.

— И это была его первая речь перед людьми?

— Да... а тем утром я была уверена, что и последняя.

Сергиус повернулся к Хафиду.

— Эти истории необходимо сохранить, но никто еще, насколько я знаю, не записывал их. Как печально.

Наместник снова вернулся к беседе с Марией, и Хафид изумленно наблюдал, как один из самых могущественных сановников Римской империи обращается с Марией с нежностью и почтительностью, которых Хафид никогда раньше не замечал в Сергиусе.

— И как Иисус отнесся к такому ужасному приему?

— Он выбросил эту историю из головы и уже в следующую субботу проповедовал в синагоге соседнего Капернаума. Тамошние жители приняли его с любовью и вниманием. Позже, когда мы заговорили с ним об этом зловещем случае, помню, он только улыбнулся и сказал, что ему следовало знать: нет пророка в своем отечестве.

Сергиус откинул назад голову, прикрыв глаза.

— Эти истории необходимо записать, просто необходимо!

Хафид подождал, пока Мария наполнила его кубок прохладным молоком. Потом заговорил:

— Из того малого, что я знаю об Иисусе, я понял, что он никогда не проповедовал за пределами Палестины. Будучи его матерью, ты, должно быть, имела немало случаев послушать своего сына и его учение.

Мария кивнула.

— Поначалу, когда он собирал вокруг себя последователей и наставлял апостолов, я часто слушала. Но когда Синедрион и римский прокуратор стали рассылать шпионов, чтобы следить за каждым шагом и словом моего сына, он настоял на том, чтобы я вернулась сюда, подальше от назревающей беды. Не один раз, проходя с апостолами через Назарет, он приходил сюда, садился и держал меня за руку, пытался подготовить меня к тому, что должно будет случиться.

Мария закусила нижнюю губу и отвернулась. Сергиус взглянул на Хафида и кивнул. Пора. Наместник наклонился и мягко положил руку на плечо женщины.

— Драгоценная, мне нужно сказать тебе что-то особенное.

— Да, Сергиус.

— Давний мой друг, Хафид, пришел со мной сегодня сюда потому, что он очень хотел тебя снова увидеть.

— Снова? — Мария нахмурилась и встревоженно подняла голову. — Когда он только вошел, у меня появилась уверенность, что я знаю его, но так как ничего не было сказано об этом, я подумала, что меня подвела старость. Мы встречались раньше, великий торговец?

— Только однажды, много лет назад, Мария.

Мать Иисуса откинула на плечи платок и подалась вперед, вглядываясь через стол в лицо Хафида. Не говоря ни слова, он приблизился, и руки Марии коснулись его лица. Ее пальцы ощупали его щеки, и она произнесла:

— Это было до того, как отросла эта чудесная борода?

— Задолго до того.

Большой палец правой руки Марии нежно поглаживал ямочку на подбородке Хафида, пока она пристально смотрела в его серые глаза, которые увлажнили слезы. Вдруг она повернулась к Сергиусу, полуоткрыв рот, со слезами, заструившимися по ее морщинистым щекам, все еще не отнимая рук от лица великого торговца.

— Я знаю его, — сквозь слезы проговорила она. — Как только он ступил на порог, я почувствовала что-то необычное в его поведении. Я знаю его, Сергиус! Вот еще одно чудо!

— И кто он? — Улыбка Сергиуса светилась любовью.

Мария привлекла лицо Хафида и нежно поцеловала его в щеку.

— Это мой маленький ангел на ослике. В сырой пещере в Вифлееме, всего через несколько часов после рождения Иисуса, он появился из сумерек и закутал мое дитя в теплое красное одеяние. Потом он растворился в ночи, и я так и не смогла его поблагодарить.

Хафид дотронулся до своей щеки и с чувством сказал:

— Ты поблагодарила меня. Ты поцеловала меня тогда, как сделала только что, и моя жизнь полностью изменилась в ту ночь.

— И теперь, возможно, снова изменится, — произнесла она, поднимаясь и направляясь к большому сундуку в дальнем углу комнаты. Из сундука она извлекла кожаную суму, которую, подойдя к столу, вручила Хафиду. — Это твое, дорогой мой человек. Ему было бы угодно, если бы это вернулось к тебе.

Храня молчание, Сергиус Павел опустился на колени около табурета друга, когда тот извлек из сумы красную плащаницу, любимую одежду Иисуса. И снова он не удержал слез, когда нежно провел рукой по мягкой красной ткани.

— Последний раз я видел ее у Павла. Он рассказал мне, что после долгих поисков в Иерусалиме, он нашел римского солдата, который выиграл ее в кости после того... после того, как его распяли.

Мария кивнула.

— Павел вернул мне плащаницу несколько лет назад. По одной стороне шли пятна крови от ударов, полученных Иисусом до того, как его убили, и я не могла смотреть на них, поэтому замочила ее на много часов в слабом растворе щелока.

Хафид, не переставая, поглаживал одеяние.

— Что за искусная работа! Посмотрите, цвет не поблек, и кромка обтрепалась только с одной стороны, и это после пятидесяти лет! Поразительно!

— Иисус надевал ее всякий раз, когда ему предстояло появиться перед большим количеством людей. Он говорил, что после его молитв, только ощущение красной плащаницы на плечах давало ему уверенность для того, чтобы справиться с любой ситуацией. Возможно, это послужит тем же самым для тебя. Ведь ты говорил, что тебя приняли холодно прошлым вечером?

Хафид сложил одеяние и передал его Марии.

— Я не могу принять столь бесценную одежду. Ее следовало бы выставить на поклонение всем верующим в каком-нибудь большом городе, и, разумеется, я не достоин, чтобы укрывать ею свои плечи.

— Пожалуйста, — заговорила Мария и положила свою маленькую ручку на руку Хафида. — Возьми ее... носи ее. Когда Иисус был ребенком, я часто рассказывала ему историю о том, как его вскоре после рождения навестил другой маленький мальчик и преподнес ему одежду, чтобы уберечь от холода. Это был самый лучший способ научить его понимать истинный смысл любви — когда отдают все, что можно отдать, чтобы помочь другому, не думая о награде. Он хорошо усвоил этот урок — благодаря тебе. Ты не можешь верить, великий торговец, что простое совпадение воссоединило тебя с этой плащаницей после всех этих лет. Доставь старой женщине мгновения счастья: прими ее. У меня осталось много вещей от моего сына, чтобы согреть мою старость, как согревают ее нежные воспоминания. Спустя долгие годы плащаница возвращается к своему законному владельцу.

— Я никогда не забуду этот день, — сквозь слезы вымолвил Хафид и, подняв красную плащаницу, нежно прижал ее к мокрым щекам.

Глава пятая

Выйдя из дома Марии, оба молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Когда они дошли до главной дороги, Сергиус остановился и повернулся к своему другу.

— Я чрезвычайно признателен тебе за то, что ты не отказался пойти со мной сегодня.

— Не будем об этом, — запротестовал великий торговец и высоко поднял суму, в которой была плащаница Иисуса. — Это я должен быть благодарен тебе.

— Ты устал?

Хафид покачал головой.

— Тебя скоро ждут назад?

— Нет. Я сказал Эразмусу, что меня, вероятно, не будет целый день. Они с Галеном, скорее всего, заняты подсчетом доходов от последнего выступления.

Сергиус повернулся, указывая на холм, круто уходивший вверх от обочины дороги справа от них.

— Это самый высокий холм из всех в Назарете, как мне сказали. Видишь то большое фиговое дерево на самой вершине?

Хафид прикрыл обеими руками глаза от солнца.

—Да.

— Как ты считаешь, твое древнее тело способно осилить подъем туда с моей помощью?

— Римский боевой дух и вправду неискореним, — пробормотал Хафид. — Если ты можешь преодолеть этот подъем, то, уверен, и я справлюсь с ним... и без чьей-либо помощи. Я только не пойму — к чему мне продираться через чертополох и острые камни, чтобы посидеть под каким-то жалким фиговым деревом, когда в Дамаске у меня их целые рощи.

Сергиус усмехнулся.

— Но не таких, как то, могущественный торговец. Вчера, после того как я навестил Марию, она пошла проводить меня к колодцу, и когда мы проходили мимо этого места, она обратила взор к одиноко стоящему дереву и сказала, что со времен ранней юности Иисус поднимался туда всякий раз, когда желал побыть в одиночестве. Видишь, справа к вершине ведет тропа? Я бы еще вчера отправился по ней, но солнце уже садилось, когда я расстался с Марией, и, кроме того, я не хотел пропустить твою речь. Не хотел бы ты подняться со мной туда сейчас? Думаю, вид с вершины стоит того, чтобы попытаться.

— Идем, — вскричал Хафид и, перекинув через плечо кожаную суму, двинулся вслед за Сергиусом. Оба обливались потом и тяжело дышали, когда наконец добрались до вершины холма, на которой не росло ничего, кроме одного-единственного фигового дерева и худосочного мха, кое-где покрывавшего серые валуны. Хафид снял с плеча и прислонил к дереву свою ношу, а затем тяжело опустил свое усталое тело рядом с Сергиусом.

У их ног, далеко внизу, лежал городок Назарет — беспорядочно расставленные белые домики, зеленые луга и темно-коричневые сады. Узкая дорога разделяла поселение почти надвое, ведя на юг — в Иерусалим и на север — в Дамаск. Хафид кивнул и улыбнулся, когда Сергиус указал на группу крошечных фигур, облепивших колодец.

К западу возвышалась гора Кармил, и было видно, как за ней поднимается туман от вод Средиземного моря. Приоткрыв рты, оба зачарованно глядели на картины, открывавшиеся взору со всех сторон: широкая долина Ездрилонская, гора Фавор, темные самарские холмы и туманные горы Гевал. На востоке ярко блестело Галилейское море, а далеко к югу зеленая долина Иордана, казалось, прямо у них на глазах меняла краски. Легкий ветерок шумел в огромных листьях древнего фигового дерева у них над головой, а высоко-высоко в безоблачном ярко-синем небе медленно парил одинокий орел, широко раскинув свои недвижные крылья.

Хафид первым нарушил странную тишину, царившую тут, на вершине. Но речь его звучала так протяжно, что казалось, будто он в трансе.

— Я прожил столько долгих лет на земле, и все же никогда прежде мне не доводилось быть так высоко над суетой этого, мира. Нетрудно понять, почему Иисус так часто приходил сюда. Поднявшись, ты оставляешь все свои беды и заботы там, внизу, — говорил он, указывая рукой на город, — и, если Бог существует, мне думается, было бы гораздо легче общаться с ним отсюда.

Сергиус указал рукой далеко на север в направлении заснеженного гребня горы Ермон, возвышавшейся на горизонте, хотя до нее было чуть ли не два дня езды.

— Как-то Господь говорил с Иисусом на той высокой горе.

— На Ермоне? У тебя есть доказательства?

— Трое из его ближайших апостолов были свидетелями.

— И что сказал Господь?

— Это — Сын Мой Возлюбленный; слушайте Его.

— И это все?

— Это больше чем достаточно, — улыбаясь, промолвил Сергиус.

— А ты веришь в это свидетельство его трех ближайших учеников?

— Настолько, что построил небольшой домик на этой горе, как можно ближе к тому месту, где апостолы, по их свидетельству, слышали голос Господа. Я сделал хороший запас провианта, нанял человека, который присматривает за домом круглый год, и каждое лето стараюсь проводить там по крайней мере две недели. Не раз мне хотелось пригласить тебя разделить со мной это обиталище мира и покоя, но я знал, что ты затворился от мира, после того как потерял Лишу, и я не хотел беспокоить тебя. Теперь я счел бы за великую честь, если бы ты принял мое приглашение и навестил меня там. Возьми с собой Эразмуса. Живи в этом благоговейном месте столько, сколько пожелаешь. Прежде чем мы расстанемся, я нарисую тебе карту, чтобы ты легко нашел мое тихое пристанище. До него менее чем день пути от твоего дворца в Дамаске.

— И с тобой Господь говорил на той вершине?

— Нет, но зато я обычно говорю с ним, пока нахожусь там.

Хафид вздохнул и покачал головой, затем высоко поднял кожаную суму, в которой лежала одежда Иисуса, и сказал:

— С твоей трепетной и беспредельной верой, Сергиус, ты, а не я, должен владеть плащаницей.

— Нет и нет, — воскликнул Сергиус, всплеснув руками. — Мать Иисуса точно знала, что делает. Плащаница в хороших руках. Такова воля Божья.

Хафид поднялся и, уперев руки в бока, стоял и смотрел на гору Ермон.

— Если бы Господу было угодно говорить со мной, как ты думаешь, Сергиус, что бы он сказал о новом поприще, на которое я, возможно безрассудно, вступил в моем возрасте?

Сергиус, сплетя пальцы рук, закрыл глаза и склонил голову. Немного погодя он поднял голову и взглянул на Хафида, когда он заговорил, его голос звучал необычайно выразительно.

— Я никогда не осмелился бы говорить за Господа, великий торговец, но думаю, Он в первую очередь поздравил бы тебя с твоим решением оставить наконец склеп мертвым. Посвятить остаток своих дней тому, чтобы мудрым советом и наставлениями помочь людям добиться успеха в жизни — очень похвальное решение, однако...

Хафид повернулся к другу и выжидательно смотрел на него.

— Однако, если то, что я слышал вчера вечером, было твоим обычным выступлением, при всем блеске, твоим проповедям не хватает кое-чего существенного. Большинство из тех, кто приходит послушать тебя, прекрасно осведомлены о твоей репутации и великом богатстве, и, возможно, они упиваются честью лицезреть и слышать тебя; существует большая вероятность того, что они слушают твои слова с закрытым сознанием... с мыслью о том, что им никогда и ни за что не достигнуть того, чего добился ты. А как открыть их сознание? Это можно сделать, только рассказав им историю твоей юности — историю борьбы и преодоления препятствий на пути осуществления сокровенных желаний.

— И как мне этого добиться?

— Используя самые сильные слова, чтобы нарисовать в их умах картины, которые они никогда не забудут. Дай им ощутить запах навоза, который сопровождал тебя в юности, дай им увидеть слезы сердечной боли, дай им испытать то же, что испытал ты, терпя неудачи на пути к славе и богатству. Заставь их уйти с мыслью: «Если Хафид смог добиться столь многого, начиная со столь малого, то почему я, имея гораздо больше, плачу и проклинаю свою жизнь?» Поскольку я сомневаюсь, что ты когда-нибудь упоминал в своих выступлениях о страданиях и неудачах, которые ты пережил, ты, Хафид, вероятно, представляешься своим слушателям какой-то царственной особой, которая никогда с рождения не знала забот, а только наслаждалась богатством и успехом . Как скромный торговец или фермер, который каждый день борется за кусок хлеба для своей семьи, может всерьез отнестись к твоим речам, если он не знает о том, что и ты когда-то стоял перед лицом тех же трудностей, что и он, и вышел победителем?

— Прекрасный совет, Сергиус, и я последую ему. Что-нибудь еще?

Сергиус было открыл рот, но вдруг потупил взгляд и остался безмолвным.

— Пожалуйста, — ободрил его Хафид. — Мы с тобой, как братья. Говори со мной начистоту. Помоги мне.

— В твоем хранилище все еще много золота?

— Больше, чем нам с Эразмусом когда-либо понадобится. Даже теперь мы ежедневно кормим и одеваем великое множество в Дамаске.

— Я так и знал. Хафид, существует изречение, чей источник затерян в древности: «Дай человеку рыбу и накормишь его на день. Научи ловить его самого и ты накормишь его на всю жизнь».

Хафид опустился на колени рядом с Сергиусом и взял друга за руку.

— Не уверен, что понимаю, как эти мудрые слова связаны со мной.

— Подобно другим ораторам, ты требуешь плату за вход. И потому те, кто больше всех нуждаются в твоем ободрении и наставлении, не слышат их, так как слишком бедны. Это те же самые люди, которых ты кормишь и одеваешь. Измени это дело в корне. Пусть твой помощник, Гален, получает еженедельное жалованье, а не комиссионные, и пусть он разъезжает по городам и поселениям, имея на руках достаточно средств, чтобы в каждом городе арендовать для тебя самую большую арену. Вели ему также набирать за хорошую плату столько людей из местного населения, сколько подскажет ему опыт, чтобы они распространяли весть о том, что величайший торговец в мире будет говорить там-то и тогда-то, и пусть везде объявляют, что вход — бесплатный!

— Бесплатный? Найдутся многие, кто станет приходить, чтобы развлечься или скоротать время, вовсе не думая о том, как улучшить свою жизнь.

— Несомненно, ты прав. Многие мужи великого ума настаивают, что никто никогда по-настоящему не ценит того, за что не приходится платить деньгами или тяжелым трудом. И тем не менее только представь, какое удовлетворение принесло бы тебе знание, что среди всех тех, на кого ты напрасно потратил слова мудрости, нашелся по крайней мере один бедный погонщик верблюдов или бездомный мальчишка, чья жизнь благодаря твоим словам начнется заново. Я знаю, как сильно ты желаешь изменить мир к лучшему, мой друг, но ты должен запомнить одну вещь... одну простую истину.

— Какую же?

— Ты сможешь добиться того, чего желаешь, только если каждый раз будешь стремиться изменить жизнь одного человека.

Хафид наклонился и обнял своего нежно любимого друга.

— Благодарю тебя. Если бы со мной говорил Господь, Он не сказал бы этого лучше.

Глава шестая

Караван Успеха» — с названием, крупно выведенным красным с золотом на всех его двенадцати повозках на латинском, греческом и еврейском языках — расположился на открытом лугу неподалеку от самого центра Рима. Внутри самой большой из многочисленных палаток, разбитых вокруг повозок, Хафид поднимал свой