VIII. Почему массы во все лезут и всегда с насилием?.

Итак, мы приходим к заключению, что произошло нечто крайне парадоксальное, хотя в сущности, вполне естественное: как только мир и жизнь широко открылись заурядному человеку, душа его для них закрылась. И я утверждаю, что именно в этой замкнутости души — сущность того восстания масс, в котором, в свою очередь — сущность грандиозной проблемы, стоящей сейчас перед человечеством.

Я знаю, что многие читатели думают иначе. Это тоже вполне естественно и только подтверждает мою теорию. Даже если бы мнение мое оказалось ошибочным, все же неоспоримо, что многие из несогласных не задумались хотя бы на пять минут над таким сложным вопросом. Как же они могли бы думать то же, что и я? Если они считают себя вправе иметь мнение раньше, чем потрудились все продумать, они показывают, что сами принадлежат к тому типу людей, которых я называю "восставшей массой". Это как раз и есть замкнутые, закоснелые души. В данном случае перед нами пример интеллектуальной косности. Человек обзавелся запасом готовых идей. Он довольствуется ими и решает, что с умом у него все в порядке. Поскольку мир ему не нужен, он остается при своем мнении. Вот это и есть механизм закоснелости.

Человек массы считает себя совершенным. Человек элиты ощущает что-то подобное, только если он исключительно тщеславен, да и то вера в свое совершенство не соприродна ему, не истинна, она порождена суетой, и даже сам он в ней не уверен. Поэтому тщеславный нуждается в других, чтобы они подтвердили мнение, какое он хочет иметь. Даже и в таком патологическом случае, даже ослепленный тщеславием, человек элиты не уверен в своем совершенстве. Наоборот, современный человек массы, этот новый Адам, никогда не сомневается в своем совершенстве; его вера в себя поистине подобна райской вере. Замкнутость души лишает его возможности познать свое несовершенство, так как единственный путь к этому познанию — сравнение себя с другими; но тогда он должен хоть на миг выйти за свои пределы, переселиться в своего ближнего. Душа заурядного человека неспособна к таким упражнениям.

Мы стоим здесь перед тем самым различием, которое испокон веков отделяет глупцов от мудрецов. Умный знает, как легко сделать глупость, он всегда настороже, и в этом его ум. Глупый не сомневается в себе; он считает себя хитрейшим из людей, отсюда завидное спокойствие, с каким он пребывает в глупости. Подобно насекомым, которых никак не выкурить из щелей, глупца нельзя освободить от глупости, вывести хоть на минуту из ослепления, сделать так, чтобы он сравнил свои убогие шаблоны со взглядами других людей. Глупость пожизненна и неизлечима. Вот почему Анатоль Франс сказал, что глупец гораздо хуже мерзавца. Мерзавец иногда отдыхает, глупец — никогда [Я часто спрашивал себя вот о чем: несомненно, многим людям труднее и горше всего общаться, сталкиваться с глупостью ближних. Как же случилось, что никто не попытался изучить ее, написать "Опыт о глупости"? (Мне кажется, что не пытались). — Прим автора ].

Человек массы совсем неглуп. Наоборот, сегодня он гораздо умнее, гораздо способнее, чем все его предки. Но эти способности ему не впрок: сознавая, что он обладает ими, он еще больше замкнулся в себе и не пользуется ими. Он раз и навсегда усвоил набор общих мест, предрассудков, обрывков мыслей и пустых слов, случайно нагроможденных в памяти, и с развязностью, которую можно оправдать только наивностью, пользуется этим мусором всегда и везде. Это я и назвал в первой главе "знамением нашего времени": не в том беда, что заурядный человек считает себя незаурядным и даже выше других, а в том, что он провозглашает и утверждает право на заурядность и самое заурядность возводит в право.

Господствующее положение, которое духовный плебс занял сейчас в общественной жизни, — совершенно новый фактор современной жизни, не имеющий подобия в прошлом. По крайней мере в европейской истории плебс никогда не воображал себя носителем какой-нибудь "идеи". У него были свои готовые верования, традиции, жизненный опыт, поговорки, ходячие мнения; он не пускался в теоретические исследования и обобщения, каких требует, например, политика или литература. Планы и действия политиков могли казаться ему хорошими или плохими, он мог поддерживать их или не поддерживать; но его реакция была пассивной, она ограничивалась отзвуком на творческую деятельность других кругов. Ему и в голову не приходило противопоставлять идеям политиков свои собственные идеи. То же и в искусстве, и в прочих областях общественной жизни. Врожденное сознание своей ограниченности, некомпетентности в теоретическом отношении удерживало его. Плебс даже и не мечтал о том, чтобы взять на себя решающую роль в общественной деятельности, так как она почти всегда основана на теории.

Сейчас у заурядного человека есть самые определенные идеи обо всем, что в мире происходит и должно произойти. Поэтому он перестал слушать других. К чему слушать, если он и так уже все знает? Теперь уже нечего слушать, теперь надо самому судить, постановлять, решать. Нет такого вопроса общественной жизни, в который он не вмешался бы, навязывая свои мнения, — он, слепой и глухой.

"Но, — скажут мне, — что тут плохого? Разве это не свидетельствует об огромном прогрессе? Ведь это значит, что массы стали культурными?"

Ничего подобного! Идеи заурядного человека — не настоящие идеи, они не свидетельствуют о культуре. Кто хочет иметь идеи, должен прежде всего стремиться к истине и усвоить правила игры, ею предписываемые. Не может быть речи об идеях и мнениях там, где нет общепризнанной высшей инстанции, которая бы ими ведала, нет системы норм, к которым можно было бы в споре апеллировать. Эти нормы — основа нашей культуры. Речь не о том, какие они; я лишь утверждаю, что там, где норм нет, там нет и культуры. Нет культуры там, где нет начал гражданской законности и не к кому апеллировать. Нет культуры там, где в решении споров игнорируются основные принципы разума [Кто в споре не старается держаться истины, не стремится быть правдивым, тот умственный варвар. Именно таков человек массы, когда ему приходится вести дискуссию, устную или письменную. — Прим. автора]. Нет культуры там, где экономические отношения не подчинены регулирующему аппарату, к которому можно обратиться. Нет культуры там, где в эстетических диспутах всякое оправдание для произведения искусства объявляется излишним.

Когда все эти нормы, принципы и инстанции исчезают, исчезает и сама культура и настает варварство в точном значении этого слова. Не будем себя обманывать — новое варварство появляется сейчас в Европе, и породило его растущее восстание масс. Путешественник, прибывающий в варварскую страну, знает, что там уже не действуют правила и принципы, на которые он привык полагаться дома. У варвара нет норм в нашем понимании.

Степень культуры измеряется степенью развития норм. Где они мало развиты, там жизнь направляется только в общих чертах, где они развиты подробно, там они проникают во все детали и во все области жизни. Каждый должен признать, что в Европе за последнее время наблюдаются странные явления. Как на конкретный пример укажем на такие политические движения, как синдикализм и фашизм. Они кажутся странными не только потому, что они новы. Увлечение новинками всегда было свойственно европейцу, недаром он создал себе самую неспокойную историю. Нет, странность этих движений — в их стиле, в тех небывалых формах, какие они принимают. Под маркой синдикализма и фашизма в Европе впервые появляется тип человека, который не считает нужным оправдывать свои претензии и поступки ни перед другими, ни даже перед самим собой; он просто показывает, что решил любой ценой добиться цели. Вот это и есть то новое, небывалое: право действовать безо всяких на то прав. Тут я вижу самое наглядное проявление нового поведения масс, причина же в том, что они решили захватить руководство обществом в свои руки, хотя руководить им они и не способны. В этом политическом поведении масс раскрылась, грубо и откровенно вся структура их новой души; однако ключ ко всему был все же в духовной замкнутости. Человек массы открыл в себе "идеи", "мысли"; однако он неспособен к идейному творчеству, к конструктивному мышлению. Он не имеет даже понятия о легком, чистом воздухе мира идей. Он желает иметь собственные "мнения", но не желает принять условия и предпосылки, необходимые для этого. Поэтому все его "идеи" — не что иное, как вожделения, облеченные в словесную форму.

Чтобы иметь или создать идею, надо прежде всего верить, что есть какие-то основания или условия ее существования, т.е. верить в Разум, в мир идей, отвлеченных истин. Имея идеи, составляя мнения, люди обращаются к высшей инстанции, подчиняются ей, признают ее кодекс и ее решения; верят в то, что наивысшая форма общения — диалог, в котором обсуждаются основы наших идей. Но для человека массы принять дискуссию значит идти на верный провал, и он инстинктивно отказывается признавать эту высшую объективную инстанцию. Отсюда модный в Европе лозунг: "Хватит дискуссий!" — и отказ от всяческих форм духовного общения, предполагающих признание объективных норм, начиная с простого разговора и кончая парламентом и научными обществами. Это равносильно отказу от культурной общественной жизни, построенной на системе норм, и возврату к варварскому образу жизни. Это означает ликвидацию всех естественных жизненных процессов и переход к принудительному введению новых, намеченных "порядков". Замкнутость массовой души, которая толкает массу на вмешательство во все общественные дела, неизбежно требует и единого метода вмешательства: прямого действия, action directe.

Со временем, когда история зарождения нашей эпохи будет восстановлена, историки отметят, что первые звуки ее своеобразной мелодии послышались около 1900 года среди групп французских синдикалистов и реалистов, изобретших метод и выражение "прямое действие". Человек во все времена прибегал к насилию; часто это бывало преступлением, и нас эти случаи не интересуют. Но иногда насилие служило защите правды и справедливости и прибегали к нему тогда, когда все остальные средства были исчерпаны. Очень жаль, что человеческая натура вынуждает прибегать в таких случаях к насилию; но, с другой стороны, нельзя отрицать, что это — наивысшая дань истине и справедливости ибо такое насилие не что иное, как жест отчаяния. Сила применяется как ultima ratio. Это выражение употребляют почему-то большей частью в ироническом смысле, но оно хорошо выражает то предпочтение, которое всегда давалось разуму перед силой. Цивилизация не что иное, как попытка свести силу на роль ultima ratio. Теперь это становится нам совершенно ясным, так как "прямое действие" выворачивает этот термин наизнанку и провозглашает силу prima ratio, первым доводом, т.е., в сущности, доводом единственным. Это норма, которая отменяет все остальные нормы, все промежуточные этапы между целью и ее достижением. Это — Великая Хартия варварства.

Кстати будет напомнить, что во все эпохи, каждый раз, когда массы по тому или иному поводу выступали в общественной жизни, — это всегда было в форме "прямого действия". Таким образом, "прямое действие" — типичный, вернее, единственный метод действия масс. И основной тезис моей книги будет значительно подкреплен тем очевидным фактом, что именно теперь, когда захват массами власти в общественной жизни из случайного и спорадического факта обратился в "нормальное" явление, "прямое действие" появляется на сцене официально, в качестве признанной доктрины.

Вся наша общественная жизнь подпадает под этот новый режим, в котором все "не прямые" действия подавлены. В общественной жизни упраздняется "хорошее воспитание". В литературе принцип "прямого действия" выражается в оскорблениях и угрозах; в отношениях между мужчиной и женщиной — в распущенности.

Нормы общежития, вежливость, взаимное уважение, справедливость, благожелательность! Кому все это нужно, зачем так усложнять жизнь?

Все это заключается в одном слове "цивилизация", смысл которого раскрывается в его происхождении от civis — гражданин, член общества. Все перечисленное служит тому, чтобы сделать жизнь города, т.е. городской общины — иначе говоря, общественную жизнь, — возможно более легкой и приятной. Если мы вдумаемся в перечисленные элементы цивилизации, мы заметим, что у них одна и та же основа — спонтанное и все растущее желание каждого гражданина считаться со всеми остальными. Цивилизация — прежде всего добрая воля к совместной жизни. Человек, который не считается с другими, не цивилизованный человек, а варвар. Варварство направлено к разложению общества. Все варварские эпохи были периодами человеческого рассеяния, распадения общества на мелкие группы, разобщенные и взаимно враждебные.

Политическая форма, проявляющая максимум воли к совместной жизни, к общественности, есть либеральная демократия. Она выказывает наибольшую готовность считаться с окружающими и может служить прототипом "непрямого действия". Либерализм — тот политический правовой принцип, согласно которому общественная власть, несмотря на свое всемогущество, сама себя ограничивает и старается, даже в ущерб своим интересам, предоставить место в государстве, которым она управляет, место и тем, кто думает и чувствует иначе, чем она сама, т.е. иначе, чем большинство. Либерализм — следует напомнить сегодня — проявляет небывалое великодушие: свои права, права большинства, он добровольно делит с меньшинствами; это самый благородный жест, когда-либо виданный в истории. Либерализм провозглашает свое решение жить одной семьей с врагами, даже со слабыми врагами. Прямо невероятно, что человечество могло создать такой чудесный аппарат, такую парадоксальную, утонченную, замысловатую, неестественную систему. И нет ничего удивительного в том, что сейчас то же самое человечество готово от нее отказаться: опыт оказался слишком сложным и трудным, чтобы укорениться на нашей земле.

Жить одной жизнью с врагами! Править совместно с оппозицией! Не становится ли подобная мягкость непостижимой? Ничто не характеризует нашу эпоху так метко, как тот факт, что число государств, допускающих у себя оппозицию, резко уменьшается. Почти всюду однородная масса оказывает давление на правительство и подавляет, уничтожает все оппозиционные группы. Масса — кто бы мог подумать, глядя на ее компактность и численность? — не желает терпеть рядом с собой тех, кто к ней не принадлежит. Она питает смертельную ненависть ко всему иному.