ТАБЛЕТКА

Утро. У меня кружится голова. Я сижу в коляске, голова болит так, что еще немного, и я медленно сползу на пол. Мне трудно дышать. Голова болит. Голова болит, меня тошнит. Тошнота подкатывает к горлу волнами. Если постараться набрать побольше воздуха в грудь, можно говорить. Говорю я медленно и еле слышно, но Миша понимает все.

– Миша, мне плохо.

– Бывает.

– Миша, мне очень плохо. Голова болит.

– Сходи к врачу.

– Сука ты.

– Возможно.

– У меня на самом деле болит голова.

– Верю.

Совет обратиться к врачу, конечно, шутка. В лучшем случае врач даст таблетку анальгина. Миша это знает. Анальгин на меня не подействует, Миша это тоже знает, но продолжает шутить.

– Я сейчас сдохну.

– Не сдохнешь. Сейчас ты потеряешь сознание, упадешь на пол. Через пару часов тебя поднимут с пола.

– Шутки у тебя.

– Я не шучу. Кто мне ноги будет двигать?

– Все–таки ты сука.

– Значит, сука. Мне все равно.

Миша не меняет интонацию голоса. Миша говорит спокойно и размеренно.

– Так, Рубен, надоело мне все это. У тебя голова сильно болит?

– Сильно.

– Очень сильно?

– Очень сильно.

Голос Миши меняется.

– Моя тумбочка, второй ящик сверху.

– А что там?

– Ты сказал, что у тебя голова болит, я поверил. Ладно, убедил, сиди на месте, жди врача.

– Я не могу двигаться.

– Это твои проблемы. Я тоже не могу двигаться.

– Может, попросить кого–нибудь открыть тумбочку?

– Нет. Голова болит у тебя, ты и шевелись. Это моя тумбочка.

Я жду. Волна тошноты отступает, я медленно толкаю колеса коляски, нагибаюсь, выдвигаю ящик тумбочки. Голова кружится сильнее, мир плывет. Сквозь тошноту и шум в ушах слышу Мишин голос.

– Быстро. Вторая стопка открыток. Третий конверт слева. Красная обертка от конфеты.

Ящик Мишиной тумбочки забит новогодними открытками. В конвертах и без. На всех открытках – Деды Морозы и Снегурочки. Странно. Никогда не мог подумать, что Миша коллекционирует новогодние открытки.

С трудом разворачиваю туго скрученную конфетную обертку.

– Миша, что это?

– Сам не видишь? Таблетка.

– Какая таблетка?

– Идиот. У тебя голова болит или нет?

– Болит.

– Тогда разжуй и проглоти.

Я жую горькую таблетку. Горечь таблетки почти не чувствуется, так мне плохо. Откидываю голову на спинку коляски. Мир плывет. Голос Миши медленном повторяет одно и то же: «Закрой глаза и досчитай до ста». Я считаю до ста, потом еще раз до ста. Туман перед глазами потихоньку рассеивается, мне лучше. Это как чудо.

– Миша, мне лучше.

– Ноги.

Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Мишины ноги холодные, мне не надо объяснять, что Мише плохо.

– Миша, – спрашиваю я, – что это была за таблетка?

– Какая таблетка?

– Которую я только что выпил.

– Не было никакой таблетки.

– Как не было, ты ненормальный? Я только что выпил таблетку.

– Не пил ты никакой таблетки.

– Я не понимаю.

– Бывает. Знаешь, Рубен, ты, чтобы не терять времени, лучше говори, когда что–нибудь понимаешь. Или мычи. Я и так знаю, что ты никогда ничего не понимаешь. Вот когда поймешь, тогда и говори.

– Объяснить не можешь?

– Могу.

– Тогда объясняй.

– Что?

– Что это была за таблетка?

– Какая таблетка?

– Которую я только что выпил.

Миша не злится. Миша никогда на меня не злится. Злиться на дураков бесполезно. Медленно, как всегда медленно, Миша говорит:

– Допустим, у тебя болела голова, и я дал тебе таблетку. Кстати, голова еще кружится?

– Кружится, но по–другому. Немного весело кружится.

– Так и должно быть, через пару часов пройдет. Итак, допустим, я дал тебе таблетку. Что из этого следует?

– Ничего из этого не следует. У меня болела голова, ты дал таблетку. Что может из этого следовать? Я бы тоже дал тебе таблетку.

– Нет, Рубен, ты бы таблетку мне не дал. У тебя бы такой таблетки не было. Ты – дурак. А дуракам только анальгин дают и только врачи. Так вот, если допустить, что я дал тебе таблетку, тогда придется допустить и тот факт, что я эту самую таблетку где–то достал. Логично?

– Логично, я как раз хотел спросить, откуда у тебя таблетки.

– Все правильно. Я так и подумал. Это таблетка от головной боли, а не от глупости. Так ты согласен допустить, что кто–то незаконно передал мне запрещенный препарат? И что я нарушаю распорядок учреждения и законы государства? Может, ты считаешь, что меня надо перевести в дурдом?

– Нет, тебя не надо переводить в дурдом.

– Так я доставал незаконно таблетки или нет?

– Нет, конечно.

– Была таблетка или нет?

– Не было никакой таблетки, – уверенно говорю я.

Миша не улыбается. Он смотрит перед собой безразличным взглядом.

– Запоминай. Если я сказал, что чего–то не было, значит, этого не было. Понял?

– Понял, понял. Ну и правила тут. Чуть что – в дурдом.

– Ничего ты не понял. Никого тут в дурдом не отправляют. Болтаешь без толку.

– Но ты же сам только что сказал.

– Что я сказал?

– Что если бы у тебя была таблетка, тебя следовало отправить в дурдом за нарушение распорядка.

– Не говорил я такого.

– Только что сказал.

– А ты только что сказал, что все понял. Если я говорю, что я чего–то не говорил, значит, не говорил. Теперь понятно?

– Совсем непонятно.

Миша молчит. В безнадежных ситуациях Миша предпочитает молчать. Но безнадежные ситуации не всегда безнадежны на сто процентов. Миша знает, что моя голова работает так же, как и его, только медленнее. Я могу найти решение через год, через месяц, а, может быть, через час.

– Миша, – зову я.

– Что?

– Я понял.

– Что ты понял?

– Допустим, у тебя абсолютно случайно оказалась эта таблетка.

– Допустим.

– Допустим, ты ее мне дал и никакого распорядка ты не нарушал.

– Дальше.

– А что делают с теми, кто злостно нарушает распорядок?

– Если человеку что–то не нравится, значит, он сошел с ума. Нормальному человеку все должно нравиться. Понятно?

– Понятно. Его в дурдом отправляют?

– Не в дурдом, а в психоневрологическую клинику.

– А если я на нянечку буду кричать?

– Если трезвый будешь кричать, кричи. Они и сами кричат. Если пьяный – хуже. Распитие спиртных напитков – нарушение распорядка. Если кто–то нарушает режим дня, хулиганит или слишком много пьет, значит, человеку не нравится распорядок дня учреждения. В этом случае такого человека переводят в другое учреждение, с другим распорядком.

– Миша.

– Что?

– Я боюсь.

Почти всегда я знаю, что Миша скажет. Чаще всего Миша начинает фразу с утверждения, что я дурак. На этот раз все происходит хуже, гораздо хуже.

– Правильно делаешь, что боишься. Я тоже боюсь.

СГЛАЗ

Вечер. Нянечки кладут Мишу на кровать. Они немного пьяны, но не сильно. Не настолько, чтобы уронить Мишу или сделать ему больно. Две здоровые тетки резко выдергивают Мишу из коляски и бросают на кровать. Ничего страшного, с Мишей ничего не случится: у нянечек опыт. Они ловко, в четыре руки, подносят Мишино тело к кровати и разжимают руки. Миша падает на кровать с небольшой, совсем небольшой высоты. Он стонет. Стонет еле слышно. Нянечки не слышат его стона, им совсем не обязательно слышать его стон для того, чтобы точно знать, что ему больно. За долгие годы работы они научились распознавать реакцию на свои действия. Они прекрасно знают, что делают.

Миша улыбается. Я понимаю, что ему тяжело улыбаться, нянечки тоже это понимают. Миша терпеливо просит их переложить его поудобнее, расправить одеяло. Они неохотно следуют его воле, делают все, что он попросит, торопясь поскорее уйти. Игра. Это всего лишь игра. Нянечкам хочется сделать все возможное для того, чтобы их реже звали. Миша должен показать, что у него все в порядке, он всем доволен и будет обращаться за помощью и впредь. Простая игра. Как во всякой игре, в этой есть свои приемы и хитрости, наступление и оборона. Обороняться приходится Мише, он обороняется хорошо, он и не думает проигрывать. Миша широко улыбается, Миша очень вежливо благодарит нянечек за каждое движение, за каждую секунду их драгоценного времени. Миша зависит от нянечек, Мише приходится притворяться. Он в очередной раз улыбается, снова и снова благодарит. Наконец говорит, что это все, что ему больше ничего не нужно.

Странно. Чем вежливее держится Миша, тем больше сердятся нянечки. Поведение Миши раздражает их очень сильно. Нянечкам в Мише не нравится все. Им не нравятся его руки и ноги, его беспомощность. Но больше всего им не нравится его улыбка.

Чем шире Миша улыбается, тем более они недовольны. Все просто, очень просто. Миша улыбается, так как знает, что улыбка – его единственное оружие. Миша улыбается, потому что уверен, что, пока я жив, я буду звать для него нянечек снова и снова. Меня ничего не остановит. Знают это и нянечки.

Нянечка смотрит на меня, я смотрю на нянечку. Смотрю в упор, не мигая. Она не выдерживает, отводит взгляд.

– Че смотришь, че смотришь? Вылупил глаза свои цыганские. Смотрит и смотрит. Еще сглазит. Жалко друга–то? Не смотри, а то и тебя так на кровать бросим.

Я – другое дело. Мне улыбаться нянечкам нет никакого резона. Я могу добраться до туалета сам. Если меня положат на кровать неудобно, я смогу сам перевернуться на живот и лечь, как мне захочется.

– Бросайте, мне–то что? Меня в детдоме на пол бросали, а тут матрац. Знаете же, что у меня кости и мышцы нормальные. Это Мише больно, у него миопатия. Вы ж не первый год работаете.

Нянечка улыбается. Улыбается она не широко, но все–таки улыбается.

– Лучше бы у тебя руки так работали, как язык. Вот черт, и не переспоришь его. Одно слово – цыган.

Ей надо было уйти сразу, она это знает. Она уверена, что если бы ушла сразу, все было бы хорошо. Теперь приходится выкручиваться самой – напарница убежала. Сама виновата, не надо было связываться. Я смотрю и смотрю. Молчу. У нее рассеянный взгляд слегка выпившего человека. Маленькие глазки быстро бегают, она теряется. Неожиданно для самой себя она широко зевает. Взгляд ее становится испуганным, неуверенным. Она рассеянно смотрит на меня, смотрит долго. Быстро–быстро крестит рот. Оглядывается по сторонам. Стараясь не смотреть мне в глаза, выходит.

– Ну и зачем ты с ней спорил? – Миша недоволен моим поведением. Миша, наверное, тысячу раз объяснял мне, что спорить с сотрудниками бесполезно. Надо молчать и улыбаться.

– А что она мне сделает? Я сам в туалет хожу.

Я спокоен. Нянечкам наплевать на меня, мне наплевать на нянечек. Когда я не смогу сам передвигаться, тогда конечно. Тогда мне придет конец. А сейчас все хорошо. В интернате все хорошо. Пока можешь крутить колеса своей коляски. Пока.

Мише лень спорить. На самом деле ему все равно, о чем я разговариваю с нянечками. Главное, чтобы они вообще соглашались со мной разговаривать. Чтобы видели во мне хотя бы подобие человека. Со мной нянечки разговаривают очень редко. Почти никогда. Но мне совсем не нужно с ними разговаривать. Не о чем. И все же. Мне надо звать их к Мише.

– Что у нас сегодня на ужин? – Миша спрашивает, хотя знает, что я не успел ничего приготовить и придется перекусывать наскоро.

– Ничего. Колбасы с хлебом поедим. Я чай сделаю.

Миша не спорит. Миша почти никогда со мной не спорит. Он понимает, что я не могу готовить каждый день. Колбаса так колбаса. Я включаю электрочайник.

Дверь в комнату открывается, входит нянечка.

– Вы еще не поели?

Вопрос странный, да и появление ее в это время странно и непонятно. Обычно нянечки после отбоя ужинают у себя в комнате и ложатся спать. Нянечка говорит быстро, суетливо. Платок на ее голове повязан не сзади, как обычно, а снизу, под подбородком. Одной рукой нянечка прижимает конец платка ко рту. В другой руке у нее – огромная тарелка с жареной картошкой.

– А я тут картошку жарила, подумала, куда мне столько, дай деткам отнесу. Хорошая картошка, с салом пожаренная. И огурчики, огурчики сама солила. Вы уж все съешьте, не отказывайте. Хорошая картошка–то.

Дверь за нянечкой закрывается. Я подъезжаю к тумбочке, беру из нее литровую стеклянную банку.

– Миша. Три огурца. Два сейчас съедим, а один на завтра, или наоборот?

– Полтора сейчас, полтора на завтра.

Миша отвечает автоматически. Он элементарно делит три на два, не задумываясь о вопросе.

– Слушай, Рубен, я ни черта не понимаю. Ты что делаешь? Картошку надо есть пока горячая. Убери банку. Останется – спрячем потом.

– Нет. Сначала спрячем то, что не съедим. Ты не слышал, что она сказала?

– Если честно, то не понял. Что это с ней?

– Приступ альтруизма. Ты действительно ничего не понял?

Я старательно разрезаю огурец на две части. Полтора огурца уже в банке. Картошка пожарена добротно. Крупные рассыпчатые куски вперемешку с огромными кусками домашнего сала. Это даже, скорее, не сало, а жирное свиное мясо. Настоящая, домашняя картошка. Я засыпаю ее ложкой в банку между солеными огурцами. Тороплюсь. Наконец банка с огурцами и жареной картошкой заполнена почти под горлышко. Я обнимаю ее двумя руками, старательно ставлю на сиденье коляски рядом с собой. Несколько оборотов колес коляски, еще одно усилие, банка кажется очень тяжелой, когда я ставлю ее в холодильник. Радостно возвращаюсь к столу и подношу к Мишиному рту первую ложку картошки. Мы едим. Едим молча и так быстро, как можем. Миша старается есть быстрее, так как чувствует мое настроение.

– Погоди, – просит меня Миша, – я не могу так быстро. Объясни, что происходит.

– Да ничего особенного. Я ее сглазил. Теперь она хочет порчу снять.

– Чушь какая–то.

– Не хочешь – не ешь. Видишь, полная тарелка картошки. Еще на завтра отложили. Чем тебе плохо?

Миша жует медленно, но это не мешает ему разговаривать.

– Я не понял.

– Чего тут непонятного, – я начинаю злиться. – Я ей в левый глаз смотрел и губами двигал. Все. Значит, сглазил. Теперь у нее или курица сдохнет, или мужик напьется. Магия. В «Науке и религии» была статья про обычаи отсталых народов. Там все подробно описано.

Мы доедаем картошку. Молчим. Я даю Мише в руки половинку огурца. Миша старательно откусывает от огурца помаленьку. Он растягивает удовольствие. Я свой огурец съедаю быстро.

– Курица у нее и без того сдохнет. Про мужика вообще полная ерунда. Если бы он пить бросил, тогда была бы магия.

– Если бы он пить бросил, это была бы научная фантастика, – не сдаюсь я. – А так – магия. Дистанционное воздействие.

– Дурдом на каникулах. Ты на самом деле во все это веришь?

– Я в это не верю. Тут главное, чтобы она в это верила. Гляди, волосы у меня черные, глаза карие. Я на цыгана похож. Да. У меня еще ноги разной длины и горб. Все сходится. Я для нее колдун. Но главное не это. Главное то, что она зевнула. Теперь она думает, что это я ее зевнуть заставил, чтобы зубы посчитать. Колдун, если посчитает зубы у человека, что хочет может с ним потом делать. Поэтому нянечки, когда зевают, рот крестят. А сегодня она сразу перекреститься не успела. Теперь все, теперь поздно уже. Крестись не крестись – без толку. У меня вся власть.

Миша мрачно смотрит в пол.

– Рубен, ты физику в школе учил?

– Учил. Я и химию учил, и биологию. Могу из Гете почитать на немецком. Какой мне сейчас от физики толк? Хотя нет, например, сегодня я как раз по физическим законам поступил. Третий закон Ньютона помнишь?

– Помню. Действие равно противодействию.

– Видишь? Они тебе больно сделали, я ее сглазил. Жалко, вторая убежать успела.

Миша молчит. Миша обдумывает ситуацию. Молчать Миша может долго, час, два, три.

– Миша.

– А?

– Почему ты молчишь?

– Я, по–твоему, сейчас петь должен?

– Зачем петь? Все ведь хорошо. Сейчас чаю попьем без сахара.

– У нас есть сахар.

– Сахар у нас есть, но чай мы будем пить без сахара. Так надо.

Миша делает вид, что ему неинтересно. Миша спрашивает как бы между прочим:

– И почему без сахара?

– Она же колдуна задобрить решила. То есть, вроде как задобрить. На самом деле колдуна задобрить нельзя. Но если с ним вместе соли поесть, тогда либо колдун сердиться перестанет, либо сглаз все равно не подействует после соли. Поэтому она картошку с салом пожарила. И посолила покруче. Да еще огурец соленый. Все сходится. Только для верности она еще сахару должна была мне дать. Вдруг она зайдет сейчас, а мы чай с сахаром пьем. Получится, что я на нее все еще сержусь и противоядие против соли принимаю. Поэтому и на поминках конфеты раздают. Чтобы дух покойного задобрить.

Нянечка толкает дверь, дверь с силой бьется о стену. Нянечки всегда так заходят в комнату. Имеют право.

Быстро оглядывает тарелку.

– Все съели.

– Все, – говорю я радостно и улыбаюсь. – Очень вкусная у вас картошка. И огурцы тоже вкусные.

Я улыбаюсь так, как обычно улыбается Миша. Миша не улыбается. Миша грустно смотрит в пол. Но на Мишу нянечка не обращает никакого внимания. Миша ее не интересует.

– А чай попили?

– Нет. Как раз собирались.

– Тогда вот. – Нянечка достает из кармана халата четыре шоколадные конфеты. – С чаем попьете.

Она забирает пустую тарелку и уходит так же быстро, как и появляется. Дверь закрывается за ней с грохотом. Кажется, что после ухода нянечки дверь еще долго вибрирует.

– Конфеты спрячь, – командует Миша, – мы уже достаточно поели сегодня.

– Нельзя. Она утром фантики считать будет. А разворачивать и заворачивать в бумагу мне их лень. Давай с чаем конфеты пить.

Миша не возражает. Мы пьем чай с конфетами.

Миша молча жует конфету. Миша не хочет со мной разговаривать. Он смотрит мимо меня, грустно и едва заметно улыбается.

– И что мне теперь с тобой делать?

Миша спрашивает тихо, очень тихо, но я слышу.

– Ничего со мной не надо делать. Нормально все. Картошкой тебя кормлю. Что тебе еще надо?

– Мне надо, чтобы ты думать учился. У тебя и так в голове каша, а тут еще ведьмы с колдунами. Ты и без того достаточно глуп, а магия – это боковой вариант рассуждений. Изучая магию, ты уходишь в тупиковом направлении.

– Да не изучаю я никакой магии. Так, несколько правил всего запомнил.

– А сегодня что делал?

– Ничего я сегодня не делал. Сглазил ее, и все. Скажешь, она этого не заслужила?

– То есть ты решил применять в жизни познания в магии?

– Нет, конечно. Скорее, в этнографии.

Миша не улыбается. Ему не хочется шутить. С ним всегда так. Только все начнет складываться хорошо, он задумывается и все портит.

– Миша, – тихо зову я.

– Что?

– Миша. Ну я–то ладно, я дурак. С дурака какой спрос? А сам? Расскажи, как ты учительницу сглазил.

Миша все еще смотрит в пол, но по его голосу уже понятно, что он не сердится. Миша никогда не говорит об этом, но я точно знаю, что ему нравится вспоминать, каким он был раньше.

– Не было этого, выдумываешь ты все. Учителя – люди образованные, их так просто не сглазишь.

– Но ты же сглазил!

– У меня глаза какого цвета? И ноги одинаковые.

Миша смотрит на меня. Веснушки у него на лице не проходят даже зимой. На цыгана он совсем не похож.

– И все–таки ты ее сглазил.

– Горб у меня, конечно, побольше твоего, – продолжает Миша спокойно, – но горб не главное. Что там в твоих журналах про горб пишут? Одного горба достаточно, чтобы человека сглазить?

Миша шутит. Шутит Миша редко. Шутит Миша, только если у него почти ничего не болит и настроение не такое плохое, как всегда.

– Да при чем тут горб? Ты учительницу сглазил. Об этом вся школа говорила. Она тебя из класса выгнать решила. Дернула коляску, ты упал. Ты ей пожелал, чтобы она ногу сломала, она и сломала.

– Не так все было. Я сказал, что если бы она сломала ногу, то поняла бы, что такое сидеть в коляске.

– Вот видишь! – Я радуюсь так же сильно, как если бы это я сам сглазил учительницу. – Получается, ты ее сглазил.

– Ничего не получается.

– Но она же упала.

– Упала. Под ноги смотреть надо, тогда падать не будешь.

– Она упала потому, что ты ей этого пожелал.

Миша смотрит на меня. Для этого ему приходится поднимать голову.

– Скажем так, она упала потому, что я захотел, чтобы она упала.

– Так я про это и говорю. Ты ее сглазил.

– И ты в это поверил?

– При чем тут я? Вся школа в это поверила.

– Наличие одного дурака не отрицает возможности наличия нескольких дураков в том же ареале.

– Выходит, ты умный, а все дураки.

– Я не говорил про всех.

– Но все поверили. Даже директор.

– Директор не дурак, он козел.

– Это исключающие понятия?

– Понятие «козел» включает в себя понятие «дурак».

– Так, Миша, я запутался. Давай снова и по порядку. Ты пожелал учительнице сломать ногу. Она сломала ногу. После этого всех вызывали по очереди к директору.

– Не всех.

– Всех.

– Тебя вызывали?

– Меня незачем было вызывать. Я ее не мог с лестницы столкнуть.

– Тогда не говори «всех». Меня тоже не вызывали.

– И ты не мог ее столкнуть.

Миша смотрит на меня совсем весело.

– Почему не мог?

Я смотрю на Мишу и все еще ничего не понимаю.

– Ты хочешь сказать, что ты ее столкнул с лестницы?

– Предположим.

– Я ничего не понимаю.

– Так никто ничего и не понял. Сам говоришь, сглазил я ее.

– Миша, расскажи.

Миша не любит рассказывать такие вещи. Но в этот день у Миши хорошее настроение. Миша уступает.

– Допустим.

Мише нравится слово «допустим». Одним словом «допустим» он доводил учителей в детдоме до крика.

– Допустим, – продолжает Миша, – учительница наткнулась на препятствие. Нога подвернулась. Допустим, препятствие находилось на верхних ступеньках лестницы.

– Веревка, – догадываюсь я.

– Канат, – поправляет меня Миша. – Канат в соединении с противотанковой миной.

– Достаточно тонкой веревки, – соглашаюсь я.

– Достаточно нитки. Один конец нитки привязываем к перилам, другой опускаем в лестничный пролет и протягиваем до первого этажа. Если натянуть нитку в нужный момент, человек падает.

– Не сходится. Тот, кто внизу, должен успеть убежать. Ты бы не успел.

– Я бы не успел. К тому же у меня было алиби. Я был на лекции в актовом зале.

– Серега бы успел.

– Серега бы успел, но он тоже был на лекции. К тому же учительница могла услышать шум его коляски.

– Все, Миша. Я теперь ничего не понимаю. Выходит, внизу должна сидеть другая учительница или сам директор. Кто–то ходячий.

– Все правильно. Кто–то ходячий. Не обязательно, конечно, директор, и не обязательно взрослый человек. Теперь дошло?

– Нет.

Миша начинает сердиться. Миша всегда сердится, когда, по его мнению, у меня достаточно информации, а я не могу сделать правильный вывод. Но Миша не разрешает себе сердиться. Он набирает в грудь воздуха, медленно выдыхает. Мише приходится быть очень терпеливым со мной.

– Послушай, Рубен. Если человек покрасил губы помадой, а его за это головой в унитаз, это нормально?

– Это ненормально. Но я все равно ничего не понимаю. Помада в детдоме запрещена, конечно, но старшие девочки все равно красятся.

– А младшие?

– Не мог же ты договориться с девочкой!

– Почему не мог?

До меня доходит.

– Миша.

– А?

Миша теряет интерес к разговору очень быстро. Миша уходит в себя, замыкается. Теперь очень долго он не станет со мной разговаривать. Миша считает, что мне понадобится месяц, чтобы переработать информацию. Миша прав.

– Миша, – не отстаю я. – Я вот чего не понимаю. В детдоме учительница только один раз упала. И ноги у нее остались целые. Но потом, у себя дома, она несколько раз падала. А под конец упала на кухне, ногу сломала, да еще кастрюлю с супом на себя опрокинула. Это ты как объяснишь?

– Никак.

– Но почему она дома падала?

– Все просто. У себя дома она падала потому, что я ее сглазил.

Миша смотрит на меня совершенно серьезно. Веснушки на его лице не выдают и тени улыбки. Он смотрит на меня, а я в очередной раз не могу понять, шутит он или нет.

– Так, Рубен, ты говоришь, что я сглазил учительницу. Так?

– Так.

– Она сама всем рассказывала, что я ее сглазил. Так?

– Так.

– Тогда конечно, тогда вы правы. Выходит, я сглазил учительницу.

ИДИОТ

– Идиот.

– Что–нибудь не так?

Я сварил суп. Сварить суп может любой дурак. Две картофелины, кусок колбасы и горсть риса. Я сварил очень хороший суп. Даже посолил. В интернатовском супе никогда не бывает картошки. Я не совсем прав, конечно, – картошка в супе есть, только ее мало, и она вся остается на дне кухонного котла. За три года мы с Мишей видели картошку в супе два раза и оба раза смеялись. Колбаса – роскошь. Колбасу в суп никто и никогда не кладет, даже на воле. Но мы с Мишей едим мало, Миша ест совсем мало. Если мелко нарезать кусочек колбасы, его хватит на целую кастрюлю супа. Маленькую кастрюлю, но нам хватает ее на два ужина. Миша говорит, что варить колбасу гораздо разумнее, чем жарить. Он прав. Если пожарить кусочек колбасы, он сморщится и его станет совсем мало, на один бутерброд. Миша прав, Миша всегда прав, потому что он умный, а я дурак. Но я знаю, что он просит меня варить суп не только поэтому. В супе и колбаса, и картошка становятся мягкими, и их легче жевать. Когда Миша хочет супа, я варю суп. Жареная колбаса нравится мне гораздо больше вареной, я люблю жареную колбасу. Но жарить колбасу – нечестно. Если я пожарю колбасу, то из нее получится один бутерброд для меня. Если сварю – четыре тарелки супа для нас двоих. Иногда, в праздник, Миша просит жареной колбасы. Я жарю два кусочка колбасы, и мы едим бутерброды с колбасой. Я люблю колбасу с корочкой, жесткую. Я кладу колбасу на сковородку, доливаю в сковородку воды. Если при жарке добавить в сковородку воды, колбаса получается мягкая, почти как вареная. Мягкую колбасу легче жевать, Мише нравится мягкая колбаса. Миша говорит, что колбаса, которую жарит Рубен, вкуснее всего. Вода выпаривается, я оставляю колбасу на огне еще на пару мгновений. Колбаса покрывается легкой корочкой, и Миша уверен, что мы едим именно жареную колбасу. Я мог бы пожарить один кусок для себя, другой для Миши, но не делаю этого, потому что знаю, что ему тоже захочется хорошо прожаренной колбасы. Я не могу есть жареную колбасу при Мише, я не могу напоминать ему, что ему трудно жевать. Когда–то, когда Миша был маленький, он мог жевать все что угодно, даже леденцы. Миша мог ходить и был, как все другие дети на воле. Ни за что на свете я не стану напоминать ему, что он не может жевать нормально.

Миша – мой друг. Мы можем говорить о чем угодно. Мы можем говорить о смерти. Мы очень часто говорим о смерти. Но о том, что ему трудно жевать, мы не говорим никогда. Если начать говорить об этом, придется говорить дальше. Придется говорить о том, что ему с каждым днем все труднее дышать.

– Ты идиот, Рубен, – повторяет Миша. – Ты пересолил суп.

– Я не идиот, Миша. Я посолил суп нормально. Вода выкипела. Я выключил электроплиту вовремя, просто некого было попросить снять кастрюлю с плиты, вода и выкипела.

– Ты идиот, Рубен. Ты должен был предусмотреть, что никого из здоровых не будет на кухне, и выключить плиту заранее.

– Я не идиот. Спорим, докажу?

– Если докажешь, тогда идиот я.

– Нет. Если докажу, что я не идиот, тогда ты – дебил. Согласен?

Миша кивает. Спор его забавляет.

– Какая разница, – спрашивает Миша, – идиот я или дебил? Все равно дурак.

– Не все равно. Медицина различает три основных степени умственной недостаточности: дебильность, имбецильность и идиотия. Если бы я был имбецилом, я не смог бы сварить суп, идиот не смог бы даже разговаривать о супе. Я – дебил. Ты тоже дебил. Если бы ты был нормальным, то сообразил бы, что я именно дебил. А с дебилом лучше не спорить. В следующий раз я не стану варить суп: разрежу кружок колбасы на две части, сварю пару картофелин и посолю все это при тебе.

Миша не тратит много времени на рассуждения. Он понимает мою мысль быстро, очень быстро. Никто, кроме него, не может так быстро думать.

Миша открывает рот для следующей ложки супа. Мы едим.

Вечером мы играем в шахматы. Миша не смотрит на доску. Доска нужна только таким дебилам, как я. Миша выигрывает у меня три раза подряд. В последней партии он объявляет мат в четыре хода. Я тупо смотрю на доску, я не вижу мата. Медленно продираясь сквозь варианты жертв и обменов, постепенно соглашаюсь, что партия закончена.

Миша не торопит меня, Миша терпеливо ждет, пока до меня дойдет смысл его последнего хода. Наконец я сдаю партию.

Миша не радуется. Он никогда не радуется при выигрыше, скорее, наоборот. Иногда мне кажется, что ему нравится проигрывать.

– И все–таки, почему я дебил, как ты думаешь? – спрашивает он меня.

– Я уже объяснял.

– Я спрашиваю про причину болезни, – поясняет Миша, терпеливо снося мое непонимание.

– Не знаю, – отвечаю я. – Я не врач. Скорее всего, ты дебил по той же причине, что и я. Нарушение мозгового кровообращения. Разница лишь в том, что я дебил с детства, а ты глупеешь постепенно только сейчас.

Миша не обижается. Мы уже давно не обижаемся друг на друга.

– Похоже, Рубен, ты прав. Мы с тобой дебилы. Оба.

ГАМЛЕТ

мне деньги нужны.

– Миша, – говорю я,

– Сколько?

– Мне много нужно.

– Сколько?

– Миша, я знаю, ты скажешь, что это ерунда.

– Конечно, скажу.

– Тогда зачем спрашиваешь, сколько мне нужно денег?

– Если человеку нужны деньги, он, как минимум, должен знать необходимую сумму. Как максимум, для чего ему нужны эти деньги. Пока ты не ответил на первый вопрос, я не могу задать второй. Хотя ты мог бы сразу сказать, сколько и для чего денег тебе нужно.

– Мне нужно шестьдесят рублей для курсов английского языка.

– Для чего тебе нужен английский язык?

– Хочу прочитать Гамлета в подлиннике.

– Плохой перевод?

– Перевод хороший, но в журнале пишут, что для полного понимания текста нужно знать язык оригинала.

– Почему именно Гамлета? – Миша задает вопросы быстро, но я знаю, что ему на самом деле нужны точные ответы. Миша всегда говорит, что принять правильное решение можно, если располагаешь точной информацией.

Я читаю наизусть монолог Гамлета.

– Теперь перескажи своими словами, только покороче.

– Зачем?

– Я хочу знать, что ты понял из этого набора слов.

– Гамлет думает над вопросом, почему все люди живут, а не кончают с собой.

– Потому что у них ничего сильно не болит.

– Гамлет объясняет, что люди не кончают с собой, потому что боятся неизвестности.

– Тоже глупость. Простейший выбор. Если человеку очень плохо, он вешается, если не очень, читает монологи и действует на нервы окружающим. Плохая книга. Впрочем, как и все остальные, которые ты читаешь.

– Ты думаешь, мне не стоит учить английский язык?

– Думаю, не стоит.

– Ладно, извини, ты прав, конечно.

– Рубен, я много раз объяснял тебе, что извиняться нет смысла. Если ты что–то сказал или сделал, то в тот момент у тебя были на это причины. Жалеть о том, что ты сделал, когда у тебя появились дополнительные данные бессмысленно.

Я молчу, мне нечего сказать. Миша прав.

– Рубен. Возьми двести рублей.

– Зачем мне двести рублей?

– На твой английский.

– Ты же сказал, что мне не стоит учить английский.

– Сказал.

– Почему же ты даешь деньги?

– Слушай, Рубен, а на эти курсы идиотов берут?

– Туда всех берут.

– Тогда все в порядке. Не понимаю, в чем проблема.

– Мне нужно только шестьдесят рублей.

– Если за шестьдесят рублей можно купить новые мозги, то это мало, если два комплекта, то это много. Но я сказал то, что сказал. Я не сказал сто девяносто девять или двести один. Потому что у меня есть мозги и я умею считать. Если я не умею считать, тогда другое дело, тогда тебе надо только шестьдесят рублей.

– Миша, этого я не понимаю. Почему ты даешь деньги, если считаешь, что изучение английского глупость, почему именно двести рублей?

– Тебе понадобятся тетрадки, ручки. Два словаря, большой и маленький. С большим словарем тебе трудно управляться, поначалу будешь пользоваться маленьким. Почтовые марки, конверты. Детские книжки на английском, ты же не с Гамлета начнешь. Сколько стоит хороший большой словарь?

– Много, рублей сорок.

– Вот видишь, все сходится. Двести рублей должно хватить.

– Ты не ответил на первый вопрос.

– Ответил. Если я начал подсчитывать расходы, значит, мне эти расходы выгодны. У меня был выбор, я его сделал.

– В чем выгода? Я буду постоянно слушать одни и те же пластинки на английском. Тексты уроков обычно глупые. Я буду слушать английское радио.

– Радио мне мешать не будет. Я английского не понимаю. Тексты уроков я, конечно, запомню. Они будут намного глупее того, что ты говоришь обычно?

– Нет.

– Тогда мне от твоих курсов прямая выгода. Ты будешь писать контрольные работы, слушать пластинки, то есть постоянно находиться в комнате. Дверь в комнату будет закрыта, значит, холод из коридора не пойдет внутрь. В перерывах между уроками ты будешь двигать мне ноги и делать чай. В любой момент ты сможешь позвать мне нянечку. Все сходится один к одному. Примерно такого же эффекта я мог бы добиться при помощи водки. Постоянно кто–то в комнате, всегда есть горячий чай.

Если пить водку с кем–то поздоровее, чем ты, то даже нянечку звать не нужно. Но вариант с водкой мне не нравится. Он дороже. Мы с тобой съедаем банку консервов на двоих, а человек с действующими руками съест ту же банку один. И водки при желании можно рублей на пятьдесят за один день выпить. Это только коммерческая выгода. Английское радио ты и сейчас слушаешь, только редко. По английскому радио музыку передают. Если выбирать между музыкой и пьяными разговорами, то я предпочитаю музыку.

– Миша, получается, ни у меня, ни у тебя нет выбора.

– Получается, что у нас есть выбор, и мы выбираем. Всегда есть выбор. У всех есть выбор.

– И у Гамлета был выбор?

Мишу не удивляет вопрос. Когда у Миши хорошее настроение, он готов долго разговаривать со мной. Я знаю, что Миша любит короткие и точные вопросы. Если я хочу что–то узнать, то должен сначала долго думать, перед тем, как задать Мише вопрос.

– Рассмотрим два варианта. – Миша говорит спокойно, немного лениво. – Первый вариант: Гамлет умный человек.

– Так он и есть умный. Его только принимают за сумасшедшего.

– Рубен, я убивал в детдоме?

– Нет.

– Почему?

Меня не удивляет вопрос. Миша никогда не задает глупых вопросов. Я ищу правильный ответ. Найти правильный ответ мне удается редко, но иногда все же удается.

– Миша, не все книги глупые. Я читал про волков. В волчьей стае никто никого не убивает. Если кого–то из членов стаи не устраивает ситуация, он пытается перестроить структуру стаи. Ты не убивал, потому что не видел в этом смысла. Ты даже не избивал никого сильно. Ты перестраивал структуру.

Миша редко доволен моими ответами, но на этот раз я вижу, что попал в точку.

– Рубен, Гамлет смог перестроить структуру стаи?

– Нет.

– Тогда рассмотрим второй вариант: Гамлет глупый. Он мог начать изучать русский язык.

– Почему именно русский?

– Ну, не русский, а какой–нибудь еще язык. Почему бы и не русский?

– Он и так учился в Германии.

– Ну и что. Поехал бы учиться во Францию, выучил бы французский. Все равно же дурак. А так, в пьесе, он и себя угробил, и людей.

– Миша, я такой же дурак, как Гамлет?

– Нет, ты глупее. Но у тебя есть я, а у Гамлета не было никого. Без меня ты бы быстро глупостей наделал.

Миша доволен. Я вижу, что Мише понравился вариант с английским языком. Миша редко бывает настолько доволен.

– Знаешь, Рубен, когда будешь в библиотеке, возьми для меня книгу.

– Ты же не читаешь книг.

– Я не читаю книг, к тому же ты знаешь, что я не могу переворачивать страницы. Ты будешь читать мне вслух.

– Я могу тебе сейчас почитать, если хочешь. У меня есть Шекспир.

– Ты дурак, Рубен. Зачем мне Шекспир? Я не люблю Шекспира. Когда будешь в библиотеке, возьми для меня книгу, ту, про волков.

БОРЩ

Русский борщ. Нет ничего проще и ничего сложнее борща. С одной стороны – еда как еда, ничего особенного, с другой – таинственное мистическое блюдо национальной кухни. Что такое борщ, понять сложно, если не жил в России, – почти невозможно, немыслимо.

Назвать борщ капустным супом может только иностранец, Россию не любящий и не понимающий. Назвать борщ супом из капусты – все равно, что обозвать паэлью рисовой кашей, а тортилью – картофельной запеканкой.

Борщ – это не просто суп с капустой, точнее, суп с капустой – это совсем не борщ. Суп с капустой – это суп с капустой. Борщ – совсем другое. Борщ – еда особенная, еда настоящая. Универсальная еда на все случаи жизни, совершенная еда.

Рецепт борща невозможно записать. Россия – страна огромная. На севере и юге, западе и востоке, в каждом регионе, в каждом населенном пункте, в любом месте, где живут русские люди, имеется свой неповторимый рецепт борща. Неповторимо все – от выбора мяса и сорта картофеля до степени готовности капусты. Состав борща можно определить лишь приблизительно, неточно, с натяжками и допущениями. На вопрос «как готовить борщ» можно отвечать бесконечно, можно спорить долго, доказывая истинность именно своего рецепта. Вопрос «из чего готовят борщ» правильного ответа не имеет и иметь не может. Глупый вопрос. Если отвечать на него приблизительно, поверхностно, сильно не задумываясь, не забивая голову пустяками, можно ответить просто. Борщ – это суп из мяса и овощей. Получится не менее глупый ответ на глупый вопрос. Борщ бывает разный. Постный борщ – борщ без мяса – вообще явление непонятное. Если следовать букве описания, получится, что постный борщ – это суп из мяса и овощей, но без мяса. Получится, что постный борщ – это суп из овощей.

Спорить, что такое борщ – бесполезно. Достаточно опустить ложку в тарелку, зачерпнуть поглубже и попробовать. Все станет ясно. Борщ – это борщ. Ничего больше, и ничего меньше.

Миша лежит на кровати, я сижу в коляске. Передо мной – наш обед. На второе – перловая каша, второе можно не пробовать. Миша все равно не может жевать долго. Я знаю, что такое интернатовская перловая каша. Комок недоваренной крупы без ничего. Эту кашу я не могу жевать, не то что Миша. На первое – борщ. Я опускаю ложку в тарелку.

– Ну как? – спрашивает Миша.

Я понимаю его нетерпение. Если отказаться от борща, придется есть хлеб с чесноком. Хлеб с чесноком – это вкусно. Я бы предпочел съесть хлеб и успокоиться. Я не хочу есть этот борщ. Миша думает иначе. Миша боится есть сухой хлеб. Миша тщательно следит за своим здоровьем, он знает, что питание всухомятку для него – верный путь к запору. Миша боится запоров больше всего на свете.

То, что стоит передо мной, назвать борщом нельзя. Я долго жил на свете, почти двадцать лет. Я видел разные борщи. Наваристые детдомовские борщи в дни приезда московской комиссии. Жиденькие больничные супчики. Я хорошо знаю, что такое борщ. Лениво болтаю ложкой в мутной жиже. Слишком мало капусты, слишком много воды.

– Дерьмо, – говорю я уверенно. – Они его даже не посолили. А скорее всего, опять разбавили водой, поэтому борщ несоленый.

– Горячий, – спорит Миша.

Миша думает. Мише не хочется отказываться от горячего.

– Ладно, Рубен. Посоли борщ, поперчи и покроши в него хлеб.

Я делаю так, как он просит. Беру наши куски хлеба, крошу в борщ. Мякоть двух хлебных паек я тщательно крошу в Мишину тарелку, корки – в свою. Я говорю Мише, что люблю корки, он соглашается. Мы знаем, что это всего лишь игра. Мише трудно было бы жевать хлебные корки, а мне все равно. Хлеб – он и есть хлеб, хоть мякоть, хоть корка. Кусочек хлебной корки я откладываю в сторону. Я знаю, что Миша будет долго есть этот кусочек после обеда. Миша любит корки, как и я. Чищу дольку чеснока, даю Мише в руку. Миша сам откусывает от дольки. Миша любит все делать сам. Когда он лежит на кровати, мне приходится его кормить лишь потому, что я могу покормить его гораздо быстрее, чем он поест сам. Я могу покормить его горячим.

Мы едим борщ. Едим молча. Я привычно вкладываю ему в рот горячее хлебное месиво. Миша старается жевать быстрее, но все равно, как бы он ни старался, я успеваю прожевать две ложки борща за то время, пока он справляется с одной.

Наконец Мишина тарелка пуста. На лбу у Миши выступают капли пота. Миша вспотел от физического напряжения и горячей пищи. Миша рад, что все так удачно сложилось. Он поел горячего.

– Дерьмо, – упрямо повторяю я.

– Горячее, – почти весело возражает Миша.

У Миши в руке – хлебная корка. Он подносит ее ко рту, сосет. Когда корка размокает, он откусывает от нее кусочек. Миша доволен.

– Почему? – спрашиваю я.

– Что конкретно «почему»? – уточняет Миша.

– Почему здесь готовят такое дерьмо?

– А ты что хотел, чтобы тебе подавали куропатку под чесночным соусом?

Куропатка под чесночным соусом – наша шутка. Мы никогда не используем соусы, а куропаток видели лишь по телевизору.

– Кто мы такие вообще, чтобы нас кормить? – продолжает Миша. – Радуйся, что тебе вообще дышать позволили. Еду в комнату носят – и то хорошо. Ну, скажи: какая от тебя государству польза? С какой стати переводить на тебя картошку? Картошки в стране и здоровым не хватает. Ты дурак, Рубен, простых вещей не понимаешь.

– Я и не говорю про нас. Мы – лишние, это понятно. Еще зэки лишние. Если нас и зэков поубивать, в стране больше еды останется. Я не спорю. Но ведь еще бабушки остаются и дедушки. Они всю жизнь работали. Представь, какая от них польза была. Шахтеры, швеи – здесь много людей, которые всю жизнь работали. Даже полковник есть. Он контуженый, в танке горел. Я видел его на День Победы – вся грудь в орденах. И погоны у него настоящие. Если бы не этот полковник, нас бы фашисты завоевали. Он страну спас. Ему за что такой борщ дают?

Миша тщательно пережевывает хлеб. Миша не смотрит в мою сторону. Чтобы посмотреть на меня, ему надо поднять голову вверх, а это лишнее, бесполезное движение. Он и так устал поднимать голову, пока ел. Мне нет необходимости смотреть Мише в глаза, я и без того знаю, что он внимательно меня слушает. Миша думает. Миша думает быстро, но на этот раз он не сразу находит нужный аргумент.

Он медленно поднимает голову, смотрит на меня почти насмешливо. Хороший, радостный взгляд.

– Наивный ты человек, Рубен. Все правильно, шахтеры и швеи всю жизнь на страну работали, и польза от них была. Полковник твой – настоящий герой, я согласен. Только скажи мне честно: а какая сейчас от них польза?

– Никакой, – быстро отвечаю я.

– Вот видишь. Наше меню не с потолка взяли. Кормят нас как положено. Если все есть, с голоду не умрешь. В Москве люди поумнее нас с тобой сидят, там все продумали. Не умирает же этот полковник от голода, правда?

Миша смотрит на меня, он упрямо пытается втолковать мне очевидные вещи. Я понимаю, что он прав.

– Конечно, Миша, пользы от него никакой, но ведь это несправедливо!

– Ты веришь в справедливость? – сухо осведомляется Миша. – Тогда ты точно дурак.

Я смущаюсь, я признаю Мишину правоту. Про справедливость я действительно сморозил не подумав. Но мне все же не хочется сдаваться сразу.

– Так ведь обидно же.

– Кому обидно? Ты, что ли, в танке горел?

– Полковнику.

– А мы с тобой тут при чем? Пусть полковник и переживает.

Я смотрю на наши пустые тарелки. Нам с Мишей действительно крупно повезло оказаться в таком хорошем интернате. В плохих интернатах полковники не живут. Мне то что? Мне еду просто так, ни за что, дают. А полковнику обидно, конечно. Он же все–таки полковник, он не простой инвалид.

Я смотрю на наши пустые тарелки. Миша прав, он почти всегда прав. Но все же, если бы я был полковником, если бы горел в подбитом танке, то мне бы было обидно есть такой борщ. Очень обидно.

БУБУ

– Ты дурак, Рубен.

– Да, я знаю.

Мы сидим в комнате, дверь закрыта. Я читаю книгу, а Мише, наверное, нечего делать. Миша никогда не говорит много. Иногда мне кажется, что он разговаривает со мной только по необходимости. Но это только мои предположения. На самом деле, я уверен, что Миша точно знает, когда и чего хочет. Если он сказал фразу, значит, уверен в ее смысле. Фраза, утверждающая, что я дурак, сама по себе смысла не имеет. То, что я дурак, мы с Мишей знаем и так. Я жду следующих слов, но Миша молчит. Миша может промолчать до вечера, а может и до завтра.

– Ты очень глупый человек, Рубен.

– Да–да, конечно.

– Ты глупее Бубу.

Бубу – глухонемой мужчина, жил в нашем доме престарелых очень давно. Один из многих психохроников, он выделялся среди них особенным качеством. Каждый раз, когда его просили перенести мебель или разгрузить машину, он требовал плату. Минимальной его ставкой была пачка дешевых сигарет. Много раз его пытались обмануть или предлагали меньшую цену, но ничего не добивались. Меньше, чем за пачку сигарет, он работать отказывался. Как и все мы, инвалиды, он имел право на кровать и место за столом в столовой. Как и мы с Мишей, он обречен был жить в доме престарелых до смерти. Но нянечки относились к нему гораздо лучше, чем к нам с Мишей. Для нянечек Бубу был нормальным человеком, умным и сильным. По вечерам, когда нянечки садились готовить ужин, Бубу шел на запах еды, подходил к заветной двери и ждал. Одна из нянечек выносила ведро и швабру. Начинался ритуал, один из ритуалов нашей повседневной жизни. Бубу мыл полы в коридорах и туалетах. Шумно макая мокрую и грязную швабру в ведро, нелепо вытряхивая тряпку на пол, он тщательно тер полы наших бесконечных коридоров. Свою часть договора он выполнял старательно, никогда не оставляя работу недоделанной. Мощными движениями Бубу размазывал грязь по полу точно так, как его научили когда–то. Качество его работы было не лучше и не хуже, чем у нянечек, только брызги из ведра летели гораздо выше, скрип тряпки по полу звучал намного убедительнее, а высунутый от усердия язык только усиливал впечатление нормального, рабочего человека. Усталый и довольный собой, Бубу возвращался к комнате нянечек всегда вовремя. Он справлялся с работой не быстро, но и не медленно, именно к тому моменту, когда нянечки заканчивали ужинать. Бубу стучал в дверь, сдавал ведро и швабру, а взамен получал поднос с сокровищами. Все остатки от ужина нянечек: куриные ноги, жареная картошка, куски мяса и колбасы, даже огромная железная кружка с чаем, – все это богатство и роскошь доставались Бубу заслуженно и по праву. Он садился за стол в коридоре и быстро поедал все подряд. Сначала он брал в руки ложку и съедал суп, потом, отложив ненужный предмет сервировки, продолжал пиршество, отправляя куски в рот обеими руками. Руки и лицо его лоснились от жира, глаза светились детским счастьем. Поначалу, когда меня только привезли в дом престарелых, я пытался здороваться с ним при встрече, иногда он кивал мне в ответ или улыбался, но никогда я не был точно уверен, улыбается Бубу мне или чему–то загадочному внутри себя.

– Миша, я не понял.

– Чего тут понимать? Есть ты, есть Бубу. Ты глупее Бубу. По–моему, простая мысль. Если бы я утверждал, что ты умный, а ты не понял бы простейшего рассуждения, тогда да. Тогда было бы логическое противоречие.

– Я не утверждаю, что я умный. Но почему именно Бубу и именно я?

– Потому, что Бубу моет полы.

– Тогда ты тоже глупее Бубу. И вообще, Бубу умнее всех в мире.

– Ты не понял, Рубен. Я, может быть, глупее Бубу, интеллектуальная разница между нами не очень большая, точно нельзя определить. Но то, что ты глупее его – бесспорно.

– Давай по порядку. Чем ты отличаешься от Бубу интеллектуально?

– Почти ничем. И его, и моего интеллекта хватает для достижения личной цели. Он получает еду, а я получаю смерть. Если я смогу быстро умереть, то можно будет говорить о нашем с Бубу интеллектуальном равенстве.

– Ерунда какая–то. А если у меня вообще нет никакой цели?

– Так не бывает. Ты хочешь медленно загибаться на третьем этаже?

– Нет.

– Тогда твоя цель совпадает с моей, но ты о ней даже не задумываешься. Ты глупее меня, глупее Бубу. Глупее тебя только лежачие бабушки, которых сюда привезли сразу на третий этаж, потому что у них было больше времени задуматься о будущем.

– Почему только лежачие?

– Потому что насколько умны ходячие, мы пока не знаем. Может, у них уже все готово на крайний случай. Может, она, эта ходячая бабушка, завтра повесится, или сейчас висит. Много неопределенных факторов. В твоем случае все проще. Бубу может мыть полы до старости.

Я думаю. Думаю я недолго, так как ответ кажется мне очевидным. Я знаю, что Миша сердится, если я отвечаю быстро, но ничего не могу с собой поделать.

– Я умнее Бубу. И ты умнее Бубу. Это просто.

– Приведи пример.

– Я могу рассчитать площадь криволинейной трапеции, а Бубу даже до десяти считать не умеет.

– Дай свое определение интеллекта.

– Способность к анализу и синтезу.

Миша не сердится. Или у него хорошее настроение, или он заранее рассчитал, сколько времени мне понадобится на поиск правильного ответа.

– И твоя способность анализировать тебя устраивает?

– В общем–то – да. И Бубу его способности вполне устраивают.

– Хорошо, – говорит Миша, – почему же тогда ты не можешь обеспечить себя едой?

– Потому что едой меня обеспечиваешь ты. Но сравнение некорректно. У тебя есть еда, потому что есть деньги, а деньги тебе достались просто так.

– Сравнение корректно. Мне моих денег хватает, тебе твоих – нет. Руки и ноги достались Бубу тоже просто так. Количество моих денег в рассматриваемых нами пределах бесконечно, объем ресурсов Бубу бесконечен примерно в той же мере. Когда Бубу состарится и не сможет мыть полы, он начнет выпрашивать остатки еды возле кухни. То есть его интеллекта хватит ему до последних дней.

– Мне моего интеллекта тоже хватит до последних дней. Я умру от остановки сердца.

– Может быть. В лучшем случае так и произойдет. Но если ты не умрешь быстро, то мои деньги рано или поздно кончатся, и тебе придется есть то, что тут дают. Это гарантированный заворот кишок. При таком раскладе ты будешь умирать медленно. Ты даже слабительное не сможешь себе купить.

– Хорошо. Но тогда ты тоже глупее Бубу. Ты даже глупее меня. Я могу сам сходить в туалет.

– Помолчи.

Я не должен был этого говорить. Наверное, теперь Миша точно обидится.

– Миша, прости, я не хотел.

– Чего ты не хотел?

– Я не то хотел сказать. Я не хотел тебя обидеть.

– Ты дурак, Рубен. У тебя не хватит ума, чтобы меня обидеть. Я просто попросил тебя помолчать. Молчи и слушай.

Мы молчим. По коридору мимо двери кто–то проходит.

– Слышал? – Миша улыбается.

– Чего?

– Теперь понял?

– Ничего я не понял.

Миша рад. Он рад, что все получилось, рад, что пока еще может нормально думать.

– Кто сейчас прошел?

– Я откуда знаю?

– А я откуда знаю?

– Узнал по шагам, наверное.

– Не только. Я помню всех нянечек по звукам шагов, это верно, но также я помню и расписание их передвижений, кто в какой смене работает, какое у них может быть в этот момент настроение.

– Нянечки не ходят по расписанию.

– Все ходят по расписанию.

– И я?

– И ты, и Бубу – все. И всех можно посчитать. Дни выдачи зарплаты, дни рождения, дни рождения родственников, посевная, уборочная. Такие данные, как дождь или снег, даже ты мог бы учитывать. Настроение нянечки можно определить как математическую формулу. Та нянечка, которая сейчас прошла, могла бы дать мне утку, но я недавно сходил в туалет.

– Как ты определяешь время?

– По теням на стене. Ты помнишь, где была тень от окна в марте прошлого года?

– Миша, да я не помню даже, где эта тень вчера была.

– Вчера эта тень была там же, где сегодня. Тени не смещаются так быстро.

– Я не про это.

– И я не про это. Ты дурак, Рубен. И, что самое плохое, ты не хочешь признавать, что ты дурак. Ты не способен запомнить и переработать простейшего набора фактов.

– Ничего себе «простейшего». Получается, для того, чтобы тебе дали утку, ты должен держать в уме небольшую математическую таблицу.

– Ты тоже должен, но отказываешься это признать. После того, как я умру, тебе придется стать умнее, а за пять минут у тебя ничего не получится. Тренироваться надо уже сейчас.

– У меня ничего не выйдет.

– Ты не стараешься.

– Миша, дело не в этом. Старайся не старайся, как ты я все равно умным никогда не стану. Ты можешь страницу книги за один раз запомнить?

– Не знаю, не пробовал. Зачем тебе эта ерунда?

– В книге про разведчиков Штирлиц мог.

– Ты читаешь ерунду.

– Я знаю, но меня не Штирлиц интересует, а ты.

– Страницу текста может запомнить любой нормальный человек.

– В книге так и было написано. Но там написано, что только после тренировки.

– Читай.

– Прямо сейчас?

– Читай.

Я читаю вслух страницу из книги. Миша повторяет слова из книги спокойно и без запинки. Он запоминает три страницы подряд, потом это развлечение ему надоедает.

Я пытаюсь выучить наизусть хотя бы пару абзацев. Бесполезно. С детства я был дураком, дураком и остался. Стихи я могу запоминать с первого раза. Чтобы выучить кусок прозы, мне надо потратить полдня. И даже за полдня я не могу выучить больше, чем полстраницы.

– Открой дверь, – внезапно говорит Миша.

Я подъезжаю к двери, нагибаюсь, наматываю на руку привязанную к ручке двери веревку, отъезжаю от двери, тяну за веревку. По коридору проходит Бубу.

– Миша, – спрашиваю я, – зачем тебе знать, когда мимо комнаты пройдет Бубу?

– Незачем, конечно. Так, автоматически запомнилось.

– Дверь оставить открытой?

– Закрой.

– Ты хотел мне лишний раз Бубу показать?

– Да. Может, поймешь на наглядном примере. Посмотри на себя и на него, сравни.

Я закрываю дверь. Подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку. Все как всегда.

Миша ждет. Он может ждать долго. Я думаю.

– Знаешь, Миша, ты прав. Я глупее Бубу.