ЧАСТЬ 1 6 страница

Сильвия машет руками вверх и вниз, и я в ответ жму на сигнал, но когда бросаю взгляд на щит, то мои чувства отнюдь не праздничны. Неожиданно возникает какое-то внутреннее напряжение -- у них его быть не может. Откуда им знать, что мы сейчас -- там, где жил он.

Пока вся эта болтовня о классическом и романтическом понимании наверняка выглядит каким-то странным объездом при описании самого Федра, но чтобы добраться до сути, следует выбирать только этот окольный путь. Описывать физическую внешность Федра или его жизненную статистику означало бы скользить по поверхности, а это заведет нас не туда. Идти же прямо к нему -- только навлечь беду.

Он был безумен. Когда смотришь прямо на безумного человека, видишь лишь отражение собственного знания того, что он безумен; а это означает не видеть человека вообще. Чтобы его увидеть, надо видеть то, что видел он, а когда пытаешься поймать видение безумца, то самое действенное -- объезд. Иначе дорогу блокируют твои собственные мнения. Есть только один проход -- и идти нам еще очень долго.

Я давал себе труд заниматься всеми этими анализами, определениями и иерархиями не ради них самих, а ради того, чтобы заложить фундамент понимания того, куда шел Федр.

Как-то ночью я сказал Крису, что Федр всю свою жизнь потратил на погоню за призраком. Так оно и было. Призрак, за которым он гнался, лежал в основе всей технологии, всей современной науки, всего западного мышления. Призрак самой рациональности. Я сказал Крису, что когда он его нашел, то хорошенько отдубасил. Наверное, что в фигуральном смысле это тоже правда. Он приоткрыл кое-что из того, что я надеюсь извлечь на свет, пока мы едем. Теперь настали такие времена, что и другие, наконец, могут найти там какую-то ценность. Тогда же никто не желал видеть призрака, за которым гнался Федр, но сейчас, я думаю, все больше и больше людей видят его -- или же он мелькает перед ними в дурные мгновения, этот призрак, называющий себя рациональностью. Снаружи он бессвязен и бессмыслен, поэтому самые нормальные повседневные поступки несколько кажутся сумасшедшими из-за того, что несоразмерны с чем-либо еще. Это призрак нормальных повседневных допущений, объявляющий невозможной конечную цель жизни (оставаться живым), но от этого она не перестает быть конечной целью жизни. Великие умы по-прежнему сражаются с болезнями, чтобы люди могли жить дольше, и только безумцы спрашивают, зачем. Живут дольше с тем, чтобы иметь возможность жить дольше. Другой цели нет. Так говорит призрак.

В Бейкере, где мы останавливаемся, термометры показывают 108 в тени. Когда я снимаю перчатки, бензобак так раскален, что невозможно дотронуться. Двигатель зловеще потрескивает от перегрева. Очень плохо. Задняя шина тоже сильно стерлась, и я, приложив ладонь, чувствую, что она такая же горячая, как и бензобак.

-- Придется ехать медленнее, -- говорю я.

-- Что?

-- Думаю, не следует гнать больше пятидесяти.

Джон смотрит на Сильвию, а та смотрит на него. Между ними что-то уже говорилось по поводу моей медлительности. Оба выглядят так, будто с них уже почти хватит.

-- Мы же хотели побыстрее добраться, -- высказывается Джон, и они идут к ресторану.

Цепь тоже раскалилась и пересохла. В правой седельной сумке нашариваю баллончик со смазкой, завожу двигатель и брызгаю на движущуюся цепь. Она еще не остыла, и раствор испаряется почти мгновенно. Затем я выпускаю тоненькую струйку масла, даю ему немного стечь и выключаю двигатель. Крис терпеливо ждет, а потом идет за мною в ресторан.

-- Мне показалось, ты говорил, что большой упадок наступит на второй день, -- говорит Сильвия, когда мы подходим к кабинке, где они уже сидят.

-- На второй или на третий, -- отвечаю я.

-- Или на четвертый и пятый?

-- Может быть.

Они с Джоном снова переглядываются с тем же самым выражением, что и раньше. Кажется, оно означает: «Трое -- уже толпа». Может, захотят ехать быстрее и дожидаться меня в каком-нибудь городке впереди. Я бы предложил им это сам, но если они поедут намного быстрее, то ждать меня в городке им не придется. Ждать меня они будут в кювете.

-- Не знаю, как люди здесь это терпят, -- говорит Сильвия.

-- Крутая тут страна, знаешь ли, -- отвечаю я с некоторым раздражением. -- Они знают, что здесь круто, когда сюда едут, и готовы к этому. Если кто-то один жалуется, -- прибавляю я, -- то остальным становится еще тяжелее. У них есть жизненная сила. Они знают, как идти дальше.

Джон и Сильвия не очень разговорчивы, и Джон быстро допивает кока-колу и отходит к бару за стаканчиком. Я выхожу и снова проверяю багаж: после последней упаковки вещи немного ужались, и я выбираю слабину и всё перевязываю снова.

Крис показывает нам термометр на солнце, и мы видим, что ртуть поднялась намного выше 120 градусов.

Мы еще не выехали из города, а я уже весь взмок от пота. На ветру высыхаю меньше, чем за полминуты.

Жара просто припечатывает нас. Даже в темных очках приходится щуриться. Вокруг -- ничего, кроме пылающего песка и бледного неба, такого яркого, что трудно вообще куда-либо смотреть. Все раскалилось добела. Настоящая преисподняя.

Джон впереди разгоняется все быстрее. Я бросаю думать о нем и сбрасываю скорость до пятидесяти пяти. Если не хочешь в такую жару неприятностей, то не станешь терзать покрышки на 85 милях в час. Лопнувшая шина на этом участке пути -- это кранты.

Наверное, они восприняли то, что я сказал, как некую отповедь, но я не имел этого в виду. Мне при такой жаре не удобнее их, но залипать на этом не имеет смысла. Весь день, пока я вспоминал и говорил о Федре, они, должно быть, думали о том, как все плохо. Вот что их действительно изнашивает. Мысль.

Кое-что можно заметить о Федре и как о личности:

Знаток логики, классической «системы систем», описывающей правила и процедуры систематического мышления, при помощи которого аналитическое знание может структурироваться и соотноситься. Он был в этом так спор, что его коэффициент интеллекта Стэнфорда-Бине, в сущности, представляющий собой запись навыков аналитической манипуляции, был зафиксирован со значением 170 -- а эта цифра встречается только у одного человека из пятидесяти тысяч.

Он был систематичен, но сказать, что он думал и действовал, как машина, означало бы неверно понимать природу его мысли. Это не походило на поршни, колеса и шестерни, все двигающиеся одновременно, массивно и скоординированно. На ум вместо этого приходит образ лазерного луча: одинокий тоненький карандашик света такой ужасающей энергии в такой крайней степени концентрации, что его можно направить на луну и снова увидеть его отражение на земле. Федр не использовал свою яркость для общего освещения. Он выискивал особую далекую мишень, целился в нее и попадал. И всё. На мою же долю, кажется, осталось лишь общее освещение этой мишени, которую он уже поразил.

Пропорционально своей разумности он был крайне одинок. Не осталось свидетельств, имелись ли у него близкие друзья. Он путешествовал один. Всегда. Даже в присутствии других он был совершенно одинок. Люди иногда это чувствовали, это их отталкивало, поэтому он им не нравился, но нелюбовь их была ему безразлична.

Больше всего, наверное, страдали его жена и семья. Жена утверждает, что те, кто пытался попасть за барьеры его сдержанности, оказывались лицом к лицу с пустотой. По-моему, они тянулись к какой-то теплоте, которой он никогда не давал.

Никто его по-настоящему не знал. Очевидно, этого как раз он и добивался, -- так оно и было. Возможно, одиночество было результатом его ума. Возможно, причиной. Но оба эти свойства всегда шли бок о бок. Необычайная одинокая разумность.

Хотя рассуждения по-прежнему ни к чему не приводят, поскольку и они, и образ лазерного луча создают впечатление, что он был абсолютно холоден и бесстрастен, а это не так. В своей погоне за тем, что я назвал призраком рациональности, он был фанатиком охоты.

Сейчас особенно ярко всплывает один случай в горах, когда солнце уже полчаса как скрылось за вершиной, и ранние сумерки обратили деревья и даже скалы в почти зачерненные тени синего, серого и коричневого. Федр пробыл здесь без еды три дня. Еда закончилась, но он глубоко погрузился в раздумья, имел видения, и не хотел уходить. Дорога лежала недалеко, он о ней знал и поэтому не спешил.

В сумраке он увидел какое-то движение вниз по тропе, и к нему приблизилось животное, похожее на собаку -- вроде крупной овчарки или, вероятнее, эскимосской лайки, -- и он спросил себя, что привело собаку в это глухое место в такое время вечера. Собак он не любил, но животное подходило, как бы предвосхищая такие чувства с его стороны. Казалось, пес наблюдал за ним, оценивал его самого. Федр долго и пристально смотрел в глаза животного и вдруг почувствовал нечто вроде узнавания. Потом пес исчез.

Много позже Федр понял: то был лесной волк, -- и память об этой встрече долгое время оставалась с ним. Думаю, потому, что он увидел что-то вроде образа себя самого.

Фотография может показать физический образ, в котором время статично, а зеркало может показать физический образ, в котором время динамично, но, я думаю, в горах он видел совершенно иное: образ тот не был физическим и вовсе не существовал во времени. И, тем не менее, то был его образ -- поэтому-то он и почувствовал узнавание. Сейчас это ко мне так живо возвращается потому, что я опять видел его прошлой ночью -- как образ самого Федра.

Подобно тому лесному волку в горах, у него было какое-то животное мужество. Он шел собственным путем, не заботясь о последствиях, -- что иногда ошеломляло людей, а меня ошеломляет и сейчас, когда слышу об этом. Он нечасто отклонялся влево или вправо. Я это обнаружил. Но корни его мужества -- вовсе не в идеалистическом самопожертвовании, а в одной лишь интенсивности его погони, и тут нет ничего благородного.

Думаю, он преследовал призрака рациональности потому, что хотел ему отомстить, ибо чувствовал, что сам им так сформировался. Он хотел освободиться от своего образа. Хотел его разрушить, поскольку призрак и он сам были одним и тем же, а ему хотелось стать свободным от уз собственной личности. Странным образом, но этой свободы он добился.

Такие воспоминания могут показаться «не от мира сего», но самая запредельная их часть еще только на подходе. Мои собственные с ним отношения. Они уже предвосхищены и были до сих пор смутны, но все равно о них нужно рассказать.

Я впервые обнаружил его много лет назад путем умозаключений из одной странной цепи событий. Однажды в пятницу я отправился на работу и сделал довольно много перед выходными, обрадовался этому и поехал потом на вечеринку, где разговаривал со всеми слишком долго и громко, а выпил больше того и подавно. Потом ушел в заднюю комнату ненадолго прилечь.

Когда я проснулся, то увидел, что проспал всю ночь, потому что уже рассвело, и подумал: «Господи, я даже не знаю, как зовут хозяев». К какой неловкости это может, в конце концов, привести? Комната не походила на ту, где я прилег, но когда я заходил, было темно, а я, должно быть, все равно нализался.

Я встал и увидел, что на мне другая одежда. Не то, что я надевал прошлым вечером. Я вышел из комнаты, но, к моему удивлению, дверь вела не в тот дом, а в длинный коридор.

Идя по нему, я ощущал, что все смотрят на меня. Три раза незнакомые люди останавливали меня и спрашивали, как я себя чувствую. Думая, что они имеют в виду мое вчерашнее состояние, я отвечал, что у меня даже нет похмелья, от чего один из них рассмеялся, но осекся.

В конце коридора я увидел стол, вокруг которого что-то происходило. Я сел поблизости в надежде, что меня никто не заметит, пока я это все как-нибудь не вычислю. Но подошла женщина в белом, и спросила, знаю ли я, как ее зовут. Я прочел имя на маленькой табличке, прицепленной к ее блузке. Она не заметила, явно этому поразилась и поспешно отошла.

Вернулась она с мужчиной, и тот смотрел прямо на меня. Он сел рядом и спросил, знаю ли я, как зовут его. Я ответил и сам удивился так же, как они удивлялись тому, что я это знал.

-- Для этого еще очень рано, -- сказал он.

-- Похоже на больницу, -- сказал я.

Те кивнули.

-- Как я сюда попал? -- спросил я, думая о пьяной вечеринке.

Мужчина ничего не ответил, а женщина опустила глаза. Объяснили они очень мало.

Больше недели из того, что меня окружало, я вычислял, что до моего пробуждения все было сном, а после -- реальностью. Чтобы отличить их друг от друга, не было никакой основы, кроме нагромождения все новых и новых событий, казалось, ставивших под сомнение то пьяное происшествие. Появилось ощущение запертой двери; что снаружи, я не знаю, как ни пытаюсь вспомнить. И бумажка из наследственного суда, где говорилось, что такой-то и такой-то признан невменяемым. Они что, имеют в виду меня?

Наконец, мне объяснили: «Теперь у вас -- новая личность». Но это утверждение, на самом деле, ничего не объясняло. Оно озадачивало больше, чем обычно, поскольку я не сознавал никакой «старой» личности вообще. Вот если бы они сказали: «Вы теперь -- другая личность», было бы гораздо понятнее. Тогда бы все встало на свои места. Они совершили ошибку, думая о личности, как о каком-то типе владения, вроде чемодана с одеждой человека. Но что, кроме личности, в нем вообще есть? Немного костей и мяса. Возможно, набор юридических данных, но уж, конечно, никакого человека. Кости, мясо и юридические данные -- это покровы, которые носит личность, а не наоборот.

Но кем была старая личность, которую они знали и продолжением которой считали меня?

Это и стало мне первым намеком на существование Федра много лет назад. За все дни, недели и годы, что последовали за этим, я узнал намного больше.

Он умер. Его уничтожили по распоряжению суда усиленным пропусканием переменного тока высокого напряжения через доли его головного мозга. Приблизительно 800 миллиампер, продолжительностью от 0,5 до 1,5 секунд, применялись последовательно 28 раз, что составило процесс, технологически известный как «аннигиляция воздействия окружающей среды». Личность целиком ликвидировали без остатка технологически безупречным действием, которое с тех пор и определяло наши с ним отношения. Я его никогда не встречал. И никогда не встречу.

Но все же странные пряди его памяти внезапно накладываются и совпадают с этой дорогой, и со скалами в пустыне, и с добела раскаленным песком вокруг нас; и происходит какое-то чудное совпадение, и я уже знаю, что он все это видел. Он здесь был, иначе я бы этого не знал. Должен был быть. Наблюдая эти внезапные сращения видения, вспоминая странные обрывки мыслей, о происхождении которых не имею ни малейшего представления, я похож на ясновидца, на спиритического медиума, принимающего послания из иного мира. Вот так все и происходит. Я вижу что-то и собственными глазами и его глазами тоже. Когда-то они принадлежали ему.

Эти ГЛАЗА! Вот в чем весь ужас. Эти руки в перчатках, ведущие мотоцикл, на которые я сейчас смотрю, когда-то были его руками! И если можешь это почувствовать, то сможешь понять и настоящий страх. Страх от сознания, что бежать куда-то -- невозможно.

Мы въезжаем в неглубокий каньон. Немного спустя у дороги возникает стоянка, которой я ждал. Несколько скамеек, домик и зеленые деревца со шлангами, подведенными к основаниям стволов. Джон -- Господи, помоги мне -- уже у выхода на другой стороне, уже готов выезжать обратно на шоссе.

Я не обращаю на него внимания и останавливаюсь у домика. Крис спрыгивает, и мы ставим машину на подпорку. От двигателя поднимается жар, будто он загорелся, и тепловые волны искажают все вокруг него. Краем глаза я вижу, что второй мотоцикл возвращается. Подъезжая, оба яростно смотрят на меня. Сильвия говорит:

-- Мы просто... вне себя!

Я пожимаю плечами и шагаю к питьевому фонтанчику.

-- Где же вся та жизненная сила, о которой ты нам говорил? -- спрашивает Джон.

Я с одного взгляда вижу, что он действительно рассержен.

-- Я боялся, что ты воспримешь все это слишком всерьез, -- отвечаю я и отворачиваюсь. Пью воду -- она щелочная и отдает мылом, но я все равно ее пью.

Джон заходит в домик намочить себе рубашку. Я проверяю уровень масла. Колпачок масляного фильтра так раскалился, что даже сквозь перчатки жжет мне пальцы. Много масла двигатель не потерял. Протектор задней шины стерся еще немного, но еще послужит. Цепь натянута достаточно, но немного подсохла, и я в целях безопасности смазываю ее еще раз. Все важные болты достаточно хорошо затянуты.

Подходит Джон, с которого капает, и говорит:

-- Сейчас ты поезжай вперед, а мы за тобой.

-- Я быстро не поеду, -- отвечаю я.

-- Хорошо, -- говорит он. -- Все равно доберемся.

И вот я еду впереди, и движемся мы медленно. Дорога по каньону не выпрямляется, как было прежде и как я рассчитывал, а, напротив, начинает забирать в гору. Сюрприз.

Вот она то немного петляет, то вообще отклоняется от нужного нам направления, то возвращается на него снова. Вскоре она немного поднимается, потом -- еще немного. Мы углами продвигаемся по каким-то чертовым щелям, вверх, с каждым поворотом все выше и выше.

Появляются кустарники. Небольшие деревья. Дорога ведет все выше, среди травы, потом среди огороженных лугов.

Над головой появляется маленькое облачко. Может, дождь? Может. Раз есть луга, должен быть дождь. А на этих сейчас цветы. Странно, как все изменилось. По карте этого не видно. Воспоминания тоже исчезли. Должно быть, Федр здесь не проезжал. Но другой дороги не было. Странно. Продолжаем подъем.

Солнце склоняется к облачку, которое уже расползлось до самого края горизонта над нами: там деревья, сосны, и холодный ветер оттуда приносит с собой запах хвои. Цветы на лугах волнуются от ветра, мотоцикл немного накреняется, и вдруг становится холодно.

Я смотрю на Криса, а он улыбается. Я тоже улыбаюсь.

И тут дождь обрушивается на дорогу вместе с ошеломляющим запахом земли, поднявшимся от пыли, которая ждала его слишком долго, и она, эта пыль рядом с дорогой, испещрена первыми каплями дождя.

Это все -- так ново. И нам он так нужен, новый дождь. Одежда намокает, очки забрызганы, меня знобит, и я чувствую себя восхитительно. Облако выходит из-под солнца, сосновый лес и луга снова сияют, поблескивая там, где капельки ловят солнечный свет.

Мы добираемся до верха подъема снова сухими, но уже замерзшими, и останавливаемся, глядя на огромную долину и реку внизу.

-- Кажется, приехали, -- произносит Джон.

Сильвия и Крис уже бродят по лугу среди цветов, под соснами, сквозь которые виден дальний край долины -- вдали и внизу.

Теперь я -- первооткрыватель, а подо мной -- земля обетованная.