Обсуждение лекции

Михаил Соколов
(фото Н. Четвериковой)

Борис Долгин:Спасибо. Я позволю себе пару своих вопросов. Потом я обращусь к вопросам, которые задали заранее. Я напоминаю, что сейчас в анонсы можно непосредственно впечатывать еще в режиме on-line свои вопросы, и они поступают таким образом к лектору. А дальше будем задавать вопросы из зала.

Первый не вопрос, а гипотеза, в ответ на вопрос, почему, собственно, в России дореволюционной не очень работали с продвижением по научной лестнице. Мне кажется, что научная карьера в этом смысле именно в ситуации дореволюционной России, да, собственно, и советской до какого-то момента, хотя и естественно получала поощрение в виде статуса и отчасти вознаграждения, но она не была связана с игрой с дополнительными ресурсами. С некоторого момента ситуация изменилась. Вроде административного ресурса для поступления в вуз и тому подобного. Дальше понятно, я думаю.

Михаил Соколов: Да, я думаю, что это, наверное, характеризует часть картины. И, тем не менее, эти грандиозные отводные каналы, когда можно доучиться до магистра и сразу обогнать на 7 лет беспорочной службы всех, кто в эту службу вступал одновременно с тобой! Указ ведь регламентирует прием выпускников в другие ведомства. Кажется, картина начала меняться где-то в районе 1860-х годов. Вот если мы посмотрим на количество степеней, присваиваемых в России, то мы увидим, что экспоненциальный рост начинается где-то в 1870-х годах. До этого их еще хронический недостаток, а потом начинается рост, который очень мало прерывается. После 1917-го года степени отменяют. На сколько их отменяют? Их отменяют на 15 лет, а потом возобновляют с того же самого места. ВАК предпринимает грандиозные реформы в борьбе с девальвацией степеней в 1975 году. Закрывает советы, реформирует, переоткрывает советы. На некоторое время это сдерживает рост числа степеней, потом они снова начинают увеличиваться в своем числе. Реформа ВАК, когда Кирпичников рапортует о том, что мы добились желаемого, на 25% защит меньше в этом году, чем в прошлом, в этом смысле – повторение истории. Он умалчивает о том, что в следующем году, скорее всего все вернется опять на свои места, как прошлый раз или прошлые разы. Что–то там очень важное действительно происходит в районе 1860-1870-ого годов. Но до этого я не могу понять, почему высшее образование так непопулярно.

Борис Долгин: Второе, объяснение про плотность. Может быть, есть смысл работать с этим понятием чуть более широко? Не только в географическом смысле. Грубо говоря, город Санкт-Петербург или город Москва, они, конечно, не очень большие, но на них расположено довольно много людей, много учебных и научных заведений. Что не обеспечивает коммуникаций между разными заведениями, условно говоря, между разными школами, которые не признают друг друга. И это тоже малая плотность?

Михаил Соколов: Это абсолютно тот аргумент, по которому я считаю, что гипотеза плотности не работает. Прошлый большой проект, которым мы занимались, был «Социальная история петербуржской социологии»[9], и мы как раз реконструировали эту плотность на уровне индивидуальных сетей. Мы смотрели на соавторства, на цитирования, на то, кто с кем был в проектах, спрашивали, кто кого приглашал на работу, - и видели как раз абсолютно это самое разделенное сообщество, в котором реальная плотность чрезвычайно низкая. Для людей, которые находятся в одной его части, те, кто находятся в другой его части, - абсолютный миф, какая-то сказка. Там чуть ли не люди с песьими головами ходят. То ли недобитые научные коммунисты, то ли шпионы ЦРУ, которые постоянно на лекциях готовятся совершать оранжевые революции. Вот так это все и выглядит. Да, я согласен с тем, что гипотеза не работают.

Борис Долгин: И последнее. Вы рассказали о том, как хорошо бывает, когда на уже сложившуюся культуру сильного подозрения ложится легалистская культура управления. Я так понимаю, вы не готовы предложить рецепт для ситуации России. Хорошо. Но бывает ли эффективная система управления продуктивностью без исходно подобной культуры?

Михаил Соколов: Мы точно знаем, что там, где ее нет, она встречает очень сильное сопротивление. Эксперименты сейчас во Франции, которые собирают стотысячные демонстрации, хорошо об этом свидетельствуют. В Германии были какие-то робкие движения в эту сторону, ничего не было институционализировано. Прежде всего, может ли оно там преуспеть? Некоторые европейские примеры, которые брали англо-американские страны за образец и его копировали, иногда даже в более жесткой форме, как Финляндия. Может быть, Финляндия первая начала использовать индекс цитирования в качестве государственной оценки качества исследований. RAE на следующем этапе, на следующем цикле, собирается учитывать цитирование, но пока его не учитывает. А Финляндия это уже делает ощутимое время. Может быть, пример Финляндии показывает, что публикационную активность можно вырастить таким образом. Финны сейчас публикуют больше статей на голову одного исследователя, чем британцы. И такого рода показатели могут быть выращены. А что при этом происходит с научной продуктивностью в каком-либо смысле, кроме этого смысла количества публикаций, мы не знаем, потому что увеличение количества публикаций само по себе производит гигантское количество шума. То есть это как раз пример очень дорогой системы контроля. Журналы множатся. Растет цитирование, из-за которого совершенно ничего невозможно найти, в этом цитировании возникают стихийные вихри. Есть несколько забавных математических работ о том, как ссылки из одной статьи копируются в другую, и как такие вихри могут отвечать за некоторые всплески в цитировании отдельных индивидов. То есть это, в общем, дорогая и по сути дела не слишком эффективная система.

Борис Долгин: Я говорю немножко о другом. О том: а другие системы, на чем-нибудь ином основанные, в других культурах оказываются ли эффективными с позиции представителей этих научных культур хотя бы? Условная французская система с позиции французских а) управленцев, б) ученых. Или с позиции немецких ученых.

Михаил Соколов: Я хотел бы в этой точке знать гораздо больше о Франции. Потому что эта спортивная академическая культура, которую я описал, она, безусловно, не универсальна, мы, кажется, находим ее анклавами, мы можем найти ее анклавы во Франции, мы можем найти ее анклавы даже в Советском Союзе, почитав мемуары теоретических физиков где-нибудь в районе 60-ого года. Но она не является универсальной. И легко могут быть приведены примеры по любым стандартам выдающихся работ, которые были написаны далеко за ее пределами. В этом смысле предположение, что нужно обязательно смотреть на науку как на спорт, чтобы сделать хорошую науку, очевидно неверно.

Борис Долгин: Вот я и спрашиваю, что происходит тогда, когда это не так? Как там? Какая система там ложится эффективно?

Михаил Соколов: Возможно, что ни одна еще в управленческом смысле не легла вполне эффективно. Поэтому мы не знаем.

Борис Долгин: Начнем все-таки с вопросов зала. Единственное, просьба - очень коротко.

Григорий Чудновский: Поскольку вы говорите все-таки о науке, о ее организации, но я не до конца понял, почему слово «конфликт» и всякие формы неконсолидированного мнения являются такими опасными в тех или иных системах, что новичка боятся или пытаются его принизить, не допустить, он может нарушить некоторую традицию.

Борис Долгин: Речь идет о каких системах?

Григорий Чудновский: Коллективистских системах, куда перетекают ученые из одних научных учреждений, центров или университетов в другие и меняют какую-то среду. Ведь науке именно это и надо. И поэтому я не совсем понимаю этот тезис нулевой суммы, где нужно вести себя деликатно, корректно. По-моему это нарушает понимание того, как строится механизм науки, или я не до конца понял?

Михаил Соколов: Спасибо. Я боюсь, что я недостаточно хорошо это сформулировал. Есть конфликт и конфликт. Есть конфликт, который воспринимается как столкновение разных точек зрения, но после завершения этого конфликта участники могут сохранить личные отношения. Не считая друг друга морально испорченными, потому что те дурно себя вели. Есть конфликт, в котором в части сообщества уверены, что другие ученые по другую сторону барьера - коррумпированные мерзавцы, которые, во-первых, бездарные, во-вторых, продажные, в-третьих… в общем, буквально не люди. Такого рода конфликты время от времени случаются на постсоветском пространстве; социологические наблюдатели, те, кто как-то следят за социологией, могут назвать несколько штук, я уверен, каждый сходу. Я не думаю, что такого рода конфликты хороши для науки как социальной организации. Потому, например, что каждый из них имеет очень тяжелые последствия для положения науки как сектора, по отношению к другим секторам в обществе. Он подрывают общую легитимность науки, они создают уверенность в том, что все сойдет, они делают много дурных вещей, я бы сказал.

Борис Долгин: В конце концов, прерывают нередко коммуникации между теми, кто оказался в конфликте.

Михаил Соколов: Да, это самое главное. Возьмите ту самую петербургскую историю, которую я немножко упомянул. Мы имеем примерно 200-300 человек, которые постоянно занимаются социологией. Они делятся на несколько частей, внутри они как-то взаимодействуют, но никакого взаимодействия между сегментами, или минимальное. Этот раскол начинался именно с таких тяжелых моральных конфликтов, когда кто-то кого-то политическим способом попытался удавить, а те отвечали ему тем же самым, потому что единственный способ сведения счетов или конкуренции были письма в обком и обвинения в отклонении от генеральной линии, саботаже пятилетнего плана. А потом их ученики 30 лет спустя друг с другом не разговаривают. Вот так вот она примерно раскалывается.

Андрей Летаров: После этой лекции у меня возникло впечатление очень странное, что одним из выводов, который следует из того, что вы говорили, является то, что наиболее эффективными методами контроля за деятельностью ученых, ведущего к повышению некой продуктивности, являются методы контроля, которые основаны на неких внутренних процессах в самом научном сообществе. И, соответственно, все эти легалистские подходы работают тогда, когда само сообщество на это настроено. И, суммируя это с некоторым моим впечатлением относительно исходных ваших тезисов по поводу агентов, которые роют канавы, я начинаю думать, что модель несколько неточна, и вот что в ней упускается. Что администратор, который якобы их туда посылает, на самом деле, во-первых, их туда не посылает, а, во-вторых, он имеет не свои представления о целях рытья этих канав, а тех, кто их роет. В-третьих, они очень любят копать канавы. А, в-четвертых, такие представление о смысле этой деятельности совершенно иные.

Борис Долгин: Более того, разные.

Андрей Летаров: Разные, но они более сводимы. И в итоге получается тезис, который я хотел бы, чтобы вы прокомментировали. Не поучается ли, что в принципе построить эффективную систему контроля научной продуктивности с точки зрения администрации вообще невозможно? Возможно только попытаться содействовать установлению так называемого «здорового» сообщества, которое как-нибудь само вдруг себя управит?

Михаил Соколов: Да, абсолютно. Это было бы отличное завершение. Наверное, нужно было вернуться для закольцовки композиции к исходному образу и сказать, что на самом деле этот администратор пришел и обнаружил людей, которые где-то наверху копают канавы, потому что это их любимое времяпрепровождение. Построил конторку внизу, стал им за это немного доплачивать и потом придумал им проблемы, которых у них до того не было. Наверное, так. Я боюсь, что вывод, который непосредственно следует, именно такой.

Сергей Попов: Можно ли сказать, что в России существенная доля участников процесса на самом деле просто нечувствительна к мягким стимулам? То есть я бы сказал, что в наших субкультурах в России давали такую субкультуру: жертва или монах. Когда на самом деле человек только хочет быть жертвой, этим как бы существенно наслаждается, и если мы увеличим ему зарплату, он будет чувствовать себя только хуже, работать он все равно не начнет. Все свои внутренние стимулы он получает именно как жертва.

Михаил Соколов: Я не уверен, что все стимулы, но согласен с общим направлением рассуждений. Я ничего не говорил про Россию и российскую академическую культуру. Действительно, в России мы находим совершенно другого рода культуру. Я назвал бы ее индустриальной. Если та была спортивная, эта - индустриальная. Она построена на уверенности в том, что не бывает лучших, то есть нет рейтинга, нет иерархии, в которой каждому принадлежит какое-то одно уникальное место. Есть хорошие и плохие. Бессмысленно проводить на заводе конкурс на самый лучший винт. Есть нормальные винты, а есть бракованные винты. Бракованные надо отсеивать, а хорошие более или менее взаимозаменяемы. Если мы посмотрим на те системы ранжирования ученых, которые институциализировались в России, которые успешно этим сообществом принимались, они были все советского типа. Доктор наук предполагает какую-то квалификацию, в остальном доктора наук взаимозаменяемы. Важно, чтобы в совете было сколько-то докторов наук или сколько-то кандидатов наук.

Борис Долгин: Есть все-таки моменты по специализации в связи с темой диссертации.

Михаил Соколов: Да. Это другая великая тема, о том, как возникает геополитическая география наук, как делятся разные области. Но доктор наук из какой-то области исследований – это законченное описание индивида. И в этом смысле ранжирование, конкуренция, столкновение воспринимается как нечто совершенное аномальное, неуместное. Если вы посмотрите на публичную реакцию на рейтинги – эта реакция, часто негативная, поступала от людей, институты которых как раз очень хорошо выглядели в рейтингах, просто им было непонятно, зачем такая штука существует. У тех, которые выглядели плохо, была такая же реакция. И действительно мы можем подозревать, что мотивационная составляющая или какая-то культура в России совершенно другая, она не предполагает такого агрессивного самоутверждения и спортивного духа. Есть ли там ярко выраженный мазохизм – я не уверен. Там точно есть что-то от культивации своей собственной идеальной личности. Когда главная цель научного поиска - это создать не научный результат, а личность ученого, всестороннего учителя, который собрал космологическую картину мира, воспитал учеников, собрал вокруг себя школу. Интересная вещь о некрологах, я возвращаюсь тут к разным частям работы Наташи Деминой про некрологи. Я могу кое-что предложить добавить к ней, если Наташа сама пока этого не сделала. Я посмотрел на различия между некрологами американских социологов и советских, постсоветских. Между ними есть одно вопиющее различие – это завершенная форма глагола. Англо-американских социологов обычно описывают со стороны того, что они сделали: написал книгу, провел исследование. А российских социологов описывают со стороны того, что они делали: проводил исследования, изучал, обладал всесторонним взглядом. Этот процесс против результата. Единственное, что делали в завершенном времени советские и постсоветские социологи, - они создавали школу и воспитывали учеников, которые создавали школу и воспитывали своих учеников, и так это проходило из поколения в поколение. То есть культивация личностного идеала, который замещает получение результата для некоторых сегментов академической сцены в России. Я бы назвал это вполне правдоподобным диагнозом.

Виктор: Вы проделали великолепную колоссальную работу. Я вам вот что хотел сказать. Учитываете ли вы и авторы многих работ практическое, реальное значение работы? Практическое значение своего вопроса, вы очень легко можете стать очень важным руководителем в вашем направлении. Введете - это будет люкс, ваши книжки будут покупать.

Михаил Соколов: Я подумаю над этой перспективой.

Борис Долгин: Беда в том, что практическое значение, к сожалению, тоже должно кем-то и как-то оцениваться.

Вопрос из зала: Не считаете ли вы, что сравнивать, скажем, британскую систему и российскую сложно, из-за того, что системы разные в том отношении, что в российской науке, главным образом гуманитарной, во-первых, нет собственной внутренней легитимности, и, во-вторых, критерии, если применять терминологию Бурдье, внешние. То есть, грубо говоря, как скажет государство, как, скажем, историк более богатый будет более весомым во внутреннем своем кругу, чем историк хотя более прогрессивный в научном плане, но имеющий меньше материальных ресурсов. То есть внешних по отношению к полю науки. Не считаете ли вы, что это две разных системы, у которых другие критерии оценки?

Борис Долгин: Если абстрагироваться от идеи именно по поводу богатства, потому что это очень спорно.

Михаил Соколов: Проще всего ответить, что - да, они совершенно разные. Нас интересовали как раз те отношения, в которых они являются разными. И нас как раз интересовала роль государства и роль, которую государство может сыграть. И играла в прошлом. У нас, как вы могли заметить, в списке важных авторов и политической социологии науки не было Бурдье. Потому что ни на кого конкретно, кроме, возможно, Сони Чуйкиной, работающей над французским случаем, Бурдье не очень сильно повлиял. Была долгая сложная история попыток использовать его еще в более ранних исследованиях, которые лично для меня закончилось уверенностью, что ни в России, ни во многих других случаях использовать его нет большого смысла. Это такая очень привлекательная схема: про автономию, гетерономию, конвертацию. Но когда мы начинаем присматриваться в деталях, например, само понятие «автономия» приобретает очень разные смыслы, которые под влиянием Бурдье обычно схлопываются в один-единственный. То есть это простой способ вписать очень много разных форм конфликта в одну-единственную простую бинарную оппозицию, который был для нас не очень убедителен.

Алексей Акулов, физик, работает в физическом институте РАН: Вопрос в продолжение предыдущего коллеги о том, что вы противопоставляете управленцев и ученых.

Борис Долгин: Как функции, а не как людей.

Алексей Акулов: Да, как функции. Что управление служб хочет знать, что действительно происходит в науке, кто как ранжирует, насколько эффективно. У нас немножко другая ситуация в стране. У нас же существует институт комиссаров. И, скажем, освобожденных комсомольских работников. В 1970-1980-е годы как раз такие комиссары получали право фактически на защиту кандидатской, докторской диссертации. И, как правило, в данный момент определяющим фактором является наличие комиссаров, которые перешли уже в разряд замдиректоров, сдают помещения за наличный расчет. И они одновременно имитируют научную работу и занимаются экономической деятельностью. Здесь, скажем, спортивное сообщество, которое выигрывает за счет большего уровня собственной компетенции и нала, оказывается зажатым как раз институтом комиссаров, и этого нет, по-видимому, в Англии, потому что там уже долгий срок развития этой системы. В США, по-видимому, эта система тоже не очень хорошо работает. Во Франции, скорее всего, так, поскольку вы говорили о высокой степени централизации. Вам не кажется, что это необходимо учесть? Потому что все-таки здесь прикладная ситуация может хорошо исходить из социологических точек зрения.

Михаил Соколов: Ваш тезис, или ваше замечание состоит в том, что…

Борис Долгин: Есть третий тип, наряду с управленцем чистым и ученым чистым, есть некий третий тип, который, впрочем, сейчас уже стал управленцем.

Андрей Акулов: Композитный атом, который существенно определяет динамику системы.

Борис Долгин: Кое-где уже стал директором.

Андрей Акулов: Замом или директором, да. Причем это массовое явление. Например, с уволенным автором семи монографий в год, вообще это дикость, конечно. Это графомания явно. Но есть масса примеров, когда увольняют людей, у которых порядка 10 статей за три года, он может стать главным научным сотрудником. По ПРНД у него очень высокий результат, и, тем не менее, это абсолютно никакой роли не играет.

Михаил Соколов: Это очень интересная штука, я подозреваю, что одним из мотивов того, что я назвал легалистскими реформами, была как раз попытка что-то сделать с этими людьми, которые могут перекосить систему как захотят под себя, если им это удобно. И, наверное, когда речь идет о том, что нам нужны более объективные меры научного достижения, мы имеем в виду, что нужно каким-то образом отсеивать таких людей и их влияние. По крайней мере, мне кажется, что одна из причин, почему в России значительный сегмент академической публики в целом приветствовал разные формальные показатели, заключалась в том, что именно такого рода персонажи, которые становились замдиректорами, чтобы жить с аренды от институтских помещений, представляли для них угрозу. С этим связано то обстоятельство, что, несмотря на неспортивный дух постсоветской академии в целом, мы находим удивительно много в ней людей, которые неплохо относятся к ПРНД, и когда мы находили людей, которые неплохо относились к ПРНД и подобным вещам, они начинали нам рассказывать про бывших научных коммунистов. Человек стал замдекана, спился практически на этом посту, но поскольку у него хорошие связи в ректорате, его никто не тронет, нужно хоть чего-то сделать, а если введут аттестацию, то это его оттеснит, потому что он, разумеется, ничего не публиковал. Только надо быстрее, а то он успеет к кому-нибудь приписать свою фамилию. Я согласен, что это описывает вполне реальный типаж.

Борис Долгин: Я перейду к письменным вопросам. Первый связан с мегагрантами, они немножко выходят из темы, не знаю, может быть, последним его. Второй имеет отношение к теме: как вы думаете, существует ли гамбургский счет в современной науке, и если да, то можно ли предложить устраивающие большинство ученых, например, в России процедуру и критерии такого счета? Очень интересный вопрос, особенно для ситуации, когда большинство ученых в некоторой сфере не является учеными.

Михаил Соколов: Есть цветущая область исследований, особенно в Великобритании, STS – Science and technology studies, которое возникло из истории науки. И в этой области любимый тезис о том, что гамбургский счет в науке и вовсе невозможен, потому что истина гораздо более переопределяемая ретроспективная вещь, чем мы обычно думаем. Мы не можем сказать, находясь в моменте времени А, что в моменте времени А-1 кто-то был прав на 50%, а кто-то на 70%, потому что вот именно в этом моменте А определяется не только настоящее науки, но и ее прошлое. То есть наука – это область истории с непредсказуемым прошлым тоже. Я боюсь, что существование гамбургского счета входит в противоречие с нашим современным пониманием науки. Поэтому ни в России, ни где бы то ни было еще он, скорее всего, не состоится.

Борис Долгин: Учитывать зарубежный опыт, конечно, можно, но мне кажется, что для России наряду с оценкой продуктивности, которая в науке по большому счету зависит от Господа Бога, было бы полезно оценивать форму организации НИИ. Тут большие проблемы нашей и западной бюрократической организации сильно различаются. Как вам такой поворот мысли? То есть разворот НИИ. Я думаю, имеется в виду не Господь Бог.

Михаил Соколов: Очень хорошо мне такой поворот мысли. В каком-то смысле это и было как раз исследование организации разных форм академического мониторинга, того, как вот эти наши бригады рабочих следят друг за другом, как они друг друга оценивают и как они про это рапортуют – это, в общем, тоже форма организации. Не единственная форма научной организации, разумеется, но одна из ее составляющих, один из ее элементов.

Лев Московкин:Времени на вопросы уже практически нет, если можно, я возьму у вас электронный адрес и подробно потом пришлю. Суть его в том, что на самом деле я подтверждаю, что в науке картина не просто безрадостная, а на самом деле гораздо страшнее. Мы подтвердим, что вообще кроме шарашки другой системы нет. В шарашке было очень много хорошего, я скажу, только что мало кто знает, и моих бывших коллег по генетике это очень злит, дело в том, что шарашка, в частности, содержала не просто стимул страха, там как раз в этом случае страха не было. Тюрьма дает защиту от рэкетизма. В науке это чрезвычайно важно.

Михаил Соколов: Интересно, да. Шарашка могла генерировать исключительно высокую моральную плотность. Люди, которые уже потеряли совершенно все, начинали заботиться о репутации. В глазах непосредственного окружения.

Борис Долгин: Да, на всякий случай для уточнения: академик Черешнев еще и руководитель Уральского отделения Академии Наук. И последняя секунда, все-таки мегагрант: как могут русские, работающие на Западе, участвовать в объявленных в России мегагрантах? Ведь в любом университете есть учебная программа, никто не станет терпеть долгого отсутствия работника. Именно такой вопрос мне задают мои коллеги на Западе. Что вам известно на этот счет? Это не по теме, но если вы хотите что-то сказать о мегагарантах как вообще об инструменте…

Михаил Соколов: В наших интервью возможности для мобильности всплывали как один из главных пунктов торговли. Например, возвращаясь к странам, в которых жестко фиксированная тарифная сетка, нельзя предложить профессору сколько угодно денег. Но можно предложить разные другие вещи. Возможность часто уезжать куда-то или часто отсутствовать и кроить под себя расписание – это один из главных бонусов, за который на самом деле профессора торгуются. Практика регулярных отсутствий, в общем, кажется универсально распространенной в более или менее исследовательских университетах в Западной Европе и в США, и поэтому задача не является заведомо неразрешимой. Работают же ученые со всего мира в ЦЕРНе по полгода или сидят во Флоренции в архивах по году благополучно.

Борис Долгин: А ситуация, продолжая линию с зеркальными лабораториями, насколько она, если на секунду забыть о России, до ситуации с Россией, насколько она вообще практикуется? То есть одна лаборатория, условно говоря, в Америке, другая в России занимаются связанными вещами. Но по России понятно как это работает, а работало ли это вне ситуации с Россией или это как бы к случаю придуманная форма?

Михаил Соколов: Это, безусловно, не к случаю придуманная форма. Я не знаю, насколько распространены эти эксперименты. То есть у меня нет никаких цифр ни для какой страны. Они очень быстро распространились в Скандинавии. Когда Скандинавия в целом, скандинавская наука переориентировалась на британскую, прежде всего, начала публиковаться на английском языке то разные формы работы, когда приглашались на условиях временного присутствия на протяжении какой-то части календарного года британские или американские ученые, очень распространилась. В Японии есть такая ситуация, то есть страны, которые обращаются к англо-американской науке и пытаются в нее интенсивно интегрироваться, всегда приходят к открытию таких контрактов. Британский случай, который я упоминал, – это завезти звезд на две недели, чтобы потом можно было послать их документы в комиссию. Думаю, это тоже не только в Британии существует, а везде, где такая форма оценки как-то принята. Кто-нибудь до этого да додумывается. Так что это не российское изобретение, это вполне распространенная форма работы. Я подозреваю, в областях физики, там, где есть один единственный агрегат какого-то рода, типа коллайдера или вообще ЦЕРНовских ускорителей, нет никакой возможности работать, кроме как посылая туда людей периодически. И есть целые области науки, которые целиком живут за счет такого челночного перемещения.

Борис Долгин: Спасибо большое.

[1] Проект «Системы статусного символизма в науке: Сравнительно-исторический анализ и оценка эффективности». Участники - Екатерина Губа (СПб ГУ-ВШЭ / Европейский университет в СПб), Татьяна Зименкова (университет Билефельда), Мария Сафонова (СПб ГУ-ВШЭ), Михаил Соколов (СПб ГУ-ВШЭ), Наталья Форрат (Northwestern University), Софья Чуйкина (ун-т Блеза Паскаля, Клермон-Ферран). Финансировался Программой фундаментальных исследований ГУ-ВШЭ.

[2] Baldridge, Victor. 1971. Power and Conflict in the University. Research in Sociology of Complex Organizations. John Wiley and Sons.

[3] Козлова, Лариса. 2001. '«Без защиты диссертации»: Статусная организация общественных наук в СССР, 1933-1955 года.' Социологический журнал, №2: 145-158

[4] Jencks, Christopher, and David Riesman. 2002 (1968). The Academic Revolution. Transaction Publishers

[5] Caplow T., McGee, R. 1958. The Academic Marketplace. N.Y.: Basic Books

[6] Starr, Paul. 1982. The Social Transformation of American Medicine. New York: Basic Books

[7] Crane, Diane. 1970 'The Academic Marketplace Revisited: A Study of Faculty Mobility Using Carter Ratings.' The American Journal of Sociology, 75(6):953-964

[8] Burris, Val. 2004. "The Academic Caste System: Prestige Hierarchies in PhD Exchange Networks." The American Sociological Review, 69(2):234-264

[9] Проект "Институциональная динамика, экономическая адаптация и точки интеллектуального роста в локальном академическом сообществе: петербургская социология после 1985 года". Участники – сотрудники ЕУСПб / СПб ГУ-ВШЭ Тимур Бочаров, Катерина Губа, Мария Сафонова, Михаил Соколов, Кирилл Титаев, Лев Шилов. Проект финансировался программой фундаментальных исследований ГУ-ВШЭ. Сайт www.socdata.spb.ru