ГЛАВА СЕДЬМАЯ. По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения приказов и развода на занятия

По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для зачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга. Максим заставлял себя подавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое охватывало всю бригаду от командира до последнего кандидата; он ругал себя за скептицизм инородца и чужака; старался вдохновиться сам, твердил мысленно, что должен понять и проникнуться. Но ему было очень трудно.

С детства воспитанный в правилах сдержанно-иронического отношения к себе, в неприязни к громким словам, он почти злился на товарищей по строю, на ребят, добрых, простодушных, отличных, в общем, ребят, когда они вдруг, после зачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата имярек за пререкания с действительным рядовым таким-то, разевали рты, теряли присущее им добродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь «ура», а потом запевали со слезами на глазах «Марш Боевого Легиона» и повторяли его дважды, трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали даже повара и с энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и ножами, благо были вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть, как все, Максим тоже пел и тоже старался утратить чувство юмора, и это ему удавалось, но было противно, потому что сам он никакого подъёма не испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.

На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер 127 о производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128 о вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы четвёртой роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов в кожаный планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную грудь воздуха и скрипучим фальцетом закричал: «Вперёд!.. Легионеры!.. Железные!..» И пошло, и пошло… Сегодня было особенно неловко, потому что Максим увидел, как по тёмным щекам ротмистра Чачу покатились слёзы. Легионеры ревели быками, отбивая такт прикладами на массивных ремённых пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать, Максим поплотнее зажмурился и взревел распалённым тахоргом, и голос его покрыл все голоса – во всяком случае, так ему казалось «Вперёд, бесстрашные!..» – ревел он, уже никого больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова… Наверное, какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить своё дело, чтобы ходить в бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю чёрных птиц, всполошённо и беззвучно мечущихся над плацем… «Алмазный панцирь не спасёт тебя, о враг…»

Потом всё кончилось так же внезапно, как и началось. Бригадир обвёл строй посоловевшими глазами, вспомнил, где он находится, и рыдающим, сорванным голосом скомандовал: «Господам офицерам развести роты на занятия!» Ребята, поматывая головами, оторопело косились друг на друга. Кажется, они ничего не соображали, и ротмистру Чачу пришлось дважды крикнуть «равняйсь!», прежде чем ряды приняли должный вид. Затем роту отвели к казарме, и ротмистр распорядился: «Первая секция назначается в конвой. Остальным секциям приступить к занятиям по распорядку. Р-разой-дись!»

Разошлись. Гай построил свою секцию и распределил посты. Максиму с действительным рядовым Панди достался пост в допросной камере. Гай наскоро объяснил ему обязанности: стоять смирно справа и позади арестованного, при малейшей попытке арестованного подняться со скамьи – препятствовать силой, подчиняться непосредственно командиру бригады, старший – рядовой Панди… Короче говоря, смотри на Панди.

– Я бы тебя ни за что не поставил на этот пост, не положено кандидату, но господин ротмистр приказал… Ты держи ухо востро, Мак. Что-то я господина ротмистра не пойму. То ли он тебя хочет продвинуть поскорее – очень ты ему понравился в деле; вчера на разборе операции с командирами секций он много о тебе говорил да и в приказ послал… То ли он тебя проверяет. Почему так – не знаю. Может быть, я виноват со своим рапортом, а может быть, ты сам со своими разговорчиками… – Он озабоченно оглядел Максима. – Почисти-ка ещё раз сапоги, подтяни ремень и надень парадные перчатки… Да, у тебя же нет, кандидатам не положено… Ладно, беги на склад, да живее, через тридцать минут выходим.

На складе Максим застал Панди, который менял треснувшую кокарду.

– Во, капрал! – сказал Панди, обращаясь к начальнику склада и хлопая Максима по плечу. – Видал? Девятый день парень в Легионе – и уже благодарность. В камеру его со мной поставили… Небось за белыми перчатками прибежал? Выдай ему хорошие перчатки, капрал, он заслужил. Парень – герой!

Капрал недовольно заворчал, полез в стеллажи, заваленные вещевым довольствием, бросил на прилавок перед Максимом несколько пар белых нитяных перчаток и сказал пренебрежительно:

– Герой!.. Это вы здесь с очумелыми герои. Конечно, когда у него от боли всё нутро потрескалось, подходи да клади его в мешок. Тут бы и мой дед героем был. Без рук, без ног…

Панди обиделся.

– Твой дед без памяти удрал бы, – сказал он, – если бы на него вот так с двумя пистолетами наскочили… Я было подумал, конец господину ротмистру…

– «Конец, конец»… – брюзжал капрал. – Вот загремите через полгода на южную границу, тогда посмотрим, кто без памяти удирать будет…

Когда они вышли из склада, Максим спросил со всевозможной почтительностью (старина Панди любил почтительность):

– Господин Панди, почему у этих выродков такие боли? И у всех сразу. Как это так?

– От страху, – ответил Панди, для важности понизив голос. – Выродки, понимаешь? Читать тебе надо больше, Мак. Есть такая брошюра «Выродки, кто они и откуда». Прочти, а то как был ты дураком, так и останешься. На одной храбрости далеко не уедешь… – Он помолчал. – Вот мы волнуемся, например, злимся, скажем, или испугались – у нас ничего, только вспотеем разве или, скажем, поджилки затрясутся. А у них организм ненормальный, вырожденный. Злится он на кого-нибудь, или, например, струсил, или вообще – у него сразу сильные боли в голове и по всему телу. До беспамятства. Понял? По такой особенности мы их узнаём и, конечно, задерживаем… берём… А хороши перчаточки, как раз на меня. Как ты полагаешь?

– Тесноваты они мне, господин Панди, – пожаловался Максим. – Давайте поменяемся: вы эти возьмите, а мне свои дайте, разношенные.

Панди был очень доволен. И Максим был очень доволен. И вдруг он вспомнил Фанка, как тот корчился в машине, катался от боли… и как его забрали патрульные легионеры. Только чего Фанк мог испугаться? И на кого он мог так злиться? Ведь он не волновался, спокойно вёл автомобиль, посвистывал, очень ему чего-то хотелось… вероятно, курить. Впрочем, он обернулся, увидел патрульную машину… Или это было после?.. Да, он очень торопился, а фургон загораживал дорогу… Может быть, он разозлился?.. «Да нет, чего я выдумываю? Мало ли какие приступы бывают у людей… А задержали его за аварию. Интересно, однако, куда он меня вёз и кто он такой? Фанка надо бы найти…»

Он начистил сапоги, привёл себя в совершенный порядок перед большим зеркалом, навесил на шею автомат, снова погляделся в зеркало, и тут Гай приказал строиться.

Придирчиво всех оглядев и проверив знание обязанностей, Гай побежал в ротную канцелярию доложить. Пока его не было, легионеры сыграли в «мыло», было рассказано три истории из солдатской жизни, которые Максим не понял из-за незнания некоторых специфических выражений; потом к Максиму пристали, чтобы он рассказал, откуда он такой здоровенный – это стало уже привычной шуткой в секции, – и упросили его скатать в трубочку пару монеток на память. Затем из канцелярии вышел ротмистр Чачу в сопровождении Гая. Он тоже придирчиво всех осмотрел, отошёл, сказавши Гаю: «Веди секцию, капрал», и секция направилась к штабу.

В штабе ротмистр приказал действительному рядовому Панди и кандидату Симу следовать за собой, а Гай увёл остальных. Они вошли в небольшую комнату с плотно занавешенными окнами, пропахшую дымом курительных палочек. В дальнем конце стоял огромный пустой стол, вокруг стола были расставлены трёхногие стулья, а на стене висела потемневшая картина, изображающая старинное сражение: лошади, щетинистые панцири из дранки, обнажённые пилообразные мечи и целый лес копий, похожих на вилы. В десяти шагах от стола и правее двери Максим увидел железное дырчатое сиденье. Единственная ножка под сиденьем была привинчена к полу здоровенными болтами.

– Встать по местам! – скомандовал ротмистр, прошёл вперёд и сел у стола.

Панди заботливо установил Максима справа и позади железного сиденья, сам встал слева и шёпотом приказал «смирно». И они с Максимом застыли. Ротмистр сидел, положив ногу на ногу, покуривал и безразлично разглядывал легионеров. Он был очень безразличен и равнодушен, однако Максим явственно чувствовал, что ротмистр самым внимательным образом наблюдает за ним, и только за ним.

Потом за спиной Панди распахнулась дверь. Панди мгновенно сделал два шага вперёд, шаг вправо и поворот налево. Максим тоже дёрнулся было, но сообразил, что он на дороге не стоит и к нему это не относится, а потому просто выкатил глаза подальше. Всё-таки было в этой взрослой игре что-то заразительное, несмотря на примитивность её и очевидную неуместность при бедственном положении обитаемого острова.

– Смирно! – гаркнул Панди.

Ротмистр поднялся, гася сигарету в пепельнице, и лёгким щёлканьем каблуков поприветствовал идущих к столу бригадира, какого-то незнакомого человека в штатском и бригадного адъютанта с толстой папкой под мышкой. Бригадир уселся за стол посередине, лицо у него было кислое, недовольное; он засунул палец под шитый воротник, оттянул и покрутил головой. Штатский, невзрачный маленький человечек, плохо выбритый, с вялым желтоватым лицом, неслышно двигаясь, устроился рядом. Бригадный адъютант, не садясь, раскрыл папку и принялся перебирать бумаги, передавая некоторые бригадиру.

Панди, постояв немного как бы в нерешительности, теми же чёткими передвижениями вернулся на место. За столом негромко разговаривали. «Ты будешь сегодня в собрании, Чачу?» – спрашивал бригадир. «У меня дела», – ответствовал ротмистр, закуривая новую сигарету. «Напрасно. Сегодня там диспут». – «Поздно спохватились. Я уже высказался по этому поводу». – «Не лучшим образом, – мягко заметил ротмистру штатский. – Кроме того, меняются обстоятельства – меняются мнения». – «У нас в Легионе это не так», – сухо сказал ротмистр. «Право же, господа, – капризным голосом произнёс бригадир. – Давайте всё-таки встретимся сегодня в собрании…» – «Я слышал, свежие озёрные грибы привезли», – не переставая рыться в бумагах, сообщил адъютант. «В собственном соку, а? Ротмистр!» – поддержал его штатский. «Нет, господа, – сказал ротмистр. – У меня одно мнение, и я уже высказал его. А что касается озёрных грибов…» Он добавил ещё что-то непонятное, вся компания расхохоталась, а ротмистр Чачу с довольным видом откинулся на спинку стула. Потом адъютант перестал рыться в бумагах, нагнулся к бригадиру и что-то шепнул ему. Бригадир покивал. Адъютант сел и произнёс, обращаясь как бы к железному сиденью:

– Ноле Ренаду.

Панди толкнул дверь, высунулся и громко повторил в коридор:

– Ноле Ренаду!

В коридоре послышалось движение, и в комнату вошёл пожилой, хорошо одетый, но какой-то измятый и встрёпанный мужчина. Ноги у него слегка заплетались. Панди взял его за локоть и усадил на сиденье. Щёлкнула, закрываясь, дверь. Мужчина громко откашлялся, упёрся руками в колени и гордо поднял голову.

– Та-ак… – протянул бригадир, разглядывая бумаги, и вдруг зачастил скороговоркой: – Ноле Ренаду, пятьдесят шесть лет, домовладелец, член магистратуры… Та-ак… Член клуба «Ветеран»… (Штатский зевнул, прикрывая рот рукой, вытянул из кармана пёстрый журнал, положил себе на колени и принялся перелистывать.) Задержан тогда-то там-то… при обыске изъято… та-ак… Что вы делали в доме номер восемь по улице Трубачей?

– Я владелец этого дома, – с достоинством сказал Ренаду. – Я совещался со своим управляющим.

– Документы проверены? – обратился бригадир к адъютанту.

– Так точно. Всё в порядке.

– Та-ак, – сказал бригадир. – Скажите, господин Ренаду, вам знаком кто-нибудь из арестованных?

– Нет, – сказал Ренаду. Он энергично потряс головой. – Каким образом?.. Впрочем, фамилия одного из них… Кетшеф… По-моему, у меня в доме живёт некий Кетшеф… А впрочем, не помню. Может быть, я ошибаюсь, а может быть, не в этом моём доме. У меня есть ещё два дома, один из них…

– Виноват, – перебил штатский, не поднимая глаз от журнала. – А о чём разговаривали в камере остальные арестованные, вы не обратили внимания?

– Э-э-э… – протянул Ренаду. – Должен признаться… У вас там… э-э-э… насекомые… Так вот мы главным образом о них… Кто-то шептался в углу, но мне было, признаться, не до того… Я предпочёл иметь дело с насекомыми, хе-хе!..

– Естественно, – согласился бригадир. – Ну что же, мы не извиняемся, господин Ренаду. Вот ваши документы, вы свободны… Начальник конвоя! – сказал он, повысив голос.

Панди распахнул дверь и крикнул:

– Начальник конвоя, к бригадиру!

– Ни о каких извинениях не может быть и речи, – важно произнёс Ренаду. – Виноват только я, я один… И даже не я, а проклятая наследственность… Вы разрешите? – обратился он к Максиму, указывая на стол, где лежали документы.

– Сидеть, – негромко сказал Панди.

Вошёл Гай. Бригадир передал ему документы, приказал вернуть господину Ренаду изъятое имущество, и господин Ренаду был отпущен.

– Раше Мусаи, – сказал адъютант железному сиденью.

– Раше Мусаи, – повторил Панди в открытую дверь.

Раше Мусаи оказался худым, совершенно замученным человеком в потрёпанном домашнем халате и в одной туфле. Едва он сел, как бригадир, налившись кровью, заорал: «Скрываешься, мерзавец?» – на что Раше Мусаи принялся многословно и путано объяснять, что он совсем не скрывается, что у него больная жена и трое детей, что у него за квартиру не плачено, что его уже два раза задерживали и отпускали, что работает он на фабрике, мебельщик, что ни в чём не виноват. И Максим уже ожидал, что его выпустят, но бригадир вдруг встал и объявил, что Раше Мусаи, сорока двух лет, женатый, имеющий два задержания, приговаривается, согласно закону о профилактике, к семи годам. Примерно минуту Раше Мусаи осмысливал этот приговор, а затем разыгралась ужасная сцена. Несчастный мебельщик плакал, несвязно умолял о прощении, пытался падать на колени и продолжал кричать и плакать, пока Панди выволакивал его в коридор. И Максим снова поймал на себе взгляд ротмистра Чачу.

– Киви Попшу, – сказал адъютант.

В дверь втолкнули плечистого парня, с лицом, изуродованным какой-то кожной болезнью. Парень оказался квартирным вором-рецидивистом, был захвачен на месте преступления и держался нагло-заискивающе. Он то принимался молить господ начальников не предавать его лютой смерти, то вдруг истерически хихикал, отпускал остроты и затевал рассказывать истории из своей жизни, которые все начинались одинаково: «Захожу я в один дом…» Он никому не давал говорить. Бригадир после нескольких безуспешных попыток задать вопрос откинулся на спинку стула и возмущённо поглядел направо и налево от себя. Ротмистр Чачу сказал ровным голосом:

– Кандидат Сим, заткни ему пасть.

Максим не знал, как затыкают пасть, поэтому он просто взял Киви Попшу за плечо и встряхнул. У Киви Попшу лязгнули челюсти, он прикусил язык и замолчал. Тогда штатский, давно уже с интересом наблюдавший арестованного, произнёс:

– Этого я возьму. Пригодится.

– Прекрасно! – сказал бригадир и приказал отправить Киви Попшу обратно в камеру.

Когда парня вывели, адъютант сказал:

– Вот и весь мусор. Теперь пойдёт группа.

– Начинайте прямо с руководителя, – посоветовал штатский. – Как там его – Кетшеф?

Адъютант заглянул в бумаги и сказал железному сиденью:

– Гэл Кетшеф.

Ввели знакомого – человека в белом халате. Он был в наручниках и поэтому держал руки перед собой, неестественно вытянув их. Глаза у него были красные, лицо отекло. Он сел и стал смотреть на картину поверх головы бригадира.

– Ваше имя – Гэл Кетшеф? – спросил бригадир.

– Да.

– Зубной врач?

– Был.

– В каких отношениях находитесь с зубным врачом Гобби?

– Купил у него практику.

– Почему же не практикуете?

– Продал кабинет.

– Почему?

– Стеснённые обстоятельства, – сказал Кетшеф.

– В каких отношениях находитесь с Орди Тадер?

– Она моя жена.

– Дети есть?

– Был. Сын.

– Где он?

– Не знаю.

– Чем занимались во время войны?

– Воевал.

– Где? Кем?

– На юго-западе. Сначала начальником полевого госпиталя, затем командиром пехотной роты.

– Ранения? Ордена?

– Всё было.

– Почему решили заняться антигосударственной деятельностью?

– Потому что в истории мира не было более отвратительного государства, – сказал Кетшеф. – Потому что любил свою жену и своего ребёнка. Потому что вы убили моих друзей и растлили мой народ. Потому что всегда ненавидел вас. Достаточно?

– Достаточно, – спокойно сказал бригадир. – Более чем достаточно. Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платит Пандея?

Человек в белом халате засмеялся. Жуткий это был смех, так мог бы смеяться мертвец.

– Кончайте эту комедию, бригадир, – сказал он. – Зачем это вам?

– Вы руководитель группы?

– Да. Был.

– Кого вы можете назвать из членов организации?

– Никого.

– Вы уверены? – спросил вдруг человек в штатском.

– Да.

– Видите ли, Кетшеф, – мягко сказал человек в штатском, – вы находитесь в крайне тяжёлом положении. Мы знаем о вашей группе всё. Мы даже знаем кое-что о связях вашей группы. Вы должны понимать, что эта информация получена нами от какого-то лица, и теперь только от нас зависит, какое имя будет у этого лица – Кетшеф или какое-нибудь другое…

Кетшеф молчал, опустив голову.

– Вы! – каркнул ротмистр Чачу. – Вы, бывший боевой офицер! Вы понимаете, что вам предлагают? Не жизнь, массаракш! Честь!

Кетшеф опять засмеялся, закашлялся, но ничего не сказал. Максим чувствовал, что этот человек ничего не боится. Ни смерти, ни позора. Он уже всё пережил. Он уже считает себя мёртвым и опозоренным… Бригадир пожал плечами, поднялся и объявил, что Гэл Кетшеф, пятидесяти лет, женатый, зубной врач, приговаривается на основании закона об охране общественного здоровья к уничтожению. Срок исполнения приговора – сорок восемь часов. Приговор может быть заменён в случае согласия приговорённого дать показания.

Когда Кетшефа вывели, бригадир с неудовольствием сказал штатскому: «Не понимаю тебя. По-моему, он разговаривал довольно охотно. Типичный болтун – по вашей же классификации. Не понимаю…» Штатский засмеялся: «Вот потому-то, дружище, ты командуешь бригадой, а я… а я – у себя». – «Всё равно, – обиженно сказал бригадир. – Руководитель группы… склонен пофилософствовать… Не понимаю». – «Дружище, – сказал штатский. – Ты видел когда-нибудь философствующего покойника?» – «А, вздор…» – «А всё-таки?» – «Может быть, ты видел?» – спросил бригадир. «Да, только что, – сказал штатский веско. – И заметь, не в первый раз… Я жив, он мёртв – о чём нам говорить? Так, кажется, у Верблибена?..» Ротмистр Чачу вдруг поднялся, подошёл вплотную к Максиму и прошипел ему в лицо снизу вверх: «Как стоишь, кандидат? Куда смотришь? Смир-рна! Глаза перед собой! Не бегать глазами!» Несколько секунд он, шумно дыша, разглядывал Максима – зрачки его бешено сужались и расширялись, – потом вернулся на своё место и закурил.

– Так, – сказал адъютант. – Остались: Орди Тадер, Мемо Грамену и ещё двое, которые отказались себя назвать.

– Вот с них и начнём, – предложил штатский.

– Номер семьдесят три – тринадцать, – сказал адъютант.

Номер семьдесят три – тринадцать вошёл и сел на табурет. Он тоже был в наручниках, хотя одна рука у него была искусственная, сухой, жилистый человек с болезненно толстыми, распухшими от прокусов губами.

– Ваше имя? – спросил бригадир.

– Которое? – весело спросил однорукий.

Максим даже вздрогнул: он был уверен, что однорукий будет молчать.

– У вас их много? Тогда назовите настоящее.

– Настоящее моё имя – номер семьдесят три – тринадцать.

– Та-ак… Что вы делали в квартире Кетшефа?

– Лежал в обмороке. К вашему сведению, я это очень хорошо умею. Хотите, покажу?

– Не трудитесь, – сказал человек в штатском. Он был очень зол. – Вам ещё понадобится это умение.

Однорукий вдруг захохотал. Он смеялся громко, звонко, как молодой, и Максим с ужасом понял, что он смеётся искренне. Люди за столом молча, словно окаменев, слушали этот смех.

– Массаракш! – сказал наконец однорукий, вытирая слёзы плечом. – Ну и угроза!.. Впрочем, вы ещё молодой человек… Вашу работу нужно делать по возможности сухо, казённо – за деньги. Это производит на подследственного огромное впечатление. Ужасно, когда тебя пытает не враг, а чиновник. Вот посмотрите на мою левую руку. Мне её отпилили специалисты его императорского величества в три приёма, и каждый акт сопровождался обширной перепиской… Палачи выполняли тяжёлую, неблагодарную работу, им было скучно, они пилили мою руку и ругали нищенские оклады. И мне было страшно. Только очень большим усилием воли я удержался тогда от болтовни. А сейчас… Я же вижу, как вы меня ненавидите. Вы – меня, я – вас. Прекрасно! Но вы меня ненавидите меньше двадцати лет, а я вас – больше тридцати. Вы тогда ещё пешком под стол ходили и мучили кошек, молодой человек…

– А-а, – сказал штатский. – Старая ворона. Я думал, вас уже всех перебили.

– И не надейтесь, – возразил однорукий. – Надо всё-таки разбираться в мире, где вы живёте… А то и разговаривать с вами не о чём…

– По-моему, достаточно, – сказал бригадир, обращаясь к штатскому.

Тот быстро написал что-то на журнале и дал бригадиру прочесть. Бригадир очень удивился, побарабанил пальцами по подбородку и с сомнением поглядел на штатского. Штатский улыбнулся. Тогда бригадир пожал плечами, подумал и обратился к ротмистру:

– Свидетель Чачу, как вёл себя обвиняемый при аресте?

– Валялся на полу, – мрачно ответил ротмистр.

– То есть сопротивления он не оказывал… Та-ак… – Бригадир ещё немного подумал, поднялся и огласил приговор: – Обвиняемый номер семьдесят три – тринадцать приговаривается к смертной казни, срок исполнения приговора не определяется, впредь до исполнения приговора обвиняемый имеет пребывать в ссылке на воспитании.

На лице ротмистра Чачу проступило презрительное недоумение, а однорукий, когда его выводили, тихонько смеялся и тряс головой, как бы говоря: «Ну и ну!»

Затем был введён номер семьдесят три – четырнадцать. Это был тот самый человек, который кричал, корчась на полу. Он был полон страха, но держался вызывающе. Прямо с порога он крикнул, что отвечать не будет и снисхождения не желает. Он действительно молчал и не ответил ни на один вопрос, даже на вопрос штатского: нет ли жалоб на дурное обращение? Кончилось тем, что бригадир посмотрел на штатского и вопросительно мыкнул. Штатский кивнул и сказал: «Да, ко мне». Он казался очень довольным.

Потом бригадир перебрал оставшиеся бумаги и сказал:

– Пойдёмте, господа, поедим. Невозможно…

Суд удалился, а Максиму и Панди разрешили стоять вольно. Когда ротмистр тоже вышел, Панди возмущённо сказал:

– Видал гадов? Хуже змей, ей-богу. Главное ведь что? Не боли у них головы, ну как бы ты узнал, что они выродки? Подумать страшно, что бы тогда было…

Максим промолчал. Говорить ему не хотелось. Картина мира, ещё сутки назад казавшаяся такой логичной и отчётливой, сейчас размылась, потеряла очертания. Впрочем, Панди не нуждался в репликах. Снявши, чтобы не запачкать, перчатки, он извлёк из кармана кулёк с жареными орешками, угостил Максима и принялся рассказывать, как он не терпит этот пост. Во-первых, страшно было заразиться от выродков. Во-вторых, некоторые из них, вроде этого однорукого, вели себя ну до того нагло, что сил нет как хотелось дать по шее. Один раз он вот так терпел-терпел, а потом и дал – чуть в кандидаты не разжаловали. Спасибо ротмистру, отстоял. Засадил только на двадцать суток и ещё сорок суток без увольнения…

Максим грыз орешки, слушал вполуха и молчал. «Ненависть, – думал он. – Те ненавидят этих, эти ненавидят тех. За что? Самое отвратительное государство… Почему? Откуда он это взял?.. Растлили народ… Как? Что это может значить?.. И этот штатский… Не может быть, чтобы он намекал на пытки. Это же было давно, в средние века… Впрочем, фашизм. Да. Гитлер. Освенцим. Расовая теория, геноцид. Мировое господство. Гай – фашист? И Рада? Нет, не похоже… Господин ротмистр? Гм… Хорошо бы понять, какая существует связь между больной головой и пристрастием к неповиновению властям. Почему систему ПБЗ стремятся разрушить только выродки? И при этом даже не все выродки?»

– Господин Панди, – сказал он, – а хонтийцы – это всё выродки, вы не слыхали?

Панди глубоко задумался.

– Как тебе… понимаешь… – произнёс наконец он. – Мы в основном насчёт выродков как городских, так и диких, которые в лесах. А что там в Хонти или, скажем, ещё где, – этому, наверно, армейцев обучают. Главное, что ты должен знать, что хонтийцы есть злейшие внешние враги нашего государства. До войны они нам подчинялись, а теперь злобно мстят… Вот и всё. Понял?

– Более или менее, – сказал Максим, и Панди сейчас же закатил ему выговор: в Легионе так не отвечают, в Легионе отвечают «так точно» или «никак нет», а «более или менее» есть выражение штатское, это капраловой сестрёнке можешь так отвечать, а здесь служба, здесь так нельзя…

Вероятно, он долго ещё разглагольствовал бы, тема была благодарная, близкая его сердцу, и слушатель был внимательный, почтительный, но тут вернулись господа офицеры. Панди замолчал на полуслове, прошептал «смирно» и, совершив необходимые эволюции между столом и железной табуреткой, застыл. Максим тоже застыл.

Господа офицеры были в прекрасном настроении. Ротмистр Чачу громко и с пренебрежительным видом рассказывал, как в девяносто шестом они лепили сырое тесто прямо на раскалённую броню и пальчики облизывали. Бригадир и штатский возражали, что боевой дух боевым духом, но кухня Боевого Легиона должна быть на высоте, и чем меньше консервов, тем лучше. Адъютант, полузакрыв глаза, вдруг принялся цитировать наизусть какую-то поваренную книгу, и все замолчали и довольно долго слушали его со странным умилением на лицах. Потом адъютант захлебнулся и закашлялся, а бригадир, вздохнув, сказал:

– Да… Но надо, однако, кончать.

Адъютант, всё ещё кашляя, раскрыл папку, покопался в бумагах и произнёс сдавленным голосом:

– Орди Тадер.

И вошла женщина, такая же белая и почти прозрачная, как и вчера, словно она всё ещё была в обмороке; но когда Панди, по обыкновению, протянул руку, чтобы взять её за локоть и усадить, она резко отстранилась от него, как от гадины, и Максиму почудилось, что она сейчас ударит. Она не ударила, у неё были скованы руки, она только отчётливо произнесла:

– Не тронь, подлец! – обошла Панди и села.

Бригадир задал ей обычные вопросы. Она не ответила. Штатский напомнил ей о ребёнке, о муже, и ему она тоже не ответила. Она сидела выпрямившись; Максим не видел её лица, видел только напряжённую, худую шею под растрёпанными светлыми волосами. Потом она вдруг сказала спокойным низким голосом:

– Вы все отъявленные мерзавцы. Убийцы. Вы все умрёте. Ты, бригадир, я тебя не знаю, я тебя вижу в первый и последний раз. Ты умрёшь скверной смертью. Не от моей руки, к сожалению, но очень, очень скверной смертью. И ты, кровавый подонок. Двоих таких, как ты, я прикончила сама. Я бы сейчас убила тебя, я бы до тебя добралась, если бы не эти подлецы у меня за спиной… – Она перевела дыхание. – И ты, черномордый, пушечное мясо, ты ещё попадёшься к нам в руки. Но ты умрёшь просто. Гэл промахнулся, но я знаю людей, которые не промахнутся…

Они не перебивали её, они внимательно слушали. Можно было подумать, что они готовы слушать её часами, а она вдруг поднялась и шагнула к столу, но Панди поймал её за плечо и бросил обратно на сиденье. Тогда она плюнула изо всех сил, но плевок не долетел до стола, и она вдруг обмякла и заплакала. Некоторое время они смотрели, как она плачет. Потом бригадир встал и приговорил её к уничтожению в сорок восемь часов, и Панди взял её за локоть и вышвырнул за дверь, а штатский сильно потёр руки, улыбнулся и сказал: «Это удача. Отличное прикрытие». А бригадир ответил ему: «Благодари ротмистра». А ротмистр Чачу сказал только: «Языки», – и все замолчали.

Потом адъютант вызвал Мемо Грамену, и с этим совсем уже не церемонились. Это был человек, который стрелял в коридоре. С ним всё было ясно: при аресте он оказал вооружённое сопротивление, и ему даже не задавали вопросов. Он сидел грузный, сгорбленный, и пока бригадир зачитывал ему смертный приговор, он равнодушно глядел в потолок, нянча левой рукой правую, вывихнутые пальцы которой были обмотаны тряпкой. Максиму почудилось в нём какое-то противоестественное спокойствие, какая-то деловитая уверенность, холодное равнодушие к происходящему, но он не сумел разобраться в своих ощущениях…

Грамену не успели ещё вывести, а адъютант уже с облегчением складывал бумаги в папку, бригадир затеял со штатским разговор о порядке чинопроизводства, а ротмистр Чачу подошёл к Панди и Максиму и приказал им идти. В его прозрачных глазах Максим ясно увидел издёвку и угрозу, но не захотел думать об этом. С каким-то отчуждённым любопытством и сочувствием он думал о том человеке, которому предстоит убить женщину. Это было чудовищно, это было невозможно, но кому-то предстояло это сделать в ближайшие сорок восемь часов.