КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
ГЛАВА I. Оскар Уайлд. Портрет Дориана Грея --------------------------------------------------------------- Роман Перевод с англ
Оскар Уайлд. Портрет Дориана Грея
--------------------------------------------------------------- Роман Перевод с англ. М.Абкина Origin: Библиотека Олега Аристова http://www.chat.ru/~ellib/---------------------------------------------------------------ПРЕДИСЛОВИЕ
Художник -- тот, кто создает прекрасное. Раскрыть людям себя и скрыть художника -- вот к чему стремитсяискусство. Критик -- это тот, кто способен в новой форме или новыми средствамипередать свое впечатление от прекрасного. Высшая, как и низшая, форма критики -- один из видов автобиографии. Те, кто в прекрасном находят дурное, -- люди испорченные, и притомиспорченность не делает их привлекательными. Это большой грех. Те, кто способны узреть в прекрасном его высокий смысл, -- людикультурные. Они не безнадежны. Но избранник -- тот, кто в прекрасном видит лишь одно: Красоту. Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанныеили написанные плохо. Вот и все. Ненависть девятнадцатого века к Реализму -- это ярость Калибана,увидевшего себя в зеркале. Ненависть девятнадцатого века к Романтизму -- это ярость Калибана, ненаходящего в зеркале своего отражения. Для художника нравственная жизнь человека -- лишь одна из тем еготворчества. Этика же искусствав совершенном при- менении несовершенныхсредств. Художник не стремится что-то доказывать. Доказать можно даженеоспоримые истины. Художник не моралист. Подобная склонность художника рождаетнепростительную манерность стиля. Не приписывайте художнику нездоровых тенденций: ему дозволеноизображать все. Мысль и Слово для художника -- средства Искусства. Порок и Добродетель -- материал для его творчества. Если говорить о форме, -- прообразом всех искусств является искусствомузыканта. Если говорить о чувстве -- искусство актера. Во всяком искусстве есть то, что лежит на поверхности, и символ. Кто пытается проникнуть глубже поверхности, тот идет на риск. И кто раскрывает символ, идет на риск. В сущности, Искусство -- зеркало, отражающее того, кто в негосмотрится, а вовсе не жизнь. Если произведение искусства вызывает споры, -- значит, в нем есть нечтоновое, сложное и значительное. Пусть критики расходятся во мнениях, -- художник остается верен себе. Можно простить человеку, который делает нечто полезное, если только онэтим не восторгается. Тому же, кто создает бесполезное, единственнымоправданием служит лишь страстная любовь к своему творению. Всякое искусство совершенно бесполезно. Оскар УайльдГЛАВА I
Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в садуподнимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой топьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника. С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд ГенриУоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был видентолько куст ракитника -- его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылалина солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этогосверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесяхгромадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая намиг подобие японских рисунков, -- и тогда лорд Генри думал о желтолицыххудожниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствамиискусства, по природе своей статичного. Сердитое жужжание пчел,пробиравшихся в нескошенной высокой траве или однообразно и настойчивокруживших над осыпанной золотой пылью кудрявой жимолостью, казалось, делалотишину еще более гнетущей. Глухой шум Лондона доносился сюда, как гудениедалекого органа. Посреди комнаты стоял на мольберте портрет молодого человеканеобыкновенной красоты, а перед мольбертом, немного поодаль, сидел ихудожник, тот самый Бэзил Холлуорд, чье внезапное исчезновение несколько летназад так взволновало лондонское общество и вызвало столько самыхфантастических предположений. Художник смотрел на прекрасного юношу, с таким искусством отображенногоим на портрете, и довольная улыбка не сходила с его лица. Но вдруг онвскочил и, закрыв глаза, прижал пальцы к векам, словно желая удержать впамяти какой-то удивительный сон и боясь проснуться. -- Это лучшая твоя работа, Бэзил, лучшее из всего того, что тобойнаписано, -- лениво промолвил лорд Генри.Непременно надо в будущем годупослать ее на выставку в Гровенор. В Академию не стоит: Академия слишкомобширна и общедоступна. Когда ни придешь, встречаешь там столько людей, чтоне видишь картин, или столько картин, что не удается людей посмотреть.Первое очень неприятно, второе еще хуже. Нет, единственное подходящее место-- это Гровенор. -- А я вообще не собираюсь выставлять этот портрет, -- отозвалсяхудожник, откинув голову, по своей характерной привычке, над которой,бывало, трунили его товарищи в Оксфордском университете.-- Нет, никуда я егоне пошлю. Удивленно подняв брови, лорд Генри посмотрел на Бэзила сквозь голубойдым, причудливыми кольцами поднимавшийся от его пропитанной опиумомпапиросы. -- Никуда не пошлешь? Это почему же? По какой такой причине, мой милый?Чудаки, право, эти художники! Из кожи лезут, чтобы добиться известности, акогда слава приходит, они как будто тяготятся ею. Как это глупо! Еслинеприятно, когда о тебе много говорят, то еще хуже, когда о тебе совсем неговорят. Этот портрет вознес бы тебя, Бэзил, много выше всех молодыххудожников Англии, а старым внушил бы сильную зависть, если старики вообщееще способны испытывать какие-либо чувства. -- Знаю, ты будешь надо мною смеяться, -- возразил художник, -- но я,право, не могу выставить напоказ этот портрет... Я вложил в него слишкоммного самого себя. Лорд Генри расхохотался, поудобнее устраиваясь на диване. -- Ну вот, я так и знал, что тебе это покажется смешным. Тем не менееэто истинная правда. -- Слишком много самого себя? Ей-богу, Бэзил, я не подозревал в тебетакого самомнения. Не вижу ни малейшего сходства между тобой, мойчерноволосый, суроволицый друг, и этим юным Адонисом, словно созданным изслоновой кости и розовых лепестков. Пойми, Бэзил, он -- Нарцисс, а ты... Нуконечно, лпцо у тебя одухотворенное и все такое. Но красота, подлиннаякрасота, исчезает там, где появляется одухотворенность. Высоко развитыйинтеллект уже сам по себе некоторая аномалия, он нарушает гармонию лица. Кактолько человек начнет мыслить, у него непропорционально вытягивается нос,или увеличивается лоб, или что-нибудь другое портит его лицо. Посмотри навыдающихся деятелей любой ученой профессии -- как они уродливы! Исключениесоставляют, конечно, наши духовные пастыри, -- но эти ведь не утруждаютсвоих мозгов. Епископ в восемьдесят лет продолжает твердить то, что емувнушали, когда он был восемнадцатилетним юнцом, -- естественно, что лицо егосохраняет красоту и благообразие. Судя по портрету, твой таинственныймолодой приятель, чье имя ты упорно не хочешь назвать, очарователен, --значит, он никогда ни о чем не думает. Я в этом совершенно убежден.Наверное, он -- безмозглое и прелестное божье создание, которое намследовало бы всегда иметь перед собой: зимой, когда нет цветов, -- чтобырадовать глаза, а летом -- чтобы освежать разгоряченный мозг. Нет, Бэзил, нельсти себе: ты ничуть на него не похож. -- Ты меня не понял, Гарри, -- сказал художник.-- Разумеется, междумною и этим мальчиком нет никакого сходства. Я это отлично знаю. Да я бы ине хотел быть таким, как он. Ты пожимаешь плечами, не веришь? А между тем яговорю вполне искренне. В судьбе людей, физически или духовно совершенных,есть что-то роковое -- точно такой же рок на протяжении всей истории какбудто направлял неверные шаги королей. Гораздо безопаснее ничем неотличаться от других. В этом мире всегда остаются в барыше глупцы и уроды.Они могут сидеть спокойно и смотреть на борьбу других. Им не дано узнатьторжество побед, но зато они избавлены от горечи поражений. Они живут так,как следовало бы жить всем нам, -- без всяких треволнений, безмятежно, ковсему равнодушные. Они никого не губят и сами не гибнут от вражеской руки...Ты знатен и богат, Гарри, у меня есть интеллект и талант, как бы он ни былмал, у Дориана Грея -- его красота. И за все эти дары богов мы расплатимсякогда-нибудь , заплатим тяжкими страданиями. -- Дориана Грея? Ага, значит, вот как его зовут? -- спросил лорд Генри,подходя к Холлуорду. -- Да. Я не хотел называть его имя... -- Но почему же? -- Как тебе объяснить... Когда я очень люблю кого-нибудь , я никогданикому не называю его имени. Это все равно что отдать другим какую-точастицу дорогого тебе человека. И знаешь -- я стал скрытен, мне нравитсяиметь от людей тайны. Это, пожалуй, единственное, что может сделать для нассовременную жизнь увлекательной и загадочной. Самая обыкновенная безделицаприобретает удивительный интерес, как только начинаешь скрывать ее от людей.Уезжая из Лондона, я теперь никогда не говорю своим родственникам, куда еду.Скажи я им -- и все удовольствие пропадет. Это смешная прихоть, согласен, ноона каким-то образом вносит в мою жизнь изрядную долю романтики. Ты,конечно, скажешь, что это ужасно глупо? -- Нисколько, -- возразил лорд Генри, -- Нисколько, дорогой Бэзил! Тызабываешь, что я человек женатый, а в том и состоит единственная прелестьбрака, что обеим сторонам неизбежно приходится изощряться во лжи. Я никогдане знаю, где моя жена, и моя жена не знает, чем занят я. При встречах, -- амы с ней иногда встречаемся, когда вместе обедаем в гостях или бываем свизитом у герцога, -- мы с самым серьезным видом рассказываем друг другувсякие небылицы. Жена делает это гораздо лучше, чем я. Она никогда незапутается, а со мной это бывает постоянно. Впрочем, если ей случается меняуличить, она не сердится и не устраивает сцен. Иной раз мне это дажедосадно. Но она только подшучивает надо мной. -- Терпеть не могу, когда ты в таком тоне говоришь о своей семейнойжизни, Гарри, -- сказал Бэзил Холлуорд, подходя к двери в сад.-- Я уверен,что на самом деле ты прекрасный муж, но стыдишься своей добродетели.Удивительный ты человек! Никогда не говоришь ничего нравственного -- иникогда не делаешь ничего безнравственного. Твой цинизм -- только поза. -- Знаю, что быть естественным -- это поза, и самая ненавистная людямпоза! -- воскликнул лорд Генри со смехом. Молодые люди вышли в сад и уселись на бамбуковой скамье в тени высокоголаврового куста. Солнечные зайчики скользили по его блестящим, словнолакированным листьям. В траве тихонько покачивались белые маргаритки. Некоторое время хозяин и гость сидели молча. Потом лорд Генри посмотрелна часы. -- Ну, к сожалению, мне пора, Бэзил, -- сказал он.-- Но раньше, чем яуйду, ты должен ответить мне на вопрос, который я задал тебе. -- Какой вопрос? -- спросил художник, не поднимая глаз. -- Ты отлично знаешь какой. -- Нет, Гарри, не знаю. -- Хорошо, я тебе напомню. Объясни, пожалуйста, почему ты решил непосылать на выставку портрет Дориана Грея. Я хочу знать правду. -- Я и сказал тебе правду. -- Нет. Ты сказал, что в этом портрете слишком много тебя самого. Новедь это же ребячество! -- Пойми, Гарри.-- Холлуорд посмотрел в глаза лорду Генри.-- Всякийпортрет, написанный с любовью, -- это, в сущности, портрет самого художника,а не того, кто ему позировал. Не его, а самого себя раскрывает на полотнехудожник. И я боюсь, что портрет выдаст тайну моей души. Потому и не хочуего выставлять. Лорд Генри расхохотался. -- И что же это за тайна? -- спросил он. -- Так и быть, расскажу тебе, -- начал Холлуорд как-то смущенно. -- Нус? Я сгораю от нетерпения, Бэзил, -- настаивал лорд Генри,поглядывая на него. -- Да говорить-то тут почти нечего, Гарри... И вряд ли ты меня поймешь.Пожалуй, даже не поверишь. Лорд Генри только усмехнулся в ответ и, наклонясь, сорвал в траверозовую маргаритку. -- Я совершенно уверен, что пойму, -- отозвался он, внимательноразглядывая золотистый с белой опушкой пестик цветка.-- А поверить яспособен во что угодно, и тем охотнее, чем оно невероятнее. Налетевший ветерок стряхнул несколько цветков с деревьев; тяжелые кистисирени, словно сотканные из звездочек, медленно закачались в разнеженнойзноем сонной тишине. У стены трещал кузнечик. Длинной голубой нитью напрозрачных коричневых крылышках промелькнула в воздухе стрекоза... ЛордуГенри казалось, что он слышит, как стучит сердце в груди Бэзила, и онпытался угадать, что будет дальше. -- Ну, так вот...-- заговорил художник, немного помолчав.-- Месяца дваназад мне пришлось быть на рауте у леди Брэндон. Ведь нам, беднымхудожникам, следует время от времени появляться в обществе, хотя бы длятого, чтобы показать людям, что мы не дикари. Помню твои слова, что во фракеи белом галстуке кто угодно, даже биржевой маклер, может сойти зацивилизованного человека. В гостиной леди Брэндон я минут десять беседовал с разряженными в пух ипрах знатными вдовами и с нудными академиками, как вдруг почувствовал насебе чей-то взгляд. Я оглянулся и тут-то в первый раз увидел Дориана Грея.Глаза наши встретились, и я почувствовал, что бледнею. Меня охватил какойтоинстинктивный страх, и я понял: передо мной человек настолько обаятельный,что, если я поддамся его обаянию, он поглотит меня всего, мою душу и дажемое искусство. А я не хотел никаких посторонних влияний в моей жизни. Тызнаешь, Генри, какой у меня независимый характер. Я всегда был сам себехозяин... во всяком случае, до встречи с Дорианом Греем. Ну а тут... незнаю, как и объяснить тебе... Внутренний голос говорил мне, что я наканунестрашного перелома в жизни. Я смутно предчувствовал, что судьба готовит мненеобычайные радости и столь же изощренные мучения. Мне стало жутко, и я ужешагнул было к двери, решив уйти. Сделал я это почти бессознательно, изкакой-то трусости. Конечно, попытка сбежать не делает мне чести. По совестиговоря... -- Совесть и трусость, в сущности, одно и то же, Бэзил. "Совесть" --официальное название трусости, вот и все. -- Не верю я этому, Гарри, да и ты, мне думается, не веришь... Словом,не знаю, из каких побуждений, -- быть может, из гордости, так как я оченьгорд, -- я стал пробираться к выходу. Однако у двери меня, конечно,перехватила леди Брэндон. "Уж не намерены ли вы сбежать так рано, мистерХоллуорд?" -- закричала она. Знаешь, какой у нее пронзительный голос! -- Еще бы! Она -- настоящий павлин, только без его красоты, --подхватил лорд Генри, разрывая маргаритку длинными нервными пальцами. -- Мне не удалось от нее отделаться. Она представила меня высочайшимособам, потом разным сановникам в звездах и орденах Подвязки и каким-тостарым дамам в огромных диадемах и с крючковатыми носами. Всем онарекомендовала меня как своего лучшего друга, хотя видела меня второй раз вжизни. Видно, она забрала себе в голову включить меня в свою коллекциюзнаменитостей. Кажется, в ту пору какая-то из моих картин имела большойуспех, -- во всяком случае, о ней болтали в грошовых газетах, а в наше времяэто патент на бессмертие. И вдруг я очутился лицом к лицу с тем самым юношей, который с первоговзгляда вызвал в моей душе столь странное волнение. Он стоял так близко, чтомы почти столкнулись. Глаза наши встретились снова. Тут я безрассуднопопросил леди Брэндон познакомить нас. Впрочем, это, пожалуй, было не такоеуж безрассудство: все равно, если бы нас и не познакомили, мы неизбежнозаговорили бы друг с другом. Я в этом уверен. Это же самое сказал мне потомДориан. И он тоже сразу почувствовал, что нас свел не случай, а судьба. -- А что же леди Брэндон сказала тебе об этом очаровательномюноше?спросил лорд Генри.Я ведь знаю ее манеру давать беглую характеристикукаждому гостю. Помню, как она раз подвела меня к какому-то грозномукраснолицему старцу, увешанному орденами и лентами, а по дороге трагическимшепотом -- его, наверное, слышали все в гостиной -- сообщала мне на ухосамые ошеломительные подробности его биографии. Я простонапросто сбежал отнее. Я люблю сам, без чужой помощи, разбираться в людях. А леди Брэндонописывает свопх гостей точьвточь как оценщик на аукционе продающиеся смолотка вещи: она --либо рассказывает о них самое сокровенное, --либосообщает вам все, кроме того, что вы хотели бы узнать. -- Бедная леди Брэндон! Ты слишком уж строг к ней, Гарри, -- рассеяннозаметил Холлуорд. -- Дорогой мой, она стремилась создать у себя "салон", но получилсяпопросту ресторан. А ты хочешь, чтобы я ею восхищался? Ну, бог с пей,скажика мне лучше, как она отозвалась о Дориане Грее? -- Пробормотала что-то такое вроде: "Прелестный мальчик... мы с егобедной матерью были неразлучны... Забыла, чем он занимается... Боюсь, чтоничем... Ах да, играет на рояле... Или на скрипке, дорогой мистер Грей?" Обамы не могли удержаться от смеха, и это нас как-то сразу сблизило. -- Недурно, если дружба начинается смехом, и лучше всего, если она имже кончается, -- заметил лорд Генри, срывая еще одну маргаритку. Холлуорд покачал головой. -- Ты не знаешь, что такое настоящая дружба, Гарри, -- сказал онтихо.-- Да и вражда настоящая тебе тоже незнакома. Ты любишь всех, а любитьвсех -- значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны. -- Как ты несправедлив ко мне! -- воскликнул лорд Генри. Сдвинув шляпуна затылок, он смотрел на облачка, проплывавшие в бирюзовой глубине летнегонеба и похожие на растрепанные мотки блестящего шелка.-- Да, да,возмутительно несправедлив! Я далеко не одинаково отношусь к людям. Вблизкие друзья выбираю себе людей красивых, в приятели -- людей с хорошейрепутацией, врагов завожу только умных. Тщательнее всего следует выбиратьврагов. Среди моих недругов нет ни единого глупца. Все они -- люди мыслящие,достаточно интеллигентные и потому умеют меня ценить. Ты скажешь, что мойвыбор объясняется тщеславием? Что ж, пожалуй, это верно. -- И я так думаю, Гарри. Между прочим, согласно твоей схеме, я тебе недруг, а просто приятель? -- Дорогой мой Бэзил, ты для меня гораздо больше, чем "простоприятель". -- И гораздо меньше, чем друг? Значит, что-то вроде брата, не так ли? -- Ну, нет! К братьям своим я не питаю нежных чувств. Мой старший братникак не хочет умереть, а младшие только это и делают. -- Гарри! -- остановил его Холлуорд, нахмурив брови. -- Дружище, это же говорится не совсем всерьез. Но, признаюсь, ядействительно не терплю свою родню. Это потому, должно быть, что мы невыносим людей с теми же недостатками, что у нас. Я глубоко сочувствуюанглийским демократам, которые возмущаются так называемыми "пороками высшихклассов". Люди низшего класса инстинктивно понимают, что пьянство, глупостьи безнравственность должны быть их привилегиями, и если кто-либо из насстрадает этими пороками, он тем самым как бы узурпирует их права. Когдабедняга Саусуорк вздумал развестись с женой, негодование масс было прямотакивеликолепно. Между тем я не поручусь за то, что хотя бы десять процентовпролетариев ведет добродетельный образ жизни. -- Во всем, что ты тут нагородил, нет ни единого слова, с которым можносогласиться, Гарри! И ты, конечно, сам в это не веришь. Лорд Генри погладил каштановую бородку, похлопал своей черной тростью скисточкой по носку лакированного ботинка. -- Какой ты истый англичанин, Бэзил! Вот уже второй раз я слышу от тебяэто замечание. Попробуй высказать какую-нибудь мысль типичному англичанину,-- а это большая неосторожность! -- так он и не подумает разобраться, вернаяэто мысль или неверная. Его интересует только одно: убежден ли ты сам в том,что говоришь. А между тем важна идея, независимо от того, искренне ли веритв нее тот, кто ее высказывает. Идея, пожалуй, имеет тем большуюсамостоятельную ценность, чем менее верит в нее тот, от кого она исходит,ибо она тогда не отражает его желаний, нужд и предрассудков... Впрочем, я несобираюсь обсуждать с тобой политические, социологические или метафизическиевопросы. Люди меня интересуют больше, чем их принципы, а интереснее всего --люди без принципов. Поговорим о Дориане Грее. Часто вы встречаетесь? -- Каждый день. Я чувствовал бы себя несчастным, если бы не виделся сним ежедневно. Я без него жить не могу. -- Вот чудеса! А я-то думал, что ты всю жизнь будешь любить только своеискусство. -- Дориан для меня теперь -- все мое искусство, -- сказал художниксерьезно.-- Видишь ли, Гарри, иногда я думаю, что в истории человечестваесть только два важных момента. Первый -- это появление в искусстве новыхсредств выражения, второй -- появление в нем нового образа. И лицо ДорианаГрея когда-нибудь станет для меня тем, чем было для венецианцев изобретениемасляных красок в живописи или для греческой скульптуры -- лик Антиноя.Конечно, я пишу Дориана красками, рисую, делаю эскизы... Но дело не только вэтом. Он для меня гораздо больше, чем модель или натурщик. Я не говорю, чтоне удовлетворен своей работой, я не стану тебя уверять, что такую красотуневозможно отобразить в искусстве. Нет ничего такого, чего не могло бывыразить искусство. Я вижу -- то, что я написал со времени моего знакомствас Дорианом Греем, написано хорошо, это моя лучшая работа. Не знаю, как этообъяснить и поймешь ли ты меня... Встреча с Дорианом словно дала мне ключ кчему-то совсем новому в живописи, открыла мне новую манеру письма. Теперь явижу вещи в ином свете и все воспринимаю поиному. Я могу в своем искусствевоссоздавать жизнь средствами, которые прежде были мне неведомы. "Мечта оформе в дни, когда царствует мысль", -- кто это сказал? Не помню. И такоймечтой стал для меня Дориан Грей. Одно присутствие этого мальчика -- в моихглазах он еще мальчик, хотя ему уже минуло двадцать лет... ах, не знаю,можешь ли ты себе представить, что значит для меня его присутствие! Сам тогоне подозревая, он открывает мне черты какой-то новой школы, школы, котораябудет сочетать в себе всю страстность романтизма и все совершенствоэллинизма. Гармония духа и тела -- как это прекрасно! В безумии своем мыразлучили их, мы изобрели вульгарный реализм и пустой идеализм. Ах, Гарри,если бы ты только знал, что для меня Дориан Грей! Помнишь тот пейзаж, закоторый Эгнью предлагал мне громадные деньги, а я не захотел с нимрасстаться? Это одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я ееписал, Дориан Грей сидел рядом. Какое-то его неуловимое влияние на меняпомогло мне впервые увидеть в обыкновенном лесном пейзаже чудо, которое явсегда искал и не умел найти. -- Бэзил, это поразительно! Я должен увидеть Дориана Грея! Холлуордподнялся и стал ходить по саду. Через несколько мисут он вернулся к скамье. -- Пойми, Гарри, -- сказал он, -- Дориан Грей для меня попросту мотив вискусстве. Ты, быть может, ничего не увидишь в нем, а я вижу все. И в техмоих картинах, на которых Дориан не изображен, его влияние чувствуется всегосильнее. Как я уже тебе сказал, он словно подсказывает мне новую манеруписьма. Я нахожу его, как откровение, в изгибах некоторых линий, в нежнойпрелести иных тонов. Вот и все. -- Но почему же тогда ты не хочешь выставить его портрет? -- спросиллорд Генри. -- Потому что я невольно выразил в этом портрете ту непостижимуювлюбленность художника, в которой я, разумеется, никогда не признавалсяДориану. Дориан о ней не знает. И никогда не узнает. Но другие люди могли быотгадать правду, а я не хочу обнажать душу перед их любопытными иблизорукими глазами. Никогда я не позволю им рассматривать мое сердце подмикроскопом. Понимаешь теперь, Гарри? В это полотно я вложил слишком многодуши, слишком много самого себя. -- А вот поэты -- те не так стыдливы, как ты. Они прекрасно знают, чтоо любви писать выгодно, на нее большой спрос. В наше время разбитое сердцевыдерживает множество изданий. -- Я презираю таких поэтов! -- воскликнул Холлуорд.-- Художник долженсоздавать прекрасные произведения искусства, не внося в них ничего из своейличной жизни. В наш век люди думают, что произведение искусства должно бытьчем-то вроде автобиографии. Мы утратили способность отвлеченно восприниматькрасоту. Я надеюсь когда-нибудь показать миру, что такое абстрактное чувствопрекрасного, -- и потому-то мир никогда не увидит портрет Дориана Грея. -- Помоему, ты не прав, Бэзил, но не буду с тобой спорить. Споряттолько безнадежные кретины. Скажи, Дориан Грей очень тебя любит? Художник задумался. -- Дориан ко мне привязан, -- ответил он после недолгого молчания.--Знаю, что привязан. Оно и понятно: я ему всячески льщу. Мне доставляетстранное удовольствие говорить ему вещи, которые говорить не следовало бы,-- хоть я и знаю, что потом пожалею об этом. В общем, он относится ко мнеочень хорошо, и мы проводим вдвоем целые дни, беседуя на тысячу тем. Ноиногда он бывает ужасно нечуток, и ему как будто очень нравится мучить меня.Тогда я чувствую, Гарри, что отдал всю душу человеку, для которого она -- тоже, что цветок в петлице, украшение, которым он будет тешить свое тщеславиетолько один летний день. -- Летние дни долги, Бэзил, -- сказал вполголоса лорд Генри.-- И, бытьможет, ты пресытишься раньше, чем Дориан. Как это ни печально, Гений,несомненно, долговечнее Красоты. Потому-то мы так и стремимся сверх всякоймеры развивать свой ум. В жестокой борьбе за существование мы хотимсохранить хоть что-нибудь устойчивое, прочное, и начиняем голову фактами ивсяким хламом в бессмысленной надежде удержать за собой место в жизни.Высокообразованный, сведущий человек -- вот современный идеал. А мозг такоговысокообразованного человека -- это нечто страшное! Он подобен лавкеантиквария, набитой всяким пыльным старьем, где каждая вещь оценена гораздовыше своей настоящей стоимости... Да, Бэзил, я всетаки думаю, что тыпресытишься первый. В один прекрасный день ты взглянешь на своего друга -- икрасота его покажется тебе уже немного менее гармоничной, тебе вдруг непонравится тон его кожи или что-нибудь еще. В душе ты горько упрекнешь вэтом его и самым серьезным образом начнешь думать, будто он в чем-то виноватперед тобой. При следующем свидании ты будешь уже совершенно холоден иравнодушен. И можно только очень пожалеть об этой будущей перемене в тебе.То, что ты мне сейчас рассказал, -- настоящий роман. Можно сказать, ромап напочве искусства. А пережив роман своей прежней жизни, человек -- увы! --становится так прозаичен! -- Не говори так, Гарри. Я на всю жизнь пленен Дорианом. Тебе меня непонять: ты такой непостоянный. -- Ах, дорогой Бэзил, именно поэтому я и способен понять твои чувства.Тем, кто верен в любви, доступна лишь ее банальная сущность. Трагедию желюбви познают лишь те, кто изменяет. Достав изящную серебряную спичечницу, лорд Генри закурил папиросу ссамодовольным и удовлетворенным видом человека, сумевшего вместить в однуфразу всю житейскую мудрость. В блестящих зеленых листьях плюща возились и чирикали воробьи, голубыетени облаков, как стаи быстрых ласточек, скользили по траве. Как хорошо былов саду! "И как увлекательноинтересны чувства людей, гораздо интереснее ихмыслей! -- говорил себе лорд Генри.-- Собственная душа и страсти друзей --вот что самое занятное в жизни". Он с тайным удовольствием вспомнил, что, засидевшись у БэзилаХоллуорда, пропустил скучный завтрак у своей тетушки. У нее, несомненно,завтракает сегодня лорд Гудбоди, и разговор все время вертится вокругобразцовых столовых и ночлежных домов, которые необходимо открыть длябедняков. При этом каждый восхваляет те добродетели, в которых ему самомунет надобности упражняться: богачи проповедуют бережливость, а бездельникикрасноречиво распространяются о великом значении труда. Как хорошо, что насегодня он избавлен от всего этого! Мысль о тетушке вдруг вызвала в уме лорда Генри одно воспоминание. Онповернулся к Холлуорду. -- Знаешь, я сейчас вспомнил... -- Что вспомнил, Гарри? -- Вспомнил, где я слышал про Дориана Грея. -- Где же? -- спросил Холлуорд, сдвинув брови. -- Не смотри на меня так сердито, Бэзил. Это было у моей тетушки, ледиАгаты. Она рассказывала, что нашла премилого молодого человека, которыйобещал помогать ей в ИстЭнде, и зовут его Дориан Грей. Заметь, она и словомне упомянула о его красоте. Женщины, -- во всяком случае, добродетельныеженщины, -- не ценят красоту. Тетушка сказала только, что он юношасерьезный, с прекрасным сердцем, -- и я сразу представил себе субъекта вочках, с прямыми волосами, веснушчатой физиономией и огромными ногами. Жаль,я тогда не знал, что этот Дориан -- твой друг. -- А я очень рад, что ты этого не знал, Гарри. -- Почему? -- Я не хочу, чтобы вы познакомились. -- Не хочешь, чтобы мы познакомились? -- Нет. -- Мистер Дориан Грей в студии, сэр, -- доложил лакей, появляясь всаду. -- Ага, теперь тебе волейневолей придется нас познакомить! -- со смехомвоскликнул лорд Генри. Художник повернулся к лакею, который стоял, жмурясь от солнца. -- Попросите мистера Грея подождать, Паркер: я сию минуту приду. Лакей поклонился и пошел по дорожке к дому. Тогда Холлуорд посмотрел налорда Генри. -- Дориан Грей -- мой лучший друг, -- сказал он.-- У него открытая исветлая душа -- твоя тетушка была совершенно права. Смотри, Гарри, неиспорти его! Не пытайся на него влиять. Твое влияние было бы гибельно длянего. Свет велик, в нем много интереснейших людей. Так не отнимай же у меняединственного человека, который вдохнул в мое искусство то прекрасное, чтоесть в нем. Все мое будущее художника зависит от него. Помни, Гарри, янадеюсь на твою совесть! Он говорил очень медленно, и слова, казалось, вырывались у него помимоволи. -- Что за глупости! -- с улыбкой перебил лорд Генри и, взяв Холлуордапод руку, почти насильно повел его в дом.Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 98; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| Драма в одном действии | | |