КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Эрик-Эммануил Шмитт. Оскар и Розовая дама
Посвящается Даниель Дарье Дорогой Бог, меня зовут Оскар, мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю,что при этом золотые рыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потомучто раньше времени не было -- из-за школы. Сразу же предупреждаю: сам яписать терпеть не могу. Только если заставят! Потому что ненавижу все этизакорючки, фестончики, росчерки и прочее. Лживые улыбочки и приукрашивание.Писать -- это взрослые штучки. Чем докажу? Да хотя бы началом собственного письма: "Меня зовут Оскар,мне десять лет, я поджигал кошку, собаку, дом (думаю, что при этом золотыерыбки поджарились), и пишу я тебе в первый раз, потому что раньше времени небыло - из-за школы"... А мог бы написать: "Меня зовут Лысый, на вид мне летсемь, живу я в больнице, потому что у меня рак, а не писал тебе, потому чтоне подозревал о твоем существовании". Но если бы я так написал, этопроизвело бы плохое впечатление, и ты бы не стал мною заниматься. А мненужно, чтобы занимался. Меня бы вполне устроило, если бы ты нашел времяоказать мне пару-тройку услуг. Сейчас объясню. Больница моя -- классное место. Вокруг -- куча взрослых, все -- вотличном настроении и громко говорят; куча игрушек, розовых дам, которыеразвлекают детей, а также ровесников типа Эйнштейна, Попкорна или Копченогосала. Короче, если ты здешний больной, тут вполне можно словить свой кайф.Но у меня с кайфом больше не получается. После пересадки костного мозга судовольствиями стало плоховато. Когда доктор Дюссельдорф приходит утром собходом и не может прослушать у меня сердце, он страшно мною недоволен.Молча смотрит так, будто я провинился. Хотя я очень старался во времяоперации; хорошо себя вел, спокойно дал себя усыпить, мне было больно, но яне кричал, и все лекарства принимал послушно. Бывают дни, когда мне хочетсяна него наорать, высказать ему прямо, что, возможно, это именно он, докторДюссельдорф, вместе с его черными бровями запорол операцию. Но вид у неготакой несчастный, что обвинения застревают в горле. И чем дольше помалкиваетопечаленный доктор Дюссельдорф, тем глубже чувствую я свою вину. Мне сталоясно: я -- плохой больной, потому что мешаю уверовать в то, что медицина --это здорово. Наверное, мысли у врачей - заразные. И теперь весь этаж --сестры, практиканты и нянечки -- все смотрят на меня с таким же выражением,как и он. У них печальный вид, когда у меня хорошее настроение; они смеютсячерез силу, когда я острю. По правде говоря, никто уже здесь и не шутит, какпрежде. Не изменилась только Розовая мама. По-моему, она просто слишкомстарая, чтобы меняться. И еще -- слишком Розовая она дама. Я тебя, Господи,с ней не знакомлю, потому что наверняка она -- твоя хорошая подружка,поскольку именно она сказала, чтобы я тебе написал. Проблема только в том,что один я называю ее Розовой мамой. И тебе придется сделать усилие, чтобыпонять, о ком именно я говорю. Так вот, из всех дам в розовых халатах,которые специально приходят в больницу -- проводить время с больными детьми,она -- самая древняя. -- Сколько же вам стукнуло, Розовая мама? -- А сумеешь ты запомнить число из тринадцати цифр, дружочек мой,Оскар? -- Вы шутите! -- Нет. Не надо, чтобы здесь знали мой возраст, а то прогонят, и мыбольше не увидимся. -- Почему? -- Я здесь незаконно. Существуют определенные возрастные границы длярозовых дам. И я их давно нарушила. -- Ваш срок истек? --Да. -- Как у йогурта? -- Тсс... -- Ладно! Я никому не скажу! -- Вот с такой отчаянной смелостью она доверила мне свою тайну. Но вомне она может не сомневаться. Я буду молчать, хотя мне и странно думать, чтопри виде морщин, которые, как солнечные лучи, окружают ее глаза, кто-томожет ошибиться в ее возрасте. В другой раз я узнал еще одну ее тайну, и онауж точно поможет тебе, Господи, распознать мою Розовую маму. Гуляем мыкак-то в больничном саду, и она вляпывается в грязь. -- Блин! -- Мадам, это нехорошее слово. -- А ты, мальчишка, не встревай, я говорю, как хочу. -- О! -- И пошевеливайся! У нас ведь прогулка, а не черепашьи бега. Когда мы с ней присели, чтобы закусить конфеткой, я ее спросил:-- Какмогло случиться, что вы употребляете подобные слова? -- Издержки профессии, дружочек мой, Оскар. В моем ремесле я бы невыжила, если бы выражалась слишком уж деликатно. -- И какая же была у вас профессия? -- Ты не поверишь... -- Клянусь, что поверю... -- Вольноамериканская борьба. -- Не может быть! -- Кетчистка я, говорят же тебе. Меня даже прозвали Лангедокскаяпотрошительница. Позднее, когда меня одолевали мрачные мысли, а она былауверена, что никто нас не подслушивает, Розовая мама рассказала мне о своихважнейших матчах: Лангедокская потрошительница против Лимузинскойколбасницы. Или о своем двадцатилетнем соперничестве с Дьяволицей Синклер,голландкой, у которой, вместо грудей -- два снаряда. И в особенности -- окубке мира, где она сражалась с Улла-Улла по прозвищу "Бухенвальдская сука",которую никто прежде не сумел одолеть. Не удалось это даже Стальным ляжкам,идеалу моей Розовой мамы, когда она была кетчисткой. Я этими сражениямипросто грезил, воображая, как на ринге моя подружка в нынешнем ее виде -- маленькая, старенькая, в розовом халате, с дрожащими руками --колошматит одну за другой великанш в спортивных майках. Я видел себя на ееместе. Я становился сильнее. Я чувствовал себя отомщенным. Итак, если совсеми этими подсказками ты, Господи, не сумеешь вычислить Розовую маму,значит, тебе пора на пенсию, и ты больше не годишься для своей роли. Мнекажется, я был предельно ясен? Возвращаюсь к своим делам. Повторяю, моя пересадка многих здесь расстроила. Химия тоже необрадовала, но тогда была надежда на пересадку, и все выглядело не такбезнадежно. Теперь же у меня впечатление, что лекарям просто нечегопредложить, хотя они меня и жалеют. У доктора Дюссельдорфа, которого мамасчитает красавцем, а по мне -- так он слишком уж бровастый, у него такоенесчастное выражение лица, будто он Дед Мороз, у которого не хватило на всехподарков. Атмосфера уже не такая хорошая. Мы говорили об этом с моимприятелем Копченое сало. На самом деле его зовут Ив, но мы его прозвалиКопченое сало, это больше ему подходит, потому что ему сильно досталось отогня. -- Сдается мне, Копченое сало, что врачам я перестал нравиться, у нихот меня портится настроение. -- О чем ты, Лысый! Врачи несокрушимы, и их всегда одолевают желания,как бы где чего прооперировать. По моим подсчетам, мне они предлагалиоперации, по крайней мере, шесть раз. -- Может, ты вызываешь у них вдохновение. -- Надо думать. -- Но почему бы им просто не сказать, что я скоро умру? И тут Копченое сало повел себя точно так, как все в больнице: он оглох.Стоит в больнице произнести слово "смерть", как все перестают тебя слышать.Будь уверен, в ухе у собеседника тотчас возникнет воздушная пробка, и онпереведет разговор на другую тему. Я уже на всех это проверил. Кроме Розовоймамы. В то утро я хотел убедиться, станет ли и она тугоухой после моего вопроса. -- Розовая мама, мне кажется, никто не хочет мне сказать, что я скороумру. Она глядит на меня. Будет ли ее реакция, как у других? Прошу тебя,Лангедокская потрошительница, держи ушки на макушке, не глохни! -- А зачем тебе, Оскар, это говорить, если ты и сам все знаешь? Уф,услышала! -- Розовая мама, мне кажется, что они придумали другую больницу, вместотой, что существует в реальности. Они ведут себя так, будто в больницуприходят только выздоравливать. Но ведь на самом деле здесь и умирают. -- Ты прав, Оскар. Думаю, то же заблуждение касается и жизни. Мызабываем, что она эфемерна, непрочна, бренна. И притворяемся бессмертными. -- Мне сделали неудачную операцию? Розовая мама не ответила. Это был ееспособ ответить утвердительно. Убедившись, что я понял, она подошла испросила умоляющим голосом: -- Я ведь ничего тебе не сказала? Ты не проговоришься? -- Ни за что! Немного помолчали: как раз время переварить новые мысли. -- А не написать ли тебе Господу, Оскар? -- Ах, нет, только не вы, Розовая мама! -- Что не я? -- Не вы! Я думал, что хотя бы вы не лжете. -- Но я и не лгу. -- Тогда почему вы мне говорите о Боге? Меня однажды уже разыграли сДедом Морозом. Этого достаточно! -- Оскар, Бог и Дед Мороз - совершенно разные вещи. -- Да нет, одно и то же. Задуривают мозги и все такое! -- Как ты считаешь, могу ли я, бывшая кетчистка, из ста шестидесятипяти боев сто шестьдесят побед, из которых сорок три - нокаутом, могу ли я,Лангедокская потрошительница, хоть на секунду поверить в Деда Мороза? -- Нет. -- Так вот, в Деда Мороза я не верю, а в Бога верую. Само собой, такиеее слова все переменили. -- А зачем мне писать Богу? -- Тебе бы не было так одиноко. -- Не так одиноко с кем-то, кого не существует? -- Так пусть он для тебя существует! Она наклонилась ко мне. -- Каждый раз, когда ты в него поверишь, он станет существовать чутьбольше. А если будешь верить упорно, он заживет в полную силу. И тогдасделает тебе добро. -- А что же мне ему написать? -- Поведай ему свои мысли. Те, которые ты не высказываешь вслух, тоесть те, которые тебя тяготят, преследуют, беспокоят, сковывают, занимаютместо свежих идей и разлагают тебя изнутри. Если ты их не выскажешь,рискуешь сделаться вонючей помойкой старых мыслей. -- Согласен.-- И, кроме того, у Господа ты можешь что-то попросить.Что-нибудь одно каждый день. Не более одного! -- Слабоват ваш Бог, Розовая мама. У Аладдина с его волшебной лампойбыло право загадать три желания. -- Одно желание в день -- это лучше, чем три за всю жизнь. Согласен? -- Согласен. Значит, я могу у него попросить все, что угодно? Конфеты,игрушки, машину... -- Нет, Оскар. Господь -- не Дед Мороз. Ты можешь попросить только вещидуховные. -- Например? -- Попросить мужества, терпения, просветления. -- Ладно, я понял. -- Ты также можешь подсказать ему, чтобы он и другим оказал милость. -- С одним-то желанием в день! Не говорите глупостей, Мадам, сначала яиспользую его для себя! Вот. Итак, Господи, по случаю первого письма янемного показал тебе, какую жизнь веду здесь, в больнице, где меня считаюттеперь препятствием на пути развития медицины, и хотел бы попросить у тебяпросветления насчет того, выздоровлю ли я. Ответь только да или нет? Не такуж и сложно. Да или нет. Просто вычеркни ненужное слово. До завтра, целую, Оскар Р.З. Не знаю твоего адреса. Что будем делать? Дорогой Бог, ну, ты силен! Дал мне ответ, не дожидаясь даже, пока яотправлю письмо. Как тебе это удается? Сегодня утром в зале для отдыха я играл в шахматы с Эйнштейном, и вдругявляется Попкорн и говорит: -- Твои родители пришли. -- Мои родители? Не может быть. Они только по воскресеньям приходят. -- Я видел их машину -- красный джип с белым верхом. -- Не может быть. Я пожал плечами и продолжал игру с Эйнштейном. Но поскольку вниманиемое было отвлечено, Эйнштейн стибрил у меня все мои фигуры, отчего язанервничал еще больше. Эйнштейном его зовут не потому, что он умнее других,а потому что у него голова в два раза больше. Вроде бы от водянки. Жалко.Если бы это было от мозгов, Эйнштейн мог бы совершить великие дела. Увидев,что проигрываю, я бросил игру и пошел за Попкорном в его комнату, котораявыходит на автомобильную стоянку. Он был прав: мои родители действительноприехали. Надо сказать тебе, Господи, что мы с родителями живем далеко.Раньше, когда я там просто жил, мне так не казалось. Теперь же, когда я тамбольше не живу, я считаю, что это далеко. Вот почему родители могут навещатьменя лишь раз в неделю, в воскресенье, когда они оба не работают, ну и ятоже. -- Видишь, я был прав, -- сказал Попкорн. Сколько дашь мне за то, что ятебя предупредил? -- У меня есть шоколадки с орехами. -- А клубники Тагада больше нет? -- Нет. -- Согласен на шоколад. Конечно, я не имел права снабжать Попкорна едой, учитывая, что онлечится от ожирения. В девять лет он весит девяносто восемь кило, и приросте метр десять он и в ширину тоже метр десять! Единственная одежда, вкоторую он может войти целиком, это спортивная форма для игры в американскоеполо. Она еще в полоску, от которой рябит так, что начинается морскаяболезнь. Честно говоря, поскольку ни я, ни мои приятели -- мы не верим, чтоон сможет похудеть, а есть он хочет так сильно, что его становится жалко, мывсегда отдаем ему оставшиеся продукты. Это ведь такая малость -- плиткашоколада по сравнению с горой его жира! Может, мы и не правы, но толькомедсестры тоже перестают пичкать его слабительным. Я пошел в свою комнату --ждать родителей. Вначале я не замечал времени, потому что нужно былоотдышаться, но после сообразил, что они уже тысячу раз могли бы успеть доменя дойти. И вдруг до меня дошло, где они могли быть. Выйдя в коридор иубедившись, что меня никто не видит, я спустился по лестнице и в полумракедошагал до кабинета доктора Дюссельдорфа. Так и есть! Они были там. Из-за двери слышались их голоса. Спуск полестнице меня утомил, и понадобилось время, чтобы сердце мое вернулось насвое место. Это промедление все испортило: я услышал то, чего не должен былслышать. Мать моя рыдала, доктор Дюссельдорф повторял: "Мы сделали все, чтомогли, поверьте, мы сделали все", на что отец отвечал сдавленным голосом: "Яверю, доктор, я в этом не сомневаюсь". Я так и прирос к металлической двери ухом. Уж и не знаю, что былохолоднее: металл или я. Затем доктор Дюссельдорф спросил: -- Хотите с ним повидаться? -- Я не чувствую в себе никаких сил, -- ответила моя мать. -- Не следует ему видеть нас в таком состоянии, -- добавил отец. И тогда я понял, что мои родители -- жалкие трусы. И что еще хуже: онии меня держат за труса! Поскольку послышался шум двигающихся в кабинетестульев, я понял, что сейчас они выйдут, и открыл первую подвернувшуюсядверь. Вот так я оказался в стенном шкафу, где хранились щетки и швабры, игде я провел остаток утреннего времени, поскольку стенные шкафы (ты,Господи, возможно не в курсе?) открываются снаружи, а не изнутри, будтокто-то опасается, что ночью щетки, ведра и половые тряпки могут удрать! Такили иначе, я оставался в полной темноте и взаперти совершенно спокойно,потому что никого не хотелось видеть, и еще потому, что руки и ноги неслишком-то меня слушались после пережитого шока, то есть, после того, чтомне пришлось услыхать. Ближе к полудню я почувствовал какое-то сильноеоживление выше этажом. Слышались шаги, беготня. Потом отовсюду сталидоноситься крики: -- Оскар! Оскар! Мне нравилось слышать, как меня зовут, и не отвечать. Хотелось досадитьвсем на свете. Потом я, наверное, немного поспал, после чего послышалось шарканьегалош мадам Н'да, нашей уборщицы. Она открыла дверь, и тут уж мы обапо-настоящему напугались: она -- потому что не ожидала меня здесь увидеть, ая -- потому что совершенно забыл, что она такая черная и что она может таксильно кричать. Затем случилась настоящая куча мала: они явились все -- идоктор Дюссельдорф, и старшая сестра, и дежурные сестры, и нянечки. Вместотого, чтобы меня отругать, как я того ожидал, они вели себя, как виноватые,и я понял, что нужно немедленно воспользоваться этой ситуацией. -- Я хочу видеть Розовую даму. -- Да куда же ты подевался, Оскар? Ты в порядке? -- Я хочу видеть Розовую даму. -- Как ты оказался в стенном шкафу? За кем-то шел? Что-то услыхал? -- Я хочу видеть Розовую даму. -- Выпей стакан воды. -- Нет, хочу Розовую даму. -- Скушай кусочек... -- Нет. Я хочу видеть Розовую даму. Гранитный утес. Прибрежная скала.Бетонная плита. Ничем не прошибешь. Я даже и не слушал, что мне говорят. Яхотел видеть мою Розовую маму. Доктору Дюссельдорфу было очень неудобноперед сотрудниками, что он не имеет на меня никакого вли-яния. Кончилосьтем, что он не выдержал: -- Пусть пойдут за этой дамой! Тогда я согласился передохнуть и поспал немного в своей комнате. Когда я проснулся, Розовая мама была здесь. Она улыбалась. -- Браво, Оскар, ты добился своего. Влепил им знатную пощечину. Но врезультате мне начали завидовать. -- Плевать. -- Это славные люди, Оскар. Очень славные. -- Мне наплевать. -- Что случилось? -- Доктор Дюссельдорф сказал моим родителям, что я умру, и они сбежали. Я их ненавижу. И я все подробно ей рассказал, вот как тебе, Господи. -- Эге, -- сказала Розовая мама, -- это напоминает мне мой матч вБетюне против Сары Юп ля Бум, кет-чистки, которая натиралась маслом ивыступала почти обнаженной. Ее прозвали угрем ринга, она буквальновыскальзывала из рук, когда ее пытались ухватить. Выступала онаисключительно в Бетюне, где каждый год завоевывала кубок этого города.Однако я тоже хотела выиграть кубок Бетюна! -- И что же вы сделали, Розовая мама? -- Когда она появилась на ринге, мои друзья набросали на нее муки. Мукас маслом дала чудесную корочку. В три подхода и в два движения я послала наковер Сару Юп ля Бум. И с тех пор ее уже не называли угрем ринга, она сталатреской в панировке. -- Простите меня, мадам, но я не вижу связи. -- А я вижу ее отлично. Всегда есть решение, Оскар, всегда где-то лежитмешок с мукой. Ты должен написать Господу. Он сильнее меня. -- Даже в кетче? -- Да, даже в кетче. Бог знает свое дело. Попытайся, малыш. Что тебярасстроило больше всего? -- Я ненавижу своих родителей. -- Так продолжай пуще прежнего. -- Вы ли мне это говорите, Розовая мама? -- Да. Пусть твоя ненависть станет еще сильней. Она будет, как костьдля собаки. Когда ты перестанешь ее грызть, то увидишь, что в этом не былоникакого смысла. Расскажи обо всем Господу и попроси в своем письме, чтобыон нанес тебе визит. -- Он способен передвигаться? -- На свой лад. Не часто. Даже очень редко. -- Почему? Он тоже болен? И здесь, по вздоху Розовой мамы я понял: она не хотела сознаться, чтоты, Господи, тоже в скверном состоянии. -- Твои родители, Оскар, никогда не говорили тебе о Боге? -- Забудем о моих родителях. Они -- придурки. -- Разумеется. Но они никогда не говорили с тобой о Боге? -- Говорили один раз. Но только, чтобы сказать, что больше в него неверят. Они-то верят как раз в Деда Мороза. -- Неужели они придурки до такой степени? -- Представьте себе! Когда однажды, придя из школы, я заявил, что порапрекратить молоть ерунду, потому что, как и все мои друзья, я знаю, чтоникакого Деда Мороза нет, они как будто с Луны свалились. Поскольку менябесила перспектива выглядеть кретином в глазах моих одноклассников, онипоклялись, что вовсе не собирались меня обманывать и совершенно искренневерили сами в существование Деда Мороза. Теперь же они страшно огорчены, таки сказали -- страшно огорчены, узнав, что на самом деле его нет! Два старыхпридурка, говорю я вам, Розовая мама. -- Стало быть, в Бога они не веруют? -- Нет. -- И это никак тебя не заинтересовало? -- Если я начну интересоваться тем, что думают идиоты, у меня неостанется времени на мысли умных людей. -- Ты прав. Но, исходя из того, что, по твоему мнению, родители --идиоты... -- Настоящие идиоты, мадам! -- Так вот, если они заблуждаются и не веруют, почему бы тебе как раз ине уверовать, и не попросить его о визите? -- Ладно. Но разве вы не сказали мне, что он хворает? -- Нет. Дело в том, что у него -- свой способ наносить визиты. Онявится тебе в твоих мыслях. В твоем сознании. Это мне понравилось. Просто здорово. А Розовая мама добавила: -- Ты увидишь: его посещения приносят большую пользу. -- О'кей, я с ним поговорю. Пока что посещения, которые приносят мнесамую большую пользу, -- это ваши. Розовая мама улыбнулась и почти застенчиво наклонилась ко мне --поцеловать в щечку. Однако сделать это не осмеливалась и взглядом умоляла о разрешении. -- Валяйте. Целуйте. Я никому не скажу. Не стану портить вашу репутациюбывшей кетчистки. Губы ее коснулись моей щеки, и мне было приятно, тепло ищекотно, и пахло пудрой и мылом. -- Когда вы опять придете? -- Я имею право приходить только два раза в неделю. -- Так нельзя, Розовая мама! Я не собираюсь ждать целых три дня! -- Такие уж тут правила. -- А кто устанавливает правила? -- Доктор Дюссельдорф. -- Доктор Дюссельдорф при виде меня готов обделаться от страха. Идите,попросите у него разрешения, мадам. Я не шучу. Она посмотрела на меня внерешительности. -- Я не шучу. Если вы не станете приходить ко мне каждый день, я Богуписать не буду. -- Попробую. Розовая мама ушла, и я стал плакать. Раньше я не осознавал, насколькомне нужна помощь. Не понимал, насколько тяжело болен. При мысли, что неувижу Розовую маму, я начинал все это понимать, и слезы текли сами собой,обжигая мне щеки. К счастью, я сумел взять себя в руки до того, как онавернулась. -- Все улажено: я получила разрешение. В течение двенадцати дней я могуприходить к тебе ежедневно. -- Ко мне и только ко мне? -- К тебе и только к тебе, Оскар. Двенадцать дней. И тут я не знаю, чтосо мной произошло, но слезы потекли снова, я не мог сдержать рыданий. Притомчто прекрасно знаю: мальчики не должны плакать. Особенно я при моем лысомчерепе, из-за которого я не похож ни на мальчика, ни на девочку. Разве чтона марсианина. Но ничего не поделаешь: остановиться я не мог. -- Двенадцать дней? Значит, дела так плохи, Розовая мама? Она тоже чуть не плакала. Еле сдерживалась. Бывшая кетчистка мешалабывшей девочке дать себе волю. Смотреть было интересно, и я чуть-чуть отвлекся. -- Какое сегодня число, Оскар? -- Ну и ну! Вы что не видите на календаре? Сегодня у нас 19 декабря. -- У меня на родине, Оскар, существует легенда, по которой подвенадцати последним дням года можно определить погоду на грядущиедвенадцать месяцев. Чтобы иметь картину каждого месяца, достаточнопронаблюдать за одним из двенадцати дней. 19 декабря представляет собоймесяц январь, 20-е -- февраль и так далее, до 31 декабря, соответствующегобудущему декабрю. -- Неужели правда? -- Это легенда. Легенда о двенадцати пророческих днях. Мне бы хотелось,чтобы мы с тобой в это сыграли. То есть, скорее ты. Начиная с сегодняшнегодня, ты будешь наблюдать за каждым днем, представив себе, что один день идетза десять лет. -- За десять лет? -- Да. Один день -- десять лет. -- Значит, через двенадцать дней мне будет сто тридцать лет! -- Да. Представляешь? Розовая мама поцеловала меня -- она вошла во вкус этого дела, ячувствую -- потом она ушла. Так вот, Господи, я родился сегодня утром и не сразу это осознал. Яснеестало к полудню: в пятилетнем возрасте сознания прибавилось, но только вестине были благими. Сегодня вечером мне десять лет, разумный возраст. Пользуюсьэтим, чтобы попросить одну вещь: когда у тебя будут для меня новости, каксегодня в полдень, сообщи их как-нибудь помягче, не так прямолинейно.Спасибо. До завтра, целую, Оскар Р.S. Хочу попросить еще одну штуку. Знаю, что имею право только на одножелание в день, но предыдущее мое желание было скорее не желанием, а простосоветом. Я бы согласился на короткий визит. Мысленный. По-моему, это здорово.Очень хочу, чтобы ты его нанес. У меня рабочие часы с восьми утра до девятивечера. В остальное время я сплю. Иногда случается вздремнуть и днем --из-за лечения. Но если даже я буду спать, смело буди меня. Глупо было быпропустить встречу из-за какой-то минуты несовпадения. Ты согласен? Дорогой Бог, сегодня время моего отрочества, и все не так гладко. Вот так штука! Уменя большие сложности -- с приятелями, с родителями -- и все из-за девочек.Я рад, что вечером, когда мне стукнет двадцать, я смогу вздохнуть соблегчением, потому что худшее будет позади. За половую зрелость -- спасибо!Но и покончим с этим. Прежде всего, обращаю твое внимание, Господи, на то, что ты не явился.Я сегодня почти не спал из-за этих самых проблем с половым созреванием и,следовательно, никак не мог тебя пропустить. И потом, еще раз повторяю: еслия и вздремну, буди меня. Когда я проснулся, Розовая мама была уже здесь. Зазавтраком она рассказывала мне о поединке с Королевской титькой, кетчисткойиз Бельгии, которая пожирала по три килограмма сырого мяса в день, запиваяего целой бочкой пива. Вроде бы вся сила Королевской титьки крылась в еедыхании, смрадном по причине забродившего от пива сырого мяса: стоило ейтолько дыхнуть, и противник самоходом отправлялся в партер. Чтобы ееодолеть, Розовой маме пришлось выработать новую тактику: надеть пропитаннуюлавандой шлем-маску и назваться Палачом из Карпантра. Как она всегдаговорит, кетч требует не только развитых мускулов, но и хороших мозгов. -- Кто тебе нравится, Оскар? -- Здесь, в больнице? --Да. -- Копченое сало, Эйнштейн, Попкорн. -- А из девочек? Этот вопрос меня озадачил. Мне не хотелось на него отвечать. Но Розоваямама ждала ответа, а с кетчисткой международного класса долго придуриватьсяне дело. -- Пегги Блю. Пегги Блю -- это голубая девочка. Она живет в предпоследней комнате покоридору. Она очень славно улыбается, но почти ничего не говорит. Будто феяна минуточку залетела в больницу. У нее какая-то сложная болезнь, проблемы скровью, которая не доходит до легких, и в результате кожа приобретаетголубоватый оттенок. Она ждет операции, чтобы кожа снова стала розовой. Амне-то кажется, что в голубом цвете она такая красивая, эта Пегги Блю.Вокруг нее словно облако света и тишины. Подходишь к ней -- как в церковьвходишь. -- Ты сказал ей об этом? -- Я не такой дурак, чтобы ни с того ни с сего вдруг ляпнуть: "ПеггиБлю, ты мне нравишься". -- А почему бы и нет? -- Я не уверен даже, знает ли она о моем существовании. -- Это тоже повод. -- Вы видели, какая у меня голова? Если бы она любила инопланетян, --другое дело, но не думаю. -- А мне ты кажешься очень красивым, Оскар. Этим Розовая мама чуть-чутьпритормозила наш разговор. Такие вещи приятно слышать, они тешат самолюбие,но непонятно, что на это можно ответить. -- Я не собираюсь соблазнять ее своей внешностью. -- А что ты к ней чувствуешь? -- Мне хочется защитить ее от призраков. -- Что? Здесь водятся призраки? -- Да. Каждую ночь. Уж и не знаю зачем, но они нас будят. Щиплются, иэто больно. Их не видно, и это страшно. А потом трудно снова заснуть. -- А у тебя эти призраки часто бывают? -- Нет, у меня сон крепкий. Но Пегги Блю - я слышу, как она кричит поночам. Мне бы хотелось ее защитить. -- Скажи ей об этом. -- В общем-то, я вряд ли смог бы ее защитить, потому что ночью мы недолжны выходить из своих комнат. Такие тут правила. -- Разве призракам правила известны? Нет. Конечно же, нет. Так схитри:если они услышат, как ты говоришь Пегги Блю, что будешь охранять ее от них,они не осмелятся больше сюда явиться. -- Но я... но я... -- Тебе сколько лет, Оскар? -- Уж и не знаю. Который час? -- Десять часов. Тебе скоро пятнадцать. Не кажется ли тебе, что пора быстать смелее в своих чувствах? В половине одиннадцатого я решился и дошел докомнаты, дверь которой была открыта. -- Пегги, привет, это Оскар. Она лежала на своей кровати и была похожа на Белоснежку в ожиданиипринца, когда все эти мерзкие гномы считают ее мертвой, на Белоснежку, какна фотографиях снега, когда снег кажется не белым, а голубым. Онаповернулась ко мне, и я спросил себя, принимает она меня за принца или заодного из гномов. Сам-то я склонился бы к гному по причине моего лысогочерепа, но она ничего не сказала, и именно это было замечательно в ПеггиБлю: они никогда ничего не говорила, и все сохраняло таинственность. -- Я пришел тебе сказать, что, начиная с сегодняшнего вечера и во всеследующие вечера, я, если ты захочешь, буду стоять на страже у твоей двери,чтобы защитить тебя от призраков. Она взглянула на меня, и ресницы еедрогнули. Было впечатление, как при замедленной съемке, что воздух сделалсяболее воздушным, а молчание более молчаливым, что я двигаюсь в воде, и чтовсе меняется, когда приближаешься к ее постели, озаренной светом, идущимнеизвестно откуда. -- Постой, постой, Лысый: Пегги буду охранять я! В проеме дверипоявился Попкорн, вернее, он заполнил собой проем двери. Я вздрогнул.Конечно, его охрана будет надежнее: ни одному призраку в дверь уже непротиснуться. Попкорн подмигнул Пегги. -- Эй, Пегги! Мы ведь с тобой друзья, правда? Пегги смотрела в потолок.Попкорн принял это за знак согласия и вытолкнул меня из комнаты. -- Если тебе нужна девочка, возьми Сандрину. Тут охота запрещена. -- По какому праву? -- По праву первенства: я пришел раньше. Если ты недоволен, будемдраться. -- В результате я очень доволен. Я немного устал и пошел посидеть в зале для игр. Сандрина оказалась какраз там. Как и у меня, у нее -- лейкемия, но ей лечение как будто помогает.Ее прозвали Китаянкой из-за черного парика с блестящими прямыми волосами ичелкой. Она смотрит на меня и раздувает шар из жевательной резинки. -- Можешь меня поцеловать, если хочешь. -- Зачем? Мало тебе жвачки? -- Тупица, ты, небось, и не умеешь. Спорим, что ни разу не пробовал. -- Ну, ты меня рассмешила. В пятнадцать лет ни разу не пробовать!Ошибаешься, смею тебя уверить. -- Тебе пятнадцать лет? - удивилась она. Я сверился с часами. -- Да, уже исполнилось. -- Я всегда мечтала, чтобы меня поцеловал взрослый, пятнадцатилетниймальчик. -- Конечно, заманчиво, -- отвечаю я. И тут она делает немыслимуюгримасу, вытянув губы вперед (представляете присоску, расплющенную настекле?), и я понимаю, что она ждет поцелуя. Обернувшись, я увидел, что всемои приятели за нами наблюдают. Все пути к отступлению отрезаны. Надо бытьмужчиной. Час пробил. Я подхожу и целую ее. Она цепляется за меня руками, яникак не могу вырваться, рот совершенно мокрый, и вдруг, без всякогопредупреждения она влепила мне свою жвачку. От неожиданности проглатываю еецеликом. Я в ярости. Как раз в этот момент кто-то похлопал меня по спине.Беда никогда не приходит одна: родители. Было воскресенье, я совсем забыл! -- Познакомишь нас со своей подружкой, Оскар? -- Она мне не подружка. -- Но все же ты можешь нам ее представить? -- Сандрина. Мои родители. Сандрина. -- Очень рада с вами познакомиться, говорит Китаянка медоточивымголосом. Я бы мог ее удавить. -- Хочешь, чтобы Сандрина пошла с нами к тебе в комнату? -- Нет, Сандрина останется здесь. Вернувшись к себе в комнату, я понял,что устал, и немного вздремнул. Все равно мне не хотелось с нимиразговаривать. Когда проснулся, они, конечно, стали дарить мне подарки. Стех пор, как я в больнице, родителям беседы со мною -- в тягость, поэтомуони приносят мне подарки, и все послеобеденное загубленное время уходит начтение правил игры и способов употребления. Отец мой неутомим в чтениивсякого рода пояснений: даже если они написаны по-турецки или по-японски,его не смутишь, он обращается к схемам и чертежам. Он чемпион мира поиспорченным воскресеньям. Сегодня он принес проигрыватель. И тут, даже еслибы мне этого и хотелось, я не смог ничего возразить. -- Вы вчера не приходили? -- Вчера? С чего ты взял? Мы можем только в воскресенье. Почему тыспрашиваешь? -- Вашу машину видели на стоянке. -- На свете не один красный джип. Одинаковых машин много. -- Ну да! Как не родные. Какая жалость! И тут я их сделал. Взялпроигрыватель и прямо при них два раза подряд прослушал пластинку"Щелкунчика" целиком. Два часа они не смогли промолвить ни слова. Так им инадо. -- Тебе нравится? -- Еще бы! Так и клонит в сон. Они поняли, что пора уходить. Они явно были не в своей тарелке. Никакне могли решиться. Я чувствовал, что они что-то хотят сказать, но у них неполучается. Мне нравилось наблюдать, как они мучаются, они тоже. Потом моя мать бросилась ко мне, с силой прижала меня к себе, слишкомсильно, и произнесла безумным голосом: -- Оскар, маленький мой, я тебя люблю, я так сильно тебя люблю. Мне хотелось вырваться, но в последний момент я решил несопротивляться, вспомнил прежние времена, когда ласки были простыми инежными, и она говорила, что любит меня, без этой тоски в голосе. Послеэтого мне нужно было немного поспать. Розовая мама -- чемпион побудки. Онавсегда на линии ожидания как раз в тот момент, когда я открываю глаза. Ивсегда улыбается. -- Ну, что твои родители? -- Ничего, как обычно. Впрочем, они подарили мне "Щелкунчика". -- "Щелкунчика"? Любопытно. У меня была подружка, которую так прозвали.Супер-чемпионка. Она ломала шеи своим противникам, зажимая их между ляжками.А Пегги Блю, ты был у нее? -- Не надо больше об этом. Она обручена с Попкорном. -- Она сама тебе сказала? -- Нет, он сказал. -- Вранье! -- Не думаю. Уверен, что он ей нравится больше, чем я. Он сильнее,внушает доверие. -- Вранье, говорю я тебе! Я на ринге выглядела, как мышка, а побеждалакетчисток, похожих на китов или гиппопотамов. Взять хотя бы Плюм Пуддинг,ирландку, сто пятьдесят кило натощак и в трусиках, еще до ее рекордаГиннеса. У нее предплечье было с мое бедро, бицепсы -- как окорока, ноги --руками не обхватишь. Никакой талии, ухватить совершенно не за что.Непобедимая! -- Как же вам удалось? -- Если не за что ухватиться, значит, оно круглое и катится. Язаставила ее побегать, чтобы она выбилась из сил, потом положила на лопатки.Плум Пуддинг! Понадобилась лебедка, чтобы ее поставить на ноги. У тебя,малыш мой Оскар, легкая кость и не слишком много мяса - что правда, топравда. Но чтобы понравиться, мяса и костей недостаточно, нужны достоинствадуши, а у тебя их множество. -- У меня? -- Пойди к Пегги Блю и расскажи ей, что у тебя на сердце. -- Я немного устал. -- Устал? Сколько тебе лет в настоящее время? Восемнадцать? Ввосемнадцать лет не устают. Моя Розовая мама так умеет сказать, что вы просто заражаетесь энергией. Наступила ночь, звуки в темноте сделались более отчетливыми, линолеум вкоридоре отражал свет луны. Я вошел к Пегги и протянул ей мой проигрыватель. -- На, послушай "Вальс снежинок". Это так красиво, что вспоминаешь тебя. Пегги прослушала "Вальс снежинок". Она улыбалась так, как будто вальсбыл ее старым другом и нашептывал ей на ушко что-то интересное. Она вернула мне проигрыватель и сказала: -- Очень красиво. Это были первые ее слова. Правда, потрясающе для первых слов? -- Пегги Блю, я хотел тебе сказать: не хочу, чтобы тебя оперировали. Тыочень красивая как есть. Тебе идет голубой цвет. Я отлично видел, что ей нравятся мои слова. Я сказал не для того, нобыло ясно, что ей нравится. -- Я хочу, чтобы именно ты, Оскар, защищал меня от призраков. -- Положись на меня, Пегги. Я был страшно горд. В конечном итоге я одержал победу! -- Поцелуй меня. У них, у девчонок, это просто коронный номер - поцелуй, не могут безэтого обойтись. Но, в отличие от Китаянки, Пегги не была такой порочной, онапросто подставила мне щеку, и, правду сказать, от этого поцелуя меня самогов жар бросило. -- Спокойной ночи, Пегги. -- Спокойной ночи, Оскар. Вот таким, Господи, был мой день. Я понял, почему отрочество называютпереходным возрастом. Тяжелая пора. Но после двадцати все налаживается.Итак, посылаю тебе просьбу этого дня: мне бы хотелось, чтобы мы с Пеггипоженились. Не уверен, что женитьбы относится к области духовного, то есть,находится в твоем ведении. Выполняешь ли ты желания такого рода - в духебрачного агентства? Если это не в твоей компетенции, дай мне знатьпобыстрее, чтобы я мог обратиться к свахе. Не хотелось бы тебя торопить, новынужден напомнить, что времени у меня совсем немного. Так вот: женитьбаОскара и Пегги Блю. Да или нет. Посмотри, можешь ли это сделать, мне быочень хотелось. До завтра, целую Оскар Р.S. На самом деле, какой же у тебя адрес? Дорогой Бог! Свершилось, мы поженились. Сегодня 21 декабря, я разменял третийдесяток, и я женат. Что касается детей, то мы с Пегги пока это отложили.Думаю, что она еще не готова. Все произошло прошлой ночью. В час ночи я услыхал, что Пегги Блюстонет. Я просто подскочил на кровати. Призраки! Они терзают Пегги Блю,которую я обещал охранять. Она решит теперь, что я просто болтун, перестанетсо мной разговаривать и будет права. Я встал и двинулся в сторону стонов. Дойдя до комнаты Пегги, я увидел,что она сидит в постели. Мой приход ее удивил. Должно быть, и у меня вид былудивленный: она сидела прямо против меня, смотрела на меня, рот ее былзакрыт, но я продолжал слышать крики. Тогда я дошел до следующей двери и понял, что стонет Копченое сало. Онпрямо корчился в своей кровати от ожогов. На мгновение мне стало стыдно: яснова вспомнил день, когда поджег дом, кошку, собаку и даже поджарил золотыхрыбок -- впрочем, они скорее сварились. Я подумал о том, что им пришлосьпережить, и сказал себе, что в конце концов лучше было бы все оставить какесть, чем постоянно терзаться воспоминаниями и ожогами, как вот теперьтерзается Копченое сало, несмотря на мази и пересадки кожи. Копченое салоскорчился и перестал стонать. Я вернулся к Пегги Блю. -- Значит, это не ты стонала, Пегги? Я-то считал, что по ночам кричишьименно ты. -- А я думала, что ты. Больше мы не возвращались к тому, что было, и о чем каждый себеговорил. Оказалось, что мы давно уже думали друг о друге. Пегги Блю ещебольше поголубела, что означало: она стесняется. -- Что ты теперь намерен делать, Оскар? -- А ты, Пегги? С ума сойти, сколько у нас было общего -- те же мысли, те же вопросы. -- Хочешь поспать вместе со мной? Немыслимые создания, эти девчонки.Чтобы произнести подобную фразу, я бы потратил часы, недели, месяцы,прокручивая ее в голове. А она выдала ее так естественно, так просто. -- О'кей. И я лег рядом с ней. Было тесновато, но мы провели чудесную ночь. Пеггипахла орехами, и кожа у нее была такая нежная, как у меня на тыльной сторонеруки, но только у нее -- повсюду. Мы долго спали, видели сны, мы прижалисьдруг к другу, и каждый рассказал всю свою жизнь. Правда, утром, когда мадам Гоммет, старшая сиделка, обнаружила насвместе, это был тот еще спектакль, настоящая опера. Она начала вопить,ночная сиделка тоже начала вопить, они орали сначала друг на друга, потом наПегги, потом на меня, двери хлопали, они приглашали других в свидетели,называли нас "несчастненькими", хотя, на самом деле, мы были счастливы, итолько приход Розовой мамы положил конец этому кошачьему концерту. -- Не пора ли оставить детей в покое? Вам что важнее -- правила илипациенты? Начхать мне на ваши правила, можете ими подтереться. А теперь тихо. Можете рвать на себеволосы в другом месте. Здесь не место для скандалов. Как всегда с Розовоймамой, о возражениях не могло быть и речи. Она отвела меня в мою комнату, ия немного поспал. Когда проснулся, мы смогли поговорить. -- Так значит, с Пегги у тебя все серьезно, Оскар? -- Супер, Розовая мама. Я совершенно счастлив. Этой ночью мы поженились -- Поженились? -- Да. Мы делали все, что делают мужчина и женщина, когда они женаты. -- Вот как? -- За кого вы меня принимаете? Я -- кстати, который час? -- разменялтретий десяток и теперь веду соответствующую жизнь, верно? -- Разумеется. -- И, знаете, разные там штучки, которые в молодости были мне противны,-- поцелуи, ласки, -- так вот теперь мне это нравится. Просто удивительно,как мы меняемся. -- Очень рада за тебя, Оскар. Хорошо растешь. -- Одна вещь пока не получается -- поцелуй, когда языкамисоприкасаешься. Пегги Блю боится, что от этого будут дети. А вы как думаете? -- Думаю, она права. -- В самом деле? Если целуешь в рот, могут появиться дети? Значит, онибудут у нас с Китаянкой. -- Успокойся, Оскар, шансов не так уж и много. Скорее, мало. Вид у Розовой мамы был уверенный, и я немного успокоился, потому чтодолжен сказать тебе, Господи, тебе и только тебе, что один, а, может, и два,и больше раз мы с Пегги Блю все же соприкоснулись языками. Я немного поспал.Обедали мы вместе, Розовая мама и я, и мне стало получше. -- С ума сойти, как я устал сегодня утром. -- Это нормально. Между двадцатью и двадцатью пятью годами ночами неспишь, вечно что-нибудь празднуешь, жизнь ведешь разгульную, силы неэкономишь. Приходится расплачиваться. Не повидаться ли нам с Господом? -- Наконец-то, у вас есть его адрес? -- Думаю, его можно найти в часовне. Розовая мама одела меня так, будтомы собираемся на Северный полюс, взяла на руки и доставила в часовню,которая находится в глубине больничного парка, над замершими лужайками.Впрочем, незачем объяснять тебе, где она находится, поскольку ты и самзнаешь, где твой дом. Я был потрясен, когда увидел твою статую, то естьсостояние, в котором ты находишься -- почти голый, худой на своем кресте,повсюду раны, кровь из-под венца с его шипами, и даже голова уже не держится-- склонилась к плечу. Тут я о себе подумал. И все во мне восстало. Если быя был Богом, как ты, я бы не позволил такого с собой сотворить. -- Розовая мама, положа руку на сердце, вы, бывшая кетчистка и великаячемпионка, вы ведь не можете доверять такому! -- Почему же, Оскар? Разве больше доверия к Богу испытал бы ты, видякультуриста с ухоженным телом, накаченными мышцами, масляной кожей, короткойстрижкой и нарядными плавками? -- Но... -- Поразмысли, Оскар. К чему ты чувствуешь себя ближе? К Богу, которыйничего не испытывает, или к Богу, который страдает? -- Конечно, к тому, который страдает. Но если бы я был им, если бы ябыл Богом и обладал его возможностями, я бы избежал страданий. -- Никто не может избежать страданий. Ни Бог, ни ты. Ни твои родители,ни я. -- Ладно. Пусть так. Но почему надо страдать? -- Вот именно. Разные есть страдания. Вглядись хорошенько в его лицо.Посмотри внимательно. Заметно по нему, что он страдает? -- Нет. Это странно. Но ему как будто и не больно. -- Видишь. Надо различать мучения физические и мучения моральные. Иесли физические страдания мы испытываем, то страдания моральные мы сами себевыбираем. -- Не понимаю. -- Если тебе в ступни или в ладони вбивают гвозди, ничего, кроме боли,ты испытать не можешь. И ты ее испытываешь. Зато при мысли о смертииспытывать боль совершенно не обязательно. Ты не знаешь, что это такое.Значит, все зависит только от тебя. -- Знаете ли вы людей, которых радовала бы мысль о смерти? -- Да, я знаю таких людей. Такой была моя мать. На смертном своем ложеона улыбалась от удовольствия, ей не терпелось, она спешила познать то, чтодолжно произойти. Возражать не хотелось. Поскольку мне интересно было узнатьпродолжение, я помолчал какое-то время, раздумывая над тем, что она мнеговорила. -- Однако люди по большей части не любопытны. Они цепляются за то, чтоимеют, как вошь -- за ухо хозяина, побритого наголо. Возьмем, к примеру,Плюм Пуддинг, мою ирландскую соперницу, сто пятьдесят кило натощак. Онавсегда говорила мне так: "Мне очень жаль, но я не умру, не согласна умереть,и не договаривалась". Она ошибалась. Никто ведь и о вечной жизни с ней недоговаривался! Но она упорно в нее верила, бунтовала, отвергала мысль обренности, приходила в ярость, впадала в депрессию, похудела, бросилапрофессию, вес ее снизился до тридцати пяти килограммов, она стала похожа наобглоданную рыбину и буквально распалась на части. Видишь, она тожеоказалась смертной, как и все люди, но только ей мысль о смерти испортилажизнь. -- Плюм Пуддинг была дурочкой, Розовая мама. -- Круглой дурой. Но это весьма распространенный вариант. Здесь я снова кивнул головой, потому что был вполне согласен. -- Люди боятся умирать, потому что им внушает страх неизвестность. Ночто такое неизвестность? Предлагаю тебе, Оскар, заменить страх доверием.Вглядись в лицо Бога на кресте: он испытывает муки физические, но неморальные, потому что верит. И сразу гвозди уже не так ужасны. Вотпреимущества веры. Я хотела тебе их продемонстрировать. -- О'кей, мадам, когда мне станет страшно, попробую заставить себяповерить. Она меня поцеловала. В итоге было неплохо в пустынной церкви наедине стобой, Господи: у тебя был такой умиротворенный вид. Вернувшись, я долгоспал. Спать хочется все чаще. Потребность какая-то. Проснувшись, я сказалРозовой маме: -- На самом деле, неизвестности я не боюсь. Мне только жаль потерятьто, что я узнал. -- У меня точно так, как у тебя, Оскар. А не позвать ли нам Пегги Блюна чашечку чаю? Пегги Блю пила с нами чай, они отлично поладили с Розовоймамой, и мы жутко смеялись, когда Розовая мама рассказывала историю своейбитвы с сестрами Жиклет, тройняшками, которые пытались выдать себя за однолицо. После очередного раунда, одна из сестричек, измотав противника ивдоволь напрыгавшись, покидала ринг под предлогом пойти пописать, пряталасьв туалете, а другая сестра, свеженькая, в отличной форме, являласьпродолжить бой. А потом и третья. Все считали, что есть только одна Жиклет,неутомимая прыгунья. Розовая мама раскрыла тайну, заперла двух сестричек втуалете, выбросив ключ в окно, и доконала оставшуюся. Такой хитроумныйспорт, этот кетч. Потом Розовая мама ушла. Сиделки следят за нами с Пегги, как будто мы две взрывоопасные петарды.Черт побери! Мне ведь уже тридцать. Пегги Блю поклялась, что нынешней ночьюсама ко мне придет, как только сможет; в ответ я поклялся, что на сей разобойдусь без языка. В самом деле, иметь детей -- это еще не все, надо иметьвремя их воспитать. Вот так, Господи. Не знаю, чего попросить у тебя сегодня, потому чтодень был очень хороший. Хотя знаю! Сделай так, чтобы завтрашняя операцияПегги Блю прошла хорошо. Не так, как моя, если понимаешь, что я хочусказать. До завтра, целую, Оскар Р.S. Операция -- вещь не из области духовного, и, возможно, не в твоейкомпетенции. Тогда сделай так, чтобы Пегги Блю, каким бы ни был результатоперации, восприняла его хорошо. Полагаюсь на тебя. Дорогой Бог, сегодня Пегги Блю прооперировали. Я провел ужасных десять лет. Тридцатьлет -- тяжелый возраст, возраст забот и ответственности. На самом деле,Пегги не смогла прийти ко мне ночью, потому что мадам Дюкрю, ночная сиделка,всю ночь провела у нее в комнате, чтобы подготовить ее к анастезии. Катал-каувезла ее в восемь утра. У меня сердце сжалось, когда я увидел, как еевезут, такую маленькую и худенькую, что еле было видно под зеленымипростынями. Розовая мама держала меня за руку, чтобы я не так сильнонервничал. -- Почему твой Бог, Розовая мама, допускает, чтобы на свет появлялисьтакие, как мы с Пегги? -- Это к счастью, что допускает, малыш мой Оскар, без вас жизнь была быне так прекрасна. -- Нет. Вы не понимаете. Почему Бог позволяет, чтобы мы болели? Значит,он или злой, или не такой уж всесильный.-- Оскар, болезнь -- это как смерть.Данность. Не наказание. -- Сразу видно, что вы не болеете! -- Что ты об этом знаешь, Оскар? Это меня сразило. Я никогда не думал,что Розовая мама, всегда такая приветливая, внимательная, может иметь своипроблемы. -- Не следует ничего от меня скрывать, Розовая мама, скажите мне все.Мне тридцать два года как минимум, у меня рак, жена в данный момент воперационной, я в этом разбираюсь. -- Я тебя люблю, Оскар. -- Я тоже. Если у вас неприятности, чем я могу помочь? Хотите, я васусыновлю? -- Усыновишь меня? -- Ну да, я уже усыновил Бернара, когда увидел, что он хандрит. -- Бернара? -- Моего медвежонка. Он там, в шкафу. На полке. Это мой старый медведь,у него уже ни глаз, ни рта, ни носа, опилки наполовину высыпались, и шрамыповсюду. Он чуть-чуть на вас похож. Я усыновил его в тот вечер, когда моипридурки-родители принесли мне нового медвежонка. Можно подумать, ясогласился бы на нового! Им остается теперь заменить и меня новенькимбратцем! С того момента я его усыновил. Ему, Бернару, я завещаю все своеимущество. Я и вас хочу усыновить, если это вас приободрит. -- Да. Я хочу. Думаю, что меня это приободрит, Оскар. -- Тогда по рукам, Розовая мама. Потом мы пошли приготовить комнатуПегги к ее возвращению, принесли шоколад, цветы поставили. Потом я уснул. Сума сойти, сколько я теперь сплю. К концу дня Розовая мама разбудила меня,говоря, что Пегги Блю вернулась, и что операция прошла удачно. Мы пошли кней вместе. Там были и ее родители. Не знаю, кто им сообщил, Пегги илиРозовая мама, но они как будто знали, кто я, обращались со мной уважительно,посадили на стул между собой, и я мог дежурить у постели моей жены вместе стестем и тещей. Я был доволен, что Пегги по-прежнему голубоватого цвета.Заходил доктор Дюссельдорф, потер себе брови и сказал, что через несколькочасов голубоватость пройдет. Я смотрел на мать Пегги, она не голубая, но всеже очень красивая, и я сказал себе, что в конце концов моя жена Пегги можетиметь тот цвет, который захочет. Я все равно буду ее любить. Пегги открылаглаза, улыбнулась нам, мне и своим родителям, и снова заснула. Ее родителиуспокоились, но им нужно было уходить. -- Доверяем тебе нашу дочку, -- так они мне сказали. Мы знаем, что натебя можно положиться. Вместе с Розовой мамой я посидел, пока Пегги неоткрыла глаза во второй раз, а потом пошел отдыхать в свою комнату.Заканчивая свое письмо, отдаю себе отчет, что в результате день оказалсяудачным. Семейный день. Я усыновил Розовую маму, у меня сложились теплыеотношения с тестем и тещей, жена вернулась ко мне в хорошем состоянии, пустьдаже она и порозовела к одиннадцати часам, До завтра, целую, Оскар Р.S. Сегодня никаких желаний. Тебе будет отдых. Дорогой Бог, сегодня мне между сорока и пятьюдесятью, и я делаю одни толькоглупости. Рассказываю быстро, потому что большего все это не заслуживает. ПеггиБлю поживает неплохо, но Китаянка, подосланная Попкорном, который менятеперь не выносит, насплетничала Пегги, что я целовал ее в губы. Из-за этогоПегги сказала мне, что между нами все кончено. Я возражал, говорил, чтоКитаянка -- это ошибка молодости, что все это было до Пегги, и что она неможет заставить меня платить за прошлое ценою всей моей жизни. Но она быланеумолима. Они с Китаянкой даже подружились, чтобы меня разозлить, и яслышал, как они вместе хохотали. И тогда я позволил Бригитте, трехмесячнойсобачке, которая ко всем ластится, и это нормально, потому что щенки всегдаласковые, я позволил ей, когда она утром пришла ко мне в комнатупоздороваться, вылизать меня с ног до головы. Как же она была счастлива! Какбезумная! Как будто устроила хозяину настоящий праздник. Беда в том, что вэто время Эйнштейн оказался в коридоре. Может, в мозгу у него и вода, но сглазами все в порядке. Он все видел и рассказал Пегги с Китаянкой. И теперьвесь этаж обзывает меня распутным гулякой, хотя я даже из комнаты не выхожу. -- Уж и не знаю, что на меня нашло, Розовая мама, с этой Бригиттой... -- Бес в ребро, Оскар. Мужчины все такие от сорока до пятидесяти, ониуверены в себе, они пытаются понять, могут ли нравиться другим женщинам,кроме той, которую любят. -- Ладно, пусть я нормальный, как все, но, наверное, и дурак тоже, а? -- Ты -- абсолютно нормальный. -- Что мне теперь делать? -- Ты кого любишь? -- Пегги и только Пегги. -- Так скажи ей об этом. Первый брак всегда очень хрупкий, легколомается, но надо биться за его сохранение, если он удачный. Завтра Рождество, Господи. Никогда я не осознавал, что это день твоегорождения. Сделай так, чтобы я помирился с Пегги, потому что, уж и не знаю,по причине ли нашей ссоры, но мне сейчас страшно грустно, и никакой бодростидуха не осталось. До завтра, целую, Оскар Р.S. Теперь, когда мы стали друзьями, скажи, что подарить тебе на твойдень рождения? Дорогой Бог, в восемь часов утра я сказал Пегги Блю, что люблю ее, никого, кроменее, не любил и не представляю своей жизни без нее. Она расплакалась,призналась, что я причинил ей большое горе, потому что она тоже любит толькоменя, да и никого другого ей бы найти не удалось, особенно теперь, когда онапорозовела. Потом, это любопытно, мы стали рыдать вместе, но это было такприятно. Так классно жить в браке! Особенно после пятидесяти, когда позадимножество испытаний. Когда часы пробили десять, я по-настоящему осознал, чтонынче Рождество, что я не смогу остаться с Пегги, потому что сейчас к ней вкомнату явится ее семья -- братья, дядья, племянники, кузены -- , а мнепредстоит терпеть моих родителей. Что они подарят мне сегодня? Пазл извосемнадцати тысяч частей? Книги на курдском языке? Очередную коробку соспособами употребления? Мой портрет тех времен, когда я был еще здоров? Отдвух подобных кретинов с куриными мозгами всякой опасности можно ожидать, сними всего следует бояться, и ясно лишь одно: день мне предстоит дурацкий. Япринял решение очень быстро: устроил себе побег. Кое-какой обмен: игрушки --Эйнштейну, перину -- Копченому салу, конфеты -- Попкорну. Кое-какиерезультаты наблюдений: Розовая мама перед уходом всегда заходит враздевалку. Кое-какие предположения: мои родители до двенадцати не приедут.Все прошло гладко: в одиннадцать тридцать Розовая мама меня расцеловала,пожелав счастливого Рождества с родителями, и спустилась в гардероб. Ясвистнул. Попкорн, Эйнштейн и Копченое сало быстро меня одели, подняли идонесли до колымаги Розовой мамы, машины, сделанной явно до эпохиавтомобилей. Попкорн, чрезвычайно одаренный по части взламывания замков,поскольку ему посчастливилось расти в неблагополучном квартале, легко открылзаднюю дверь, и они сгрузили меня на пол между передним и задним сидением.Потом, никем не замеченные, все трое вернулись в здание. Спустя какое-товремя, впрочем, не так скоро, в машину села Розовая мама. Мотор фыркал ичихал раз пятнадцать-двадцать, прежде чем она его завела, и, наконец, мыотправились на этом адском поезде. Эти доавтомобильные машины -- просточудо, от них такой грохот, что кажется, будто едешь с большой скоростью, аподпрыгиваешь так, словно пришел на деревенскую ярмарку. Проблема была втом, что Розовая мама научилась водить машину с помощью друга-каскадера:светофоры, тротуары, движение по кругу -- все ей было нипочем, и время отвремени тачка просто взлетала в воздух. В кабине пилота не все былоспокойно, она часто сигналила, а используемый ею лексикон щедро служилобогащению моего: она жонглировала самыми ужасными словами, чтобы досадитьврагам, то и дело встречающимся на ее пути, и я снова заметил для себя, чтокетч -- отличная школа жизни. Я предполагал, что вскочу и заору "Куку,Розовая мама", когда мы приедем, но гонка с препятствиями была такой долгой,что я по дороге заснул. Как бы то ни было, проснулся я в темноте, в холоде ив тишине, обнаружив, что лежу в одиночестве на мокром коврике. Тут я впервый раз подумал, что, возможно, сделал глупость. Я вышел из машины, и вэто время пошел снег. Надо сказать, что это было не так приятно, как "Вальсснежинок" в "Щелкунчике". Зубы отстукивали сами собой, помимо моей воли. Яувидел большой освещенный дом. Пошел к нему. Мне было плохо. Чтобы позвонитьв звонок, пришлось прыгнуть так высоко, что я растянулся на подстилке. Там инашла меня Розовая мама. -- Но...но... -- пыталась она что-то сказать. Потомсклонилась надо мной и прошептала: -- Милый ты мой. И тогда я подумал, что, возможно, и не сделал глупости. Она отнесламеня в гостиную, где стояла и мигала огнями большая елка. Я очень удивился,увидев, как красиво было в доме Розовой мамы. Она согрела меня у огня, и мывыпили горячего шоколада. Я догадывался, что она хочет удостовериться, чтосо мной все в порядке, прежде чем меня отругать. Поэтому я старался продлитьвремя, пока приду в себя, не так уж и нарочито, кстати, поскольку к этомумоменту я ужасно устал. -- В больнице все тебя ищут, Оскар. Настоящее смятение на поле боя.Родители в отчаянии, они заявили в полицию. -- От них и этого можно ждать. Если они настолько глупы, что думают,будто в наручниках я стану любить их больше... -- В чем ты их обвиняешь? -- Они меня боятся. Не осмеливаются со мной разговаривать. И чем меньшеосмеливаются, тем боль-ше я кажусь себе чудовищем. Почему я навожу на нихтакой ужас? Разве я так уж безобразен? От меня воняет? Я сделался идиотом, исам этого не понимаю? -- Они боятся не тебя, Оскар. Они боятся болезни. -- Моя болезнь -- часть меня самого. Они не должны вести себя иначеиз-за моей болезни. Или получается, что они могут любить лишь здоровогоОскара? -- Они любят тебя, Оскар. Они мне сказали. -- Вы с ними разговаривали? -- Да. Они очень ревнуют тебя ко мне. Нет, не ревнуют, печалятся.Печалятся потому, что у них нет с тобой такого же взаимопонимания. Я пожалплечами, но гнев мой чуть утих. Розовая мама сделала мне еще одну чашкугорячего шоколада. -- Знаешь, Оскар, однажды ты умрешь. Но ведь и твои родители тожеумрут. Меня удивило сказанное. Я никогда об этом не думал. -- Да, они тоже умрут. Совсем одни. И с ужасными угрызениями совести,оттого что не смогли помириться с единственным ребенком по имени Оскар,которого они обожали. -- Не говорите так, Розовая мама, вы меня вгоняете в тоску. -- Подумай о них, Оскар. Ты понял, что скоро умрешь, потому что тыочень умный мальчик. Но ты не понял, что умрешь не ты один. Умирают все. Итвои родители. И я в назначенный день. -- Да. Но все же я прохожу первым. -- Верно, ты проходишь первым. Но разве тот факт, что ты идешь первым,дает тебе дополнительные права? Право забывать о других, например? -- Я все понял, Розовая мама. Позвоните им. Вот тебе, Господи,продолжение, в общих чертах, потому что рука устает писать. Розовая мамасвязалась с больницей, которая связалась с моими родителями, которыеприехали к Розовой маме, и мы отпраздновали Рождество вместе. Когда приехалимои родители, я сказал им: -- Простите меня, я забыл, что вы тоже однажды умрете. Может, эта фраза их раскрепостила, не знаю, но только они снова сталипрежними, и мы провели прекрасную рождественскую ночь. На десерт Розоваямама захотела посмотреть по телевизору праздничную службу и записанный накассете матч по кетчу. Она сказала, что вот уже много лет она перед мессойсмотрит какой-нибудь матч, чтобы поставить себя на ноги; это привычка,которая ей доставляет удовольствие. В результате мы все смотрели поединок,который она выбрала на сей раз. Было классно. Мефиста против Жанны д'Арк.Купальник против кирасы! Славные бабенки! Как сказал папа, который сталсовершенно красным; кажется, ему очень понравился кетч. Количествонанесенных ими ударов по лицу невообразимо. В подобной битве я бы уже тысячураз умер. Вопрос тренированности, -- сказала мне Розовая мама. Чем большеударов по лицу ты получаешь, тем больше ты можешь получать их впредь. Всегданадо надеяться на лучшее. В результате победила Жанна д'Арк, хотя поначалу вее победу трудно было поверить: тебе, наверное, это приятно. Кстати, с днемрождения тебя, Господи. Розовая мама, которая уложила меня спать в постельсвоего старшего сына -- он ветеринар в Конго, лечит слонов -- подсказаламне, что мое примирение с родителями -- хороший подарок тебе на деньрождения. Честно говоря, я-то считаю, что это подарка не заменяет, но разРозовая мама, старая твоя подружка, так говорит... До завтра, целую, Оскар Р.S. Забыл сказать желание: пусть мои родители всегда будут, каксегодня. И я тоже. Это было замечательное Рождество, особенно поединокМефисты с Жанной. Прости, но мессу я не посмотрел, выключил раньше. Дорогой Бог, мне минуло шестьдесят, и я плачу по счетам за все допущенные вчеравечером злоупотребления. Не в очень хорошей форме я сегодня. К себе вбольницу я вернулся с удовольствием. К старости оно всегда так, путешествияуже не радуют. Желания отсюда уходить больше нет. Чего я не успел сказатьтебе во вчерашнем письме, так это о статуэтке Пегги Блю, которую я увиделвчера в доме Розовой мамы на полочке, над лестницей. Клянусь тебе. Вточности она, из гипса, одежда и кожа -- голубого цвета. Розовая мамасчитает, что это Дева Мария, твоя мать, как я понял, и объект поклонения длянескольких поколений, живших в этом доме. Она согласилась подарить статуэткумне. Я поставил ее на столик у изголовья. В любом случае она вернется потомк Розовой маме, раз я ее усыновил. Пегги Блю чувствует себя лучше. Онаприезжала в кресле ко мне с визитом. В статуэтке она себя не узнала, но мыпрекрасно провели вместе время. Слушали "Щелкунчика", взявшись за руки, чтонапомнило нам прекрасное прошлое. Не стану продолжать дольше, потому чторучка, пожалуй, тяжеловата. Здесь все болеют, даже доктор Дюссельдорф --из-за шоколада, гусиного паштета, жареных каштанов и шампанского, которымродители в массовом порядке угощали лечащий персонал. Мне бы очень хотелось,чтобы ты ко мне пришел. Целую, до завтра, Оскар Дорогой Бог, сегодня мне между семьюдесятью и восьмьюдесятью, и я много о чемпередумал. Во-первых, я использовал рождественский подарок Розовой мамы. Незнаю, говорил ли я тебе о нем? Это растение из Сахары, которое всю своюжизнь проживает в один-единственный день. Стоит только зернышко политьводой, как оно дает побег и почки, потом листья, у него появляется цветок исразу же -- семена, и вот уже растение увядает, сморщивается и -- хоп! --вечером все уже кончено. Подарок просто гениальный, спасибо тебе, что ты егоизобрел. Сегодня утром, в семь часов мы его полили -- я, Розовая мама и моиродители, не помню, сказал я тебе или нет, что родители живут теперь уРозовой дамы, от нее сюда ближе -- и я смог проследить всю его жизнь.Правда, растение довольно хилое и цветочек -- жалкий, уж с баобабом никак несравнится, но оно мужественно проделало свою работу на наших глазах, втечение одного дня, без остановок. Как настоящее, большое растение. С ПеггиБлю мы долго читали медицинский словарь. Это ее любимая книга. Онаувлекается болезнями и все время задает себе вопрос, с какими из них ейпридется еще встретиться. А я посмотрел на те слова, которые меняинтересуют: "Жизнь", "Смерть", "Вера", "Бог". Хочешь верь, хочешь нет, но ихтам не было! Заметь, что одно это означает, что ни жизнь, ни смерть, нивера, ни ты -- не болезни. Новость, скорее хорошая. Но ведь в достаточносерьезной книге должны же быть ответы на самые серьезные вопросы, а? -- Розовая мама, мне кажется, в медицинском словаре имеются толькочастные случаи, проблемы, с которыми может встретиться тот или другойчеловек. Но нет того, что касается всех -- Жизнь, Смерть, Вера, Бог. -- Наверное, лучше было бы взять философский словарь, Оскар. Однако,если даже ты найдешь в нем понятия, которые ищешь, тебя скорее всего ждетразочарование: ответов и толкований множество, и они разные. -- Как такое может быть? -- Самые интересные вопросы остаются вопросами. В них содержится тайна.К каждому ответу следует всегда добавлять "возможно". Только малозначительные вопросы имеют окончательные ответы. -- Вы хотите сказать, что у "Жизни" нет решения? -- Я хочу сказать, что у "Жизни" -- множество решений, а,следовательно, нет единого решения. -- А я думаю, Розовая мама, что единственное решение у жизни -- этожить. Зашел к нам доктор Дюссельдорф. Он по-прежнему похож на побитую собаку,что в сочетании с огромными черными бровями делает его внешность весьмавыразительной. -- А вы причесываете брови, доктор Дюссельдорф? -- спросил я. Он огляделся в изумлении, как будто спрашивал у Розовой мамы, у моихродителей, не ослышался ли он. Кончилось тем, что он ответил "да" сдавленнымголосом. -- Смените выражение лица, доктор Дюссельдорф. Послушайте, я будуговорить абсолютно откровенно, потому что я всегда был исполнительным вотношении лекарств, а вы были безупречны по отношению к болезни. Оставьтеваши виноватые интонации. Не ваша вина, если вы должны сообщать людям дурныевести о болезнях с латинскими названиями и о невозможности исцеления.Расслабьтесь, сгоните заботу с лица. Вы не Бог-отец. Не вы управляетеприродой. Вы только ремонтируете. Отрешитесь, умерьте напряжение, не беритена себя больше, чем можете взять, иначе вы долго на вашем месте непротянете. Посмотрите на себя. Слушая меня, доктор Дюссельдорф разинул роттак, словно должен проглотить яйцо. Потом он улыбнулся настоящей улыбкой именя поцеловал. -- Ты прав, Оскар. Спасибо, что мне это сказал. -- Не за что, доктор. К вашим услугам. Заходите, когда захотите. Вот, Господи. Зато твоего визита я продолжаю ждать. Приди. Несомневайся. Заходи, даже если у меня будет народ в это время. Я, правда,буду очень рад. До завтра, целую, Оскар Дорогой Бог, Пегги Блю уехала. Вернулась к себе домой, к родителям. Я не идиот, изнаю, что никогда больше ее не увижу. Не стану больше писать, потому что мнеочень грустно. Мы вместе прожили целую жизнь, Пегги и я, а теперь я совсемодин, лысый, в старческом слабоумии и уставший лежать в своей кровати. Какотвратительна старость. Сегодня я больше не люблю тебя. Оскар Дорогой Бог, благодарю за то, что ты пришел. Ты точно выбрал момент, потому что сомной не все благополучно. Возможно, ты обиделся на мое вчерашнее письмо...Когда я проснулся, то подумал, что мне уже девяносто лет, и повернул головук окошку -- посмотреть на снег. И тогда я угадал, что ты пришел. Было утро.Я был один на Земле. Было так рано, что птицы еще спали, и даже ночнаясиделка мадам Дюкрю давала храпока. Ты же пытался устроить рассвет. Тебебыло трудно, но ты настаивал. Небо бледнело. Ты вдувал в воздух белое,серое, голубое, заталкивал ночь, возвращал мир к жизни. И не прекращал ни наминуту. И тогда я понял разницу между тобой и нами: ты парень неутомимый! Тыне устаешь. Всегда за работой! И вот вам день! И вот вам ночь! Теперь весна!Теперь зима! А вот Пегги Блю! А вот Оскар! И Розовая мама! Какое здоровье! Японял, что ты здесь. Что ты раскрыл мне свой секрет: смотри всегда на миртак, будто это в первый раз. Тогда я последовал твоему совету и приложилстарание. Впервые. Я созерцал свет, краски, деревья, птиц, животных. Яощущал воздух ноздрями, я вдыхал его. Слышал голоса в коридоре, как будтопод сводами собора. Чувствовал, что живу. И дрожал от чистой радости.Счастье бытия. Я был восхищен. Спасибо, Господи, что сделал это для меня.Мне казалось, ты взял меня за руку и ведешь в самое сердце тайны --созерцать тайну. Благодарю. До завтра, целую, ОскарР.5. Мое желание: можешь ли ты сделать то жесамое (взглянуть, как в первый раз) для моих родителей? Розовая мама, думаю,через это уже прошла. А вот для Пегги тоже хотелось бы, если у тебя будетвремя. Дорогой Бог, мне стукнуло сто. Я много сплю, но чувствую себя хорошо. Пыталсяобъяснить родителям, что жизнь -- странный дар. Вначале мы егопереоцениваем: думаем, что получили в вечное пользование. Затемнедооцениваем, находя жизнь слишком короткой и несовершенной, и чуть ли неготовы от нее отказаться. Наконец, осознаем, что это был вовсе не дар, атолько кредит. И тогда пытаемся его заслужить. Мне сто лет, и я знаю, о чемговорю. Чем ты старше, тем лучше должен быть твой вкус, чтобы оценить жизнь.Ты должен сделаться рафинированным, артистичным. Любой кретин можетнаслаждаться жизнью в десять или в двадцать лет, но в сто лет, когда идвигаться уже не можешь, необходимо использовать свой интеллект. Не знаю,убедил ли я их. Навести их. Работа окончена. Я немного устал. До завтра, целую, Оскар Дорогой Бог, сто десять лет. Уж очень много. Думаю, что начинаю умирать. Оскар До
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| ХЛОПЧИК-ЗІРКА | | |