ЧАСТЫ II

1. Кто правит миром?

Итак, как я уже говорил, развитие европейской цивилизации автоматически привело к "восстанию масс". С одной стороны, это хорошо - ведь так проявляется чудесное повышение общего жизненного уровня. Но обратная сторона поистине ужасна - так падает нравственность современного человека. Рассмотрим теперь этот упадок морали с новой точки зрения.

Сущность или характер новой исторической эпохи - результат как внутренних перемен, изменений в человеке и в его духе, так и внешних; перемен, формальных, как бы механических Наиболее важная из перемен второго рода - перемещение власти, ибо оно влечет за собой и перемещение духа.

Поэтому если мы хотим понять какую-то эпоху, первым нашим вопросом должно быть: кто правил тогда миром? Может статься, род людской был тогда разделен на несколько отдельных, не сообщавшихся между собой групп, которые составляли независимые, замкнутые миры. Во времена Мильтиада средиземноморский мир не знал о существовании мира дальневосточного. В таких случаях мы должны поставить наш вопрос: кто правит миром? - для каждого замкнутого мира отдельно. Но начиная с XVI века человечество было захвачено мощным процессом объединения которое в наши дни достигло небывалых пределов. Теперь уже нет изолированных групп, нет человеческих островов. В наше время тот, кто правит миром, действительно им правит. Три последних столетия эта роль принадлежала однородной группе европейских народов Европа правила, и под ее единым правлением мир жил единым стилем или, во всяком случае, все более приближался к единству.

Обычно этот стиль жизни называют новым временем - бесцветное, ничего не говорящее имя, за которым кроется вот это, эпоха гегемонии Европы.

Под "правлением" не надо понимать в первую очередь материальную силу, физическое принуждение. Все же я стремлюсь избегать глупостей, и хотя бы самых грубых и явных. Так вот: нормальные, прочные отношения между людьми, которые разумеются под словом "правление", никогда не покоятся на силе, наоборот, лишь господствуя, человек или группа людей получают в свои руки аппарат власти, именующийся "силой". Случаи, в которых на первый взгляд сила кажется основой господства, при ближайшем исследовании прекрасно доказывают наш тезис. Наполеон насильно захватил Испанию и некоторое время держался там, но, собственно говоря, он ни одного дня не правил Испанией, хотя обладал силой, или, вернее, именно потому, что он обладал только силой. Надо отличать насильственный захват от естественного господства, правления. Правление - нормальное проявление власти, оно всегда основано на общественном мнении - и нынче, и десять тысяч лет тому назад, и среди англичан, и среди бушменов. Ни одна власть в мире никогда не покоилась ни на чем, кроме общественного мнения. Вы думаете, что суверенитет общественного мнения открыт в 1789 году адвокатом Дантоном или в XIII веке св. Фомой Аквинским? Его открывали повсюду, много раз, но то, что общественное мнение - основная сила, из которой в человеческих сообществах возникает господство, так же старо и прочно, как само человечество. В физике Ньютона сила тяжести - причина движения. Закон общественного мнения - это закон всемирного тяготения в сфере политической истории. Без него история не была бы наукой. Задача истории в том, как метко заметил Юм, чтобы показать, что сила общественного мнения не утопическое мечтание, а самая настоящая реальность, действующая постоянно в жизни общества. Даже тот, кто хочет править, опираясь на янычар, зависит от их мнения и от мнения подданных о янычарах.

На самом деле с помощью янычар не правят. Талейран сказал Наполеону "Штыки, государь, годятся для всего, но вот сидеть на них нельзя". "Править" значит не "взять власть", а "спокойно пользоваться властью". Править значит сидеть - на троне, в кресле министра, в банке, на Святом Престоле. Вопреки наивным, газетным представлениям, для правления нужны не столько кулаки, сколько зад. Государство в конце концов держится на общественном мнении; дело тут в равновесии, в устойчивости.

Иногда нет никакого общественного мнения. Общество разбито на противоборствующие группы, мнения противоположны, власти не сложиться. Но природа не выносит пустоты, и пустое место, возникшее за отсутствием общественного мнения, займет грубая сила. Итак, лишь в крайнем случае сила замещает общественное мнение.

Поэтому если мы хотим формулировать закон общественного мнения строго, как закон тяготения в истории, то, принимая во внимание последний случай, мы придем к давно известной, почтенной и бесспорной формуле против общественного мнения править нельзя.

Мы замечаем, что всякая власть основана на господствующем мнении, тем самым на духе. Стало быть, в конце концов власть -не что иное, как проявление духовной силы. Это точно подтверждается историческими фактами. Всякая первобытная власть "священна", она коренится в религии; и та же религия - первичная форма всего, что впоследствии зовется идеей, мыслью, иными словами - все нематериальное, метафизическое. В средние века это повторяется в большем масштабе. Первым государством, первой общественной властью, образовавшейся в Европе, была Церковь с ее специфической, так и называвшейся "духовной властью". От Церкви светская власть восприняла идею, что и она "духовная власть", господство определенных идей, и возникла "Священная Римская Империя". Так боролись две власти духовного происхождения; а поскольку они не могли разграничить свои сферы по существу (обе духовны!), они условились разделить их по отношению ко времени: одна берет себе временное, другая - вечное. С ветская и религиозная власть одинаково духовны; но одна - дух времени, общественное мнение, изменчивое и мирское; другая - дух вечности, мысль божия, его суждение о человеке и его судьбах.

Таким образом, слова "в такую-то эпоху правит такой-то человек, такой-то народ, такая-то группа народов" равносильны словам "в такую-то эпоху господствует такая-то система мнений, идей, вкусов, стремлений, целей".

Что понимать под господством мнения? У большинства людей мнения нет, мнения надо дать им, влить, как смазочное масло в машину. Поэтому необходимо, чтобы хоть какой-то дух обладал властью и пользовался ею, снабжая надлежащим мнением тех, кто мнения не имеет, то есть большинство людей. Без мнений общество обратилось бы в хаос. хуже того - в историческое ничто. Жизнь утратила бы всякую структуру, организацию. Следовательно, без власти духа, без кого-то, кто правит, человеческое общество хаотично; и хаос царит в нем в той мере, в какой нет власти, нет правителя. И соответственно, каждая смена власти, смена правящих - вместе с тем и смена мнений, смена исторического центра тяжести.

Вернемся теперь к началу. Европа, этот конгломерат духовно родственных народов, несколько веков правила миром. В средние века во временном, светском мире единого правления не было; так случалось во всяком "средневековье" мировой истории. Это эпохи без "общественного мнения", эпохи относительного хаоса, относительного варварства. Есть и эпохи, когда люди любят, ненавидят, стремятся к чему-то, отвращаются от чего-то, и все это горячо, страстно; зато идеи, мнения почти отсутствуют. Эпохи эти не лишены прелести. Но в великие исторические эпохи человечество живет идеями; это эпохи общественного мнения, духовного порядка. Позади средних веков лежит эпоха, в которой, как и в новое время, мы находим властелина, хотя бы только и на ограниченной части мира. Это Рим, великий правитель, который установил порядок в Средиземноморье и в ближних к нему землях.

Сейчас, после войны, слышатся речи о том, что Европа больше не правит миром Чувствуем ли мы все значение этого диагноза? Он возвещает нам грядущую смену власти. Кто же ее возьмет? Кто будет наследником Европы в господстве над миром? Верно ли вообще, что кто-то явится? А если никого не найдется, что тогда?

Поистине в мире каждый момент, тем самым сейчас, происходит бесконечно много событий. Всякая попытка передать в словах все то, что сейчас действительно происходит, сама по себе смешна. Нам остается одно - построить самим, по нашему разумению конструкцию действительности, предположить, что она отвечает истине, и пользоваться ею, как схемой, сеткой, системой понятий, которая дает нам хоть приблизительное подобие действительности. Это обычный научный метод, больше того только так пользуются разумом. Когда мы видим нашего друга Петра на садовой дорожке и говорим: "это Петр" - мы сознательно, иронически делаем ошибку. Ибо для нас Петр - это условный набор черт физических и моральных, манеры и поведение - то, что называется "характер"; на самом же деле друг наш Петр иногда ничуть несхож с "нашим другом Петром".

Каждое понятие, самое простое и самое научное, всегда как бы смеется над самим собой, охвачено зубцами иронии, словно бриллиант в золотой оправе. Оно серьезно говорит: "это- А, а вот это - Б". Но это напускная серьезность, оно сжимает губы, чтобы не расхохотаться, ибо знает отлично, что, в сущности, "это" не А, а "вот то" - не Б. То, что понятие думает про себя, не совпадает с тем, что оно говорит, и в двойственности этой - причина иронии. Думает оно так: "Я знаю, что, строго говоря, это - не А, а то - не Б; но для практических целей я договорилось с самим собой называть их А и Б".

Такая теория познания рассердила бы древнего грека. Грек верил, "что в разуме, в понятиях он обретает саму реальность. Мы же полагаем, что разум и понятия - только предметы домашнего обихода, которыми мы пользуемся, чтобы определить свое положение в бесконечной и крайне проблематической действительности, называемой жизнью. Жизнь - это борьба с миром вещей, чтобы удержаться среди них. "Понятия" - наш стратегический план, чтобы отразить их наступление. Исследуя ядро любого понятия, мы обнаружим, что оно ровно ничего не говорит нам о самом предмете, но лишь определяет его отношение к нам, к человеку; показывает, что человек может с "ним" сделать или что "оно" может человеку сделать. Такое условное определение "понятия" как чего-то живого, всегда способного принять активное или пассивное участие в нашей жизни, по-видимому, никем еще до сих пор не высказано. Но оно кажется мне логическим выводом философского исследования, начало которому положил Кант. Если, поль зуясь им, мы проследим все прошлое философии вплоть до Канта, то увидим, что в основном все философы говорили одно и то же. В конце концов каждое открытие в философии лишь обнаруживало, выносило на поверхность то, что было скрыто в глубине.

Однако такое введение вряд ли соответствует нашей основной теме, далекой от чистой философии. Я просто хочу сказать, что в мире (историческом, конечно) сейчас происходит следующее в течение трех столетий. Европа бесспорно правила миром; а сейчас она не знает наверное, правит ли она еще и будет ли править завтра. Сводя необозримое множество событий и факторов, из которых слагается историческая реальность сегодняшнего дня, к такой короткой формуле, мы в лучшем случае сильно преувеличиваем; и я должен был напомнить, что всякое мышление - вольное или невольное преувеличение. Кто боится преувеличений, должен молчать; более того, он не должен думать, и обречен на идиотизм.

Я действительно верю, что в мире все идет именно так, как я сказал; все остальное - лишь следствия, условия, симптомы и пересуды.

Я не говорил, что господству Европы уже пришел конец, я сказал только, что с некоторого времени Европа не знает точно, правит ли она сегодня и будет ли править завтра. Вместе с тем у остальных народов Земли появляется соответствующее настроение - они не уверены в том, что ими кто-то правит.

В последние годы много говорилось о закате Европы. Очень прошу, не будьте так просты, чтобы вспоминать Шпенглера каждый раз, как только речь заходит об этом! Книги еще не было, а все про это говорили, да и книга обязана своим успехом именно тому, что подозрение или тревогу испытывали многие по самым разным причинам. Об упадке Европы говорилось так часто, что многие приняли это за совершившийся факт. Не то чтобы они были всерьез убеждены, но они привыкли этому верить, хотя, по совести говоря, и не вспомнят, когда же в этом убедились. Книга Уолдо Франка "Новое открытие Америки" великом основана на предположении, что Европа при последнем издыхании. Франк даже не считает нужным остановиться на этом вопросе и подвергнуть такое грандиозное событие, основание всех его выводов, критическому анализу. Без всякой проверки, он исходит из этого предположения, как из бесспорного факта. И эта бесцеремонность подсказывает мне. что сам Франк вовсе не убежден в упадке Европы ; куда там, он и вопроса не ставил. Он пользуется этой мыслью, как трамваем. Трюизмы - трамвай умственного транспорта.

Так поступают многие; прежде всего пароды, целые народы. Современный мир ведет себя по-ребячески. В школе, когда учитель выйдет на минуту из класса, мальчишки срываются с цепи. Каждый спешит сбросить гнет, вызванный присутствием учителя, освободиться от ярма предписаний, встать на голову, ощутить себя хозяином своей судьбы. Но когда предписания, регулирующие занятия и обязанности, отменены, оказывается, что юной ватаге нечего делать: у нее нет ни серьезной работы, ни осмысленной задачи, ни постоянной цели; предоставленный самому себе, мальчишка может только одно - скакать козлом.

Именно такую безутешную картину представляют собою теперь небольшие нации. Раз уж наступает "закат Европы" и править Европа не будет, народы и народишки скачут козлами, кривляются, паясничают или надуваются, пыжатся, притворяясь взрослыми, которые сами правят своей судьбой. Отсюда и "национализмы", которые возникают повсюду.

В предыдущих главах я пытался нарисовать новый тип человека, который сейчас господствует в мире, я назвал его человеком массы и показал отличительную его черту: чувствуя себя заурядным, он провозглашает права заурядности и отказывается признавать все высшее. Если это настроение торжествует в каждом народе, оно. естественно, господствует и во всех нациях в целом. В определенном смысле появляются пароды массы, которые решительно восстают против великих творческих пародов, против отборного меньшинства, которое создало историю. Поистине смешно, когда мелкая республика вытягивается на цыпочки, ругает из своего уголка Европу и возвещает ее уход из мировой истории.

К чему же это ведет? Европа создала систему норм, ценность и плодотворность которых доказана столетиями. Эти нормы не самые лучшие из возможных, но они, без сомнения, обязательны до тех пор, пока но созданы или по крайней мере не намечены новые. Раньше чем их отменить, надо создать другие. Теперь народ массы отменяет нашу систему норм, основу европейской цивилизации; по так как он не способен создать новую, он не знает, что делать, и, чтобы занять время, скачет козлом.

Когда из мира исчезает правитель, вот первое следствие, восставшим подданным нечего делать, у них нет жизненной программы.

Цыган пришел на исповедь. Священник спрашивает его, знает ли он десять заповедей Господних. Цыган отвечает: "Хотел было выучить, отец, да у нас поговаривают, будто их отменят".

Не так ли сейчас и в мире? Поговаривают, что заповеди европейской культуры больше не действительны, и человечество - и люди, и народы - пользуется этим предлогом, чтобы жить без заповедей; ведь только европейские и были! Дело обстоит не так, как раньше, когда новые, созревшие нормы вытесняли старые, свежий пыл приходил на смену былому, уже остывшему энтузиазму. Это естественно. Больше того - старое оказывается тогда старым не потому, что оно одряхлело, но потому, что новый принцип благодаря своей новизне состарил его. Если бы у нас не было детей, мы не старели бы или старели бы гораздо позднее. То же самое происходит с машинами: автомобиль десятилетней давности кажется более старым, чем двадцатилетний локомотив, только потому, что автомобильная техника развивается быстрее. Закат, вызванный восходом, лишь признак здоровья.

Но то, что сейчас происходит в Европе, нездорово и ненормально. Европейские заповеди потеряли свою силу, а новых на горизонте нет. Европа, говорят нам, теряет господство, но не видно никого, кто бы занял его место. Под Европой мы понимаем обычно прежде всего триаду - Францию, Англию, Германию. В этой части земного шара созрела та культура, которая организовала и оформила современный мир. Если эти три народа и впрямь "на закате", их жизненные установки утратили силу, нет ничего удивительного в том, что мир теряет нравственность.

А ведь так оно и есть. Весь мир - и народы, и люди - нравственность теряет. Некоторое время такая "свобода от морали" кажется занимательной, даже прекрасной. Низшие классы чувствуют, что освободились от бремени. С тех пор как заповеди были высечены в камне или бронзе, они сохраняли тяжесть. Низшим во всем свете уже надоело, что на них вечно возлагают обязанности, и они радостно наслаждаются эпохой, освободившей их от бремени заповедей. Но праздник непродолжителен. Без заповедей, которые обязывают к определенному образу жизни существование становится совершенно пустым. Именно это и случилось с лучшей частью нашей молодежи. Она свободна от уз и запретов - и ощущает пустоту. Бесцельность отрицает жизнь, она хуже смерти. Ибо жить - значит делать что-то определенное, выполнять задание; и в той мере. в какой мы уклоняемся от этого, мы опустошаем нашу жизнь. Вскоре все люди взвоют, как бесчисленное множество псов, требуя властителя, который налагал бы обязанности и задания.

Это говорится тем, кто с детским легкомыслием возвещает, что Европа больше не правит миром. Править - значит "задавать работу", оставить на свои места", и тем предупреждать извращения, к которым приводит праздная, пустая, бесцельная жизнь.

Пускай бы Европа не правила, если бы нашелся кто-то, способный ее заместить. Но никого нет и в помине. Нью-Йорк и Москва не представляют ничего нового по сравнению с Европой. Они окраины европейского мира, отрезанные от центра и потому лишенные значения. Говорить о Нью-Йорке и о Москве сейчас еще очень трудно, ибо толком еще не известно, что они такое; несомненно только одно - они еще не сказали решающего слова. Но и так мы знаем достаточно, чтобы судить об их общем характере. Видимо, они относятся полностью к тому виду явлений, которые я называл "историческим камуфляжем". "Камуфляж" - то, что кажется чем-то иным, внешность не выявляет сущность, но скрывает ее. Поэтому он вводит в заблуждение всех, кроме тех, кто заранее знал, что камуфляж бывает. Это как с миражом - если о нем знаешь, видишь верно.

В каждом историческом камуфляже два слоя глубинный -подлинный, основной; и поверхностный - мнимый, случайный. Москва прикрывается тонкой пленкой европейских идей - марксизмом, созданным в Европе применительно к европейским делам и проблемам. Под этой пленкой - народ, который отличается от Европы не только этнически, но, что еще важнее, по возрасту; народ еще не перебродивший, молодой. Если бы марксизм победил в России, где нет никакой индустрии, это было бы величайшим парадоксом, какой только может случиться с марксизмом. Но этого парадокса нет, так как нет победы. Россия настолько же марксистская, насколько германцы Священной Римской империи были римлянами. У новых народов нет "идей". Если они вырастают в среде, где существует - или недавно существовала -старая цивилизация, они перенимают ее идеи. Вот тут-то и возникает камуфляж. Как я уже говорил, есть два основных типа развития народов. Есть народы, родившиеся в мире, еще не имевшем цивилизации; таковы е гиптяне и китайцы. У них все свое, коренное; их стиль прям и ясен. Другие народы появляются и развиваются в пространстве, уже насыщенном древней цивилизацией. Таков был Рим, который создавался на побережье Средиземного моря, напоенном греко-восточной культурой. Поэтому все повадки римлян лишь наполовину их собственные, а наполовину - заимствованные. А заимствованные, заученные действия всегда двусмысленны, не прямы. Тот, кто делает заученный жест, - хотя бы пользуется иностранным словом, - разумеет под ним свое собственное, переводит выражение на свой язык. Чтобы раскрыть камуфляж, нужен также взгляд "сбоку", взгляд переводчика, у которого, кроме текста, есть и словарь. Я ожидаю появления книга, которая переведет сталинский марксизм на язык русской истории. Ведь то, что составляет его силу, кроется не в коммунизме, но в русской истории. Кто его знает, что из этого выйдет! Несомненно одно - России нужны еще столетия, прежде чем она сможет претендовать на власть. У нее еще нет заповедей, и она должна была прикрыться европейский учением, марксизмом. И этого ей хватило, так как юность в ней бьет через край. Юному не нужны резоны, нужен только предлог.

Почти так же обстоит дело с Нью-Йорком. Его сегодняшняя сила тоже не основана на своих собственных заповедях, которые он проводит в жизнь. В конце концов все сводится к технике. Что за случайность! Снова европейское, а не свое, не американское изобретение. Техника создана Европой в XVIII и XIX столетиях. И опять совпадение - в эти века создавалась Америка. А нас еще серьезно уверяют, что сущность Америки в ее практическом и техническом восприятии жизни! Гораздо вернее было бы сказать: Америка, как всякая колония, омолодила старые пароды, особенно европейские. Подобно России, хотя и по другим причинам, США являют собою тот особый исторический феномен, который мы называем "новым народом". Это могут счесть лишь фразой, но это реальный факт. Америка сильна своей юностью, которая служит современной заповеди, "технизации", но с таким же успехом могла бы служить буддизму, если бы он был лозунгом эпохи. Этим Америка только начинает свою историю. Ее испытания, затру днения, конфликты только развертываются. Еще многое должно прийти, в том числе - и ничуть не связанное с практицизмом и техникой. Америка моложе России. Я всегда утверждал, что американцы - народ первобытный, закамуфлированный новейшими изобретениями; и боялся, что преувеличиваю. Но Уолдо Франк в "Новом открытии Америки" откровенно говорит то же самое. Америка еще не страдала, и было бы иллюзией считать, что она уже обладает добродетелями властителя.

Если вы не хотите прийти к пессимистическому выводу, что править некому, и тем самым исторический мир снова обратится в хаос, вернемся к исходному пункту и серьезно спросим себя: верно ли, что Европа - на закате и слагает с себя господство, отрекается от него? Быть. может, видимость упадка - благотворный кризис, который поможет Европе стать подлинной Европой? Быть может, упадок европейских нации неизбежен а priori, чтобы в один прекрасный день возникли Соединенные Штаты Европы и плюрализм ее сменился истинным единством?

Власть и подчинение решают в каждом обществе. Если неясно, кто приказывает и кто повинуется, все идет туго. Даже внутренняя, личная жизнь каждого индивида (за исключением гениев) нарушается и искажается. Если бы человек был одиночкой, лишь случайно вступающей в общение с остальными людьми, он, вероятно, мог бы избежать потрясений, которые порождает кризис власти. Но человек по внутренней своей природе - существо социальное, и на его личность влияют те события, которые непосредственно касаются только общества как целого. Поэтому достаточно рассмотреть индивида, чтобы понять, как в его стране ставится проблема власти и подчинения.

Было бы интересно и даже поучительно проделать такой опыт, разобрав характер среднего испанца. Однако это было бы настолько неприятно, что я ограничусь выводами. Мы обнаружили бы огромное падение нравов, распущенность, огрубение, деградацию, ибо у Испании уже несколько веков нечиста совесть, если речь идет о власти и подчинении. Падение нравов происходит оттого, что пороки становятся привычными, Постоянными, все же считаясь пороками. Поскольку порочность и ненормальность не превратишь в здоровый порядок, для индивида не остается иного выхода, как приспособиться и стать соучастником не должного. У всех народов бывали периоды, когда ими пытались править, кто править не должен; но здоровый инстинкт помогал им напрячь все силы и отразить неправомерные притязания. Они восставали против беззакония и тем восстанавливали общественную нравственность. Испанцы поступили наоборот: вместо того чтобы противиться власти, неприемлемой для их внутреннего чувства, они предпо чли извратить все свое существо и бытие, приспособив его к неправде. Пока у нас такое положение, напрасно ожидать чего-либо от испанцев. В обществе, где государство, самая власть построены на лжи, нет силы и гибкости, а без них не выполнишь нелегкой задачи - не утвердишь себя достойно в истории.

Так странно ли, что стоит слегка поколебаться, усомниться, кто правит миром, чтобы повсюду - и в общественной, и в частной жизни - началось нравственное разложение?

Человеческая жизнь по самой своей природе должна быть чему-то посвящена - славному делу или скромному, блестящей или будничной судьбе. Наше бытие подчинено удивительному, но неумолимому условию. С одной стороны, человек живет собою и для себя. С другой стороны, если он не направит жизнь на служение какому-то общему делу, то она будет скомкана, потеряет цельность, напряженность и "форму". Мы видим сейчас, как многие заблудились в собственном лабиринте, потому что им нечему себя посвятить. Все заповеди, все приказы потеряли силу. Казалось бы, чего лучше - каждый волен делать, что ему вздумается, и народы тоже. Европа ослабила вожжи, которыми управляла миром. Но результат оказался другим, чем ожидали. Жизнь, посвященная самой себе, потеряла себя, стала пустой, бесцельной. А так как нужно чем-то себя наполнить, она выдумывает пустые занятия, не говорящие ничего ни уму, ни сердцу. Сегодня ее тянет к одному, завтра к другому, противоположному. Жизнь гибнет, когда она предоставлена самой себе. Эгоизм - это лабиринт. Что ж, вполне понятно. Подлинная жизнь должна стремиться к чему-то, идти к цели. Цель - не мое стремление, не моя жизнь, но то, чему я жизнь посвящаю; таким образом, она вне жизни. Если я посвящаю жизнь только себе самому, живу эгоистом, я не продвигаюсь вперед и никуда не прихожу; я вращаюсь на одном месте. Это и есть лабиринт, - путь, который никуда не ведет, теряется сам в себе, ибо в себе блуждает.

После войны европеец замкнулся; у него ничего нет впереди, ни для себя, ни для других. Поэтому исторически мы сейчас там же, где были десять лет назад.

Управлять не так-то просто. Власть - давление, оказываемое на других; но это еще не все, иначе это было бы просто насилие. Нельзя забывать, что у власти две стороны: приказывают кому-то, но приказывают и что-то. Что же? В конечном счете участвовать в каком-то деле, в творчестве истории. У каждого правительства есть жизненная программа, точнее - программа правления. Как сказал Шиллер: "Когда короли строят, у возчиков есть работа".

Поэтому мы не согласны с тем банальным взглядом, который видит в действиях великих людей и народов только эгоистические мотивы. Быть чистым эгоистом не так-то легко, да они никогда и не добивались успеха. Кажущийся эгоизм великих народов и великих людей - не что иное, как неизбежная твердость, присущая каждому, кто посвятил жизнь какому-то делу. Если нам действительно предстоит что-то сделать, если мы должны посвятить себя служению, от нас нельзя требовать, чтобы мы уделяли внимание прохожим и совершали маленькие "добрые дела". Путешественникам очень нравится, что, если спросишь испанца, где такая-то улица или площадь, он часто идет с вами до самого места. Но я все думаю: шел ли он вообще куда-нибудь? Не гуляет ли мой соотечественник лишь затем, чтобы встретить и проводить иностранца?

Сомнение в том, что кто-то еще правит миром, ощущается сейчас Европе; но положение станет угрожающим, когда сомнение перекинется и к остальным материкам и народам (исключая разве самых юных, до исторических). Однако еще опаснее, что это "топтание на месте" может совершенно деморализовать самих европейцев. Я говорю так не потому что я сам европеец, и не потому, что мне безразличны судьбы мира, если его возглавят не европейцы. Отставка Европы не тревожила бы меня, если бы налицо была другая группа народов, способная заместить ее в роли правителя и вождя планеты. Я даже не требую так много. Я удовлетворился бы тем, что никто в мире не правит, если бы при этом не улетучились все достоинства и таланты европейского человека.

Но увы! Это неизбежно. Стоит европейцу привыкнуть к тому, что он больше не управляет, и через полтора поколения старый континент, а за ним и целый свет погрузятся в нравственное отупение, духовное бесплодие, всеобщее варварство. Только сознание своей власти и дисциплина ответственности могут держать в должном напряжении духовные силы Запада. Наука, искусство, техника и все остальное могут процветать толы в бодрящей атмосфере, созданной ощущением власти. Как только оно угаснет, европеец начнет падать все ниже. Он утратит ту несокрушимую веру в себя, благодаря которой он так смело и упорно овладевал велики ми, новыми идеями. Он станет непоправимо будничным. Неспособный более к творческому взлету, он погрязнет во вчерашнем, обыденном, рутинном и превратится в педантичное, надутое существо, подобно грекам периода упадка или эпохи Византии.

Творческая жизнь требует высокой чистоты, великой красоты, постоянных стимулов, подстегивающих сознание своего достоинства. Творческая жизнь - жизнь напряженная, она возможна лишь в одном из двух положений: либо человек правит сам, либо он живет в мире, которым правит тот, за кем это право всеми признано. Либо власть, либо послушание. Но послушание не значит "покорно сносить все" - это было бы падением; наоборот, в послушании чтут правителя, следуют за ним, поддерживают его, радостно становятся под его знамя.

Вернемся теперь к исходному пункту нашего очерка: к тому странному факту, что в последние годы много говорят об упадке Европы. Удивляет уже то, что упадок этот открыт не иностранцами, а самими европейцами. Когда за пределами старого материка никто еще об этом и не думал, в Англии, Германии и Франции нашлись люди, которые пришли тревожной мысли: не стоим ли мы перед закатом Европы? Печать под хватила эту мысль, и сегодня весь свет говорит об упадке как о неоспоримом факте.

Но спросите этих глашатаев упадка, на каких конкретных, осязаемые данных они основывают свой диагноз? Они тотчас разведут руками, как люди, потерпевшие крушение. Они и сами не знают, за что им уцепиться. Единственное, что у них имеется, - это экономические затруднения, стоящие перед всеми европейскими нациями. Но когда дело доходит до того, чтобы точнее определить эти затруднения, оказывается, что ни один из них не угрожает серьезно производительным силам Европы, старый континент переживал и гораздо более тяжелые кризисы.

Разве немцы или англичане не могут теперь производить больше и лучше, чем раньше? Конечно, могут; и очень важно получше понять, что чувствует по этому поводу англичанин или немец. Любопытно, что их бесспорная депрессия вызвана вовсе не тем, что они чувствуют себя слабыми, а тем, что, сознавая себя более сильными, чем раньше, они натыкаются на какие-то роковые преграды, которые мешают им осуществить то, что вполне в их силах. Эти преграды для развития германского, французского, английского хозяйства - политические границы стран. Затруднения не в экономических проблемах, но в том, что формы общественной жизни, в которых должна развиваться экономика, не соответствуют ее размаху. Ощущение упадка и бессилия - которое, несомненно, отравляет нашу жизнь - проистекает именно из этого несоответствия между огромными возможностями сегодняшней Европы и той формой политической структуры, в рамках которой она вынуждена действовать. Жизненный импульс, энергия, необходимые для разрешения насущных проблем, так же велики, как и раньше; но они стеснены узкими перегородками, которые разделяют материк на мелкие государства. В этом вся причина пессимизма и депрессии: Европа напоминает огромную, могучую птицу, которая отчаянно бьется о железные пруты клетки.

Подтверждение этому мы находим и в других областях, весьма далеких от экономики и тем не менее попавших в такое же положение - например, в области интеллектуальной. Сегодня каждый "интеллектуал" в Германии, в Англии или во Франции ощущает, что границы его государства стесняют его, он задыхается в них; его национальная принадлежность лишь ограничивает, умаляет его. Немецкий ученый уже понимает, как нелепо то, что вынуждает создавать немецкая ученая среда; он видит, что и ему не хватает той высокой свободы, которой пользуется французский писатель или английский эссеист. И, наоборот, парижский литератор догадывается, что галльские традиции словесного изыска уже исчерпаны, и он охотно заменил бы их - сохранив лишь лучшие их черты - некоторыми достоинствами немецкого ученого.

То же самое происходит и во внутренней политике. Очень странный вопрос - почему политическая жизнь во всех крупных государствах Европы стоит так низко - до сих пор но анализирован, и удовлетворительного ответа на пего нет. Говорят, что демократические учреждения утратили популярность. Вот это-то и требует объяснения, ибо эта утрата поистине удивляет. Во всех государствах бранят парламент и. однако, нигде не пытаются его упразднить. И нет никакого плана новой формы государственного устройства, нет даже утопической идеи, которая хотя бы в теории казалась лучше. Значит, не так уж достоверно, что парламент отслужил свой век. Зло не в самих учреждениях (они инструменты общественной жизни), а в целях, для которых ими пользуются. Нет программ, отвечающих уровню и возможностям современного европейского бытия.

Перед нами - оптический обман, который нужно раз и навсегда исправить, ибо проблема парламентаризма постоянно вызывает самые нелепые мнения. Есть немало серьезных возражений против традиционной парламентской практики; но при ближайшем рассмотрении оказывается: ни одно из них не приводит к заключению, что парламент надо упразднить; они указывают, что его надо реформировать. Тем самым парламент признается необходимым и жизнеспособным. Сегодняшний автомобиль возник из поправок, какие выдвигались против автомобиля в 1910 г. Однако всеобщее разочарование в парламенте проистекает не из этих возражений. Говорят: парламент непригоден! Позвольте спросить: непригоден к чему? Годность - это способность выполнить задание, достигнуть цели. В данном случае цель - разрешение общественных проблем в государстве. Поэтому каждый, кто называет парламент непригодным, должен указать иной способ решения современных общественных проблем. Так как иного способа ни у кого нет и даже теоретически вопрос еще не уяснен, мы не вправе ставить парламентаризм к позорному столбу. Полезней было бы вспомнить, что за всю историю не было создано ничего более величественного, более действенного, чем парламентарные государств XIX века. Это очевидно, и забывать об этом глупо. Таким образом, моя но говорить лишь о том, что необходима радикальная реформа Законодательного Собрания, чтобы повысить его дееспособность; но вовсе не о его бесполезности.

Разочарование в парламенте не имеет ничего общего с его общеизвестными недостатками и даже с самим парламентом, как политическим инструментом. Оно вызвано тем, что европеец не знает, как использовать это учреждение. Он разочаровался в традиционных целях общественной жизни. Он не питает больше иллюзий насчет национального государства, в котором чувствует себя ограниченным, вроде пленника. Если внимательно присмотреться к этому общеизвестному факту, то мы заметим, что в большинстве стран граждане не питают больше уважения к собственному государству, будь то Англия, Германия или Франция. Поэтому бесцельно менять детали государственной структуры -дело не в них, а в самом государстве, оно стало слишком малым.

Впервые в своей политической, экономической и духовной деятельности европеец наталкивается на границы своего государства; впервые он чувствует, что его жизненные возможности непропорциональны размерам того политического образования, в которое он включен. И тут он делает открытие: быть англичанином, немцем, французом значит быть провинциалом. Ему приходит на ум, что он как бы уменьшился по сравнению с прошлым, ибо раньше англичанин, француз, немец думали про себя, что они -вселенная. Здесь, как мне кажется, подлинная причина того ощущения упадка, которое мучает европейца. Причина субъективная, иллюзорная, парадокс - ведь иллюзия упадка возникла потому, что способности человека возросли и старая организация стала для них тесна.

Чтобы пояснить сказанное на конкретном примере, возьмем хотя бы автомобильное производство. Автомобиль - чисто европейское изобретение; однако на первом месте сейчас Америка. Вывод: европейская машина в упадке. Тем не менее европейские техники и промышленники ясно видят, что преимущества американской продукции объясняются вовсе не превосходством людей за океаном, а просто тем, что американская промышленность работает без всяких ограничений на свой рынок в 20 миллионов населения. Представим себе, что европейский завод имел бы беспрепятственный сбыт во все европейские страны с их колониями и зонами влияния; несомненно, его продукция, рассчитанная на сбыт населению в 500-600 миллионов людей, далеко превзошла бы Форда, Исключительное превосходство американской техники почти целиком обусловлено величиной и однородностью ее рынка. Рационализация производства появляется автоматически, как следствие расширения рынка.

Итак, действительное положение Европы можно описать следующим образом: ее долгое и блестящее прошлое привело ее к новой жизненной стадии, где все размеры возросли; но структура, унаследованная от прошлых времен, теперь мала ей, тормозит ее развитие. Европа возникла как комплекс Малых наций. Идея нации и национальное чувство были ее самыми характерными достижениями. Теперь ей необходимо преодолеть самое себя. Вот схема грандиозной драмы, которая должна разыграться в ближайшие годы. Сможет ли Европа стряхнуть с себя пережитки прошлого, или она навсегда останется их пленницей? В истории уже были, примеры, когда великая цивилизация умирала только потому, что не смогла вовремя отказаться от изжитой идеи государства и найти ей замену.

В другом своем труде я исследовал агонию и смерть греко-римского мира, и в том, что касается подробностей, отсылаю к этому труду ["Sobre la muerte de Roma". "El Espectador", VI.]. Сейчас я хотел бы подойти к теме с другой точки зрения. Мы видим, что греки и римляне при появлении на арене истории живут в городах (urbs, polis), наподобие пчел в улье. Этот факт, необъяснимый и таинственный сам по себе, мы должны принимать как данность, подобно тому как зоолог исходит из голого, необъяснимого факта, что оса живет бездомной одиночкой, а золотые пчелы живут только роем в ульях. Правда, раскопки и археология позволяют нам узнать кое-что о том. что происходило на территории Афин и Рима до их основания. Но переход от доисторического периода, чисто сельского и ничем не замечательного, к возникновению города - плода новой эпохи, взращенного на почве обоих полуостровов, - остается тайной; нам неизвестна даже этническая связь между доисторическими народами и удивительной общественностью, которая обогатила человечество новинкой, создав общественные площади и вокруг них город, отгороженный стенами от поля. Для правильного определения античного города лучше всего подходит такое шуточное определение: берут дыру, туго обвивают проволокой, и получается пушка. Так и город начинается с пустого места - площадь, рынок, форум в Риме, агора в Греции; все остальное - лишь придаток, необходимый, чтобы ограничить эту пустоту, отгородить ее от окружения. Первоначальный "полис" не скопление жилых домов, а прежде всего место народных собраний, специальное пространство для выполнения общественных функций. Город не возник, подобно хижине или дому, чтобы укрыться от непогоды, растить детей и для прочих личных и семейных дел. Город предназначен для вершения дел общественных. Так создан вид пространства, более новый, чем открытый впоследствии Эйнштейном. До тех пор был только один вид обитаемого пространства -открытая деревня, и люди жили в ней, со вс еми последствиями, какие влечет за собой такое существование. Сельский житель -существо еще растительного порядка. Вся его жизнь, его ощущения, мысли, желания сохраняют в себе нечто от дремотной апатии растения. Великие азиатские и африканские цивилизации были в этом смысле большими антропоморфными растениями. Но античный человек решительно оторвался от поля, от природы, от геоботанического космоса. Как это возможно? Как может человек покинуть природу? Куда он может пойти? Ведь "поле" безгранично, оно занимает всю землю! Очень просто: он обносит кусок этого поля стенами и противопоставляет его бесформенному, бесконечному пространству. Так возникает площадь. Она не похожа на дом, на "интерьер", прикрытый сверху наподобие пещеры, встречающейся в "поле"; она поле отрицает. Благодаря окружающим ее стенам площадь, отгородившийся клочок поля, показывает спину его остатку, становится в оппозицию к нему. Маленький мятежник, обособившийся от великой матери-земли, образует новый, особ ый жизненный простор. Здесь человек, освободившись от всякого общения с животным и растительным миром, создает замкнутый в себе, чисто человеческий мир - сообщество граждан. Великий гражданин Сократ - квинтэссенция греческого "полиса" - выразил это так: "Что мне деревья в поле? Я имею дело только с людьми в городе". Что знали об этом индусы, персы, китайцы или египтяне?

До Александра Македонского и Цезаря история Греции и Рима сводится к непрерывной борьбе между этими двумя мирами - разумным городом и растительной деревней, законодателями и крестьянами; между jus и nis.

Теория происхождения города не моя фантазия и не метафора. Жители греко-латинских городов с редким упорством хранят в глубине своей памяти воспоминание о "синоикисмосе". Это слово не нуждается в разъяснении, достаточно дать его точный перевод. "Синоикисмос" - решение вести общественную жизнь, переход к народному собранию и в физическом, и в правовом смысле слова. За периодом растительного рассеяния следует период сосредоточения людей в городах. Город - это "сверхдом", это преодоление "дома", гнезда первобытных людей; это создание высшей, более сложной и абстрактной социальной единицы, чем "ойкос" (очаг) семьи. Город - это республика, "политейа", состоящая не из мужчин и женщин, как таковых, но из "граждан". Для человеческого бытия открывается новое измерение, несводимое к тем, что даны природою и что сближают человека с животным. И в своем стремлении к нему те, что были до сих пор только "людьми", напрягают все свои силы. "Город" с самого начала возникает к ак государство.

Все побережье Средиземного моря всегда проявляло в какой-то степени внутреннюю склонность к этому типу государств. Он повторяется в более или менее чистом виде в Северной Африке (Карфаген - "город"). В Италии тип города-государства сохранился до XIX века, а испанский Левант стремится к самостоятельности, и это последний отголосок тысячелетней тенденции [Интересно было бы показать, как в Каталонии действуют две противоположные силы: европейский "национализм" и "дух города" Барселоны, где склонности древнего, средиземноморского человека еще живы. Поэтому я назвал бы левантинца последним отпрыском античного человека на Пиренейском полуострове.].

Благодаря малым размерам и относительной простоте своей структуры город-государство позволяет яснее распознать сущность государственного принципа. С одной стороны, указывает, что исторические силы достигают здесь равновесия и устойчивости. В этом смысле государство противоположно историческому движению; это установившееся, упорядоченное, статическое общежитие. Но за неподвижностью, за спокойным и законченным образом скрываются - как за всяким равновесием - динамика, игра сил, которые создали государство и его поддерживают. Она напоминает нам о том, что установившееся государство лишь результат прежних боев и усилий, направленных к его созданию. Установившемуся государству предшествовало становление его, и в этом заключен принцип движения.

Государство не подарок; человек должен сам, своим трудом создавать его. Его надо отличать от орды, от племени и прочих форм общества, основанных на кровном родстве и созданных самой природой, без участия человека. Государство возникает тогда, когда человек стремится уйти от первобытного общества, к которому принадлежит по крови (вместо крови мы можем поставить здесь любой иной естественный признак, например, язык). Государство возникает, смешивая расы и языки. Оно преодолело естественное общество; оно разнокровно и многоязычно.

Итак, город возник из соединения племен. На почве племенного многообразия возникает абстрактное правовое единство [Правовое единство не требует непременно централизации.]. Конечно, не потребность в правовом единстве толкает к созданию государства. Тут действует импульс гораздо более существенный, чем законность, перспективы несравненно более крупных задач, чем те, которые доступны небольшим кровным союзам. В зарождении и развитии каждого государства мы видим или угадываем великих преобразователей.

Исследуя историческую ситуацию, непосредственно предшествующую возникновению государства, мы всегда находим отдельные мелкие общины с такой структурой, что каждая из них может жить обособленно своей замкнутой жизнью. Это указывает на то, что в прошлом общины действительно жили изолированно, каждая сама по себе, без общей связи лишь случайно соприкасаясь с соседями. За эпохой изоляции следует период внешних, главным образом хозяйственных связей. Члены общин уже не ограничиваются своим узким кругом; частично их жизнь уже связана с жизнью членов иных групп, с которыми они поддерживают экономические и духовные сношения. Таким образом возникает конфликт между двумя кругами жизни, внутренним и внешним. Установившиеся духовные связи - право, обычаи, религия - благоприятствуют внутреннему кругу и тормозят внешний, более обширный и новый. В том положении государственное начало стремится разрушить старую социальную структуру малой, внутренней общины и заменить ее нов ой, отвечающей жизни большого, внешнего сообщества. Если приложить эту схему к современному состоянию Европы, абстрактные выражения получат конкретную форму и окраску.

Новое государство может возникнуть лишь тогда, когда каким-то народам удается освободиться от традиционной общественной структуры и взамен изобрести новую, до сих пор неизвестную. Это - творчество в подлинном смысле слова. Создание нового государства начинается со свободной игры воображения. Фантазия - освобождающая сила, дарованная человеку. Народ может стать государством постольку, поскольку он способен его вообразить. Отсюда следует, что всем народам положены границы в их государственном развитии, те границы, которые природа доложила их воображению.

Греки и римляне оказались способными вообразить город, который преодолел деревенскую разъединенность, но они остановились на городских стенах. Правда, был один, который хотел вести античный мир еще дальше, освободить и от города; но его усилия были тщетны. Бедность фантазии, воплощенная в Бруте, толкнула Рим на убийство Цезаря, воплощавшего творческую фантазию древнего мира. Мы, сегодняшние европейцы, должны помнить об этой древней истории, ибо наша собственная история открыта сегодня на той же главе.

Светлых голов, в подлинном значении этого слова, было в древнем мире, вероятно, только две: Фемистокл и Цезарь, оба политики. Это удивительно - вообще-то политик, даже знаменитый, становится политиком, ибо он туп. Без всякого сомнения, в Греции и Риме были и другие люди, которые разумно, ясно мыслили о многих вещах - философы, математики, естествоведы; но эта ясность была научная, они постигали отвлеченности. Все предметы, о которых говорит какая угодно наука, - отвлеченного характера, а отвлеченные понятия всегда ясны; так что ясность науки не столько в головах ученых, сколько в природе предметов, о которых они говорят. А вот живая, конкретная действительность всегда запутана, непроглядна, неповторима. Только того, кто в ней может уверенностью ориентироваться, кто за внешним хаосом ощущает скрытую суть мгновения, короче - кто не теряется в жизни, того можно назвать светлой головой. Присмотритесь к окружающим вас, и вы увидите, как они блуждают по жизни ; они бредут, словно во сне, по воле счастливой или злой судьбы, не имея ни малейшего представления о том. что с ними творится. Они уверенно говорит о себе и об окружающем мире, будто что-то думают, знают обо всем. Однако, если вы хотя бы поверхностно проверите их идеи, вы заметите, что они ничуть не отвечают действительности; а копнув поглубже, обнаружите, что эти люди даже никогда и не стремились к действительности приблизиться. Наоборот, идеи мешают им увидеть реальный мир и собственную жизнь. Жизнь - это, прежде всего хаос, в котором ты затерян. Люди чувствуют это, но боятся стать лицом к лицу со страшной действительностью, пытаются покрыть ее завесой фантазии, и тогда все выглядит очень ясно и логично. Их мало беспокоит, что идеи могут быть неверны, ведь это просто -окопы, где они спасаются от жизни, или пугала, чтобы ее отгонять.

Ясная голова у тех, кто стряхнул эти фантастичные "идеи"; и взглянул жизни в лицо, и понял, что все в ней очень сомнительно, и растерялся. И так как это истинная правда, так как жить -значит "чувствовать себя потерянным", тот, кто это приемлет, уже начинает находить себя, обретать подлинную реальность; он стоит на твердой почве. Инстинктивно, как потерпевший кораблекрушение, он будет высматривать, за что бы ухватиться; и этот взгляд на жизнь, трагический, суровый, но истинный - ведь дело идет о спасении - поможет ему упорядочить жизнь. Единственные подлинные идеи - идеи тонущего. Все остальное - риторика, поза, низменный фарс. Кто и впрямь не чувствует себя потерянным, тот теряет себя окончательно, то есть никогда себя не найдет, никогда не придет к действительности.

Это относится ко всем отраслям жизни, даже к науке, хотя наука сама по себе есть бегство от жизни. (Большинство ученых посвятило себя ей, страшась встретиться с жизнью. Это не светлые головы; поэтому они так беспомощны в конкретных ситуациях.) Ценность наших научных идей зависит от того, насколько мы растерялись пород проблемой, насколько мы постигли ее проблематичность, насколько мы усвоили, что чужие мнения, методы, рецепты не могут нам помочь. Кто открывает новую научную истину, должен сперва отказаться почти от всего, чему он учился; руки у него в крови - он убил множество общих мест.

Политика гораздо реальней пауки, так как она складывается из неповторимых ситуаций, в которые человек попадает независимо от своей воли. Поэтому она и позволяет нам отличить светлые головы от тех, кто мыслит шаблонно.

Никто по умел лучше, чем Цезарь, схватывать самую суть реальность в час смятения, в один из самых хаотических периодов, какие переживало человечество. И как бы для того, чтобы подчеркнуть его единственность, судьба поставила рядом с ним Цицерона, образцового "интеллектуала", который только и делал, что все запутывал.

Политический аппарат Рима был расслаблен избытком удачи. Город на Тибре, владыка Италии, Испании, Северной Африки, классического и эллинистического Востока, был близок к краху. Общественные учреждения были муниципальными, неотделимыми от города, подобно дриадам, которые увянут, если оставят свое дерево.

Прочность и процветание демократий - какого бы типа и степени-развития они ни были - зависят от ничтожной технической детали: от процедуры выборов. Все остальное второстепенно. Если процедура поставлена правильно, если ее результаты верны, все хорошо; если нет - страна гибнет, как бы отлично ни было все остальное. В начале I века до Р.Х. Рим всемогущ, богат, у него нет врагов. Тем не менее он на краю гибели, ибо упрямо держится нелепой избирательной системы. Система эта нелепа, когда лжива. Голосование производилось в Риме. Граждане, жившие в провинции, не могли в нем участвовать, не говоря уже о тех, кто был рассеян по всему "римскому миру". Так как выборы были невозможны, приходилось их фальсифицировать, и кандидаты нанимали банды - из ветеранов армии, из цирковых атлетов, - которые брались вскрыть урны.

Без поддержки добросовестных выборов демократические учреждения повисают в воздухе; в воздухе повисают слова. "Республика была только словом", - сказал Цезарь. Ни одна магистратура не обладала властью. Генералы "правой" и "левой" - Марии и Суллы - устанавливали попеременно диктатуры, не приводившие ни к чему. Цезарь никогда не излагал своей политики - он ее делал. Его политикой был он сам, Цезарь, а не учебник цезаризма, какой из нее сделали впоследствии. Если мы хотим попять его политику, нам надо перечислить его деяния. Тайна раскрывается в самом знаменитом из его подвигов - завоевании Галлии. Чтобы это сделать, Цезарь должен был восстать против тогдашней власти. Почему?

Власть была в руках республиканцев, то есть консерваторов, верных городу-государству. Их политика сводилась к двум основным положениям. Во-первых: расстройство общественной жизни Рима - результат его чрезмерной экспансии. Город не может править столь многими народами. Каждое новое завоевание - это преступление против республики. Во-вторых: чтобы избежать разложения государственных учреждений, нужен "принцепс" (князь, государь).

Под этим словом тогдашний римлянин - в противоположность сегодняшнему человеку - понимал обычного гражданина, которому высшая власть вручала управление аппаратом республиканских учреждений. Цицерон в своей книге "О республике" и Саллюстий в своих воспоминаниях о Цезаре резюмируют мысли этих политиков, требуя учредить должность "princeps civitatis" или "rector rerum publicarum" или же "moderator".

Цезарь решил иначе, он ясно понимал, что единственное средство справиться с трудностями, возникшими в результате прежних римских завоеваний, - продолжать эти завоевания, до конца принять и выполнить назначение исторической судьбы. Прежде всего он считал необходимым покорить новые народы Запада, которые в недалеком будущем угрожали стать более опасными, чем разложившиеся народы Востока. Таким образом, Цезарь считает нужным радикально романизировать варварские племена Западной Европы.

Шпенглер утверждал, что греко-римский мир был неспособен постигнуть время, рассматривать свое бытие как нечто протяженное во времени; он жил лишь "точкообразно", настоящим моментом. Я склонен думать, что этот диагноз ошибочен или по крайней мере смешивает две вещи. Античный человек страдает поразительной слепотой в отношении будущего. Он просто его не видит, как дальтоник не видит красного цвета. Зато он укоренен в прошлом. Прежде чем принять решение, он отступает назад, он ищет в прошлом прообраз сегодняшней ситуации; и погружается в прошлое, как водолаз в скафандре, чтобы потом, найдя там ответ, применить его к разрешению современных проблем. Поэтому вся его деятельная жизнь некоторым образом - воскрешение прошлого. Таков архаический человек, и такими были почти все древние. Это не полная нечувствительность ко времени, а несовершенное его восприятие - будущего нет, прошлое преувеличено. Мы, современные европейцы, наоборот, ориентированы на будущее; для на с определяет не то, что было до, а то, что придет после. Поэтому нам и кажется, что античность не знает времени.

Эту манию - подходить к настоящему с меркой прошлого -унаследовали от старых времен современные филологи. Филолог тоже слеп к будущему. Он смотрит только назад; для каждого явления современности он ищет прецедента, который на изящном языке эклоги называет "источником". Я говорю об этом, так как уже древние биографы Цезаря сами не смогли понять его величия, внушив себе, что он просто хотел подражать Александру Македонскому. Сравнение это само собой напрашивалось; если лавры Мильтиада не давали спать Александру, конечно, Цезарь обязан не спать из-за Александра. И так далее. Всегда взгляд назад, "сегодня" идет по стопам "вчера". Наши филологи - это отзвук классических биографов.

Те, кто думает, что Цезарь стремился к тому же, что и Александр, - а так думали почти все историки - совершенно не понимают Цезаря и никогда его не поймут. Цезарь скорее противоположен Александру. Идея мировой империи - единственное, что их связывает. Но эта идея принадлежит не Александру, она идет из Персии. Образ Александра должен был бы увести Цезаря на Восток, к драгоценной древности. Решительное предпочтение, которое Цезарь оказал Западу, показывает, что он решил идти иным путем, чем Македонец. Помимо того Цезарь стремился не к мировой империи. Его замыслы глубже. Он хотел, создать Римскую Империю, которая жила бы но одним Римом, но и окраинами провинций, то есть решительно преодолел идею города-государства и перешел к новому государству, где все народы сотрудничают, все связаны. Не центр, который только повелевает, и не периферия, которая только повинуется, но могучее социальное образование, где каждый элемент и пассивен, и активен. Это -наше современ ное государство, чудесно предвосхищенное гением. Но тогда надо было создать внеримскую, антиаристократическую власть, которая по своим полномочиям далеко превышала бы республиканскую олигархию с ее princeps▓ом (ведь он был только primus inter pares - первый среди равных). Эта исполнительная власть, представляющая мировую демократию, могла быть только монархией со столицей вне Рима.

Республика, монархия! Истинный смысл этих слов в истории все время менялся, и поэтому для каждого момента их надо снова проверять, чтобы удостовериться, как их понимали.

Доверенными людьми Цезаря, его непосредственными орудиями были не архаически мыслящие представители римской знати, а новые люди, провинциалы, энергичные и решительные. Его настоящим помощником был Кориолий Бальбон, делец из Кадикса, человек Атлантики, "колонист".

Но замысел нового государства был слишком смелым; медлительные головы латинян не способны были к такому огромному прыжку. Образ Города в его покоряющей реальности заслонял для римлян всякую иную организацию общественной жизни. Как могут люди, не жившие в Городе, образовать государство? Что это за нереальное, мистическое образование?

Я повторяю снова: реальность, которую мы называем "государством" , отнюдь не представляет собой спонтанно возникшего общества людей, связанных кровным родством. Государство возникает тогда, когда группы разного происхождения вынуждены жить вместе. Это не голое насилие; скорое их влечет сила общей цели, общей задачи, предстоящей рассеянным группам. Государство - это прежде всего план действия, программа сотрудничества. Оно призывает людей к некой совместной работе. Государство не кровное родство, не общность языка или территории, не соседство. Оно вообще не что-то материальное, косное, данное, ограниченное. Это чистая динамика, воля к общей деятельности. Поэтому государственной идее не положено физических границ.

Есть знаменитая политическая эмблема Сааведры Фахардо -стрела и под ней слова: "Взлетает или падает". Это и есть государство. Оно движение, а не предмет; в каждый миг оно откуда-то приходит и куда-то идет. Как у всякого движения, у него есть свой terminus a quo и свой terminus ad quern - начальный и конечный пределы. Если мы последуем любое государство в любой момент, мы обнаружим единство общественной жизни, основанное на одном из тех материальных признаков, которые со статической точки зрения кажутся самой сущностью государства, - на единстве крови, языка, на "естественных границах". Но мы вскоре замечаем, что население государства занимается не только внутренними делами; оно покоряет другие народы, основывает колонии, заключает союзы с иными государствами, то есть беспрестанно выходит за пределы того самого объединяющего принципа, на котором оно якобы основано. Это terminus ad quern, это и есть подлинное государство, назначение которого - в преодолении н ачального единства. Если стремление к дальнейшему преобразованию ослабевает, государство автоматически идет к концу, и единство, основанное на материальной базе-расе, языке, границах - ему не помогает; государство слабеет, разлагается, распадается.

Только это наличие двух аспектов в государство - исходного единства и того широкого плана, к которому оно стремится, - дает нам представление об его природе. Как известно, все попытки дать точное определение нации, в современном значении этого слова, остались безуспешными. "Город-государство" очень ясное понятие, его можно было проверить собственными глазами. Новый тип государственного единства, созданный галлами и германцами, это великое политическое открытие Запада, - гораздо более расплывчатое и неустойчивое понятие. Филолог, историк нашего времени, архаичный по своей природе, стоит пород этим огромным явлением так же растерянно, как Цезарь или Тацит, когда они пытались в римском лексиконе найти определение государствам, которые зарождались по ту сторону Альп и Рейна или к югу от Пиренеев. Они называли их civitas, gens, natio и знали, что ни одно из этих понятий не подходит [См. Dopsch. Экономические и социальные основы европейского культурного развит ия от Цезаря до Карла Великого.]. Это не civitas просто потому, что это не "город"[ Римляне никогда не называли поселения варваров городами, как бы густо ни были они застроены. Они называли их sedes aratorum.]. Также невозможно определить их исходя из понятия территории: новые народы с большой легкостью меняли место жительства, распространялись или сжимались. Они и не этнические единства, как qentes или nationes. Насколько мы можем проследить их развитие, новые государства образовались из групп независимого происхождения. Они произошли от слияния групп различной крови. Но что же тогда нация, если она по кровное родство, не заселенная территория, не еще что-нибудь в этом роде?

Здесь, как и везде, самый верный путь - простое признание фактов. Что бросается в глаза, когда мы проследим развитие любой из "современных наций" - Франции, Испании, Германии? Вот что: тот принцип, который и известную эпоху вроде бы лег в основу нации, позже отменяется. Сперва нация кажется племенем, "не нация" - соседним племенем. Затем она слагается из обоих племен; потом она - "область", немного спустя - графство, герцогство и. наконец, королевство. В Испании "нацией" был Леон, но не Кастилья; потом - Леон и Кастилья, но не Арагония. Ясно действие двух начал; одно - меняющееся и все время преодолеваемое: племя, область, графство, королевство со своим языком или диалектом; другое - постоянное, которое весьма свободно преодолевает все эти границы и включает в свое единство именно то, что первому началу противоположно.

"Филологи" - так зову я всех, кто нынче претендует на звание "историка", - исходят в своих исторических рассуждениях из Европы двух-трех последних веков и представляют себе, что Винценгеторикс или Сид Кампоадор сражались за Францию от Сен-Мало до Страсбурга или Испанию от Финистерре до Гибралтара. Они начинают биографию своих героев с Тридцатилетней войны. Чтобы объяснить нам, как возникли Франция и Испания, они предполагают, что Франция и Испания существовали в глубине французских и испанских душ, как готовые образы. Словно вначале, когда еще не было ни Франции, ни Испании, уже были "французы" и "испанцы"! Словно французов и испанцев не пришлось создавать две тысячи лет!

В действительности современные нации лишь современный аспект того переменного, обреченного на вечное преодоление принципа, о котором мы говорили выше. Этот принцип но кровное родство и не общность языка; во Франции и в Испании оба эти явления были следствием, а но причиной образования единого государства; сегодня этот принцип - "естественные границы".

Вполне понятно, когда дипломаты в словесном поединке пользуются понятием естественных границ в качестве ultima ratio. Но историк не смеет прятаться за него, как за укрытие. Это понятие не постоянно, даже не очень конкретно.

Мы не должны забывать, в чем, строго говоря, наша проблема. Речь идет о том, чтобы дать точное определение национального государства того, что мы сегодня называем нацией -