Оплавленное время

...Часы лежат на столике, соприкасаясь ремешками. Снаружи уже давно темно, но Крису кажется, что если откроет окно, прямо за ним будет широкая солнечная дорога: куда-то вверх, ввысь, в многослойность пространства и времени. Том спит: человек-улыбка, он столько сегодня излучил света, что ему просто необходимо восстановление.

Криса смущает не то, что их поставили вплотную друг к другу на крыше отеля, а то, что никто, ну совершенно никто не мог заставить Тома смотреть так: говоряще, с разбегающимися лучиками у глаз, тепло... Если у того, что называли экранной химией между ними, и был катализатор, то они его нашли сами. Люди вокруг неважны, когда в дело вступают тонкие необратимые процессы. И если бы не было ждущих сенсации глаз, он бы устроил личную сенсацию для Тома, но когда тебе ближе к тридцати, ты должен нести ответственность за отношения и за партнера по фильму, а не поступать с ним, так как тебе вздумается и не спросив. Навязанный стереотип «понравился-вспышка-в омут» работает только теоретически, на практике же все намного сложнее.

Он скорее угадывает, чем видит растерянность Тома: тот снова закрывается смехом, как смеется всегда, когда ему сложно или непонятно, когда происходит то, что тот не может объяснить внятными и связными словами. Том, несмотря на показной и не очень позитив, сейчас острый и угловатый, и теряется его мягкая, неброская, незаметная с первого взгляда, красота.

Огонек в груди Криса греет его и ширится. Когда на съемках передачи Тома пересаживают к нему, чтоб тот не ответил на все вопросы оптом, да еще и развернуто, Крис снова невпопад говорит «спасибо», а короткое касание ладони к его бедру, и то, что Том без счета заглядывает в его лицо, и вовсе выбивает из колеи. Если Том скрывает волнение за излишней живостью и лучится стоваттной радостью до рези в глазах, то Крис, наоборот, прячет волнение за ширмой спокойствия, почти инертности.

Когда за ними наконец закрывается дверь и они остаются одни в номере, Том перестает смеяться, а с Криса спадает вся его невозмутимость. Том не выставляет защиту, когда Крис подходит и прислоняется лбом к его лбу. Момент становится сложным, тягучим, прошитым золотыми нитями так и не высказанных объяснений. Неправда, что мы все чувствуем по-разному: мы по-разному выражаем и оформляем чувства словесно. И он поступает с Томом бережно: поглаживает скулы и виски, удерживая лицо в ладонях. Тот держит Криса за запястья, у него ощутимо подрагивают руки, но Том не отталкивает и не притягивает: он статичен. Крис не знает, хорошо ли это или плохо, и наконец решается задать вопрос без слов, чуть приоткрыв его губы своими. И тогда им обоим кажется, что они падают на острые, ждущие впиться в плоть, осколки, и сверху их осыпает такой же осколочный, непрекращающийся дождь, прошивает тело мелким стеклом насквозь, но крови не видно – остаются только точечные вспышки боли, сладости и слабости: точечные ядерные взрывы, от силы которых оплавляется даже время, растекаясь вокруг золотыми лужицами.

Они оба будут молчать о том, что произошло после: о том, что это было, о том, кто кем владел, а кто скрещивал ноги на пояснице, это не суть важно, когда хорошо двоим, просто Крис будет помнить, как удерживал их обоих, когда внизу открылась бездна с вневременным океаном, а Том — что полет был долгим и никто не разбился, а наоборот: каждый из них стал цельным и вернулся домой.

...В Асгарде почти всегда сухо и тепло, и сейчас, когда Тор вернул брата домой, Локи трудно дышать, и тогда Тор вызывает грозу, распахивает ставни, укутывает того в простынь и подходит к широкому, открытому навстречу дождю, окну. Локи так изломан, что даже не шевелится, рука безвольно свисает, но дышать ему уже легче. Тору не тяжело носить брата на руках: в тысячи раз сложнее удерживать его за руку рядом, чтоб тот снова не затерялся в девяти мирах или самом себе.

Локи дышит в его шею, наконец трогает ладонью щеку Тора: ему хочется рассказать, как было сложно падать в бездну, и что он там видел, и чего боялся.

Тор широкой ладонью прижимает его голову к себе, скользит губами по виску: голова Локи лежит чуть выше его сердца и он понимает безмолвие брата. Гроза за окном переходит в равномерный дождь.

– Спи, - говорит Тор. Шум за окном звучит размеренно и успокаивающе. - Потом.

Туман

28 декабря.

Плотный туман удерживает нас в оковах уже третий день, и поэтому мы продвигаемся осторожно, медленно ползем по плоскому морю, отчего капитан Молинё поминает дьявола чаще, чем я — Господа нашего в своих молитвах, потому что в трюмах начинает портиться груз. Мне охота напомнить ему и его первому помощнику, что столь часто поминаемый ими дьявол, наверняка, споет им заупокойную вместо священника, но я сдерживаю свои порывы. Рафаэль исчез, и пропажу заметили только когда пришла его смена, и теперь Бентнейлу приходится выполнять дополнительные обязанности, а среди матросов ходят слухи, что юнга утопился в море или же (тут собеседники переходят на шепот и озираются) его утопили двое «прилипал» Бурхаава. Ночи по-прежнему темны и затапливают корабль так, как пролитые чернила — письменный стол, впитываясь в само дерево.

Ночь была непроницаемой: будто на «Пророчицу» набросили черный плат, через волокна которого изредка просачивался рассеянный лунный свет. Луч тянулся к Рафаэлю, и тот отодвигался в тень каждый раз, не желая быть обнаруженным раньше, чем он дождется того человека, с которым хотел перемолвиться словом. Мать говорила о людях с отметиной: с ними приходят изменения, они всегда появляются там, где нужны больше всего, и каждый, кто соприкоснется с ними, понесет на себе их отпечаток, и каждый, кто за ними пойдет — может пойти на смерть, но обрести жизнь. Рафаэль верил в то, что мистер Адам Юинг, которого команда прозвала Щелкопером, появился на их торговом судне неспроста, потому что уже много недель его собственная жизнь напоминала беспросветную ночь, подобную той, что сейчас заполняет темнотой весь корабль, проникая во все углы и щели. Рафаэлю не раз хотелось изуродовать себя ножом, опустить лицо в кипящую воду, обезобразить тело, заболеть смертельной и заразной болезнью, чтоб никто в здравом уме к нему больше не притронулся. И поэтому он избегал сейчас каждой фигуры, опасаясь, что это кто-то из прихлебателей Бурхаава: чтоб не заметили, не затянули в тесную, душную каюту, где не будет ничего, кроме грубых рук, хриплого «а ну повернись», и выяснений, кто будет первым. Об него, как о палубную тряпку, вытирают не ноги – в него словно сбрасывают свои нечистоты, и все повторяется снова и снова: унижение, пустота и боль от грубого движения разрывающей нутро чужой плоти, пульсирующая рваным и страшным ритмом, и желание смерти, как очищения. Его разыгрывали в карты, как вещь, связывали руки, как рабу, покрывали, как животное, а после отпускали сальные шуточки и совали неразбавленный ром. Рафаэль не был способен убить кого-либо из них, но с каждым днем понимал, как выгорает, истончаясь, его душа, и часто смотрел на канатные бухты, прикидывая, насколько быстро сломается шея, если шагнуть с петлей с нижнего нока реи грот-мачты; он был способен убить только себя, потому что привыкнуть — невозможно. Но сначала он попытается довериться мистеру Юингу, и если уж тот, честное сердце, не выслушает или не поверит... Тошнота подступила к горлу, как во время морской болезни в Тасмановом море, и темный ночной воздух показался ему подкрашенным багровым – будто там была растворена мельчайшая кровяная взвесь, которая забивала легкие.

Дверь гальюна открылась и Рафаэль шагнул навстречу.

– Бог пускает к себе, так ведь, если ты сожалеешь… что бы ты ни сделал, он ведь не отправляет тебя… вы понимаете — в преисподнюю?

26 декабря.

Раннее утро.

Существует ли мера добра, которую нам предстоит сделать? Не обернется ли добро, сделанное для спасения одной чистой души, еще большим злом для других душ в другом месте? Мне неведом точный ответ, но я твердо уверен в том, что не буду испытывать сожаления о том, что сделал нынешней ночью: ни о том, что помог невинному вырваться из круга земного ада, ни о том, что отдал ему почти все свои сбережения. Я не устану напоминать, что жестокость в любом ее виде вызывает у меня только омерзение — отнюдь не радость или одобрение. Подписанные свидетельства Рафаэля спрятаны в потайном дне моего сундучка, потому что они ценнее даже контракта преподобного Хоррокса, а я смотрю в мутный круглый иллюминатор и молюсь о том, чтоб нам был ниспослан туман.