Глава двадцать девятая. Я сижу в кабинете Командора, между нами стол, будто я покупатель, банковский клиент и договариваюсь об изрядной ссуде

Я сижу в кабинете Командора, между нами стол, будто я покупатель, банковский клиент и договариваюсь об изрядной ссуде. Но помимо расположения в комнате, формального между нами немного. Я больше не сижу с закаменелой шеей – спина вытянута, ноги выстроились на полу, равнение на козыряющего. Нет, тело мое расслаблено, мне даже уютно. Я сбросила красные туфли, подогнула ноги под себя – окружила их контрфорсом красной юбки, это правда, но все же подогнула, точно у костра в былые дни, более пикниковые. Гори в камине огонь, его отсветы блестели бы на полировке, мягко мерцали на коже. Я добавляю каминного света.

Что до Командора, он сегодня чрезмерно беспечен. Китель долой, локти на столе. Ему бы еще зубочистку в угол рта, и получится реклама сельской демократии, как на гравюре. Засиженной мухами, из какой-нибудь старой сожженной книги.

Клетки на доске заполняются: я играю свой предпоследний на сегодня раунд. Зэк, выкладываю я – удобное односложное слово с дорогой «э».

Такое слово бывает? – спрашивает Командор.

– Можем глянуть в словарь, – отвечаю я. – Это архаизм.

– Я верю, – говорит он. Улыбается. Командору приятно, если я отличилась, показала развитость, будто умная собачка, ушки на макушке, готова откалывать коленца. Его похвала окутывает меня, словно теплая ванна. Я не чувствую в нем злобы, какую улавливала в мужчинах, порой даже в Люке. Он не прибавляет мысленно «сука». Манера его – совершенно отеческая. Ему приятно думать, что я развлекаюсь, – и я развлекаюсь, о да.

На карманном компьютере он проворно суммирует счет.

– Ты сегодня выиграла одной левой, – говорит он.! Я подозреваю, он жульничает, льстит мне, чтобы меня ободрить. Но зачем? Вопрос открытый. Чего он достигает потаканием? Наверняка чего-то достигает.

Он откидывается в кресле, кончики пальцев сведены – я уже узнаю этот жест. Между нами складывается репертуар таких жестов, таких узнаваний. Командор смотрит на меня – не сказать, что неблагожелательно, однако с любопытством, будто я загадка, которую требуется решить.

– Что ты хочешь сегодня почитать? – спрашивает он. Тоже традиция. Пока я прочла журнал «Мадемуазель», старый «Эсквайр» восьмидесятых, «Мисс» – журнал, который, я смутно припоминаю, валялся в разных маминых квартирах, пока я росла, – и «Ридерз Дайджест». У него даже романы есть. Я прочла Рэймонда Чандлера, а сейчас наполовину продралась сквозь «Тяжелые времена» Чарлза Диккенса. В таких случаях я читаю) быстро, жадно, почти проглядываю, стараясь запихнуть в голову как можно больше, предчувствуя долгую голодовку. Если бы речь шла о еде, это было бы прожорство изголодавшегося, если бы о сексе – торопливое соитие украдкой, стоя, где-нибудь в переулке.

Пока я читаю, Командор сидит и наблюдает, как я это делаю, ни слова не говоря, по и не отводя взгляда. Это наблюдение странным образом сексуально, и я будто раздета. Лучше бы он отвернулся, побродил по комнате, сам бы что-нибудь почитал. Тогда, может, я бы хоть капельку расслабилась, не торопилась бы. А так это мое противозаконное чтение – как спектакль.

– Мне кажется, я бы лучше просто поговорила, – отвечаю я. И сама изумлена, когда слышу эти слова.

Он снова улыбается. Похоже, не удивился. Может, ждал этого или чего-то подобного.

– Да? – отвечает он. – О чем ты хочешь поговорить?

Я мнусь.

– Пожалуй, о чем угодно. Ну, о вас, например.

– Обо мне? – Он все улыбается. – Ну, обо мне, собственно, почти ничего и не скажешь. Обычный парень, как все.

Я влетаю лбом в эту фальшь, даже стилистическую фальшь – «парень»? Обычные парни Командорами не становятся.

– Вы же, наверное, что-то умеете, – говорю я. Я знаю, что подталкиваю его, подлизываюсь, выманиваю его наружу, и мне противно от себя – это, прямо скажем, тошнотворно. Но мы фехтуем. Либо он говорит, либо я. Я знаю, чувствую, как речь вздымается во мне, я так давно ни с кем по-человечески не говорила. Сегодняшние обрывки шепота с Гленовой едва ли считаются; однако они раздразнили меня, они были вступлением. Какое наслаждение – говорить, даже вот так; теперь я хочу еще.

А заговорив, я скажу что-нибудь не то, я что-нибудь выдам. Вот она подступает – измена себе. Не хочу, чтобы он много знал.

– Ну, начать с того, что я был рыночным аналитиком, – неуверенно говорит он. – А потом, можно сказать, отделился.

Я знаю, что он Командор, соображаю я, но не знаю, Командор чего. Что он контролирует, какова его сфера деятельности, как прежде выражались? Отдельных титулов у них нет.

– А, – говорю я, стараясь имитировать понимание.

– Можно считать, что я своего рода ученый, – говорит он. – В определенных рамках, естественно.

После этого он некоторое время не говорит ничего, и я тоже ничего не говорю. Мы друг друга пережидаем. Я ломаюсь первой:

– Э, может, вы могли бы мне объяснить – я вот давно думаю.

Он оживляется:

– Что же?

Я на всех парусах приближаюсь к опасности, но не могу остановиться.

– Я откуда-то помню одну фразу. – Лучше не говорить откуда. – По-моему, латинскую, но, я думала, может… – Я знаю, у него есть латинский словарь. У него разные словари – на верхней полке слева от камина.

– Скажи, – отвечает он. Отстраненно, однако настороже – или фантазия разыгралась?

– Nolite te bastardes carborundorum, – говорю я.

– Как?

Я неверно произнесла. Я не знаю, как правильно.

– Я могу записать, – говорю я. – Показать, как пишется.

От этой новаторской идеи он теряется. Вероятно, забыл, что я умею писать. В этой комнате я ни разу не держала ни карандаша, ни ручки – даже чтобы счет суммировать. Женщины складывать не умеют, однажды шутливо сказал он. Я спросила, как так, и он ответил: для них один, один, один и один не дают четырех.

А сколько? спросила я, ожидая услышать «пять» или «три».

Просто один, один, один и один, ответил он.

Но теперь он отвечает:

– Хорошо, – и через стол сует мне самописку, едва ли не дерзко, будто его взяли на «слабо». Я оглядываюсь, ищу, на чем записать, и он дает мне настольный отрывной блокнот: наверху страницы – улыбающаяся рожица. Такие до сих пор выпускают.

Я печатными буквами старательно пишу фразу, копирую из недр моего разума, из недр моего шкафа. Здесь, в этом контексте, это не молитва, не повеленье, но унылое граффити, когда-то нацарапанное и забытое. Ручка в пальцах чувственна, почти живая, и я ощущаю ее силу, силу слов, которые прячутся в ней. Глаза завидущи, ручки загребущи, говаривала Тетка Лидия, цитируя очередную поговорку Центра, отпугивая нас от фаллических предметов. И они не ошиблись, это зависть. Просто держать ручку – уже завидовать. Я завидую Командору – у него есть ручка. Вот что еще я хотела бы украсть.

Командор забирает у меня листок с рожицей и смотрит. Потом начинает смеяться и – это что, он краснеет?

– Это не настоящая латынь, – говорит он. – Это шутка такая.

– Шутка? – недоуменно переспрашиваю я. Неужто я рискнула, рванулась к знанию, ради обычной шутки? – Какая шутка?

– Ну, школьники, сама понимаешь, – говорит он. Смеется он ностальгически, я теперь слышу – это смех снисхождения к себе прежнему. Он поднимается, отходит к книжным полкам, достает книгу из ее кладезя; только это не словарь. Старая книжка – похоже, учебник, потрепанный и чернильный. Сначала Командор листает сам, раздумчиво, вспоминая; затем:

– Вот, – говорит он и кладет открытый учебник передо мной на стол.

И я вижу на картинке: черно-белая фотография Венеры Милосской, ей неумело пририсованы усы, черный лифчик и волосы под мышками. На другой странице римский Колизей, обозначенный по-английски, а под ним спряжения: sumesest,sumusestissunt [57].

– Но что оно значило? – спрашиваю я.

– Которое? А. Это значит «не дай ублюдкам тебя доконать»[58]. Мы тогда считали, что очень умные.

Я выжимаю улыбку, но теперь мне все кристально ясно. Я понимаю, зачем она это написала на стене в шкафу, но я также понимаю, что наверняка она выучила эту фразу тут, в этой комнате. А где еще? Она школьником не была. С ним, во время предыдущего наплыва детских воспоминаний, взаимного доверия. Значит, я не первая. Кто проник в его тишину, кто играет с ним в настольные игры.

– Что с ней случилось? – спрашиваю я. Он соображает почти мгновенно:

– Ты ее откуда-то знала?

– Откуда-то, – говорю я.

– Она повесилась, – отвечает он; задумчиво, не грустно. – Поэтому люстру мы убрали. В твоей комнате. – Пауза. – Яснорада узнала, – прибавляет он, словно это все объясняет. Это все объясняет.

Если псина умерла, заведи другою.

– На чем? – спрашиваю я.

Он не хочет подкидывать мне идеи.

– Какая разница? – говорит он.

Разорвала простыни, я подозреваю. Я обдумывала варианты.

– А нашла ее, видимо, Кора, – говорю я. Вот почему она закричала.

– Да, – говорит он. – Бедняжка. – Это он про Кору.

– Может, мне больше не стоит сюда приходить, – говорю я.

– Мне казалось, тебе приятно, – легко отвечает он, однако следит за мной напряженно, глаза напряженно горят. Казалось бы, в страхе, но нет – мне хватает ума понять. – Я бы этого хотел.

– Вы желаете, чтобы моя жизнь была сносной, – говорю я. Получается не вопрос, но ровное утверждение. Ровное и без никакого объема. Если моя жизнь сносна, может, они все-таки поступают правильно.

– Да, – говорит он. – Хочу. По-моему, так было бы лучше.

– Ну ладно, – говорю я. Все изменилось. У меня кое-что есть на него. У меня на него есть возможность моей гибели. У меня на него есть его вина. Наконец-то.

– Чего бы тебе хотелось? – спрашивает он; все та же легкость, словно это просто денежный обмен, к тому же мелкий – сладости, сигареты.

– То есть – помимо крема для рук, – говорю я.

– Помимо крема для рук, – соглашается он.

– Мне бы хотелось… – говорю я. – Мне бы хотелось знать. – Слово звучит нерешительно, даже глупо, я сказала не подумав.

– Что знать? – спрашивает он.

– Все, что нужно знать, – отвечаю я; нет, так чересчур легкомысленно. – Что происходит.

XI

Ночь