Частъ третья. БИ ХИЗ НАВЕКИ 2 страница

Линкольн улыбнулся мне.

– Эй, Макс, какая разница между холодильником и гомиком? – сказал он слишком громко – пусть за соседними столиками услышат.

– Полагаю, ты лучше меня знаешь.

– Холодильник не пердит, когда ты вытаскиваешь из него сосиску.

Женщина за соседним столиком покачала головой и сказала:

– Боже, как вульгарно!

Я наклонился и положил руку Линкольну на предплечье:

– Линкольн, прекрати. Что ты хочешь этим доказать? Ты же знаешь, что нельзя отпускать такие шутки, особенно здесь. Это оскорбительно и совершенно неуместно.

Вместо ответа он запустил большой палец в персиковое мороженое Грир. Сунул в рот и стал сосать. Этот несчастный мальчишка сосет палец – дикость какая-то… Он закрыл глаза, изображая преувеличенный восторг. Я вдруг понял, что впервые за все годы, что мы прожили вместе, вижу, как он невинно, по-детски, с упоением обсасывает палец.

– Линкольн! Что ты делаешь? Что с тобой? Почему ты теперь всякий раз, как приходишь, устраиваешь скандал?

К нам, кипя, прошагал Ибрагим. Он был добродушен и терпелив, но мальчик его допек. За последние два года наш сын устроил тут несколько сцен и чуть ли не драк. Бессердечные замечания, громкие похабные шутки вроде сегодняшней, гадости, которые он нам выкрикивал, – как он презирает ресторан и все, что с ним связано. Мы давно перестали брать Линкольна с собой, но он много раз увязывался за нами, и тогда вечер обычно заканчивался скандалом. Никто из нас не понимал почему, если не считать его крайне агрессивной гомофобии. Я хотел, чтобы он пошел с нами сегодня вечером только для того, чтобы без помех поискать в пустом доме его пистолет.

– Все. С меня довольно. Ты не имеешь права так с нами обращаться, Линкольн, ты калечишь всех, кто тебя любит. Ты нас просто уродуешь. Любовь заходит очень далеко, мистер, но она – не вселенная. Есть предел, дальше которого она не простирается, и тогда наступает конец.

– Постараюсь запомнить.

Когда Ибрагим ушел, Линкольн спросил, не можем ли мы выйти и поговорить наедине. Я согласился и, выходя, попросил официанта передать Лили, что мы вернемся через несколько минут.

Стоя у ресторана, мальчик засунул руки в задние карманы джинсов.

– Я знаю, Максик. Знаю все! Я обнаружил все сегодня. Вечером. Поразительно, как за один миг вся жизнь может перевернуться с ног на голову. Невероятно. Настоящий мозговорот. Но я знаю все ваши грязные долбаные секреты! – Он был счастлив. Не знай я, что происходит, меня бы потрясло выражение чистого восторга у него на лице. – Поверить не могу. Не верится, что вы за все эти годы ничего мне не сказали. Вы же могли мне все рассказать, но не рассказали! Не рассказали, сволочи!

– Мы не…

– Иди в жопу, Макс. В жопу до конца твоей сраной жизни. Ты и Лили, и все ваше вранье, вы все… И чего ты теперь от меня ждешь? Вы заплатите за это. Теперь вы заплатите за все, ублюдок.

– Как ты себя чувствуешь? Он на мгновенье задумался.

– Чувствую… странно. Будто я… м-м-м… до сих пор жил на другой планете и только что приземлился здесь. Что-то в таком роде. Уверен, ты понимаешь, о чем я говорю, папа.

– Да, понимаю.

– Еще бы. Я хотел, чтобы ты узнал, Макс. Но твоей жене я, наверное, пока ничего говорить не буду, потому что… м-м-м… хватит одного родителя за один заход.

Я не понял, что он имел в виду, но спросить не успел. На другой стороне улицы затормозил красивый серебристый «мерседес». Посигналил. Линкольн помахал рукой.

– Мне пора. Я с тобой попозже поговорю, ладно?

– Куда ты?

– У нас с Элвисом кое-какие дела.

– С Элвисом? Это он за рулем? Но у него нет «мерседеса».

– Одолжил у приятеля.

– Линкольн, постой! Нам надо поговорить…

– Хрена с два! – Он, не глядя, выскочил на проезжую часть. Обернувшись, крикнул что-то через плечо, остановился посреди улицы, не зная, куда бежать – ко мне, к «мерседесу», ко мне. – Теперь все будет по-моему, папуля. Теперь, когда я узнал Страшную Тайну. Надо же, сегодня. Ну, прямо как гребаное совершеннолетие! Сегодня я стал мужчиной!

Сжав кулаки, он вскинул вверх руки и, грозя небу, завыл по-волчьи. Машины тормозили, его провожали ошеломленными взглядами. Один водитель завыл на Линкольна в ответ. Другой поторопился прочь от буйного панка. Элвис сигналил снова и снова. Я ступил на проезжую часть, но сразу остановился – мимо пронесся мотоцикл. На другой стороне улицы Линкольн обошел «мерседес», нагнулся, исчез, и серебристый автомобиль с ревом умчался – я даже не успел расслышать, как захлопнулась пассажирская дверца.

Я вбежал обратно в ресторан и сказал Лили, что должен ехать домой прямо сейчас, без всяких объяснений. Мне нужно было добыть пистолет. Что может натворить Линкольн теперь, когда он узнал, кто он? Может сойти с ума. Может совершить какое-нибудь безумство. Не важно, что сказала Мэри. Я должен добраться до пистолета первым и спрятать где-нибудь в безопасном месте. Тогда мы сможем поговорить. Говорить и говорить, пока я не смогу объяснить ему все, насколько возможно.

На бульваре Уилшир произошла крупная авария, и в знакомой зловещей россыпи мигалок полицейских автомобилей и машин скорой помощи, в бегущих по земле оранжевых отблесках неоновые вечерние рекламы казались еще более безвкусными и уродливыми. Впервые за много лет я вспомнил один день из детства. Однажды летом в воскресенье (Сола тогда еще не было), мы с родителями поехали в Пэлисейдс-Парк в Нью-Джерси. Мне было лет семь, и я ни разу до того не видел парка аттракционов. День удался на славу и не мог не остаться одним из самых заветных воспоминаний детства, ведь я испытал столько радости и веселья, что хватило бы на десять мальчишек. Но радость не всегда врезается в память так, как смерть.

По пути домой, сразу за мостом Таппан-Зес, мы попали в гигантскую дорожную пробку. Она тянулась вперед на много миль, и двигалась так медленно, что отец несколько раз выключал двигатель, чтоб не перегрелся. Но по радио передавали репортаж с бейсбольного матча, мама прихватила с собой вязанье, а на случай, если кто-то проголодается, в корзинке для пикника еще оставалось несколько сэндвичей. Мы были всем довольны. Папа и я некоторое время слушали репортаж, а потом я, устав от насыщенного дня, разморенный загаром, который он мне подарил на прощание, улегся на широком заднем сиденье и заснул.

Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я от маминого голоса:

– Только не шуми, а то он проснется. Папа тихо и заливисто присвистнул:

– Много лет не видел такой жути.

Я открыл глаза, но детское чутье за мгновенье до того, как мама обернулась, подсказало, что она собирается взглянуть на меня. Я притворился спящим.

– С Максом все в порядке. Все еще дремлет. О боже, Стэнли! О господи!

Я не выдержал таинственности. Что происходит? Возможно, ничего бы не изменилось, если бы я сел и тоже вскрикнул, поскольку родители оцепенели при виде зрелища за стеклом. Я скользнул по сиденью и, выглянув в окно, увидел дымящееся поле боя – разбитые автомобили, мигалки, пожарные машины, снующие люди. Полицейские в синем, пожарные в желтом, врачи в белом.

А вокруг лежали трупы. Сначала я увидел два рядом, накрытых простыней, из-под которой смиренно выглядывали ноги. Следующим, и самым поразительным, оказался ребенок, выброшенный сквозь лобовое стекло автомобиля. В те времена в окна машин еще не ставили небьющиеся безопасные стекла. Я не сомневался, что это ребенок, потому что видимая часть тела, хоть и почти полностью покрытая блестящим слоем крови, была маленькой и тонкой. Верхняя часть туловища торчала в лобовом стекле, словно вылетевшее с заднего сиденья ядро, застрявшее на полпути. Бессильно свешивалась маленькая ручка, на которой по-прежнему красовались часы. Я увидел белый циферблат. Маленькое белое пятно среди полосатого, кричаще-красного. Безупречно белый кружок. Все остальное – кровь и изломанный, бесформенный хаос. Я впитал всю картину за несколько секунд. Потом мама снова стала оборачиваться, я скатился на сиденье, лег как лежал, и меня не застукали. Я слишком испугался, чтобы взглянуть еще раз, а вскоре мы миновали место аварии и прибавили скорости.

– Живее, приятель. – Спустя четыре десятка лет полисмен в шлеме поводил перед моим лицом фонариком. – Вы уже полюбовались представлением.

Проезжайте. – Я нажал на газ, думая о себе, семилетнем мальчишке на заднем сиденье, о мертвом ребенке в лобовом стекле и своем сыне.

Когда я подъехал к дому, ни перед ним, ни на дорожке не было ни одной машины. Хорошо, но это ничего не значит. Линкольна могли уже высадить здесь, и он, может быть, уже внутри. Я припарковал машину на улице, постоял рядом и несколько раз глубоко вдохнул, прежде чем войти. Что мне ему сказать, если я его встречу?

Я двинулся к дому, перебирая в уме вопросы и ответы, готовя себя к тому, что может спросить мальчик. Но что же теперь, когда он все знает, успокоит его или утешит?

Я почти дошел до двери, и тут увидел их. Перед нашей входной дверью – большая веранда, на которую ведет несколько ступенек. На веранде стоят металлические стулья с откидными спинками, на которых мы с Лили частенько сидели по вечерам и болтали, когда она приходила с работы.

На стульях сидели два маленьких мальчика. Я остановился, изумленный тем, что тут кто-то есть, – ведь никого из нашей семьи не было дома.

– Привет, мистер Фишер!

– Здрасьте, мистер Фишер!

Маленькие Гиллкристы, живущие на нашей улице. Славные ребята лет девяти-десяти. Они всегда бродили вместе где-то поблизости.

– Привет, ребята. Что вы тут делаете?

– Эдвард сказал, что мне слабо пойти и посидеть у вас на веранде.

– На сколько поспорили?

– На четвертак.

Я сунул руку в карман, достал монету и вручил мальчишке.

– Почему это вы платите? Проиграл-то Эд!

– Заткнись, Билл! Если ему хочется заплатить, пускай.

– Кто-нибудь входил в дом за то время, что вы тут?

– Нет, сэр. Мы тут, не знаю, с полчаса?

– Линкольна не видели?

– Нет.

– Ладно. Шли бы вы лучше домой. Уже поздно. Эдвард встал и пихнул копушу Билла. Брат толкнул его в ответ. Эдвард пихнул Билла…

– Эй, ребята!

– Он всегда меня задирает!

– Потому что ты дурак!

– Это ты дурак!

Я смотрел на них и думал – что, если это Линкольн и я? Мальчишки, братья, два года разницы. Я зажмурился и представил себе: мой брат Линкольн. Младший брат Линкольн, который ходит за мной хвостом, – сущее наказание, но одновременно и мой лучший друг. Странно, но когда я снова взглянул на братьев Гиллкристов, они по-прежнему походили на нас. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы отогнать навязчивый образ.

Нервничая, я отпер входную дверь и вошел. Вес тихо, спокойно, в комнатах пахнет теплом и застоявшимся воздухом. Обычный чудесный уют, который чувствуешь, входя в собственный дом, исчез. Повседневные вещи, предметы, знакомые, привычные предметы, казалось, стали больше и повернулись под странными углами. Как картина, которая висит косо и ее нужно поправить. Весь дом точно искривился и… замер в ожидании. Правильно ли я подобрал слово? Как будто он ждал, что я буду делать дальше. По улице проехала машина. Застыв, я ждал, прислушиваясь, не остановится ли она и не свернет ли к нашему дому. Нет. Я прикинул, что до возвращения Лили у меня около получаса.

– Линкольн! Ты здесь? – Медленно идя по дому и зажигая свет, я боролся с безумной мыслью, что, будь Линкольн здесь, он бы прятался от меня, готовясь неожиданно напасть, когда я повернусь спиной. Хотя такое поведение было скорее в стиле Грир, я все же двигался осторожно, ожидая, что он выскочит из ниоткуда. Мой сын – чертик из табакерки.

Я тщательно осмотрел весь дом, и только тогда немного успокоился. Я улыбнулся сам себе, заглянув за кушетку в гостиной и в крошечную кладовку в комнате для стирки. Но страх рождается, когда замечаешь, что у нормальных вещей вдруг выросли клыки. После сегодняшних открытий угол за кушеткой перестал быть невинным местом, куда закатился теннисный мячик Грир.

Я достал ключ от комнаты Линкольна из тайника – он был прикреплен клейкой лентой к дну неиспользуемого выдвижного ящика на кухне. Потом беззвучно пошел по длинному коридору в глубину дома. У двери Линкольна я постучал и еще несколько раз окликнул его – вдруг он у себя? Тишина. Нельзя больше терять времени. Я открыл дверь, протянул руку и включил свет. Голая белая пустота и порядок снова показались особенно зловещими, когда я вспомнил о том, что здесь происходило, и что было спрятано; мрачная тишина опустевшей тюремной камеры или комнаты в богадельне.

Комод стоял в пяти или шести дюймах от стены. Присев на корточки, я повернул голову и просунул руку вдоль его задней стенки. Есть, вот оно. Сперва гладкая плоская древесина, потом подозрительный завиток клейкой ленты, отклеившейся на конце. Дальше – твердое тело пистолета.

– Слава богу. Слава богу. – Я отлепил его и вытащил. Об оружии я не знаю ничего, кроме того, что видел в фильмах, но очертания узнал – сорок пятый калибр. Следующий вопрос – настоящий он или нет. Я знал, что японцы делают замечательные модели пистолетов в натуральную величину, настолько точные, что даже эксперты ошибаются. Этот казался на удивление легким и не то покрытым, не то изготовленным из какой-то резины или пластмассы. Пластмассовый пистолет? Как такое может быть? С левой стороны было выгравировано «Glock 21 Austria 45 AUTO». Справа – еще раз слово «Глок», серийный номер и адрес фирмы в Смирне, штат Джорджия. Такой легкий пистолет. Оружие всегда внушало мне опасение и трепет, но простота и безыскусность «глока» были неотразимы. Я вновь и вновь вертел его в руках. После долгих раздумий и прикидок мне удалось осторожно извлечь из рукоятки обойму. В ней лежало двенадцать красивых золотых патронов. Настоящая. На свете не было ничего более настоящего, чем этот пистолет.

Первым делом я снял трубку телефона, стоявшего на письменном столе, и позвонил Мэри По. Слушая гудки, я держал «глок» в руке и вертел его, разглядывая под разными углами. Какой инструмент. Какой удивительный механизм. Бах. И все. Вот ради этого он и сделан. Бах – одна большая дыра. Мэри не было дома, но я оставил на ее автоответчике сообщение, что нашел пистолет, что он очень, мать его, настоящий, и продиктовал серийный номер. Пока я дома, на случай, если она захочет мне перезвонить.

Потом я сделал странную вещь. Я положил обойму в карман, а пистолет – на пол в середине комнаты. Почему просто не запихнул все в карман? Потому что не хотел, чтобы он оказался у меня в кармане. Хватило и пуль, но они – уродливое сердце пистолета, без них он не опасен, он просто лежит на паркете – только всасывает в себя весь свет и энергию в комнате, словно черная дыра в пространстве.

Молчание тяжелого оборудования, выключенного секунду назад, или автострады в три часа ночи, когда за несколько минут не проезжает ни одна машина. Беззвучность самолета, в нескольких милях над вами тянущего за собой белый шлейф. Такие вещи издают столько шума, что их редкая тишина кажется в миллион раз более тихой. Молчание ожидания, а не завершения. В любой момент шум, которым и является эта вещь, с грохотом вернется. Такой была тишина в комнате Линкольна, когда я повесил трубку.

Я плотно закрыл глаза, сжал кулаки и опустил голову на грудь.

– Ненавижу. Ненавижу это.

И принялся за поиски.

В одном ящике лежали три пачки презервативов. Как замечательно! Он предохраняется! Если бы все было так спокойно и просто. Я улыбнулся, подумав, что в прежние времена отца, нашедшего в сыновнем комоде презервативы, хватила бы кондрашка. В другом ящике я нашел нож-«бабочку» и поляроидное фото Белька топлес. У нее оказались прелестные маленькие грудки, и она мило смотрелась с поднятыми в классической «культуристской» позе руками. Как бишь ее зовут? Рут. Рут Бернетт?

Бердетт? Что бы сказали ее родители, увидев эту фотографию?

Вот что еще я нашел. Открытку, на которой были пенис и волосатые яйца, на член надеты черные очки, так что все вместе похоже на лицо мужчины с густой бородой. На обратной стороне написано: «Л. Можешь пососать мой член, когда я умру». Еще один нож и патрон в ящике стола, два расплывчатых поляроидных снимка других пистолетов, которые, наверное, принадлежали Линкольну или его друзьям. Больше ничего.

Зазвонил телефон. Я вздрогнул; в горле у меня пересохло, пришлось облизать губы, а уже потом отвечать. «Алло!» Повесили трубку. Отдернув ее от уха, я заорал в микрофон: «Твою мать, засранец! Мать твою!» В таких случаях положено извиняться! Сказать что-нибудь. Сказать: «Извините, я не туда попал». Хоть что-нибудь, чтобы я знал…

– У меня. О боже, моя комната!

Осматривая дом, я не обратил внимания на свой кабинет, полагая, что Линкольн туда не входил, потому что он никогда туда не заходит. Положив трубку, я взглянул на часы, огляделся, чтобы убедиться, что ничего не сдвинул с места и он не поймет, что я здесь побывал. Линкольн так скрытен и коварен, что я не удивился бы, узнав, что он прикрепляет к дверному косяку волоски или устраивает другие ловушки, чтобы сразу понять, не шарил ли кто у него в комнате, но беспокоиться об этом уже некогда. Вроде все на месте. Последний взгляд по сторонам. Ящики задвинуты. Фотографии на месте. Дверца шкафа закрыта. На столе пусто. Порядок, пошли. Оп-па, пистолет! Я забыл проклятую штуку на полу, еще секунда – и выключил бы свет, оставив ее там.

– Умно, Макс. Очень умно.

Я подобрал «глок», щелкнул выключателем и вышел. Снова запер дверь и пошел по коридору. Наверное, не стоило этого делать – и опасно, и некрасиво как-то. А почему некрасиво? Почему Макс Фишер расхаживает по дому с пистолетом 45 калибра в руке? Кого он намерен застрелить?

Где сейчас Лили и Грир? В магазине. Лили сказала, что они сперва заедут в магазин, а потом уж домой. Однако, вбежав в ресторан и бросив, что мне нужно идти, я был настолько не в себе, что она могла запаниковать и вернуться гораздо раньше, чем собиралась. Но я надеялся, что она не вернется. Надеялся, что она еще там. Надеялся, что телефон больше не зазвонит. Надеялся, что моя комната – по-прежнему всего лишь комната, а не новое несчастье.

С тех пор как я обыскал комнату Линкольна, дом стал еще больше. Маленький рисунок на стене, который я сделал для Лили, выглядел угрожающе, желтый коврик пылал так ярко, что я перешагнул через него, боясь наступить. Ты становишься меньше. Теряешь перспективу, самообладание. Что-то выедает тебя изнутри, а ты не в силах сопротивляться. Это твой собственный страх.

У двери в свою комнату я нажал на дверную ручку, затаил дыхание, повернул ее. Включил свет.

Пусто.

Пусто, ничего не тронуто. Комната, такая же опрятная, как всегда. Пока я не почувствовал смрад. Запах дерьма. В чистой и аккуратной комнате мерзко воняло дерьмом. Смрад заполнил ее целиком.

Мой письменный стол. На нем – две вещи: одна из любимых глубоких тарелок Лили, доверху заполненная дерьмом, в котором торчала фотокарточка.

Рядом – зеленая папка. Я держал в доме только одну зеленую папку. Намеренно. Я хранил ее в запертом сейфе на дне запертого металлического шкафчика для хранения документов. Зеленая папка лежала в сейфе вместе с моим завещанием, страховыми полисами и важными банковскими сертификатами. Лили не знала о сейфе, знал только наш адвокат. Никто, кроме меня, не догадывался, что там. В случае моей внезапной смерти адвокат сообщил бы о нем Лили и передал запасной ключ. Я не рассказал ей ничего, зная, что жена стала бы яростно возражать. Хранить папку в доме действительно было опасно, но я считал ее непреложным артефактом нашей жизни и отношений. Я представлял себе день, когда мы, состарившись, вместе перебираем бумаги. Полагал, что снова все увидеть и прочувствовать в старости будет очень важно для нас обоих.

Папка была толстая. В ней содержалось девяносто страниц информации, собранной детективом об Анвен и Грегори Майерах. А также дневник, который я вел с того дня, как поехал к Майерам в Нью-Джерси, и в котором сделал последнюю запись накануне того дня, когда Лили созналась в том, что похитила Линкольна. Как только она сказала мне правду, я почувствовал, что мне незачем больше писать о том, что я считал правдой. Мне вообще незачем стало писать. С этого мгновения то, что внушало страх, стало просто данностью.

Линкольн рос, я все меньше ему доверял и потому дважды переносил коробку в банковский сейф. Но оба раза какое-то смутное беспокойство заставляло меня забрать ее обратно. Чтобы уменьшить риск, я положил «документы Лили» на дно и прикрыл сертификатами акций и тому подобными скучными бумагами, которые не представляли особой ценности для ищейки или вора.

Даже прочитав бумаги детективного агентства, любой подумал бы, что я попросту чрезвычайно интересуюсь супружеской четой по фамилии Майер. Людьми, которые пережили одно за другим несколько ужасных событий и лишь чудом выжили и выкарабкались на другой берег жизни. Сами по себе эти ксерокопии были вполне безобидны.

Другое дело дневник. Я мог бы процитировать здесь точные, убийственные выдержки из него, но к чему? Вы уже слышали о моих вопросах, тревоге и боли, которую я испытывал в те дни. В дневнике, который Линкольн нашел и прочел, рассказывалось все. Кроме еще одной вещи, которую я обнаружил в ту ночь, когда Лили во всем призналась. Но, увидев на столе смертоносную зеленую папку, аккуратно положенную рядом с дерьмом, я о ней даже не вспомнил. Отвратительный запах, казалось, загустел и завладел каждым кубическим сантиметром комнаты; к горлу у меня подступила рвота. Я опустился в кресло. Дыша ртом, наклонился и выдернул фотографию из верхушки лоснящейся коричневой кучи. На ней наш сын, сидя на корточках на самом этом столе, срал на тарелку. Он ухмылялся в камеру и показывал ей средний палец. Поперек карточки жирным черным фломастером было написано: «Гляди, что я нашел!»

Зазвонил телефон. Я мельком посмотрел на него. Казалось, он стоит в сотне миль от меня – на другом конце стола. У меня не было сил до него дотянуться. Он зазвонил снова. И снова.

– Алло!

– Папа! – Судя по голосу, он был совершенно счастлив. – Я так и думал, что тебя застану. Получил сообщение? Сейчас оно, наверно, вполне дозрело. Чем ты объяснил старушке Лил свое поспешное бегство? Спорим, ты примчался со всех ног, чтобы поглядеть, не здесь ли я. Верно?

– Что-то в этом роде. Линкольн…

– Заткнись. Не желаю слышать ни слова. Если заговоришь, брошу трубку. Я в аэропорту. Взял твою дополнительную карту «Виза» и намерен какое-то время ей пользоваться. Я уже снял по ней несколько сотен в банкомате. Спорим, ты и не подозревал, что я знаю код, а? Не вздумай звонить в «Визу» и блокировать карту, понял?

– Да пользуйся ей, но послушай… Он заговорил еще увереннее:

– Хорошо, так. Через десять минут я сажусь на самолет до Нью-Йорка. Чтобы вы с мамочкой знали и не волновались. Потом я достану машину и поеду навестить мистера и миссис Майер. Нам есть о чем поговорить.

– Линкольн…

– Заткнись, козел! Я поговорю с ними, а потом подумаю о вас. Может быть. Может, вернусь, может, нет. Не вздумай потащиться за мной следом. Кроме того, следующий самолет на Нью-Йорк только через три часа. Я проверил. Даже если попытаешься, ничего не выйдет. Держись от меня подальше. Ты мне задолжал, говнюк. Ты и Лили задолжали мне куда больше этого. Не лезь ко мне, пока я с тобой не свяжусь. А пока буду жить на деньги с твоей кредитной карточки, так что не блокируй ее.

Мне нужно было сказать ему только одно. Я должен был рискнуть.

– Линкольн, Майеры…

– Заткнись! – И короткие гудки.

Прежде всего я взял тарелку, стряхнул содержимое в унитаз и спустил воду. Затем полоскал тарелку в чистой воде до тех пор, пока она снова не заблестела. Этого мало. Я отнес ее на кухню, положил в раковину, налил жидкого отбеливателя и оставил в этой химической ванне на несколько минут, а потом вымыл горячей водой с мылом. Все еще не удовлетворенный, поставил тарелку в пустую посудомоечную машину и включил ее. Интересно, что подумала впоследствии Лили, открыв дверцу и увидев всего одну тарелку. Странные вещи творились в тот вечер в хозяйстве Фишеров.

Я не хотел, чтобы Лили застала меня и принялась выпытывать, что произошло за последние несколько часов. Какое-то время я раздумывал, не сознаться ли во всем, даже в том, что Линкольн узнал правду, прочитав мой дневник, который я много лет от нее скрывал. Но тогда мы всю ночь будем выяснять отношения, нам понадобятся часы, чтобы все взвесить, обо всем поспорить (больше всего мне достанется за дневник) и, надеюсь, помириться. Но на это уйдет время, а сейчас нельзя терять времени. Линкольн вот-вот сядет на самолет в Нью-Йорк и сделает то, что он, черт возьми, замыслил сделать с Манерами, когда доберется до места.

Я позвонил в справочное Лос-Анджелесского аэропорта. Мальчик сказал правду: самолет, вылетающий как раз сию минуту в Нью-Йорк, – последний на ближайшие три часа. Нет, в Ньюарк тоже нет рейсов. Через час будет рейс на Хартфорд, через два – на Филадельфию. Оба города слишком далеко, так что это не имеет смысла. Мне был нужен Нью-Йорк или Нью-Джерси, но ни туда, ни туда нельзя было попасть в ближайшие сто восемьдесят минут плюс время полета. На секунду я преисполнился надежд, подумав, что даже при наличии действующей кредитной карточки шестнадцатилетнему автомобиля напрокат не дадут. Точно! Ему придется оставаться в аэропорту, пока он не придумает выхода, а я выиграю время, в котором отчаянно нуждаюсь. И все же этот молодой человек хранил у себя пистолет 45 калибра, приклеенный скотчем к задней стенке комода, и раскрыл самый секретный из моих секретов. А значит, он достаточно смекалист и ловок, чтобы найти способ добраться до Сомерсета, штат Нью-Джерси, гораздо быстрее, чем я.

Поскольку я понятия не имел, где они сейчас живут, следующим шагом я позвонил в справочное Нью-Джерси и спросил, проживают ли в Сомерсете Анвен и Грегори Майер. Проживают. Черт побери, проживают! В том самом странном и призрачном доме, который должен был заменить им утраченного ребенка.

Я сидел и думал, потом в новой надежде обзвонил несколько чартерных авиалиний, указанных в телефонном справочнике, и спросил, сколько они берут за аренду частного самолета и пилота для полета на Восток. Цены оказались безумными, но я был готов пойти на это, пока мне не сказали, что на устройство всего потребуется самое меньшее три часа. Я обзвонил аэропорты в Бербанке, Сакраменто и Сан-Франциско. Ничего не выходит. Оттуда были рейсы на Нью-Йорк, но мне на них не успеть.

Спустя считанные секунды после того, как я повесил трубку, потратив время на еще один бесполезный разговор, зазвонил телефон. Молясь, чтобы это оказался Линкольн, чтобы я успел сказать ему ту единственно важную вещь, которой он не знал, я схватил трубку. И услышал голос Мэри По.

– Алло?

– Макс, это Мэри. Я звоню из машины, так что слышно будет плохо. Ствол Линкольна настоящий, и он краденый. Судя по серийному номеру – из той партии оружия, которую увели полгода назад во Флориде: грузовик на шоссе ограбили. К тому же это оружие высшей лиги, очень мощная дрянь. Террористы обожают «глоки», потому что их делают по большей части из пластика, и металлодетектор в аэропорту их не обнаруживает. Это не дешевка с распродажи, Макс. От этой штуки дрожь пробирает, даже когда у тебя самого пистолет. Но ты сказал, пушка все еще на месте? Тогда все в порядке. Просто забери ее и держи на коленях, или сунь в сейф до тех пор, пока парень не придет домой.

Я постарался поскорей отделаться от нее, попросив ни в коем случае не говорить о пистолете Лили. Понятия не имея, сколько пробуду на Востоке, я пошел в спальню и уложил небольшую сумку – джинсы, рубашки, белье… хватит на три-четыре дня. Я знал, что нужно оставить Лили записку с объяснениями, чтобы она не сошла с ума от беспокойства, когда вернется и обнаружит, что мы оба исчезли. Что я мог сказать? «Я бегу за нашим сыном, он узнал, что его похитили…» Что вообще тут можно сказать? Думать было некогда. Я написал, что Линкольн сбежал, возможно, с Элвисом и Бельком. Я постараюсь найти его, пока ничего не случилось. Потому-то я и кинулся тогда, как сумасшедший из ресторана – Линкольн сказал мне, что мы ему осточертели, и он намерен уйти от нас и жить сам по себе. Ложь, умалчивающая о стольком, что была почти похожа на правду. Лили поверит, а на большее мне сейчас и надеяться нечего. Лили упорно хотела сама принимать все решения, касающиеся воспитания Линкольна, но тут она меня поймет. Она знает, как он зол, и как гнусно иногда себя ведет. Услышав, что он убежал, она не удивится. Как только что-нибудь узнаю, написал я, сразу позвоню.

Я выбежал из дома, запер дверь, бездумно глянул в окно гостиной и увидел, что оставил в нескольких комнатах свет. В голове пронеслось воспоминание о том, как я менял лампочку в одном из светильников и крикнул Грир, чтобы она сходила на кухню и принесла новую лампочку. «Да, папочка». Тихий топоток ее ног в тапочках, бегущих по покрытому ковром полу, вдалеке ее голосок, просящий маму дать лампочку для папы. Какой будет наша жизнь, когда мне в следующий раз придется менять лампочку в нашем доме? Сколько времени пройдет до следующего вворачивания лампочки?

Меня ожидало что-то мрачное и зловещее, а этот лос-анджелесский вечер, словно в насмешку, выдался чудесным, напоенным мягкими ароматами. Как приятно было бы посидеть на заднем дворике, выпить бокал бренди, негромко проговорить до поздней ночи. Мы частенько так сидели. Грир обычно засыпала на коленях у кого-то из нас, как когда-то, много лет назад, Линкольн. Мы их не беспокоили. Слишком хорошо было сидеть всем вместе. Когда Кобб был еще жив, он обычно лежал на боку возле наших кресел, вытянув длинные лапы. Когда Грир была совсем маленькой, он еще был с нами. Не раз, войдя в комнату, мы видели крошку возле собаки – она стояла рядом, но никогда до него не дотрагивалась.