ХАРИЗМА

Спустившись к своему соседу Льву Христофоровичу, Удалов увидел, что на стене, напротив двери, висит нечто новенькое: портрет молодой женщины с крупными, резкими чертами лица, белозубой улыбкой, слишком большими глазами и заостренным носом.

– Нравится? – спросил Лев Христофорович, перехватив взгляд Удалова.

– Нет, – честно признался Удалов.

Удалов, конечно, рисковал. Молодая женщина могла оказаться заморской пассией профессора Минца или, того хуже, его кузиной, живущей в Израиле. Но как можно сказать о женщине лестно, если она тебе не показалась?

– Мне тоже не нравится, – ответил Минц, чем снял с Удалова напряжение. – Мне даже странно, что результат оказался именно таким. Я ждал иного. Ты чего пришел?

– Ах да! – Удалов не сразу вспомнил о цели своего визита. – Скотч у меня кончился, а котенок библиотечную книжку порвал.

Минц достал с полки катушку скотча и продолжал развивать свою мысль:

– Коллективное творчество опасно тем, что за основу свою берет идею отрицания.

– Что за портрет? – спросил Удалов.

– Я и говорю, – продолжал Минц. – Принцип, положенный в основу, неверен.

– Ну скажи, не томи!

– Ничего интересного, хотя предмет для размышлений, – ответил Лев Христофорович. – Журнальчик «TV парк» предложил читателям составить идеальный образ телевизионной ведущей, взяв у нескольких, наиболее популярных, самую привлекательную часть лица. Вот и стали читатели присылать порезанные фотографии, изображения лбов и носов, лица, склеенные из кусочков, или просто перечисления любимых черт любимых лиц.

Шестьсот семьдесят восемь писем просмотрели сотрудники редакции и собрали лицо, сочетающее в себе лоб Петковой, нос Митковой, подбородок Котковой, уши Ветковой и так далее.

Вот и получилось.

– Уродство получилось! – тверже, чем прежде, заявил Удалов.

– Не скажи, – ответил Минц. – Ты пугаешься, а поглядываешь в ту сторону. Я ведь не просто вырезку из журнала к стене прикнопил, а изучаю реакцию населения на это странное и вроде бы непривлекательное лицо. Грубин на эту дикторшу шесть раз поглядел, ты уже четыре, даже старик Ложкин в его восемьдесят с лишним три раза взор поднял. Эта же статистика касается женщин. Тоже смотрят.

Удалов не согласился, но, когда выходил из комнаты, непроизвольно оглянулся, встретился взглядом с синтетическим портретом, чуть было не сплюнул, настолько неприятной показалась ему эта женщина, и ушел домой. Ночью он просыпался раза четыре. Потому что эта женщина являлась к нему во сне, нашептывала совершенно неприличные для его возраста предложения, и Удалов совершенно неожиданно на них соглашался. Просыпался и обнаруживал, что спит с Ксенией, а не с портретом.

Утром, прогнав сны, Удалов посмеялся над собственной старческой дуростью, пошел в стройконтору, а по дороге купил в киоске номер «TV парка» с портретом той самой отвратительной женщины.

Над кроватью дома он, конечно, повесить ее не посмел – зато сложил и спрятал в бумажник. Чтобы в укромных местах вынимать и смотреть.

Об этом он не стал рассказывать даже Минцу, но Минц и без Удалова проводил наблюдения над людьми, и реакция населения Великого Гусляра на скомбинированную дамочку навела его на мысль, которой он далеко не сразу поделился с друзьями.

Поделился он ею с ними лишь весной, когда распускались почки и появлялись первые перелетные птицы, а многочисленные политические партии стали выдвигать кандидатов в президенты.

Тогда Лев Христофорович лично пришел в городскую газету, сохранившую старое название «Гуслярское знамя», правда, сменившую, может, временно, это знамя, и предложил жаждущему хорошей отечественной сенсации новому главному редактору Михаилу Юрьевичу Стендалю соблазнительный план.

Через неделю, после тщательной подготовки, план начал осуществляться.

На первой полосе газеты были опубликованы портреты всех известных нам кандидатов в президенты, на второй странице – знаменитых политиков, на третьей – киноартистов и деятелей культуры. На четвертой странице читателю предлагалось выбрать из всех ста шестидесяти портретов самый приятный на вид лоб, самые лучшие губы, самые выразительные глаза и даже самые мужественные уши.

Редакция обещала опубликовать получившийся портрет под названием «идеальный президент».

– Ничего не выйдет, – сказал Удалов, который сидел у Минца за столом и аккуратно орудовал ножницами, порой задумываясь, порой удивляя Минца вопросами:

– А одно ухо взять можно?

– Неужели настолько разные уши...

– В ухе тоже есть характер.

– Делай, как знаешь.

– А что любопытно, – сказал Удалов, – что моя Ксения в комнате сидит, режет, а Максимка с женой в спальне режут.

– Весь город участвует, – ответил Минц.

Сам он не резал. Он наблюдал за экспериментом и готовил к завтрашнему дню свой весьма особенный компьютер, подаренный ему королем Таиланда за «оказанные услуги». Какие услуги – и король, и Минц молчат.

Минц шептался с компьютером, а Удалов резал, резал, остановился и вдруг услышал, как над городом несется тысячекратный шум разрезаемых газетных листов.

Население в Гусляре приблизилось к двадцати тысячам человек.

Тираж «Гуслярского знамени» достигал двух тысяч, он распространяется также и в районе. Специально для эксперимента было напечатано десять тысяч номеров, и их, надо сказать, не хватило.

Если бы не подарок таиландского короля, обработать письма с синтетическими портретами было бы невозможно.

А так на двух машинах письма свезли к дому № 16 по Пушкинской улице, где проживает инициатор эксперимента профессор Минц.

Трое суток Минц с помощью и соседей, и приходящих добровольцев вскрывал конверты и показывал портреты компьютеру.

В шесть тридцать вечера четвертого дня компьютер издал характерный звук свершения, который отозвался в любопытных сердцах многочисленных зрителей, которые собрались во дворе.

А еще через десять минут Минц вынес получившийся портрет во двор и показал народу так, как некогда палач показывал голову казненного самозванца или повитуха – новорожденного наследника престола.

– Вот он, идеальный лидер нашего государства, – сказал с крыльца Минц, держа листок перед собой и выглядывая из-под него. – Вот он – ваша воплощенная мечта, составленный вашей волей из кусков лиц самых знаменитых людей.

И тяжкий вздох разочарования прокатился по двору, вылетел на улицу и понесся к лесу.

Вечерело, лужи подмерзли, снег еще таился в тени домов и под елями.

– Провал, – сказал Удалов.

Люди уходили, унося свое разочарование.

– Мне их не жалко, – сказал Минц. – Ведь тьма всегда сгущается перед рассветом, как говорят революционеры.

– А мне жалко, – сказал Удалов. Он взял запасной лист и всмотрелся в лицо, одновременно самоуверенное и жалкое, решительное и робкое. – Такой вождь нам не нужен.

– Ты мне жалок, Корнелий, – сказал Минц. – Ты не умеешь заглядывать в будущее и пробиваться неначертанными путями. Пошли ко мне, а то простудимся.

Они вошли в кабинет к Минцу.

Минц стал варить свой фирменный желудевый кофе, который ему присылал бразильский президент, обязанный Минцу деликатным советом.

В кабинете было тепло. И светло.

Портрет идеального президента лежал на столе.

Портрет был Удалову неприятен. Но он с трудом смог оторвать от него взор и посмотрел на портрет идеальной ведущей. И тоже не получил удовольствия.

– Ох, как ты ошибаешься, Лев, – сказал Удалов.

– Операция не кончилась, – ответил Минц. – Как мы ее с тобой назовем?

– Смотря в чем она будет заключаться.

– Она будет заключаться в разноске туфелек по квартирам Золушек, – сказал Минц.

– Понял! Значит, операция называется «Золушка»!

* * *

Прежде чем начать операцию «Золушка», Минц дал городу две недели, чтобы все привыкли к жизни с новым портретом.

Удалову было трудно поверить в это, но куда бы он ни зашел, он встречал глазами газетную страницу с портретом не известного никому синтетического человека. Никому он не нравился, никто его не любил, но отделаться от него было невозможно.

– Это называется харизмой, – объяснил Минц Удалову. – Слово это иностранное, не надо путать с химерой. Значит оно – дар Божий. А дар Божий или есть, или его нет. Среднего не бывает. Как в музыке. Мы с тобой что ищем в нашей Золушке? Мы ищем в ней дар Божий национального лидера. А его с первого взгляда не увидишь – это область чувственная. Ты походи по домам, увидишь, что никому наш с тобой...

– Не наш с тобой. Я тут ни при чем!

– Пускай будет только мой! Мой портрет никому не мил, а вот выкинуть его никто не решается. Так что пошли.

– Куда?

– По домам. Сегодня десять бригад отправляются по домам Великого Гусляра, чтобы отыскать человека, который схож с портретом.

– А если такого нет?

– Тогда будем искать в районе.

– А если и там...

– Не беспокойся. Отправимся в область. У нас же теперь есть хрустальная туфелька.

– В каком смысле?

– В смысле обыкновенном. Будем обходить, сравнивать. Сравнивать и обходить.

Удалов посмеялся над другом.

На следующий день с утра Минц его разбудил. Была суббота, день свободный, но не очень солнечный, а так, дождь со снегом. Никак весна не разойдется.

Несмотря на воркотню Удалова, Минц, одетый надежно, тепло, но торжественно, как на зимние похороны, повел друга на площадь Землепроходцев. Там уже собрались добровольцы-поисковики «Золушки». Некоторых Удалов знал. Например, супругов Савичей, редактора Стендаля. Стендаль раздавал всем схемы участков, которые им выделялись. Минцу с Удаловым достался участок вдоль речки, от пристани до музея. А также трехэтажка-полухрущоба, построенная на месте устаревшей по дизайну церкви Николая Чудотворца XIV века.

Теперь люди стали осторожны, агитатором не назовешься, не пустят. Приходилось говорить все задание в замочные скважины. Иногда двери открывались, иногда нет. Но чаще открывались, потому что Минц с Удаловым – люди пожилые и многим лично знакомые.

Затем наступал самый ответственный момент.

Минц доставал заветное изображение и задавал собравшимся вопрос, есть ли среди домочадцев человек подобной внешности.

– Нет, – отвечали ему домочадцы. – На что нам такой?

– Нет, – говорили в другом месте. – Неужели его разыскивает милиция?

– Этот человек, – терпеливо объяснял Минц, – обладает харизмой. Он – ваш политический идеал. Только вы сами за вашей тупостью и отсталостью об этом не догадываетесь.

Но люди лишь разводили руками.

И кинув взгляд на портрет этого самого человека, как правило, висевший на стенке в большой комнате, а порой и в туалете, Минц с Удаловым покидали квартиру, чтобы постучаться в следующую.

Надо сказать, что во всем этом мероприятии был некоторый элемент игры, правила которой были выдуманы заранее, но не объяснялись, хотя соблюдались обеими сторонами.

Жильцы дома или квартиры знали, зачем к ним стучится Минц.

Они уже друг дружку осмотрели, изучили и убедились в том, что, к сожалению, харизмы в доме не наблюдается. Но все равно следовало пройти процедуру попытки узнавания. Процедура заканчивалась ничем, и все расстраивались, уверенные в том, что такого человека в нашем городе нет. Может быть, он таится где-нибудь в Сочи или Воркуте, но не в нашем тихом Гусляре.

– А почему бы и нет? – спрашивал Минц. – Почему бы и нет, черт побери! Отсюда многие пришли на Русь. Рюрик был из наших краев, Александр Невский, Сталин здесь отбывал ссылку... Найдем, Корнелий, не грусти!

И они шли в следующий дом. И снова впустую.

В одном небольшом частном доме на набережной отец – ветеран внутренних войск – вывел на встречу с комиссией своих двоих сыновей. Были они хорошо одеты, от них пахло мужским одеколоном и похмельем. Рожи у них были толстые. Суровые. Вызывающие, но без харизмы. Минц уже собирался уходить, но тут внимание Удалова привлек стук, доносившийся со двора. Кто-то там колол дрова.

– Кто это там у вас трудится? – спросил Корнелий Иванович.

– Да так, случайный человек, – отмахнулся хозяин дома.

– Даже без прописки, – крикнул один из сыновей.

– Родственник? – спросил Минц.

– Так... – Хозяин дома мялся, не желая сказать правду, потому что находился под киллерским прицелом сыновних глаз.

– Короче! – рявкнул Удалов.

– Пасынок он наш, – вздохнул хозяин дома. – Внебрачный.

Минц сделал движение пальцами, подсмотренное им в мафиозном фильме, и семья покорилась.

Через три минуты вошел пасынок без прописки.

Сравнительно молодой человек невысокого роста, заросший редкой бородкой и длинными патлами.

Не было в нем ничего общего с харизматическим портретом.

– Вот видите! – Хозяин дома заметил разочарование визитеров. – А вы угрожали!

Но Минц не ушел.

Он уловил странный, неочевидный, мерцающий свет, исходивший из небольших невыразительных глаз пасынка.

– Как зовут? – потребовал Минц.

– Иванов, – ответил за пасынка хозяин. – Иванов Семен. А меня Эдуардом зовут, следовательно, Семен Эдуардович. Мой сын!

Хозяин вдруг почувствовал, что эти люди хотят чего-то такого, чем можно поживиться.

Иванов Семен молчал, опустив взор долу.

Но сыновья хозяина не отличались интуицией, и когда Минц сказал, что Иванов Семен должен пройти с ним, принялись кричать, что не допустят этого, так как дрова еще не поколоты, горох не перебран, помойная яма не выкопана, а в сарае протекает крыша.

Минц с Удаловым повели пасынка в редакцию газеты.

Пасынок с интересом смотрел по сторонам. Оказывается, родственники его не выпускали на улицу, пугали милицией и эксплуатировали нещадно.

По дороге встречались осведомленные люди и говорили:

– Нет, не похож!

– Это не харизма.

– У него голова полна вшей.

Сначала Иванова Семена привели в парикмахерскую.

Хотели было помыть и постричь, но от этой мысли пришлось отказаться. Оказалось проще и гигиеничнее побрить его, а уж потом отправить в баню.

К бане, привлеченные слухами, стали собираться господа гуслярцы.

И когда наконец в дверях показались наши герои, уже основательная группа зевак встретила их шепотом и ропотом.

– Нет! – кричали люди. – Это не он!

Но не расходились, а ждали, что скажет Иванов Семен.

Конечно, лицо Иванова Семена по прозвищу Золушка отличалось от коллективного портрета, но все же основные черты его были сохранены. Высокий лоб с залысинами был отделен от водянистых глаз жидкими бровушками. Нос был скорее утиным, нежели орлиным, подбородочек слабо очерчен, и общее выражение лица оказалось крайне печальным, даже удрученным. Весь он был стертым, неясным, ускользающим от критического взора.

Несмотря на критическое отношение к Золушке гуслярских зрителей, Минц был доволен. Жизненный опыт подсказывал ему, что выбрано правильное направление и, возможно, происходит прорыв в политике.

На беседе с Золушкой в редакции присутствовали как лично Михаил Стендаль в очках и с бородкой, похожий на Чехова средних лет, так и провизор Савич от Союза правых сил и пенсионер Николай Ложкин, представлявший левые силы.

Сначала все сидели и молчали.

Потом небольшое слово произнес профессор Минц.

– Человечество, – сообщил он, – на уровне подсознания и очень редко с помощью разума выбирает себе политических кумиров. Меня давно интересовала проблема полного несовпадения вкусов народных масс и отдельного индивидуума. Отдельный индивидуум отлично понимает, что кумир его страны никак не соответствует общечеловеческим нормам красоты или поведения. Обратимся к историческим примерам. Тамерлан был хромым и некрасивым человеком небольшого роста, Иван Грозный – толстым бородатым уродом...

– Ну какие они кумиры! – возразил Миша Стендаль. – Они же по праву престолонаследия. Их Бог дал.

– Не спеши! – воскликнул Минц. – Обратимся к кумирам, которые поднялись из грязи в князи. Неужели вы думаете, что в двадцатые годы в Германии не было красивых, умных и даже порядочных политиков? Но ведь поднялся Гитлер!

И тут впервые подал голос Иванов Семен.

– Порядочных политиков не бывает, – сказал он. – А то бы они в политики не полезли.

Эта фраза заставила всех поглядеть на Иванова Семена с некоторым удивлением. Никто не ожидал такой политически отточенной фразы от пасынка без прописки.

– Мы сейчас говорим о другом! – продолжал Минц. – Лучше вы мне объясните, почему усатенький заморыш, истерик, сухоручка...

– Это Сталин был сухоручкой, – пояснил Савич.

– Нашего вождя не трожь! – обиделся на него представитель левых сил пенсионер Ложкин. – У товарища Сталина руки были на месте. Он ими любую шею мог свернуть.

– Вот именно! – подхватил Минц. – Вот они, рудименты культа личности! А чем Сталин его привлекал?

– Я думаю, что такие, как Ложкин, – заметил Стендаль, – любили Сталина, как женщины в высказывании Пушкина – то есть ушами!

– Погодите-погодите! – вмешался в спор Удалов. – Но ведь мы смотрели на фотографию и думали – какой он некрасивый!

– А он и есть некрасивый, – заметил Ложкин.

– Независимо от позиции наших левых сил, – сказал Минц, – я полагаю, что моя точка зрения вам понятна. Общественное мнение, пропаганда и прочее работают на многих кандидатов в кумиры. А кумирами становятся единицы, и ничего в них, казалось бы, нет...

– А харизма? – спросил Золушка, который за последние два часа кое-чего наслышался и кое-чем проникся.

– А что такое харизма? – задумчиво произнес Стендаль. – Этого же никто так и не сформулировал.

– Как только мы найдем харизматическую личность... – начал было Минц, но Удалов перебил его:

– У нас каждый президент – харизматический. Даже действующий.

– Не спорю. Но теперь у нас появилась возможность поставить эксперимент. Если путь, избранный нами, правилен, то мы сможем сделать из Семена Эдуардовича фигуру всероссийского масштаба. Надеюсь, что сам Семен Эдуардович не возражает.

– Может быть, псевдоним взять? – спросил на это Золушка.

– Он уже согласен, – проворчал провизор Савич. Как представитель правых сил и демократ он подозревал, что за харизмой всегда скрывается диктатор.

– Зачем вам псевдоним? – удивился Стендаль. – У вас же хорошая русская фамилия!

– Вот именно, – заметил бывший пасынок. – Но если мы обратимся к истории, понимаешь, что все себе выбирали псевдонимы погромче.

– Кто это – все? – спросил Удалов.

– Наши.

– Не понял?

– Ну, другие харизмы. Гитлер был Шикельгрубиером, Сталин – Джугашвили, а Троцкий – Канцельсоном.

– Бронштейном, – поправил Иванова Минц. Эксперимент шел слишком хорошо. У Минца даже закололо под ложечкой.

Решили пока обойтись без псевдонима.

Золушку приглашали в дома. И Савич, и Ложкин.

Но остальная общественность сразу спохватилась. Потому что Минц и газета желали провести чистый эксперимент, а не отдавать Иванова Семена на откуп какой-то партии.

Иванов согласился, и даже согласился переночевать в кабинете редактора газеты на диване периода первых пятилеток, и попросил дать ему зеркало, чтобы привыкнуть к самому себе.

Мише Стендалю было неловко оставлять Иванова Семена на ночь в кабинете, но Иванов, который все более осваивался в своей роли, произнес с доброй улыбкой, широко раздвинувшей тонкие губы, отчего он еще более стал походить на лягушку:

– А мне надо о многом подумать. Так что ночь у меня пройдет с пользой.

Попрощались и покинули пасынка.

Как ни странно, мысли, владевшие гуслярцами в ту ночь, были схожими.

Первая очередь мыслей овладевала по дороге домой: и какого черта мы ухлопали вечер? Неужели опять попались на удочку этому сумасшедшему изобретателю?

Так же, кстати, думал и профессор Минц. С одним отличием. Вместо «сумасшедшего изобретателя» в его мыслях фигурировал этот идиот Ложкин, который, впрочем, был ни при чем.

Вторая мысль была ответом на вопрос жены, дочери или любовницы:

– Где ты весь вечер шлялся?

– Встречались на политическом собрании с одним человеком.

Третья мысль приходила в три часа ночи, когда они просыпались и долго лежали в темноте, глядя на полную луну за окном и думая: и что мне сдалась эта лягушка? Не видел никогда противнее рожи... хотя в ней что-то есть.

И наличие чего-то еще более раздражало.

Утром, независимо друг от друга, все вчерашние собеседники встали пораньше, тихонько почистили зубы и поспешили к редакции «Гуслярского знамени».

Но таинственность не помогла.

Город невелик, и шаги на рассветных мостовых разносятся по всей округе.

Уже на площади Землепроходцев пути их сошлись.

Некоторые улыбались и здоровались, а другие, как Ложкин, взявший с собой двух соратниц по движению и красный флаг, сделали вид, что никого не узнают.

Как вам известно, редакция выходит на узкую Советскую площадь, отороченную Гостиным двором и бывшим зданием горкома – горисполкома.

Перед горкомом стоит деревянная трибуна, покрашенная синей краской. На нее при коммунистах восходили отцы города и передовики, чтобы махать демонстрантам.

С тех пор трибуна пустовала. Иногда кто-нибудь организует санкционированный митинг, да никто на них у нас не ходит.

Но сейчас у трибуны стояли люди.

А с трибуны выступал харизматик, Золушка Иванов.

И он говорил:

– Хватит! Хватит нам топтаться на месте, совершенно не развивая экономику и топчась на месте. Нашему обществу, пережившему тяжелые времена развала Союза и предательства интересов, в частности, я должен обратить ваше внимание на порочное поведение моего так называемого отца Иванова Эдуарда, который с моими сводными братьями, не побоюсь этого слова – предателями интересов нашего Отечества и, возможно, лицами кавказской национальности, кормил меня только кроличьей тушенкой, от которой получается несварение желудка.

Небольшая толпа слушателей Иванова Семена глухо зашумела.

– Когда мы с вами пойдем к светлому будущему нашего города, не забывайте, кто стоял у нас на пути!

Харизматик поднял к небу кулак, и все его слушатели послушно подняли к небу кулаки.

– А пока попрошу вас вкладывать добровольные взносы на дело нашей партии. Членские билеты получите послезавтра!

Он щелкнул пальцами, и из-за его спины вышла хорошенькая девушка, которую Удалов отлично знал, потому что она торговала канарейками на городском рынке.

Хорошенькую девушку звали Тамаркой. Иванов Семен, обращаясь к толпе, заявил:

– Каждый, кто внесет десять рублей, получает звание рядового необученного. Водораздел лежит за пятью баксами. Это значит функционер-активист. За двадцать баксов принимаем в Центральный комитет.

– А что за партия? – крикнул из толпы Минц.

– Партия народного освобождения, Лев Христофорович, – ответил Иванов Семен. – Мы идем на выборы губернатора единым списком. Вас я приглашаю в консультанты бесплатно.

– То есть ты мне не будешь платить? – удивился Минц.

– Ни копейки с тебя, профессора, не возьму! Помогай, строй наше движение, рука об руку, полным ходом, поспешай, не болей!

– Я знаю, кто он, – тихо сказал Корнелий Иванович. – Он органчик.

– Из города Глупова? – спросил Грубин.

– Оттуда, брат, оттуда.

– А мы хотели еще кое о чем посоветоваться, – промямлил Минц.

– И не мечтай, Христофорович! Время советов безвозвратно кануло в Лету. Можно сказать, в зиму.

– В яму! – сказали хором его сводные братья, которые уже влезли за его спиной на трибуну.

Толпа, подросшая за последние минуты, дружно ахнула, умиляясь сообразительности и мудрости харизматика.

Удалов поежился. Он прожил долгую жизнь и многого навидался.

– А интересно, – тихо произнес он, – все эти харизматики хотят порядка и дисциплины?

Ему не ответили.

Минц уже пошел обратно.

Савич шагал рядом и размышлял:

– Но ведь он не красивый, не милый, не обаятельный и, может, даже не очень умный. Почему же?

– Это и есть харизма, – ответил Минц.

– И что будем делать? – спросил Грубин.

– Ничего, – сказал Минц. – Мы его породили, не нам его убивать.

Когда они вошли во двор, сверху из окна свесилась Ксения Удалова.

– Мужики, – сообщила она, – по радио передавали, что Иванова Семена утвердили кандидатом в вологодскую Думу.

– Быстро, – вздохнул Грубин.

– Бери выше, – сказал жене Удалов. – Не сегодня-завтра быть ему губернатором. Стоит ему только в телевизоре появиться.

– Уже появлялся, – сказала Ксения. – Не произвел впечатления.

– Это только первая реакция, – сказал Минц. – Будет и вторая.

Вторая реакция случилась во время обеда. Ксения занесла половник над тарелкой мужа, замерла, пошлепала губами и произнесла:

– Кого-то он мне напоминает.

– Кого же? – заинтересовался Удалов.

– Или покойную тетю Симу... либо горностая. Вот именно – горностая!

Удалов горько улыбнулся. Любовь толпы принимает странные формы.

Ему-то самому, неподвластному влиянию харизмы, Иванов Семен представлялся, правда, чем-то похожим на полководца Суворова в деревенской ссылке, готовым сейчас же ринуться на Чертов мост...

«Чепуха мерещится», – оборвал себя Удалов.

Вечером они вышли во двор, уселись за стол для домино, но, конечно же, в домино не играли, а беседовали.

Понимали, что старая жизнь окончилась, а что сулит новая – догадаться было нелегко.

Над городом прошел вертолет без опознавательных знаков.

– Не время вертолетам летать, – сказал Грубин.

– Ох и не нравится мне это... – Удалов вскочил и кинулся прочь со двора. За ним побежал Миша Стендаль.

Бежать пришлось недалеко.

Вертолет опустился на площади Землепроходцев, рядом с бетонной ладьей.

Из него выпрыгивали омоновцы в соответствующих чулках на головах.

За омоновцами вышли трое в штатском.

Удалова такими демонстрациями не запугаешь.

– Добрый вечер, – сказал он вежливо, но строго. – По какому поводу несанкционированный митинг?

Противника следует ошеломить. Ведь если ты станешь о причинах рассуждать или возражать, они тебе врежут прикладом по затылку и даже в больницу не отнесут.

А грозный, хоть и бессмысленный окрик действует.

Трое в штатском сразу почувствовали в Удалове родную душу и ответили нестройным хором:

– Имеем указание об изъятии гражданина Иванова Семена Эдуардовича.

– С какой целью? – рассердился товарищ Удалов.

– Обнаружились нарушения в регистрации в качестве кандидата.

– Ясно, – сказал хитроумный Удалов. – Выполняйте.

Но тут-то и наступила пауза. Чтобы выполнить, следовало найти.

– А где его избирательный штаб, не подскажете? – В голосе у захватчика звякнула неуверенность.

– А вреда не нанесете? – спросил Удалов.

– Владислав Борисович никому не приносит зла, – ответили штатские.

Все стало на свои места. Это были люди другого кандидата в губернаторы, богатого, но без харизмы.

Значит, зашевелились.

«А может, сдать им Иванова Семена? – подумал Удалов. – И жизнь у нас наступит нормальная, как прежде».

«Нет, так не пойдет, – ответил внутренний голос Удалова. – Мы же сами его нашли и мобилизовали. Он же не подозревал – а теперь заподозрил, а его увезут с неизвестными последствиями».

И неизвестно, чем бы окончилась внутренняя борьба в организме Удалова, если бы на том конце площади не послышалась музыка.

К ним направлялась процессия странного свойства.

Впереди шагал пасынок Иванов.

По сторонам шли братья и отец, лица их светились родственной любовью. Затем шагали десятки женщин, большей частью молодых и привлекательных. Они пели и смеялись, как дети.

Увидев издали вертолет и омоновцев возле него, Иванов Семен тут же изменил направление движения и направился к незваным гостям. Те стояли в недоумении, разглядывая Иванова, но еще не догадываясь, кого они видят.

Суть настоящего харизматика заключается в том, что он очевиден далеко не сразу. Вы должны невзлюбить его, потом приглядеться к нему, послушать его, и только потом у вас на сердце взыграет радость от встречи с избранником.

– Вы за мной? – спросил он, раздвинув в улыбке тонкие губы.

– Проходи, – рявкнул начальник омоновцев.

Но их штатский руководитель остановил коллегу:

– Погоди, погоди, – сказал он, приглядываясь к невыразительному лицу Иванова Семена. – Вы, гражданин, не намеревались баллотироваться на губернаторский пост?

– Я тебе скажу по секрету, – ответил пасынок, – я намереваюсь в президенты избираться. Такая у меня благоприятная аура.

Из толпы женщин выделилась толстая красавица восточного вида.

– Миленок ты мой, голубчик, – запела она в лицо штатскому. – Как сказал Нострадамус, быть Семену свет Эдуардычу президентом нашей Родины! У него харизма выросла до ушей!

Тут поднялся всеобщий хохот, девушки начали сестриться и брататься с омоновцами, а штатские переглянулись, и Удалов услышал такой разговор:

– Ну как, Сидоров?

– А ты как, Петровский?

– А тоже остаюсь, Семеняка!

Они перекинулись такими словами и подозвали к себе начальника омоновцев, пошептали ему что-то, и он ответил вслух:

– Я и сам хотел остаться с Ивановым Семеном. Ему нужна защита.

И он как в воду глядел.

В то же мгновение на площадь ворвались четыре тачанки, в них сидели у пулеметов парни в комиссарских шлемах-буденновках.

На середине площади тачанки развернулись, и буденновки приникли к пулеметам.

Но все впустую.

Омоновцы от бедра выпустили по тачанкам несколько гранат.

Когда дым рассеялся, подошедший Грубин спросил Удалова:

– А кто они были?

– Подозреваю... – начал было Удалов, но штатский поднялся, отряхивая пыль с брюк.

– И надо подозревать. Я их лидера в лицо узнал. Областная ячейка партии России для русских. Им только что сообщили, что рейтинг их лидера уже пошел вниз и уступает двадцать пунктов рейтингу Иванова. Неудивительно, что решено было убрать конкурента.

– А в области тоже решили?

– И в области решили. Ждите десант из Москвы. У вас бомбоубежище есть?

– Подземный гараж горсовета.

– Сойдет. Бежим туда.

Но Иванов Семен бежать не желал. И его дамы бежать не желали. Он уже уверовал в свою харизму.

Пришлось вождя унести в подземный гараж и держать его там до рассвета, пока не кончились игольчатые, точечные и квадратно-кустовые бомбежки города.

Сначала шли самолеты из Москвы, к полуночи разорвались две бомбы из США – там уже тоже прочли результаты опросов.

Перекрытия шатались, но выдержали. Добровольцы приносили в гараж выпивку, пищу и сигареты.

На рассвете все замолкло.

Иванов Семен поднялся на площадь. Добровольцы, а их число за ночь в Великом Гусляре превысило три тысячи, уже восстановили трибуну. На трибуну и поднялся Иванов, чтобы принимать делегации из разных городов. Харизма его так окрепла, что Иванов забыл о страхе, а от пришедших на помощь танков на площади было тесно.

Делегации и отдельные люди с подарками шли вереницей.

Люди замирали, широко распахнув глаза.

Впитывая в себя образ будущего властителя вселенной.

На площадь въехал автобус, из которого, держась за руки, цепочкой полезли слепцы.

– Это трогательно, – сказал в микрофон Золушка.

– Стой! – закричал Минц, увидев, что харизматик двинулся к первому слепцу.

Слепцы громко спрашивали:

– Где этот человек? Покажите нам этого человека!

– Семен! – призывал Минц. – Спрячься!

– Почему?

– Потому что слепцы не видят, кто харизматик, а кто просто так! Их подослали!

Но поздно!

Первый слепец уже поднял пистолет. Он не дрогнул.

Но прежде чем пуля успела достичь сердца Золушки, с неба спустилась длинная металлическая рука.

В мгновение ока Иванов Семен взлетел к редким перистым облакам.

А ошарашенные гуслярцы, включая слепцов-террористов и омоновцев, услышали потусторонний голос:

– Такой человек нужен в Галактическом Центре! Вы еще не доросли до него, земляне! Земляне... земляне...

Минц с Удаловым пошли домой.

– Может, нам повезло? – спросил Удалов.

– Ну почему – повезло? Мы с тобой сделали великое открытие. Его, боюсь, не повторить.

– И отлично!

– Почему?

– А эти самые... харизматики, они обязательно войну начинают. А так хочется мира!

ОБЫСК

Нас окружают тайны.

Нам хочется от них избавиться.

Для этого существуют специальные категории людей.

Например, сыщики пытаются понять, кто убил бабушку и кому она мешала своим храпом. Доктор допытывается, чем болен пациент и почему он помирает вовсе не от того, от чего лечился. Некоторые ученые ищут ключи к тайнам мироздания, молекуле ДНК или почерку автора «Слова о полку Игореве».

Не только детективы, но и научно-популярная литература посвящена разгадке тайн. В победе над тайной заключается исторический оптимизм и урок для преступников.

В жизни тайны раскрываются куда реже, чем наоборот.

Вы когда-нибудь видели доказательство теоремы Ферма? Вы знаете, кем был Джек-Потрошитель, который убил нескольких уличных женщин в Лондоне в конце XIX века? Простите, а кто разгадал тайну Атлантиды? Кто прочел письмена этрусков?

Наконец, отыскал ли кто-то смысл жизни?

И загадку нашего посмертного существования?

Не знаете? Я тоже не знаю.

Как повезло Шерлоку Холмсу! Рядом с ним под именем Ватсона находился английский писатель Конан Дойл, который постоянно нуждался в деньгах на любовниц и карты. Любой провал Холмса в его рассказах обретал форму великого достижения. На этих обманах выросла ложная репутация Холмса и наше убеждение в том, что он – великий сыщик.

Ничего подобного.

В наши дни также происходят загадочные явления. Природа и человек бросают нам вызовы.

Например, вы слышали, что случилось в прошлом году в городе Великий Гусляр?

Событие было спланировано и тщательно подготовлено.

Иначе как объяснишь объявление по местному радио, которое передавалось тридцать первого декабря, под Новый год, Новый век и Новый миллениум, простите за латынь.

Объявление звучало примерно так:

«Дорогие гуслярцы и гости нашего города! Приглашаем вас сегодня, в новогоднюю ночь, посетить удивительное, сказочное событие, волшебство на площади Землепроходцев. Вы не пожалеете, если в час ночи оставите на полчаса праздничный стол и, тепло одевшись, выйдете на улицу, где вспыхивают ракеты и горят шутихи. Подарки и бесплатное пиво гарантированы. Не забудьте захватить детей, для них особые подарки. Оргкомитет».

Возможно, были и другие варианты объявления, но в большинстве своем гуслярцы услышали именно приглашение на площадь и, главное, на раздачу подарков.

Сколько раз твердили нашему миру, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, но все равно мы стоим под деревом и ждем, когда эта дура-ворона разинет свою пасть.

А она уже сжевала жалкий кусочек сыра.

Если кто из жителей города не слышал объявления, соседи и родственники обязательно подсказывали. Казалось бы, услышал про подарки, молчи, рта не раскрывай, жди новогодней ночи. Чем меньше народа на площадь придет, тем больше тебе достанется.

Но не таковы жители Великого Гусляра.

Пускай, думал каждый, мне достанется только половина подарка и полкружки пива, но соседа Удалова я обязательно позову. Пойдем вместе, вместе веселее.

Такой народ живет в нашем городе.

Погода стояла приятная, даже лучше обычной. Без особой оттепели, морозец как по Гоголю, снег по колено, кроме как на центральных улицах, где с утра прибрали.

А ночью высыпали на небо звезды и месяц – только и смотри, не полетит ли черт этот месяц украсть.

Сказал добрые обещающие слова товарищ президент, сыграли привычный старшему поколению советский гимн, помахали флагом перед Спасской башней и с боем часов жители Великого Гусляра подняли бокалы и стали друг дружку поздравлять с удивительным праздником, миллениумом. Сколько лет фантасты писали о третьем тысячелетии. Где теперь эти фантасты? А миллениум наступает тяжелой ногой времен и твердит нам: все уже померли, а мы еще живы!

Ура!

Начали есть, выпивать, разговаривать, шуметь, но во всех домах поглядывали на часы.

Многие не могли дождаться, когда же наступит час ночи?

Некоторые спешили съесть все пораньше, а другие, наоборот, тянули время, полагая, что самый главный пир развернется после получасового перерыва.

И вот ровно в час во всех домах погас свет.

На секунду.

Загорелся и снова погас.

Само собой включилось радио и сказало сладким голосом:

– Скорее, не будем тратить времени даром! Нас ждут на площади!

Телевизоры, которые показывали «голубые огоньки» по числу программ, на секунду погасли, и тут же на экранах появилось лицо пожилой дикторши Леонтьевой.

– С Новым годом, малыши! – сказала она. – Побежали на улицу, в снежки играть, подарки получать.

Этого гуслярцы не выдержали.

И принялись одеваться. А некоторые брали с собой сумки.

Выйдя на улицу, на легкий трескучий морозец, под звездное небо, по которому изредка проплывали небольшие, подсвеченные луной облака, гуслярцы слышали отдаленную музыку и как будто звуки хорового пения. Ноги сами несли их на площадь, по мере приближения к которой все громче слышались голоса и смех.

Люди спешили, чтобы им хватило подарков, дети бежали впереди, потому что ими владело нетерпение.

И вот широкий простор площади, ограниченной торговыми рядами и украшенной памятником землепроходцам, некогда уходившим отсюда на покорение Сибири и Аляски...

Всех без исключения, кто вступал на площадь – от малых детей до профессора Минца и руководителей городской администрации, охватывало чувство причастности к общему празднику и общей сладостной судьбы. Возникало желание веселиться долго и обязательно в коллективе.

Все население города, от младенцев до стариков, еще час назад немощных, а сейчас готовых отбросить палки и костыли, выскочить из инвалидных колясок и пуститься в пляс, скопилось на площади, просторной, но в обычное время, конечно же, недостаточной для такого количества народа. Но никто не толкался и не страдал от тесноты, всем хватило места.

Более того, кто-то успел за первый час нового тысячелетия украсить площадь павильонами и эстрадами, расставить по ней высокие новогодние елки, увешанные гирляндами цветных лампочек, даже водрузить колеса обозрения, комнаты смеха, зверинцы и небольшой музей восковых фигур, интересный тем, что, помимо изображений бывшего президента Ельцина, обезглавленной Марии Стюарт, Ивана Грозного, убивающего своего сына, космонавта Гагарина, там стояли также жители Великого Гусляра, и даже дети, узнав их, весело кричали:

– Мама, мама, смотри, Удалов стоит! Я про него в книжке читал.

– А это старик Ложкин, только он не старик.

– Мама, а как этого лысого зовут? Ну вот этого, который рядом с Кощеем Бессмертным?

– Это профессор Минц, – отвечала мама и невольно краснела, потому что Лев Христофорович, сопровождаемый Авдюшечкой, как раз в этот момент проходил рядом и остановился, не менее детей пораженный сходством себя и восковой фигуры.

На эстраде совместно танцевали Алла Пугачева и Плисецкая, кому кто нравится, а фокусник Дэвид Копперфилд, загримированный под Чарльза Диккенса, доставал из цилиндра живых кроликов, но не прятал их куда-то за кулисы, как делают его собратья, а кидал в толпу, чтобы каждый мог взять кролика себе, ощипать и поджарить.

Кролики не давались в руки и прыгали в толпе, что придавало празднику дополнительную суматоху и крикливость.

Желающие могли встать в любую очередь – кто за продуктовым набором, кто за конфетами или даже детскими игрушками, но для детей Дед Мороз раздавал подарки отдельно, и не надо было стоять в очереди, так как дедушка ловко кидал мешки с подарками подходящим к нему детям и никому ни разу не попал по головке.

Для молодежи был выделен участок площади под танцы, и молодежь этой возможностью громко пользовалась. А старики могли порадоваться передвижной аптеке и концерту, который давало привидение Клавдии Шульженко.

Час или два пролетели незаметно.

Усталые, но довольные гуслярцы расходились по домам, неся пакеты с подарками и волоча за уши кроликов.

За их спиной гасли огни ярмарки.

Артисты собирали инструменты, Алла Пугачева стирала грим, а Дэвид Копперфилд пересчитывал цилиндры и ворчал, что опять у него что-то украли.

После сияния площади улицы Гусляра казались слабо освещенными, темными и плохо расчищенными от снега.

Да и фонарей было даже меньше, чем обычно.

– Все познается в сравнении, – заметил Лев Христофорович Удалову, когда они свернули к себе на Пушкинскую.

– Странно, – начал было Удалов, но фраза осталась незавершенной, потому что он громко взвыл, провалившись ногой в яму и вытянувшись во весь рост.

– Ты куда? – спросил Минц.

– Здесь не было ямы! – ответил Удалов, когда друг помог ему встать.

Наблюдательный Минц согласился с Удаловым. Этой ямы не было час назад – они ведь шли по улице на площадь...

– Смотри-ка, – сказал старик Ложкин, догнавший соседей. – Яму выкопали. Кто это сделал?

Яма была небольшой, но свежей. Еще одна, тоже недавно выкопанная, была видна у края дороги.

– Как будто животное завелось, – сказал Ложкин. – Крупного размера.

– Это динозавр! – воскликнул Максимка-младший, внук Удалова. – Пока мы за подарками ходили, на нас динозавры напали.

Такая перспектива ему понравилась. У Максимки были счеты с некоторыми учителями, и он надеялся, что динозавры расправятся с ними в первую очередь. Хотя почему бы динозаврам бросаться именно на учителей, он не знал.

Дальше фонарей не было. Они не перегорели, а были разбиты. Осколки стекла поблескивали под луной, один из столбов упал, другой пошатнулся и торчал под острым углом.

Удалов ускорил шаги.

– А мы не слышали, – сказал он.

– Громче музыка играла, – заметил Ложкин. Он остановился, чтобы подождать жену. Жена взяла побольше подарков, и тащить их было тяжело, вот и отставала.

Они вошли во двор. Благо недалеко от площади. Самое удивительное – увидеть стол для домино, выкорчеванный подобно старому дубу о четырех стволах. Под ним земля была разворочена. Там искали. Когда? Кто?

– Искали, пока нас не было, – сказал Минц, и все с ним согласились. – И я во всем виноват. Я не имел права не предупредить вас, сограждане, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. И я не удивлюсь, что подарки, полученные вами на площади, с наступлением утра развеются как дым.

Ложкин, услышав эти слова, воскликнул:

– Нет, только не это!

И потащил жену с подарками к себе, на второй этаж.

– Кстати, – спросил сам себя Корнелий Иванович, – а кто финансировал мероприятие?

– Никто не сознается, – сказал Минц. – К тому же я давно хотел заметить, что мой восковой портрет является не более как злобной карикатурой.

– А мне показалось – похоже, – засмеялся Грубин и пошел к себе.

И почти тут же окно в его комнате на первом этаже распахнулось, и Грубин, высунувшись во двор, закричал:

– Они за это ответят!

Крик его стал понятен каждому, кто вошел в свою квартиру.

Все, буквально все было перевернуто вверх дном: посуда частично перебита, мебель частично переломана, одеяла и подушки валялись на полу, их животы были изрезаны, и пух медленно кружил по комнатам.

В кабинете Минца взломщики устроили побоище. Трудно поверить, на сколько частей, клочьев и обломков были разорваны, разбиты, расколоты, раздавлены приборы, сосуды, банки с химикалиями и ценными биологическими отварами.

Но Минц не рыдал и не звал на помощь.

Он принял случившееся за печальную аксиому: кто-то желал покопаться в вещах всех жителей города Великий Гусляр.

Даже американцам такое не по их синтетическим зубам. Впрочем, за последние двести лет в Гусляре не было ни единой американской дивизии, если не считать шотландского стрелкового батальона, посланного в 1918 году из Архангельска генералом Айронсайдом (Железный Бок) в Вологду для реквизиции велосипедов и закупки каргопольских глиняных игрушек. Но это особая историческая тайна, о ней я расскажу как-нибудь особо.

Может быть, это плачевная затея какого-то олигарха? Они ведь известны своими безобразиями. Беда, правда, в том, что в Великом Гусляре пока еще нет ни одного олигарха, даже приезжего.

Минц опустился на колени и стал сквозь лупу рассматривать осколки приборов, в надежде обнаружить на них отпечатки пальцев или иные следы преступников.

* * *

А вдруг это были пришельцы?..

– ...А вдруг это были пришельцы? – спросила Авдюшечка, внучатая племянница Минца, приехавшая в Гусляр на зимние каникулы из Кинешмы, где она проживает со своей тетушкой.

Авдюшечка ходила пускать ракеты на музейный спуск и потому припозднилась.

Так как Лев Христофорович находился на полу, он поглядел на родственницу снизу и спросил:

– Что за дикие подошвы ты носишь? Девять сантиметров!

– Обычные прикольные бутсы, – ответила девица. – Ты знаешь, что теперь только ленивый так не носит.

Минц сдался. Он умел сражаться с двадцатью научными оппонентами зараз. Он мог отстаивать свою точку зрения в кабинете министра или даже бывшего секретаря обкома, но с Авдюшечкой он терялся. И сейчас, не в силах скрыть раздражения, старый ученый воскликнул:

– Какого черта они тебя Авдотьей назвали? Что, человеческого имени не было?

– Дед, что ты сечешь в социальной мимикрии? – ответила Авдюшечка и закурила сигару. – Интеллигенция, чувствуя свою социальную неполноценность и стараясь примазаться к трудовому народу, принялась называть младенцев сермяжными именами. Ты знаешь, в нашей тусовке уже есть два Пантелеймона, Тимофей Натанович, твоя верная слуга Авдотья Владиленовна и, что меня, дед, поражает, Акакий!

– Его папаша проходил в школе Гоголя, – ответил Минц, поднимаясь с пола. – Это единственное имя, которое он запомнил из школьной программы. Кстати, как тебе показался наш городок в новогоднюю ночь?

– Славный городишко, – ответила Авдюшка и пошла к зеркалу приводить в беспорядок подкрашенный желтым размашистый гребень на хорошенькой головке. – А что за проблемы, дед?

– Тебя ничего сейчас не удивило?

– Не.

– Совсем не удивило?

– Ну что ты вяжешься, старик! У меня в ухе рэп был воткнут. Я ничего не видала.

Эта логика сразила Минца.

Он лишь спросил:

– А в доме ничего странного?

– Надо будет завтра подмести, запустила я твою квартирку, дед.

– А тебе не кажется, что в доме и во всем городе кто-то провел тщательный и беспощадный обыск?

Авдюшка задумалась.

– А что, не исключено, – сказала девица. – Бардак царит страшный, больше чем обычно.

Наконец-то она сконцентрировала внимание настолько, что присмотрелась к разгрому в кабинете дедушки.

– Впрочем, – добавила она, – если бы ты когда-нибудь у нас побывал, то буквально бы озверел. Моя тетка весь месяц сгребает пыль и сор в угол, а первого числа выметает, сечешь?

– Странно, я видел твою тетушку сорок лет назад, в ее детстве, и она производила впечатление аккуратного ребенка.

– Люди меняются, – сказала склонная к философии Авдюшка.

– Как ты думаешь, кто бы это мог сделать? – спросил Минц у внучатой племянницы.

– А мы их видали, – ответила девушка.

– Как так видали?! – Минц был потрясен.

– Мы дворами шли, а они навстречу, – сказала Авдюшка.

– Кто они?

– Они нас увидели, погрозили нам мелким стрелковым оружием и пропустили.

– А вы?

– А мы обхохотались! Мужики здоровые...

– Но кто они были?

Авдюшка задумалась.

– Мы их всерьез не приняли, – сказала она наконец. – Пижоны как пижоны. У нас такие в Кинешме в райотделе работают.

– В каком райотделе?

Авдюшка сделала большие глаза и прошептала:

– Чекисты! Неужели тебе объяснять надо?

– Ты хочешь сказать, что это они перевернули весь наш город?

– А кому еще это нужно? – удивилась Авдюшка. – Может, у них практика на природе?

– И куда они пошли? – Минц выпрямился. Справедливое возмущение этой карательной организацией, которая и сегодня не устает вмешиваться в дела простых гуслярских тружеников, овладело им. – Я должен их допросить.

– Ну и дела! – ахнула девушка. – Да тебя, дедуля, они сами допросят. Это их специальность.

– А вот мы посмотрим!

Минц схватил в углу половую щетку и принялся стучать ее ручкой в потолок, вызывая Корнелия Удалова. Уже десятки, а то и сотни раз в своей жизни Корнелий Иванович спускался к Минцу по такому зову.

– А ты, ребенок, – сказал Минц, – идешь с нами и показываешь, где они укрылись.

– Может, не стоит, дедуля, – сказала Авдюшка. – Ты подумай, во всей стране Новый год, люди прыгают и танцуют, водку принимают, а ты будешь чекистов гонять. Знаешь, что они сделали с Паулем Валленбергом?

– Я им не шведский гуманист, понимаешь! – совсем другим, властным, решительным голосом заговорил профессор. – Я здесь родился и вырос во дворе и в коммуналке. Я у них добьюсь правды!

Спустился Удалов. Он был расстроен и несобран.

– Ты чего? – спросил он. – А я уже ко сну начал отходить.

– И не мечтай! – оборвал его Минц.

– Что случилось?

– Многое случилось. В том числе в истории человечества и нашей личной истории. Авдюшка с друзьями их видела.

– Кого?

– Разбойников, которые перевернули вверх дном наш тихий городок.

– И где они?

– Отступают огородами в сторону реки. Там и будем их брать.

– Народ поднимать? – спросил Удалов. Он был человеком конкретного действия и быстрых решений, отчего не раз бывал бит (в переносном смысле).

– Нет, – ответил Минц. – Идем в разведку. Он обернулся к Авдюшке: – У тебя есть верные тинейджеры?

– Они все верные.

– В случае чего сможешь поднять?

– Даже на байках.

– Добро, – сказал Минц.

– Какие еще байки? – спросил Удалов.

– Мотоциклы с прибамбасами, – ответил Минц.

– Тогда пошли, – сказал Удалов. – Куда?

– Я покажу, – сказала Авдюшка.

Они шли по разоренному опрокинутому городу. Среди мусора встречались растерянные, подавленные гуслярцы, из домов доносились скорбные крики.

– Вообще-то дело безнадежное, – говорила по пути Авдюшка. – Пришьют они нас. Но я с тобой, дедуля, иду, потому что в твоих действиях есть справедливость. Хватит делать из нас безмолвных скотов! Хоть погибну со смыслом.

– Ну это ты перестань, – возразил Удалов. – Мы женщинами и детьми в бою не прикрываемся. Останешься в тылу.

Но сделать этого они не успели, потому что у замерзшей реки, под обрывом, где днем катаются на санках самые смелые из городских детей, они увидели колонну боевых машин пехоты и защитного цвета джипы командования. Колонна готовилась к отходу.

– Вот они где, голубчики, – сказал Удалов. – Как же мы их раньше не заметили.

– Не заметили, потому что мы этого не желали, – послышался голос за спиной Удалова. – Попрошу предъявить документы.

– Хорош, блин! – произнесла с вызовом Авдюшка. – Мы по своему городу документов не берем.

– А с тобой никто не разговаривает! – прикрикнул на нее солидный мужчина в штатском, которое сидело на нем как военное.

– Ребенка не трожь, – сказал Удалов. – Ребенок ни при чем.

– Как так ни при чем! – обиделась Авдюшка. – А унижение? А то, что мой си-ди плейер разломали?

– Спокойно. Соблюдать тишину и порядок, – произнес военный мужчина в штатском. – Попрошу не привлекать к нам излишнего внимания.

– Вот именно в этом и состоит наша цель, – возразил Минц. – Привлечь и разоблачить.

– Нельзя!

– Можно!

– Мы вас уничтожим! Разве не видите, на какую силу вы пытаетесь поднять свои лапки?

– Но зачем? – не выдержал Удалов. – Зачем вы это сделали?

– Ради справедливости и всеобщего согласия.

Тут военный мужчина в штатском вытащил из внутреннего кармана запеченную в пластике коричневую книжечку с гербом СССР.

– Вам ясно? – спросил он.

Минц принялся открывать книжечку, но пластик был заварен прочно, без кинжала книжечку не раскрыть.

– Вы не прошли проверки на секретность, – мягко остановил Минца военный в штатском. – Так что не ломайте ногти, стараясь раскрыть государственную тайну. Разрешите представиться: генерал-майор ФАПСИ Перепелица Максим Янович.

– ФАПСИ?

– А нас как ни называй, только в печку не суй! – засмеялся генерал.

Машины внизу прогревали моторы. Над городом взлетела одинокая ракета.

– Это не к нам, – сказал генерал. – Это дети шутят.

– Так чего искали? – спросил Удалов.

– Если бы все так просто, заранее объявили бы в газете и купили. А то пришлось, видишь, какую операцию проводить!

– И безрезультатно? – спросила Авдюшка.

– А ты, существо немытое, заткнись, – мягко попросил генерал.

– Ах, как грубо, – сказала девушка.

– Он расстроен, – заметил Минц. – Не обижайся на него. Сотрудники органов не любят терпеть поражений. И все же меня смущает, почему они даже сейчас охраняют тайну?

– А может, и нет тайны? – сказала Авдюшка. – Деньги получили на операцию, устроили третью чеченскую войну, а теперь надо отчитываться.

– Ах, перестаньте! – возмутился генерал Перепелица. – Все куда сложнее... и проще.

Он щелкнул пальцами, и за его спиной из снежной пыли материализовался адъютант в форме с открытой папкой в руках.

– Придется вам расписаться, – сказал генерал. – Подходите по очереди.

И он сказал это так, что все прониклись важностью момента. Даже циничная Авдотьюшка поставила свою каракулю внизу листа – обязательства о неразглашении.

– А теперь, – сказал генерал, отослав адъютанта, – вы знаете, что, если проговоритесь, будете отвечать по всей строгости закона.

– Мы-то расписались, – сказал Удалов, – да вот вашей тайны не услышали.

– Как вы знаете, – начал генерал Перепелица, приставив ладонь к козырьку штатской фуражки и вглядываясь в снежную круговерть, скрывающую от глаз колонну чекистских машин, которая уже двинулась по берегу. – Как вы знаете, для нашего общества главное сегодня – согласие, память о славном прошлом, чистота нравов. Россия должна стать единым дружным коллективом. Так что сегодня становятся очень опасными попытки наших недругов внести раскол и опорочить. Вы меня понимаете?

– Пока нет, – сказал Минц.

– Я и не надеялся, – заметил генерал. – Потому что действительность превосходит самые невероятные предвкушения фантастов. Но я могу дать вам слово офицера и чекиста в том, что в город Великий Гусляр проникла кассета, на которой изображен человек, похожий на нашего президента, в обнаженном виде, находящийся в интимной связи с двумя девицами непристойного поведения, которые обучались до ареста в речном техникуме города Великий Гусляр, но успели кассету спрятать. И если мы не сумеем изъять эту клеветническую кассету в течение этой ночи, то мы можем лишиться кредитов Международного валютного фонда. Подумайте, как разумный человек, заслуживает ли государство получить миллиардные кредиты, если человек, похожий на его президента, попал в такой переплет?

– Вы не шутите? – спросил Минц.

– Он не шутит, – пискнула замерзшая Авдюшка. – Я отсюда вижу!

Она показала рукой вниз, к реке.

В конце колонны боевых машин пехоты двигался открытый «КамАЗ», в котором, как песок, были навалены видеокассеты.

– Да, – признался генерал Перепелица. – Это мы изъяли. И до утра, когда наш министр будет докладывать президенту, среди этих кассет мы должны найти нужную. Как иголку в куче елок...

Авдюшка отошла на несколько шагов назад.

– Внимание! – сказала она. – Улыбаемся!

Ослепительно блеснула вспышка.

– Ты с ума сошла! – рассердился генерал Перепелица. – Я же при исполнении! Я же фигура секретная! Ты же подписку о неразглашении давала!

Генерал кинулся за Авдюшечкой. Его адъютант, выскочивший неизвестно откуда, тоже кинулся за Авдюшечкой...

И вдруг закричал петух.

– Скорее! – воскликнул генерал, забыв об Авдюшечке.

Сопровождаемый адъютантом, он стремглав кинулся вниз, к колонне.

Грозно, но негромко урчали моторы.

Набирая скорость, колонна из органов ринулась вдоль берега и исчезла в снежной круговерти.

Остальные пошли домой.

* * *

...Под слоем снега город стал не таким страшным и растерзанным. В домах тушили свет и отходили ко сну.

Новогодние торжества прошли неудачно. Но по крайней мере они остались в прошлом.

– Ты ему поверил? – спросил Удалов.

– По крайней мере переживал он искренне, – сказал Минц. – Но как-то не похоже это на нашего президента.

– Может, они что-то другое искали? – спросил Удалов.

– Другое, – подтвердила Авдюшечка.

– А ты тоже хороша, – сделал ей выговор Лев Христофорович. – Разве можно без предупреждения генералов госбезопасности фотографировать. Твое счастье, что ему было пора уезжать, а то бы тебе досталось!

– Может быть, – согласилась Авдюшечка.

Некоторое время они шли молча, каждый думал о своем.

На подходе к дому Авдюшечка неожиданно спросила:

– А хотите узнать, чего они на самом деле искали?

– Ты знала и молчала? – грозно спросил ее двоюродный дедушка.

– Я не была уверена.

– А теперь?

– А теперь почти уверена.

Они вошли в дом, разделись.

Авдюшка велела потушить в комнате свет и направила луч из своей странного вида фотокамеры на белую стену.

– Глядите внимательно, – сказала она.

Это была групповая фотография.

Справа стоял профессор Минц. Слева – Корнелий Иванович Удалов.

Посередине – черт знает кто в штатском костюме. Костюм сидел на нем как военный мундир.

Рожа его лица была нечеловеческая, цвет кожи темно-зеленый в изморозь, глаз несколько и все разных цветов.

– Та-а-ак, – произнес профессор. – Вот, значит, какая у нас теперь госбезопасность.

– Инопланетянин! – ахнул Удалов.

– Вот именно, – сказала Авдюшечка.

– Но как ты увидела, а мы не увидели?

– Проще простого. – Авдюшка указала на фотокамеру обычного вида, лежавшую на столе между початой бутылкой шампанского, миской с салатом и разбитым микроскопом. – Это не фотокамера, а то, за чем они гонялись. Почитайте, главная ценность во Вселенной.

– Но что же это? – Минц был искренне встревожен.

Авдюшка заговорила серьезно, такой ее профессор еще никогда не видал. Не беспутная девчонка, а взрослый человек:

– Что нужнее всего для любой службы безопасности, для любого правоохранительного органа? Нужнее всего знать истинное лицо оппонента. Если бы появился аппарат, который позволяет разглядеть истинное лицо любого существа под скрывающей его личиной, который может сорвать маски, несмотря на совершеннейшие системы маскировки? Тогда бы межпланетный шпионаж и космические диверсии сошли бы на нет. И вот такой аппарат был изобретен. Не будем уточнять где, но изобретен. И когда об этом стало известно различным спецслужбам, они просто взбесились в соревновании: кто первый его раздобудет. Наконец одной из могущественнейших служб удалось узнать – аппарат спрятан свободолюбивыми силами в Великом Гусляре, на Земле. И тогда они организовали экспедицию по обыску Великого Гусляра, не считаясь с жертвами и расходами. Но нам удалось их перехитрить...

– Авдотьюшка... – простонал Минц. – Ты настоящая?

– Как тебе сказать... – улыбнулась девушка.

Тогда Удалов ловким движением схватил со стола камеру и навел ее на улыбающуюся Авдотьюшку.

Вспышка!

– Ах! – сказала Авдотьюшка.

Удалов направил луч из камеры на стену.

В одежде и башмаках Авдотьюшки стояло существо приятного розового, но абсолютно нечеловеческого облика с одним лучащимся глазом на лбу.

– Ах, зачем вам нужно было это делать! – вздохнуло существо. – Только дедушку расстраиваете.

– А где Авдотья! – взревел Минц. – Где моя внучатая племянница?

– Не беспокойся, дедуля! Авдюшка отдыхает на Кипре за счет нашей свободолюбивой планеты. И как только я покину вас, она займет мое место.

– Когда? – Минц старался перекричать треск мотоцикла.

– А вот этого вы никогда не узнаете. – Авдюшка рассмеялась хрустальным смехом. – Мы с ней так похожи!

– Эй, Авдо! – послышалось под окном. – Давай мотай к нам!

– Я побежала! – сказала Авдюшка. – Меня ребята ждут!

– Стой! – крикнул ей вслед Удалов. – А как же президент?

– Что?

– Как же человек, похожий на президента? С двумя студентками из речного?

– Ах, как вы наивны, – крикнула Авдюшка. – Он же любит свою жену! А генерал Перепелица в самом-то деле бригадир Пу-лю-бах!

Хлопнула дверь.

И через минуту под окном взревел мотоцикл. Новогодняя ночь продолжалась.