МОТИВАЦИЯ И ЛИЧНОСТЬ

Абрахам Маслоу

Перевод А.М.Татлыбаевой Abraham H. Maslow. Motivation and Personality (2nd ed.)

N.Y.: Harper & Row, 1970; СПб.: Евразия, 1999

Терминологическая правка В.Данченко

Предисловие

Эта книга представляет собой переработанное и исправленное издание моей работы "Мотивация и личность". Я постарался воплотить в ней итог своих размышлений за последние шестнадцать лет, а размышлений было очень и очень много. Я не переписывал все заново, и все-таки полагаю, что это издание существенным образом отлично от предыдущего, поскольку даже сама главная идея книги подверглась ревизии, о чем я подробно расскажу ниже.

Впервые вышедшая в свет в 1954 году, эта работа, в сущности, представляла собой попытку построения такой теории, которая базировалась бы на классической психологии того времени и в то же самое время никак не отвергала бы ее и не противостояла бы ей. Я пытался расширить наши представления о личности, выходя на "высшие" уровни человеческой природы. (Я даже подумывал назвать ее "Дальние рубежи развития человека".) Если бы вы попросили меня кратко изложить основной тезис той книги, то я бы сказал так: психология много толковала о человеческой природе, но кроме этой природы человек имеет еще и высшую природу, и эта его природа инстинктоподобна, то есть составляет часть его сущности. Если бы вы позволили мне слегка пояснить этот тезис, я бы добавил, что, в отличие от бихевиористов и психоаналитиков фрейдистского толка, исповедующих аналитический, диссекционистский, атомистический, ньютоновский подход к человеку и к его природе, я убежден в холистичности человеческой натуры.

Иначе говоря, я ценю эмпирический багаж, накопленный экспериментальной психологией и психоанализом, но мне претят проповедуемые этими науками идеи. Мне близок экспериментаторский задор бихевиоризма и всеобнажающий, всепроникающий дух психоанализа, но я не могу согласиться с тем видением человека, которое они предлагают. Иначе говоря, своей книгой я представляю иную философию человеческой природы, предпринимаю попытку иначе очертить образ человека.

Однако, если раньше я воспринимал свои разногласия с бихевиоризмом и психоанализом как спор, не выходящий за рамки психологии, то теперь я вижу в них локальное проявление нового Zeitgeist, своего рода знамения времени, я воспринимаю их как признак зарождения новой генерализованной и всеохватывающей философии жизни. Это новое гуманистическое мировоззрение внушает мне радость и оптимизм; оно. как мне кажется, может оказаться плодотворным в любой области человеческого знания, будь то экономика, социология или биология, в любой сфере профессионального знания – в юриспруденции, политике, медицине; оно поможет нам понять истинное значение таких социальных институтов как семья, религия, образование. Именно это убеждение побудило меня переработать свою книгу, посвятив ее изложению новой психологии. Эта психология – лишь часть общего мировоззрения, одна из составляющих всеобъемлющей философии жизни, философии, пока не приобретшей завершенной формы, но которая видится нам все более и более возможной, а значит, требует к себе серьезного отношения.

Не могу не упомянуть здесь крайне огорчительный для меня факт, заключающийся в том, что это поистине революционное знание (новое представление о человеке, обществе, природе, ценностях, новое понимание науки, философии и т.п.) до сих пор не попало в поле зрения наших интеллектуалов, а порой сознательно не замечается ими, особенно теми, в чьем ведении находятся средства связи с образованной частью общества и молодежью. (Отчасти поэтому я говорю о "тайной революции".)

Мировоззрение очень многих представителей интеллектуальной элиты отмечено печатью глубокой безысходности и цинизма, цинизма, доходящего порой до разъедающей душу злобы, даже жестокости. Эти интеллектуалы отрицают возможность совершенствования человека и общества, отказываются видеть внутренние, сущностные ценности, заложенные в каждом человеке, не признают за ним жизнелюбия и любви.

Ставя под сомнение такие исконно человеческие качества как честность, доброта, великодушие, любовь, они выходят за рамки умеренного, здравого скептицизма и проявляют откровенную враждебность по отношению к тем представителям рода человеческого, которые демонстрируют им эти качества. Они потешаются над хорошим человеком, считая его глупым и наивным, они придумывают ему прозвища, называя его то "бойскаутом", то "пай-мальчиком". Столь агрессивное развенчивание, эту ненависть и уничижение уже нельзя назвать презрением – порой это напоминает отчаянную попытку защититься, оградить себя от людей, которые стараются одурачить их, провести, заморочить им голову. Я полагаю, психоаналитик увидел бы в этом динамику злобы и мщения за пережитые в прошлом разочарования и крах иллюзий.

Этой субкультуре безнадежности, этой установке "ты ничем не лучше", этой антиморали, в основе которой лежат агрессия, безнадежность, где нет места для доброй воли, прямо противостоит гуманистическая психология, вооруженная данными предварительных исследований, которые представлены в этой книге, и трудами, указанными в библиографии. Несмотря на то, что нам все еще приходится соблюдать известную осторожность, рассуждая о предпосылках "хорошего" в человеческой природе (см. главы 7, 9, 11 и 16), мы уже вправе со всей убежденностью отвергнуть лишающее нас надежды суждение об изначальной порочности и злобности человеческой природы. Нам предстоит доказать, что убежденность в порочности человеческой натуры не может и дальше быть делом вкуса. Данные наших исследований позволяют говорить, что в настоящее время ее могут питать только сознательная слепота и невежество, только нежелание считаться с объективными фактами. И потому такого рода предвзятое отношение к человеку следует считать скорее личностной проекцией, нежели обоснованной философской или научной позицией.

Гуманистическая, холистичная концепция науки, представленная в первых двух главах этой книги и в Приложении В, получила мощное подтверждение в виде многочисленных работ, увидевших свет за последние десять лет. Особенно хочется отметить замечательную книгу М. Полани Personal Knowledge (376). Мысли, изложенные в этой работе, во многом перекликаются с идеями моей "Психологии науки" (292). Обе работы очевидно конфронтируют с классическим, конвенциональным видением науки, обе предлагают отличную от общепринятой точку зрения на человека.

Вся моя книга представляет собой страстную проповедь холистичного подхода, но в самом емком и, возможно, в самом трудном для понимания виде этот подход представлен в Приложении В. Трудно что-либо противопоставить холизму как основе научного мировоззрения, его полномочия очевидны, а истинность не вызывает сомнений, – в конце концов, космос един и внутренне взаимосвязан, всякое общество едино и внутренне взаимосвязано, всякий человек един и внутренне взаимосвязан и т. д., – однако же, холистичный подход пока почти не находит применения в науке, он до сих пор не используется в том качестве, в котором должен был бы использоваться, а именно как способ мировоззрения. В последнее время я все больше склоняюсь к мысли о том, что атомистический способ мышления следует рассматривать как мягкую форму психопатологии или, по крайней мере, как одну из составляющих синдрома когнитивной незрелости. Мне кажется, что холистичный способ мышления и понимания совершенно естествен, естествен до автоматизма для здоровых, самоактуализирующихся людей и, напротив, чрезвычайно труден для менее развитых, менее зрелых, менее здоровых представителей рода человеческого. Это, конечно, только мое впечатление, и я не стал бы слишком настаивать на нем. Однако я бы предложил его в качестве гипотезы. требующей проверки, тем более, что проверить ее не так уж трудно.

У теории мотивации, подробно изложенной в главах 3-7, к которой я постоянно обращаюсь на протяжение всей книги, весьма любопытная история. Впервые я представил ее на суд психоаналитического общества в 1942 году, и тогда она выглядела как робкая попытка интегрировать в единую теоретическую структуру те истины, о которых столь по-разному толковали Фрейд, Адлер, Юнг, Д. М. Леви, Фромм, Хорни и Гольдштейн. Мой, тогда очень поверхностный опыт психотерапевтической работы подтолкнул меня к мысли о том, что каждый из этих великих авторов был по-своему прав, что их тезисы применимы в разных случаях и к разным пациентам. Меня же в то время волновал частный вопрос клинического характера: какие конкретно из ранних деприваций приводят к неврозу? Какие методы психотерапии исцеляют невроз? Какая профилактика предотвращает невроз? В каком порядке следует применять те или иные методы психотерапии? Какие из них наиболее действенны? Какие можно считать базовыми, а какие – нет?

Теперь я могу со всей уверенностью заявить, что теория оказалась вполне состоятельной в клиническом, социальном и персонологическом планах, но ей все еще недостает багажа лабораторных и экспериментальных исследований. Многие люди находят ей подтверждение в своем личном жизненном опыте, зачастую она становится основанием, помогающим им осмыслить и понять свою внутреннюю жизнь. Большинство людей ощущает в ней непосредственную, личную, субъективную правдивость. И все-таки до сих пор ей насущно недостает экспериментальных подтверждений.

В некоторой степени восполнить нехватку эмпирического материала помогает работа Дугласа Мак-Грегора (332), применившего принципы теории мотивации при исследовании производственных отношений. И дело даже не только в том, что он счел полезным структурировать данные своих наблюдений в соответствии с теорией мотивации, но и в том, что его наблюдения впоследствии позволили валидизировать и верифицировать саму теорию. Сегодня именно такого рода исследования, а вовсе не лабораторные эксперименты, приносят все больше эмпирических подтверждений нашей теории. (Библиография к данной книге представляет собой практически исчерпывающий перечень такого рода подтверждений.)

Назидание, которое я вынес из осмысления этого и иных аргументов в пользу теории мотивации, которыми щедро снабжала меня жизнь во всем ее разнообразии, таково: рассуждая о потребностях человека, мы обращаемся к самой сути его существования. А разве имеет смысл надеяться, что суть человеческого существования может быть выявлена при помощи лабораторного опыта, посредством экспериментов с животными? Совершенно очевидно, что для этого необходима реальная жизненная ситуация, необходимо исследование человека в его взаимодействии с социумом. Только таким образом наша теория может быть подтверждена или опровергнута.

Глава 4 основана на клиническом опыте. Это заметно уже хотя бы потому, что особое внимание в ней уделяется факторам, порождающим невроз, мотивам, прекрасно известным любому психотерапевту, таким как инерция и лень, сенсорные удовольствия, потребность в сенсорной стимуляции и активности, вкус к жизни или отсутствие оного, вера в будущее или безнадежность, тенденция к регрессии, большая или меньшая готовность уступить страху, боязни, ужасу и т.п.; сверх того в ней идет речь о высших человеческих ценностях, тоже выступающих в качестве мотивации человеческого поведения, – о красоте и правде, о совершенстве и завершенности, о справедливости и порядке, об упорядоченности и гармонии и т.д.

Я обращаюсь к высшим человеческим ценностям не только в главах 3 и 4 этой книги, они подробно обсуждаются в главах 3, 4 и 5 "На подступах к психологии бытия" (295), в главе "О жалобах низших уровней, жалобах высших уровней и мета-жалобах" в работе "Евпсихичное управление" (291), а также в работе "Теория метамотивации: биологические основания ценностной жизни" (314).

Мы никогда не разберемся в человеке, если будем по-прежнему игнорировать его высшие устремления. Такие термины как "личностный рост", "самоактуализация", "стремление к здоровью", "поиск себя и своего места в мире", "потребность в совершенстве" (и другие, обозначающие устремление человека "ввысь") следует принять и широко употреблять уже потому, что они описывают общие, а, быть может, даже универсальные человеческие тенденции.

Но нельзя забывать, что человеку свойственны и иные, регрессивные, тенденции, такие, например, как склонность к страху, самоуничижению. Упиваясь рассуждениями о "личностном росте", мы рискуем внушить слушателям опасную иллюзию, особенно когда имеем дело с неоперившимися юнцами. На мой взгляд, необходимой профилактикой против излишне легкого, поверхностного отношения к "личностному росту" должно стать тщательное исследование психопатологии и глубинной психологии человека. Приходится признать, что многие люди предпочитают хорошему плохое, что личностный рост, часто будучи болезненным процессом, пугает человека, что мы не обязательно любим то лучшее, что даровала нам природа, нередко мы просто боимся его; приходится признать, что большинство из нас испытывает двойственное чувство к таким ценностям как правда, красота, добродетель, восхищаясь ими, и, в то же самое время, остерегаясь их проявлений (295). Сочинения Фрейда (я имею в виду изложенные в них факты, а не общую метафизику рассуждений) актуальны и для гуманистических психологов. Я бы также рекомендовал прочитать чрезвычайно тонкую работу Хоггарта (196), она позволяет прочувствовать и помогает понять, почему малообразованные люди, которых описывает автор, отличаются склонностью к вульгарному, тривиальному, дешевому и фальшивому.

Опираясь на данные, изложенные в главе 4, а также в главе 6, которая называется "Инстинктоподобная природа базовых потребностей", я пытаюсь выстроить некую систему сущностных человеческих ценностей, своего рода свод общечеловеческих добродетелей, которые сами для себя служат обоснованием и подтверждением – они изначально, по сути своей благие, они исконно желанны и именно поэтому не нуждаются ни в оправданиях, ни в оговорках. Эта иерархия ценностей уходит корнями в саму природу человека. Человек не просто желает их и стремится к ним, они необходимы ему, необходимы для того, чтобы противостоять болезни и психопатологии. Облекая эту мысль в другие слова, скажу, что базовые потребности и метапотребности (314) служат своего рода внутренним подкреплением, тем безусловным стимулом, на базе которого в дальнейшем произрастают все инструментальные навыки и условные связи. Иначе говоря, для того чтобы достичь этих внутренних ценностей и животные, и люди готовы научиться чему угодно, лишь бы новые знания или новые навыки приближали их к этим главным, конечным ценностям.

Мне хотелось бы, пусть мельком, затронуть здесь еще одну идею. На мой взгляд, мы можем рассматривать инстинктоподобные базовые потребности и метапотребности не только как потребности, но и как неотъемлемые права человека. Эта мысль неизбежно приходит в голову, стоит только признать, что человек имеет такое же право быть человеком, как кошка имеет право быть кошкой. Только удовлетворяя свои потребности и метапотребности, человек "дочеловечивается", и именно поэтому их удовлетворение следует рассматривать как естественное человеческое право.

Обозревая созданную мною иерархию потребностей и метапотребностей, я поймал себя на следующем размышлении. Я обнаружил, что эту иерархию можно представить в виде шведского стола, на котором расставлено множество вкусных кушаний. Человек, оказавшийся у этого стола, имеет возможность выбирать блюда в соответствии со своим вкусом и сообразуясь со своим аппетитом. Я веду к тому, что в любом суждении о мотивации человеческого поведения всегда прослеживается характер гурмана, ценителя, судьи. Человек играет, какую мотивацию приписать наблюдаемому им поведению, и делает это в соответствии с собственным мировоззрением – оптимистическим или пессимистическим. На мой вкус, второй вариант выбора сегодня совершается гораздо чаще первого, настолько часто, что я готов назвать этот феномен "принижением уровня мотивации". Если говорить кратко, то данный феномен проявляет себя в том, что психолог, желающий объяснить поведение, отдает предпочтение низшим мотивам в ущерб мотивам среднего уровня, а последние, в свою очередь, предпочитает высшим. Чисто материалистическая мотивация предпочитается социальной мотивации или метамотивации, крайне редко в своих толкованиях психологи пользуются комбинацией всех трех видов мотивации. В этой предвзятости есть что-то параноидальное, я слишком часто наблюдаю эту форму обесценивания человеческой природы, и в то же самое время, насколько мне известно, она пока не подвергалась должному научному исследованию. Я полагаю, что любая законченная теория мотивации обязательно должна учитывать влияние этой негативной переменной.

Я убежден, что историк с легкостью приведет множество примеров, относящихся к разным культурам и разным эпохам, которые иллюстрировали бы мой тезис о наличии общей тенденции принижения или возвеличивания человеческой мотивации. В основе любого человеческого поведения мы склонны видеть только потребности низших уровней, забывая при этом о существовании высших потребностей и метапотребностей. По моему мнению, данная тенденция основывается скорее на предвзятости мышления, нежели на эмпирических фактах. Работая со своими испытуемыми, я постоянно убеждался в том, что высшие потребности и метапотребности гораздо более могучи и требовательны, чем это предполагали даже сами испытуемые, и уж ни в коем случае не заслуживают того отношения, которым одаривают их ученые мужи. Совершенно очевидно, что вопрос о высшей мотивации носит эмпирический, научный характер и имеет настолько огромную важность, что его нельзя отдавать на откуп академикам, ограниченным своими узконаучными проблемами.

Я расширил главу 5, посвященную концепции удовлетворения, добавив к ней раздел, в котором говорится о патологии удовлетворения. Несомненно, еще пятнадцать-двадцать лет тому назад мы просто не были готовы к самой идее патологии удовлетворения, слишком парадоксально выглядела мысль о том, что достижение человеком желанной цели, которое должно было бы сделать его счастливым, может привести к патологии. Вслед за Оскаром Уайльдом мы научились остерегаться своих желаний – мы узнали, что удовлетворение желания может обернуться трагедией. Это касается любых уровней мотивации – как материальных, так и межличностных, и даже трансцендентных.

От осознания этого парадокса один шаг до понимания того, что удовлетворение базовых потребностей само по себе еще не обеспечивает человека системой ценностей, не дает ему идеалов для веры и служения. Мы поняли, что удовлетворение базовых потребностей может повлечь за собой скуку, чувство утраты цели, неверие в установленный порядок и тому подобные вещи. По-видимому, человек лишь тогда функционирует наилучшим образом, когда стремится восполнить недостающее, когда желает приобрести то, чего ему не хватает, когда мобилизует все свои силы для удовлетворения гложущей его потребности. А значит, удовлетворение потребностей само по себе еще не служит гарантией счастья и чувства удовольствия. Это непростое, двоякое состояние, оно не только разрешает проблемы, но и порождает их.

Все вышесказанное означает, что очень многие люди считают свою жизнь осмысленной только тогда, когда испытывают в чем-то нужду, когда стремятся восполнить некую нехватку. Однако мы знаем, что самоактуализирующиеся люди, несмотря на то, что их базовые потребности удовлетворены, находят в жизни гораздо более богатый смысл, ибо умеют жить в реальности Бытия (295). Отсюда можно сделать вывод о том, что целеполагание в традиционной, расхожей жизненной философии трактуется ошибочно или, по меньшей мере, взгляд на него отличается крайней незрелостью.

Не менее важным для меня стало нарастающее понимание концепции, которую я назвал теорией жалоб (291). Если говорить кратко, то мое наблюдение состоит в том, что состояние радости, рожденное удовлетворением потребности недолговечно – на смену ему вскоре вновь приходит неудовлетворенность, только более высокого порядка (в идеале). Видимо, человеческая мечта о вечном счастье неосуществима. Разумеется, счастье возможно, оно достижимо и реально. Но нам, похоже, не остается ничего другого как смириться с его быстротечностью, особенно, если мы говорим о высших, наиболее интенсивных формах счастья и радости. Высшие переживания длятся недолго, и они не могут быть долговечными. Интенсивное переживание счастья всегда эпизодично.

Это наблюдение заставляет нас пересмотреть наше понимание счастья, которое управляло нами на протяжении трех тысячелетий и определило наши представления о райских кущах и небесах обетованных, о хорошей жизни, хорошем обществе и хорошем человеке. Наши сказки традиционно заканчиваются словами: "А потом они жили долго и счастливо". То же самое можно сказать о наших теориях социального совершенствования и теориях социальной революции. Мы слишком многого ждали – а потому впоследствии были разочарованы – от вполне конкретных, но ограниченных, социальных реформ. Мы многого ждали от профсоюзного движения, от предоставления женщинам избирательных прав, от прямых выборов в Сенат, от введения дифференцированного подоходного налога и от множества других социальных благ, в которых мы выросли и без которых не мыслим нашу жизнь, – взять хотя бы поправки к нашей Конституции. Каждая из этих реформ представлялась нам окончательным разрешением всех проблем, сулила наступление "золотого века", нескончаемой эры счастья и благоденствия, а в конечном итоге вызывала всеобщее разочарование. Но разочарование означает, что была очарованность, крах иллюзий предполагает наличие таковых. Мы вправе ждать лучшего, вправе надеяться на более совершенный порядок вещей. Однако мы должны понимать, что абсолютного совершенства нет, что вечное счастье недостижимо.

Я должен привлечь внимание также и к почти незамеченному факту, хотя теперь он представляется совершенно очевидным, а именно к тому, что человек склонен принимать как должное дарованные ему блага: он забывает о них, исторгает их из сознания, не ценит их – по крайней мере, до тех пор, пока судьба не лишит его этих благ (см. также 483). Подобное отношение сегодня, в январе 1970 года, когда я пишу эти строки, кажется мне одной из характеристик американской культуры. Я вижу, как беспечные и недальновидные люди пренебрежительно взирают на очевидные достижения, на бесспорные перемены к лучшему, за которые человечество боролось на протяжении последних ста пятидесяти лет. Сталкиваясь с несовершенством общества, слишком многие сегодня готовы отмахнуться от благ, дарованных им цивилизацией, готовы увидеть в них обман, фальшивку, которые не имеют ценности и не заслуживают признания, защиты и борьбы.

Для того, чтобы проиллюстрировать этот комплекс, рассмотрим хотя бы борьбу за "освобождение" женщин (хотя я мог бы привести множество Других примеров). Она со всей очевидностью показывает, насколько еще люди привержены к дихотомичному мышлению, к мышлению "или-или", насколько нам непривычно мыслить иерархично и интегративно. О чем обычно мечтают девушки? В нашей культуре это, как правило, мечты о любви. Предел мечтаний молоденькой девушки – любящий мужчина, который затем женится на ней, обеспечивает ей домашний уют и становится отцом ее ребенка. Ей грезится, что после этого они живут долго и счастливо всю оставшуюся жизнь. Но факт остается фактом: сколь бы страстными ни были девичьи мечты о любящем муже, доме и ребенке, приобретая эти блага, многие женщины рано или поздно начинают чувствовать пресыщение, воспринимая все имеющееся как нечто естественное, само собой разумеющееся. Они испытывают тревогу и недовольство, им кажется, что есть еще что-то, чего они уже не могут или не успевают достичь. Самая распространенная ошибка, которую допускают при этом женщины, состоит в противопоставлении семьи и карьеры. Очень часто женщина чувствует себя обманутой, она начинает относиться к браку как к средству порабощения и устремляется к удовлетворению более высоких потребностей и желаний, таких, например, как карьера, путешествия, личностная автономия и т.п. Но в том-то и состоит основное положение теории жалоб и иерархически-интегративной теории потребностей, что такого рода дихотомизация есть не что иное, как признак незрелости. Неудовлетворенной женщине можно посоветовать беречь то, что она имеет, и только после этого – по принципу профсоюзного движения – требовать большего! Это все равно, что сказать: оберегай что имеешь и желай большего. Но ведь даже здесь все обстоит таким образом, словно нам никак не пойдет впрок этот вечный урок: каждая домохозяйка мечтает о карьере и каждая домохозяйка, сделавшая карьеру, найдет новый повод для неудовлетворенности. Не успеет человек пережить момент удачи, не успеет прочувствовать трепет от исполнения желания, как уже воспринимает его как само собой разумеющееся и вновь тревожится и проявляет недовольство, взыскуя Большего!

Я предлагаю для осмысления реальную возможность избежать неудовлетворенности. Для этого необходимо лишь осознать чисто человеческое свойство – стремиться к большему; отказаться от мечты о постоянном и непрерывном счастье, принять как данность тот факт, что человеку не под силу вечный экстаз; человек способен лишь на краткое переживание счастья, после которого со всей неизбежностью обречен на недовольство и пени о недоступности большего. Постигнув это, мы сможем донести до всех людей знание, которое самоактуализирующемуся человеку дается автоматически, мы расскажем, что мгновения удачи заслуживают того, чтобы считать их благословением и быть благодарными за них, и не поддаваться искушению сопоставления или выбора из двух взаимоисключающих альтернатив. Для женщины это значит не отказываться от истинно женских радостей (любовь, дом, ребенок), но, обретя их, устремиться к полному дочеловечиванию, к воплощению желаний, общих для женщин и мужчин, – например, к осуществлению своих интеллектуальных и творческих способностей, к воплощению своих талантов, своих самобытных возможностей, своего жизненного предназначения.

В корне была пересмотрена основная идея главы 6 "Инстинктоподобная природа базовых потребностей". Значительный прогресс, которого добилась в последние десять лет генетика, заставляет нас признать большую, чем мы признавали пятнадцать лет назад, весомость фактора наследственности. Наиболее существенным с точки зрения психологии мне представляется факт открытия интересных метаморфоз, которые могут происходить с Х- и Y-хромосомами: их удвоение, утроение, утрата и т.д.

Серьезной переделке по этим же причинам была подвергнута и глава 9 "Инстинктоподобна ли деструктивность?"

Может статься, что достижения, которых добилась генетика, помогут мне стать более понятным, более доступным, чего мне очевидно не хватало до сих пор. Споры о роли наследственности и среды сегодня практически ничем не отличаются от тех, что велись пятьдесят лет назад. Мы по-прежнему слышим как адептов упрощенной теории инстинктов, с одной стороны, так и высказывания, выражающие крайнее презрение по отношению к инстинктивизму, презрение, расцветающее на почве тотального и радикального инвайронментализма.* Тезисы как одних, так и других слишком легко опровергнуть, они настолько несостоятельны, что мы вправе назвать их просто глупыми. В противовес этим двум полярным точкам зрения я предлагаю третью – мою теорию, которую я формулирую в главе 6 и поясняю в последующих главах. По моему мнению, человек обладает лишь очень слабыми рудиментами инстинктов, которые даже не стоило бы называть инстинктами в истинном, животном, смысле этого слова. Эти рудименты, эти инстинктоидные тенденции настолько слабы, что не могут противостоять культуре и научению, – последние факторы гораздо более сильны и могучи. Фактически, можно сказать, что психоанализ и другие формы вскрывающей терапии, хотя бы тот же "поиск себя", выполняют очень трудную, очень деликатную задачу высвобождения инстинктоидных тенденций, вызволения слабо обозначенной сущностной природы человека из-под груза внешних пластов, сформированных научением, привычками и культурными влияниями. Одним словом, человек имеет биологическую сущность, но эта сущность очень слаба и нерешительна: необходимы специальные методы, чтобы обнаружить ее. Человеку приходится искать и обнаруживать в себе – индивидуально и субъективно – свое животное начало, свою биологическую человечность. * Инвайронментализм – убежденность в том, что личностные особенности человека обусловлены прежде всего формирующим воздействием окружающей среды, а не наследственными (биологическими) факторами. – Прим. ред.

Таким образом, мы приходим к выводу, что человеческая природа чрезвычайно податлива, податлива в том смысле, что культура и среда с легкой небрежностью угнетают или даже убивают в нас присущий нам генетический потенциал, но они не в состоянии породить его или усилить. Мне думается, этот вывод может послужить веским аргументом в пользу предоставления абсолютно равных социальных возможностей всем младенцам, приходящим в этот мир. Он же может стать чрезвычайно мощным аргументом в пользу хорошего общества, поскольку плохое общество угнетает развитие врожденных возможностей человека. Последнее положение подкрепляет и развивает ранее выдвинутое мною утверждение о том, что принадлежность к роду человеческому ipso facto дает человеку право дочеловечиваться, то есть воплощать в действительность все потенциально присущие ему человеческие возможности. Человечность как принадлежность к человечеству должна определяться не только в терминах бытия, но и в терминах становления. Мало родиться человеком, нужно стать им. В этом смысле младенец – не более чем возможный человек, ему еще предстоит дорасти до человечности, и в этом ему должны помочь семья, общество и культура.

Приняв эту точку зрения, мы в конечном итоге станем серьезнее, чем прежде, относиться и к самой идее человечности (биологической), и к индивидуальным различиям между людьми. Рано или поздно мы научимся думать об этих феноменах по-новому. Во-первых, мы поймем, что человечность – слишком пластичное и хрупкое, легко изменяемое и уничтожаемое явление, что вторжение в процесс дочеловечивания и стремление грубо воздействовать на индивидуальные особенности человека может порождать всевозможные тонкие, почти неуловимые формы патологии. Это понимание, в свою очередь, поставит перед нами весьма деликатную задачу поиска и раскрытия характера, конституции, скрытых наклонностей каждого индивидуума, с тем, чтобы индивидуум мог расти и развиваться в своем стиле, индивидуальном и неповторимом. Такой подход потребует от психологов гораздо большего внимания к тем едва уловимым психологическим и физиологическим нарушениям, к тем страданиям, которыми человек расплачивается за отрицание и забвение своей истинной природы и которые порой не осознаются им и ускользают от внимания специалистов. Это, в свою очередь, означает гораздо более точное, и вместе с тем более широкое употребление термина "правильное развитие", распространение его на все возрастные категории.

Завершая эту мысль, хочу сказать, что мы должны быть готовы к тяжелым моральным последствиям, которые с неизбежностью повлечет за собой уничтожение социальной несправедливости. Чем менее весомым будет становиться фактор социальной несправедливости, тем громче будет заявлять о себе "биологическая несправедливость", заключающаяся в том, что люди приходят в этот мир, имея различный генетический потенциал. Ведь если мы соглашаемся предоставить каждому ребенку возможность полного развития его потенций, мы не можем отказать в этом праве и биологически ущербным детям. Кого винить в том, что ребенок родился со слабым сердцем, с больными почками или с неврологическими дефектами? Если во всем виновата матушка-природа, то как компенсировать ущерб самооценке индивидуума, с которым так "несправедливо" она обошлась?

В этой главе, как и в других своих работах, я пользуюсь понятием "субъективная биология". Оно, как мне кажется, служит мостиком через пропасть, которая издавна разделяет субъективное и объективное, феноменологию и поведение. Я надеюсь, что мое открытие, суть которого сводится к тому, что человек может изучать и познавать свою собственную биологию интроспективно и субъективно, окажется полезным для специалистов, и особенно для биологов.

Глава 9, в которой речь идет о деструктивности, подверглась весьма существенной переработке. Теперь я склонен рассматривать деструктивность в рамках более широкой категории, как один из аспектов психологии зла, и надеюсь, что проделанный мною тщательный анализ данного аспекта убедит ученых в возможности и осуществимости эмпирического, научного подхода к проблеме зла в целом. Развернув проблему зла лицом к эмпирическому опыту, подчинив ее юрисдикции науки, мы вправе надеяться на все большее понимание данной проблемы, а понимание, как известно, всегда влечет за собой открытие тех или иных путей решения проблемы.

Мы уже знаем, что агрессия детерминирована как генетическими, так и культурными факторами. Но я также счел необходимым провести различие между здоровой и нездоровой агрессией.

Очевидно, что в причинах человеческой агрессии нельзя винить только общество или только природу человека, и точно так же очевидно, что зло как таковое не может быть только социальным или только психологическим продуктом. Это настолько банально, что не стоило бы и говорить об этом; однако, к сожалению, мне приходится встречать людей, которые не только верят в подобного рода несостоятельные теории, но и действуют, сообразуясь с ними.

В главе 10 "Экспрессивный компонент поведения" я употребляю понятие "аполлонический контроль", означающее такие формы регуляции поведения, которые не угрожают, а напротив, благоприятствуют удовлетворению потребности. Я считаю это понятие чрезвычайно важным как для теоретической, так и для прикладной психологии. Именно употребление этого понятия дало мне возможность провести грань между импульсивностью (связанной с нездоровьем) и спонтанностью (связанной со здоровьем), грань, крайне необходимую сегодня, особенно для молодежи, как, впрочем, и для всех тех, кто склонен видеть в любом ограничении инструмент подавления. Надеюсь, проведенное мною различие принесет такую же пользу другим, какую оно принесло мне.

Я не ставил перед собой задачу решить такие извечные проблемы, как проблемы морали, политики, свободы, счастья и т.п., но уверен, что уместность и мощь предложенного мною концептуального орудия будут очевидны для всякого серьезного мыслителя. Психоаналитик наверняка отметит, что мое решение в известной мере перекликается с тем компромиссом между принципом удовольствия и требованиями реальности, о котором писал Фрейд. Думаю, что анализ подобия и отличия моей теории с любой другой станет полезным упражнением для увлеченного теоретика психодинамической психологии.

Из главы 11 я попытался устранить все сомнительные места, которые могли бы вызвать у читателя недоумение или замешательство; я однозначно связал понятие самоактуализации с людьми зрелого возраста. Разработанные мною критерии самоактуализации позволяют мне с большой долей уверенности утверждать, что феномен самоактуализации не встречается у молодежи. Молодые люди, по крайней мере в нашей культуре, не успевают вполне сформировать представление о себе и обрести самостоятельность: в силу недостатка опыта они не в состоянии постичь тихую постромантическую любовь и преданность; они, как правило, еще не нашли свое место в этой жизни, не нашли свое призвание, не выстроили тот алтарь, на который могли бы положить все свои способности и таланты. У них нет пока собственной системы ценностей, нет жизненного опыта, который предполагает не только переживание успеха, но и переживание неудачи, трагедии, поражения, равно как и чувство ответственности за близких людей; они не освободились от перфекционистских иллюзий и не стали реалистами, они не примирились со смертью, не научились терпению: они не успели познать свои пороки и потому не умеют сострадать порокам других; они пока не умеют быть снисходительными к родителям и взрослым, уважать власть и авторитеты; они не получили достаточного образования и не открыли для себя пути, ведущие к мудрости; им недостает мужества, чтобы достойно принять безвестность, отсутствие признания, они стесняются быть хорошими, добродетельными людьми, и т.д. и т.п.

В любом случае, о какой бы возрастной категории мы ни говорили, я считаю, что с точки зрения психологической стратегии было бы полезно различать понятия зрелости, дочеловечивания, самоактуализации, с одной стороны, и понятие здоровья – с другой. Здоровье разумнее было бы трактовать как "развитие и движение в сторону самоактуализации": в такой трактовке концепция здоровья наполняется особым смыслом и становится вполне доступной для научного изучения. Проведенные мною исследования молодых людей, студентов колледжа позволяют мне настаивать на принципиальной возможности обнаружения эмпирических различий между "здоровым" и "нездоровым". У меня сложилось впечатление, что здоровые юноши и девушки продолжают расти: они приятны и привлекательны, в них нет злобы; в глубине души они добры и альтруистичны (хотя и стыдятся проявлений этих качеств), они могут быть нежными сыновьями и дочерьми, они готовы дарить свою любовь тем представителям старшего поколения, которые, на их взгляд, заслуживают этого. В среде сверстников они зачастую чувствуют себя неуверенно, так как их мнения, вкусы и пристрастия более традиционны, более искренни, более метамотивированы (а значит, и более добропорядочны), чем мнения и вкусы среднего большинства. Втайне они испытывают неловкость, сталкиваясь с проявлениями жестокости, злобы и стадного чувства, которые мы часто можем наблюдать в молодежной среде.

Разумеется, у меня нет полной уверенности в том, что вышеописанный синдром здоровья служит прямой дорогой к самоактуализации в зрелом возрасте. Только долгосрочные исследования могут дать однозначный ответ на этот вопрос.

Я определил моих самоактуализирующихся испытуемых как людей, трансцендировавших свою принадлежность к той или иной национальности, и мог бы добавить, что каждый из них преодолел свою классовую и кастовую принадлежность. Так показывают мои исследования, хотя я, признаться, ожидал обнаружить, что достаток и высокое социальное положение повышают вероятность самоактуализации.

При работе над этим изданием я поднял еще один вопрос, а именно: "Правда ли, что самоактуализация возможна только в окружении "хороших" людей, только в хорошем обществе?" И теперь, оглядываясь назад, могу поделиться впечатлением, которое, конечно, требует проверки. Как мне кажется, самоактуализирующиеся люди по сути своей очень гибки, они способны адаптироваться к любой среде, к любому окружению. С хорошими людьми они обращаются именно так, как того заслуживают хорошие люди, тогда как к плохим относятся именно как к плохим.

Полезным для лучшего понимания самоактуализирующегося человека оказался вывод, который я сделал в процессе изучения "жалоб" (291), – я обнаружил, что многие люди не умеют ценить возможность удовлетворения потребностей и желаний, а порой с пренебрежением относятся к уже Удовлетворенной потребности. Самоактуализирующимся индивидуумам почти не свойственно это заблуждение, которое служит источником многих человеческих страданий. Другими словами, самоактуализирующиеся люди умеют быть "благодарными". Они всегда помнят о дарованных им жизнью благах. Для них чудо всегда остается чудом, даже если они сталкиваются с ним вновь и вновь. Именно эта способность непрестанно осознавать ниспосланную им удачу, именно эта благодарность судьбе за возможность наслаждаться благами жизни служит гарантией того, что жизнь для них никогда не утратит свою ценность, привлекательность и новизну.

Признаться, я испытал большое облегчение, когда мне удалось благополучно завершить исследование самоактуализирующихся людей. Начиналось оно как азартная игра, я упрямо пытался доказать то, что нашептывала мне интуиция, зачастую поступаясь при этом то одним, то другим из основных канонов научного метода и философской критики. Я руководствовался правилами, которые я сам придумал, и прекрасно понимал, сколь тонок лед под моими ногами. Неудивительно, что на всем протяжении исследований я не мог избавиться от тревоги, сомнений и внутренних противоречий.

За последние несколько десятилетий мои предположения много раз были проверены и подтверждены (см. библиографию), и, казалось бы, теперь я мог бы перестать тревожиться. Однако мне слишком хорошо известно, что главные методологические и теоретические проблемы все еще не решены. Проделанная нами работа – лишь начало долгого пути. Теперь в нашем распоряжении имеются гораздо более объективные, согласованные и безличные методы отбора самоактуализирующихся (здоровых, дочеловечивающихся, самостоятельных) людей, чем прежде. Четко обозначен кросс-культурный аспект работы. Длительные исследования людей, от колыбели до могилы, предоставят нам подтверждения нашей правоты, единственно надежные, по моему мнению. Выборки испытуемых будут более репрезентативны, в отличие от моего принципа отбора, более сходного с выбором чемпионов Олимпийских игр. Нам предстоит более обстоятельно, чем это делал я, исследовать самые "упрямые" из дурных привычек лучших представителей рода человеческого, и мы приблизимся к пониманию самой сущности человеческого зла.

Я убежден, что такого рода исследования преобразят наше понимание науки (292), этики и ценностей (314), религии (293), труда, менеджмента и межличностных отношений (291), общества (312), и кто знает чего еще. Кроме того, я думаю, что большие социальные и образовательные изменения могли бы начаться почти немедленно, если, например, мы убедили бы нашу молодежь отказаться от свойственного им перфекционизма, нереалистических ожиданий совершенства человека, общества, учителей, родителей, политиков, брака, дружбы, любви – совершенства нет и просто не может быть, за исключением кратких моментов высших переживаний, полного слияния и т.д. Даже при всем несовершенстве нашего знания мы понимаем, что подобные ожидания – не более чем самообман и, следовательно, неизбежно и неумолимо ведут к разочарованию, а вслед за ним – к отвращению, озлобленности, депрессии и жажде мести. Лозунг "Даешь нирвану!" сам по себе представляется мне огромным источником озлобления. Требуя совершенного лидера или совершенное общество, мы тем самым отказываемся от выбора между лучшим и худшим. Если видеть в несовершенстве порок, то все становится порочным, так как совершенства не существует.

С другой стороны, не могу не сказать о позитивных аспектах, которые открываются нам в связи с выходом на этот новый, великий рубеж исследования. Мы неуклонно приближаемся к открытию и познанию ценностей, свойственных человеческой природе, стоим на пороге постижения системы ценностей, которая может заменить собой религию, удовлетворить человеческое стремление к идеалу, вооружить человека нормативной философией жизни, дать каждому то, в чем он нуждается, о чем тоскует, без чего человеческая жизнь становится порочной, вульгарной и тривиальной.

Психологическое здоровье не только наполняет человека субъективным ощущением благополучия, оно само по себе правильно, истинно и реально. Именно в этом смысле оно "лучше" болезни и "выше" ее. Оно не только правильно и истинно, но и более правдиво, ибо здоровый человек способен узреть больше правды, и более высокой правды. Недостаток психологического здоровья не только угнетает человека, но его можно рассматривать как своеобразную форму слепоты, когнитивной патологии, равно как форму моральной и эмоциональной неполноценности. Нездоровье – это всегда ущербность, ослабление или утрата способности к деятельности и самоосуществлению.

Здоровых людей немного, но они есть. Мы уже показали, что здоровье со всеми его ценностями – правдой, добродетелью, красотой – возможно, а, значит, вполне реально и достижимо. Если человек стремится быть зрячим, а не слепым, хочет чувствовать себя хорошо, а не плохо, предпочитает цельность – ущербности, мы можем сказать, что он взыскует психологического здоровья. Мне вспоминается девочка, которая на вопрос: "Почему добро лучше, чем зло?" ответила: "Потому что оно лучше". Следуя этой же логике рассуждений, мы можем сказать, что жить в "хорошем обществе" (в братском, синергичном, доверительном, построенном в соответствии с Теорией Игрек) "лучше", чем в обществе, где правит закон джунглей (в авторитарном, злом. построенном в соответствии с Теорией Икс) – лучше как с биологической, медицинской, дарвиновской точки зрения, так и с точки зрения "дочеловечивания", лучше как субъективно, так и объективно (314). То же самое справедливо в отношении хорошего брака, хорошей дружбы, хороших детско-родительских отношений. Такие отношения не только желанны (человек отдает им предпочтение, стремится к ним), но и в определенном смысле "желательны". Я понимаю, что в такой постановке вопроса может заключаться серьезная проблема для профессиональных философов, но я уверен – они справятся с ней.

Тот факт, что человек может быть хорошим, здоровым и что такие люди есть – пусть даже их мало и слеплены они из того же теста, что остальные, – уже сам по себе вселяет в нас мужество, надежду, решимость и веру в человека и его возможности роста. Эта вера в возможности человеческой природы, даже самая робкая, подтолкнет нас к построению общества, основанного на принципах братской любви и сострадания.

В настоящее издание не вошла последняя глава первого издания, которая называлась "К позитивной психологии"; то, что на 98 процентов было верно в 1954 году, сегодня истинно только на две трети. Позитивная психология уже существует сегодня, хотя и не получила еще широкого признания. Такие новые направления психологии как гуманистическое, роджерсовское, эмпирическое, трансцендентное, экзистенциальное, холистическая психология и психология ценностей бурно развиваются, по крайней мере в Соединенных Штатах, хотя, к сожалению, представлены еще не на всех факультетах психологии, так что заинтересованному студенту остается только настойчиво искать литературу по данным вопросам или надеяться на случайные находки. Читателю, который хотел бы самостоятельно изучить этот вопрос, я посоветовал бы обратиться к работам Мустакаса (344), Северина (419), Бюдженталя (69), Сутича и Вича (441), – в них он найдет хорошее изложение идей и данных, полученных на репрезентативных выборках испытуемых. Адреса соответствующих школ, журналов, обществ можно найти в Eupsychian Network, в одном из приложений к моей книге "На подступах к психологии бытия" (см. 295).

Аспирантам я бы все же рекомендовал прочесть последнюю главу первого издания, которое скорее всего можно найти в большинстве университетских библиотек. Им же советую обратить внимание на мою книгу "Психология науки". Тем специалистам, которые хотят глубже вникнуть в поднятые здесь вопросы и действительно разобраться в них, могу порекомендовать великую книгу М. Полани Personal Knowledge (376).

Новое издание, которое вы держите в своих руках, может послужить ярким воплощением неприятия традиционной науки, науки, свободной от ценностей, или, вернее сказать, тщетно старающейся быть свободной от них. Оно откровенно нормативно, оно более уверенно заявляет, что наука – это не что иное, как спровоцированный ценностями поиск ценностей учеными, взыскующими ценностей. Ученые могут, я заявляю это со всей прямотой, открывать и изучать высшие, общечеловеческие ценности, заложенные в самой природе человека.

Кому-то моя книга может показаться выпадом против науки, которую они любят и уважают. Но я люблю и уважаю науку не меньше их. Я понимаю, что их опасения имеют под собой основание. Многие ученые, особенно представители социальных наук, видят единственно возможную альтернативу "чистой", бесценностной науке в тотальном подчинении науки тем или иным политическим интересам (что по определению означает контроль над распространением информации). Приятие одного обязательно означает для них отказ от другого.

Подобное дихотомизирование просто несостоятельно, ведь правдивая информация будет необходима всегда, даже для борьбы с политическим противником, даже самому "прожженному" политикану.

Но даже оставляя в стороне очевидную несостоятельность их аргументации и рассматривая этот крайне серьезный вопрос на самом высоком уровне обобщения, на который мы только способны, я полагаю, несложно будет доказать, что нормативные позывы (стремление делать добро, помогать человечеству, совершенствовать мир) не только совместимы с научной объективностью, но и улучшают, усиливают науку, расширяют пространство ее юрисдикции, по сравнению с тем, которое она имеет сейчас, стараясь быть нейтральной, свободной от ценностей, отказывая им в научности и фактологичности. Доказать это будет несложно, если мы расширим нашу концепцию объективности, включив в нее не только познание "отрешенного созерцателя" (попустительствующее, невовлеченное, относительное познание; познание извне), но также и эмпирическое познание (85), то, что я называю любящим или даосским познанием.

Простейший образец даосской объективности можно обнаружить в феноменологии незаинтересованной любви и восхищения Бытием другого (любовь на уровне Бытия). Например, когда человек любит ребенка, или Друга, или работу, или даже "проблему", или область знания, он может настолько преисполниться любовью и приятием, что его чувство возвышается до полного невмешательства, он принимает объект любви таким, какой он есть, у него не возникает ни малейшего желания изменить или улучшить его. Необходимо крепко любить, чтобы не вмешиваться в бытие и становление любимого. Нужно очень сильно любить ребенка для того, чтобы позволить ему развиваться самостоятельно, следуя внутренним позывам. Но главная моя мысль заключается в том, что человек способен на столь же самоотверженную любовь к истине. Человек в состоянии возлюбить истину настолько, чтобы заведомо довериться всем ее желаниям и побуждениям. Точно так же мы любим своего ребенка еще до его рождения, точно так же, затаив дыхание и изнемогая от невыносимого счастья, мы ждем его появления на свет, чтобы увидеть его лицо и навсегда полюбить.

Очень многие люди в своих мечтах планируют жизнь ребенка, возлагают на него честолюбивые надежды, предуготавливают ему те или иные социальные роли, но все это совершенно не по-даосски. Они навязывают ребенку свои ожидания, заведомо зная, кем он должен стать и каким должен стать, но я бы сказал, что такой ребенок рождается в невидимой глазу смирительной рубашке.

Истину можно любить так же, как дитя – доверяя ей, испытывая счастье и восхищение от того, что она готова проявить свою сущность. Истина как таковая, истина самостийная, своенравная и откровенная будет прекраснее, чище, истиннее, чем если бы мы вынуждали ее соответствовать нашим ожиданиям, надеждам, планам или текущим политическим потребностям. В последнем случае истина тоже оказывается ограничительной смирительной рубашкой.

Нормативный подход, если понимать его неправильно – только как стремление подогнать истину под некие априорные ожидания, – действительно может искалечить, исказить истину, и боюсь, что именно этим и занимаются ученые, подчиняющие науку политике. Иное понимание нормативности у даосского ученого: он любит зарождающуюся истину настолько, что готов принять ее как самую лучшую из истин, и потому позволяет ей быть самой собой.

Кроме того, я полагаю: чем менее замутнена истина, чем менее она искажена доктринерством, тем лучшее будущее ожидает человечество. Мне кажется, что человечество больше выиграет от истин, постигнутых нами в будущем, нежели от тех или иных политических убеждений, которых мы придерживаемся сегодня. Я доверяю еще неоткрытым истинам больше, чем уже известным мне.

Это не что иное, как научно-гуманистическая версия высказывания: "Не моя воля будет исполнена, но Твоя". Мои тревоги, мои надежды на человечество, мое рвение делать добро, мое желание мира и братства, мои нормативные устремления – все это, я чувствую, принесет большую пользу, если я останусь смиренно открытым, объективным и по-даосски невовлеченным, откажусь предрешать истину или вмешиваться в нее, если буду по-прежнему верить в то, что чем больше я узнаю, тем больше пользы смогу принести.

Неоднократно в этой книге, как и во многих последовавших вслед за ней публикациях, я заявлял, что воплощение в действительность истинных возможностей ребенка определяется наличием любящих родителей и других людей, удовлетворяющих его базовые потребности, а также всеми теми факторами, которые теперь называют "экологическими", "здоровьем" или "нездоровьем" культуры, ситуацией в мире и т.д. Движение в сторону самоактуализации и дочеловечивания становится возможным благодаря целостной иерархии "хороших условий". Эти физические, химические, биологические, межличностные, культуральные условия значимы для индивидуума настолько, насколько они обеспечивают или не обеспечивают удовлетворение его базовых человеческих потребностей и "прав", насколько позволяют ему стать достаточно сильным, достаточно автономным, чтобы самостоятельно управлять своей жизнью.

Человека, взявшегося изучать эти предпосылки, может потрясти, насколько хрупки возможности человека, как легко он может быть порушены или подавлены, – настолько легко, что дочеловечивающийся человек кажется нам чудом, невероятной случайностью, внушающей благоговейный страх и трепет. Но вместе с тем уже сам факт существования самоактуализирующихся людей убеждает нас в возможности самоактуализации, и, воодушевленные, мы верим, что все опасности преодолимы, что финишная черта может быть пересечена.

При этом исследователь почти наверняка подвергнется перекрестному огню обвинений, как относительно межличностной, так и интрапсихической реальности, он заслужит звание "оптимиста" или "пессимиста" в зависимости от того, на чем он сосредоточен. На него посыплются упреки и апологетов наследственности, и "средовиков". Политические группы попытаются, конечно же, приклеить к нему тот или иной ярлык, заимствованный из броских газетных заголовков.

Ученый, безусловно, воспротивится этим тенденциям "все или ничего", этой дихотомизации и рубрификации, он будет продолжать думать в терминах степени, он будет холистичным, отдавая себе отчет в том, что существует множество детерминант, действующих одновременно. Он будет стараться ; быть восприимчивым к фактам, по мере сил отделяя их от своих желаний, надежд и страхов. Сейчас совершенно очевидно, что эти проблемы – что такое хороший человек и что такое хорошее общество – подпадают под юрисдикцию эмпирической науки, и что мы можем уверенно ожидать прогресса знания в этих областях (316).

Есть две проблемы – проблема дочеловечивания и проблема хорошего общества, способствующего дочеловечиванию. В этой книге большее внимание уделено первой проблеме. Я много писал об этом предмете после 1954 года, когда эта книга впервые вышла в свет, но не счел нужным включить свои данные в это переиздание. Вместо этого я отсылаю читателя к некоторым из моих трудов по данному вопросу (291, 301, 303, 311а, 311b. 312, 315) и со всей настоятельностью советую ознакомиться с литературой экспериментального плана по нормативной социальной психологии (которую сегодня называют по-разному – теория развития организаций, теория организации, теория управления и т.д.). Мне кажется, что эти теории, отчеты об исследованиях и экспериментах очень важны сегодня, поскольку предлагают реальную альтернативу различным версиям марксистской теории, демократическим и авторитарным теориям, равно как и другим существующим ныне социальным философиям. Меня вновь и вновь поражает, что так мало психологов знает об этих работах, таких, например, как работы Арджриса (15, 16), Бенниса (42, 43, 45), Ликерта (275), и Мак-Грегора (332), – я упомянул только некоторых исследователей в этой области. В любом случае, каждый, кто пожелает всерьез заняться теорией самоактуализации, должен так же серьезно отнестись к этому новому течению в социальной психологии. Если бы мне предложили выбрать один-единственный журнал, чтобы порекомендовать его человеку, интересующемуся современными разработками в данной области, я бы назвал Journal of Applied Behavioral Sciences, хотя его название может ввести в заблуждение.

В заключение мне бы хотелось назвать книгу, которую вы держите в своих руках, провозвестницей гуманистической психологии, или воплощением того, что сегодня называют Третьей силой. Очень юная с точки зрения классической науки, гуманистическая психология открыла перед учеными двери для изучения таких психологических явлений, которые можно назвать запредельными или надличностными, тех фактов, которые прежде были принципиально исторгнуты из сферы научного рассмотрения бихевиоризмом и фрейдизмом. В число этих феноменов я включаю не только высшие и позитивные состояния сознания и личности, такие как превосхождение потребительского отношения к жизни, верхние пределы Эго, установки противостояния атомистическому мировоззрению и т.д., но также концепцию ценностей (вечных истин), которая есть частью расширившего свои границы Я. Уже появился новый журнал, посвященный этим вопросам, – "Журнал трансперсональной психологии".

Сейчас уже возможно начать думать о трансчеловеческом, о психологии и философии превосхождения человека как вида. Но это еще впереди. А.Г.М.

Благотворительный фонд Лафлина

Глава 1

ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОДХОД К НАУКЕ

Психологическая интерпретация науки начинается с четкого осознания того факта, что наука – творение человека, а вовсе не автономное или внечеловеческое явление, не вещь в себе, не per se. Наука уходит своими корнями в человеческие мотивы, цели науки суть человеческие цели, наука создается, поддерживается и обновляется людьми. Ее законы, организация, формулировки вытекают не только из природы реальности, которую она открывает, но также из природы человека, совершающего это открытие. Психолог, особенно клинический психолог, совершенно естественно и почти непроизвольно будет рассматривать любое явление, носящее малейшие следы субъективного, как эпифеномен личностного влияния – за всякой научной абстракцией он видит человека, создавшего ее, он исследует ученых так же, как и саму науку.

Психолог обязан понимать, что противоположный подход к науке, попытки трактовать ее как автономное и саморегулирующееся образование, как механический пасьянс, успех которого определяется лишь раскладом карт в бесконечной колоде знания, – нереалистичен, ложен и даже антиэмпиричен.

В первой главе я считаю нужным пояснить очевидные основания, на которых базируется мой тезис, после чего попытаюсь раскрыть возможные последствия его применения и сферы приложения.

ПСИХОЛОГИЯ УЧЕНЫХ

Мотивация ученых

Ученые, как и прочие представители рода человеческого, движимы множеством потребностей: общевидовыми потребностями, например, потребностью в пище; потребностью в безопасности, защите, покровительстве; потребностью в социальных связях и в любви; потребностью в уважении и самоуважении, потребностью в положительной репутации и в определенном уровне общественного положения; и наконец, потребностью в самоактуализации, то есть в воплощении заложенных в каждом из нас самобытных и общевидовых возможностей. Этот перечень потребностей широко употребим в психологии хотя бы потому, что фрустрация любой из этих потребностей приводит к психопатологии.

Менее изучены, но все же достаточно известны потребности когнитивного ряда – потребность в познании (любопытство) и потребность в понимании (потребность в философской, теологической, ценностной теории).

И наконец, меньше всего исследованы такие человеческие потребности и стремления, как потребность в красоте, симметрии, простоте, завершенности и порядке (их можно назвать потребностями эстетического характера), а также экспрессивные потребности, потребность в эмоциональном и моторном самовыражении, по всей вероятности, непосредственно связанные с эстетическими потребностями.

У меня складывается впечатление, что все остальные известные нам потребности, нужды, желания и побуждения либо служат средством, приближающим нас к удовлетворению этих основополагающих, базовых потребностей, либо невротичны по своей природе, либо представляют собой продукт научения.

Очевидно, что человек, занимающийся философией науки, движим прежде всего потребностями когнитивного ряда. Только благодаря неиссякаемому любопытству, свойственному человеку, наука достигла нынешней естественно-исторической стадии развития, только благодаря нашему настойчивому стремлению к знанию, осмыслению и систематизации она вознеслась до столь высоких уровней абстрагирования. Именно второе условие – присущая только человеку потребность в осмыслении и построении теории – представляет собой условие sine qua nоn для науки, потому что зачатки любопытства мы можем наблюдать и у животных (172, 174).

Однако другие человеческие потребности и мотивы также играют свою роль в развитии науки. Мы довольно часто упускаем из виду, что первые теоретики науки искали в ней прежде всего практическую пользу. Бэкон (24), например, видел в науке средство борьбы с болезнями и нищетой. Даже древние греки, несмотря на приверженность платоновской идее чистого и созерцательного разума, не забывали о практической, гуманитарной устремленности науки. Зачастую главным, исходным мотивом деятельности ученого становится высокая человечность, чувство родства с человечеством, или, вернее, неистребимое человеколюбие. Многие ученые посвящают себя науке, имея в сердце ту же цель, что и врач, посвящающий себя медицине, – благую цель помощи другому человеку.

И наконец, мы должны отдавать себе отчет в том, что практически любая человеческая потребность может подтолкнуть человека на стезю научного труда, – другой вопрос, станет ли он ученым в высоком смысле этого слова. Человек может рассматривать науку как образ жизни, как источник престижа, средство самовыражения или средство удовлетворения любой из бесчисленного множества невротических потребностей.

Деятельность большинства людей, как правило, мотивирована не каким-то одним, исключительным и всеохватывающим мотивом, а комбинацией множества разнонаправленных и одновременно действующих мотивов. Поэтому, осторожности ради, я склонен предположить, что любой отдельно взятый человек, работающий на поприще науки, движим не только человеколюбием, но и простым человеческим любопытством, не только стремлением к почету и уважению, но и желанием заработать деньги и т.д. и т.п.

Синергическая природа рациональности и импульсивности

Похоже, все уже согласны с тем, что глупо и бессмысленно продолжать противопоставлять разумное начало животному, ибо разум так же "животен", как потребность в пище, по крайней мере, у такого животного, как человек. Побуждение, импульс не обязательно противоречит уму и здравому смыслу, ибо здравый смысл сам по себе есть импульсом. Во всяком