Галилей

Часть 1

Введение

В современной физике прижился термин принцип относительности Галилея, но по праву ли данный принцип носит имя итальянского ученого? Нет, к сожалению, Галилей во многом ошибался. Было бы правильнее назвать этот принцип именем Гюйгенса, а лучше Декарта. Дело в том, что под равномерным движением Галилей подразумевал равномерное движение по окружности. Если телу предоставить полную свободу, считал «родоначальник классической механики», оно будет совершать круговое движение, а не двигаться по прямой, как это представляли Декарт и Гюйгенс. Таким образом, Галилей оставался в плену предрассудков Аристотеля и Птолемея.

Много мифов сложилось вокруг его имени. Вряд ли сегодня кому-нибудь нужно объяснять, что он никогда не говорил: Eppur si muove! — А всё-таки она движется! Знаменитый эксперимент, который он якобы провел на Пизанской башне, сбрасывая различные по весу предметы, чтобы установить одинаковость их равноускоренного движения, выдуман его фанатичными почитателями. И, вообще, мы очень плохо представляем себе его характер как человека и ученого. Первый нестрогий арест на книгу Коперника De revolutionibus orbium coelestium — Об обращении небесных сфер был наложен 1616 году, т.е. когда Галилею было уже за 50. Запрещенные в Италии, но не в северной Европе, произведения — Диалог (Dialogo, 1632) и Беседы (Discorsi,1638) — написаны немощным стариком. А чем он занимался в молодые и зрелые годы?

В 20 лет Галилей забросил учебу на медицинском отделении Пизанского университета. Но уже через пять лет, благодаря интригам, льстивому угодничеству перед начальством и знакомству с монаршими особами из Дома Медичи, он сделался преподавателем инженерного отделения того же самого Пизанского университета. Еще через три года, т.е. в 1592 году, его «прокатили» в родном университете. Но ловкий карьерист сумел занять место профессора в Падуанском университете. На лекциях в течение всей своей преподавательской деятельности никогда не звучали имена Коперника, Бруно, Бенедетти и прочих ученых-новаторов, борющихся с аристотелевской схоластикой. Это был наиболее консервативный преподаватель, которого больше всего интересовал собственный бизнес.

Подобно тому, как Джордано Бруно сожгли на костре вовсе не за его научные взгляды, а за оскорбления высокопоставленных священников папской курии и членов трибунала святой инквизиции (он обозвал их свиньями), «расправа» над Галилеем произошла исключительно на почве его личностных отношений с папой Урбаном VIII. В прошлом этот папа под именем кардинала Маффео Барберини всячески поддерживал Галилея в его исканиях адекватной модели мироздания. Когда тот в 1613 году впервые высказался в пользу учения Коперника, кардинал не возражал.

Но позже Галилей, обладавший дурным нравом, усугубившимся с возрастом, просто зазнался. Он многократно подводил своего высокого покровителя, злоупотребляя его терпением, постоянно ловчил и обманывал. В конце концов, папа решил проучить этого неблагодарного и вредного упрямца, разыграв сцену жестокого судилища. Этот громкий процесс принято рассматривать как яркую иллюстрацию борьбы консервативной церкви с прогрессивной наукой. В действительности, имел место банальный конфликт между двумя неуступчивыми мужчинами.

Жизнь и труды Галилея анализировали многие авторы. Критическая, наиболее близкая нам точка зрения представлена в двух книгах — в книге Н.В. Гулиа «О чем умолчали учебники» [8] и в книге И.С. Дмитриев «Увещание Галилея» [9]. В книге Гулиа читаем:

«О Галилее думают и пишут кто что хочет. Вот результаты опроса автором своих студентов о том, кто такой Галилей:

· это тот ученый, которого инквизиция сожгла на костре за проповедование учения Коперника;

· это тот мученик, который сидел в каземате в инквизиционной тюрьме, а на суде, топнув ногой, крикнул: «И все-таки Земля движется!», за что ему накинули срок;

· это ученый, придумавший подзорную трубу, называемую с тех пор «трубой Галилея»;

· это тот ученый, который первым сформулировал закон инерции, который почему-то называется «законом Ньютона».

Были и такие ответы, где Галилей представлялся монахом-отшельником; ученым, обнаружившим, что Земля круглая; тем, кто впервые доказал вращение Земли вокруг Солнца; был даже такой респондент, который утверждал, что Галилей — воспитатель Иисуса Христа, которого из-за этого называли «галилеянином». Более того, широко известны картины «Галилей в темнице» художника Пилоти, а особенно картина «А все же движется!» художника Гаусмана, где изображен суд инквизиции над героическим ученым.

Откуда все это? Почему именно Галилей оказался объектом столь разноречивых мнений, причем совершенно неверных. Ни одно из приведенных выше мнений не верно. Не сжигали Галилея на костре, не сидел он в каземате, не применялись к нему пытки, не топал он ногой, восклицая: «А все-таки Земля движется!» — это все мифы и легенды.

Да, были у него столкновения с инквизицией, но общий язык был быстро найден. Из протокола заседания инквизиционной комиссии следует, что Галилея только «увещевали», и он быстро согласился с этими «увещеваниями». Когда же Галилей высказал папе Павлу V свое опасение, что его будут беспокоить и впредь, то папа утешил его, сказав, что он может жить спокойно, потому что он пользуется таким весом в глазах папы, что пока он, папа, жив, Галилею не грозит никакая опасность.

Нужно лишь отметить что правда взаимоотношений Галилея и инквизиции была определена лишь путем анализа оставшихся документов с помощью новейших средств — рентгена, ультрафиолетового излучения, даже графологического исследования в 1933 г. Дело в том, что документы, относящиеся к процессу Галилея, были неоднократно подчищены, фальсифицированы самым хитрым способом, причем часть строк оказалась подлинной, а часть — вписанной уже после. Но правда была восстановлена, и она не в пользу принципиальности и героизма Галилея. Так что картины о Галилее могут иметь только художественную ценность» [8].

Не со всеми положениями книги Гулиа можно согласиться. Например, начал он ее с раздела, в котором с упоением рассказывает о Большом взрыве, которого, с нашей точки зрения, никогда не было. Все эти космогонические мифы существуют лишь в больном воображении современных фантазеров, не способных рассуждать в физических категориях. Далее, Гулиа восхищается Ньютоном, приписывая ему то, к чему он имел мало отношения. В частности, автор написал, что «Галилей не знал о законе всемирного тяготения, открытого позже Ньютоном». Этот закон открыл Роберт Гук; Ньютон имел к нему примерно такое же отношение, какое он имел к закону инерции. И хотя Гулиа совершенно справедливо считает, что первооткрывателем закона инерции нужно признать скорее Декарта, чем Галилея, он, тем не менее, в отношении первого делает умаляющую его заслуги оговорку: «Декарт тоже [как и Галилей] не знал о силах тяготения и сформулировал этот закон [закон инерции] по наитию».

Гулиа следовало бы знать, что закон инерции, как и закон сохранения энергии, импульса и массы вытекает не из какого-то другого физического закона, а из общих логических или эпистемологических представлений. Тело движется равномерно и прямолинейно потому, что для изменения его формы движения требуется какая-либо причина. Будет ли это силы тяготения, сопротивление воздуха или встреча с другим телом — не столь уж и важно. Декарт обладал отчетливым понимание закона: нет причины, нет изменений (здесь вновь можно сослаться на страницу нашего сайта Физика не имеет начала).

Аналогичным образом, все законы сохранения действуют в области физики только потому, что они справедливы с точки зрения здравого смысла: если в одном месте что-то прибыло, то в другом что-то убыло. Данный закон является априорным, а не апостериорным. Подобные принципы возникают в голове человека не по наитию, т.е. неосознанно, помимо рассудочного сознания, напротив, истинный физик в своих исследованиях только и может пользоваться этими ярко сияющими маяками. Другое дело, что многие люди, мнящие себя большими учеными, слабо чувствуют физику явлений, подменяя реальность какими-то пустыми понятиями, формальными дефинициями и умозрительными спекуляциями.

Из книги Дмитриев приведем фрагмент, который дает нам, пожалуй, наиболее яркий и точный портрет итальянского борца за торжество науки. О Галилее он написал так: «Ни в Риме, ни во Флоренции, ни вообще где-либо его никто не воспринимал — по крайней мере, в описываемый период — как выдающегося ученого. Его главные работы по механике еще не были опубликованы. Задуманная некогда "Система мира" так и не была написана. Он, конечно, получил известность благодаря своим астрономическим открытиям с помощью телескопа. Но, во-первых, сама идея телескопа принадлежала не ему, а во-вторых, считалось, что ему удалось построить хороший телескоп лишь потому, что в Венецианской республике умели делать хорошие линзы.

Конечно, он был замечательным собеседником, разносторонним и остроумным, но большинство видело в нем не профессионала (математика, астронома или натурфилософа), но смышленого, изобретательного и удачливого любителя. А ведь ему уже было под пятьдесят. Кроме того, он никогда не читал лекций в Пизанском университете, где числился, и его коллеги жаловались, что ему явно переплачивают.

Его просили доказать движение Земли, он же в ответ приводил доводы, которые не казались убедительными, и его всё более раздражало упрямство коллег и нападки противников. Он чувствовал,что надо нанести ответный, а может быть, упреждающий удар» [9, с. 297].

Ради справедливости нужно отметить, что лекции в Пизанском университете он всё-таки читал — с 1589 по 1592 год. Далее, он перевелся в Падуанский университет и без перерыва до 1609 года читал лекции там. В связи с наблюдением ночного неба и, следовательно, постоянным недосыпанием он попросил своего благодетеля, герцога Козимо II, освободить его от чтения лекций, но сохранить и даже повысить жалование, которое можно было получать в его родном университете в Пизе (университет в Падуе находился на территории Венецианской республики и не подчинялся флорентийскому монарху). Об этих событиях Дмитриев прекрасно осведомлен, более того, он их подробно описал, но в процитированном здесь отрывке они как-то смазались.

Верно, что Галилей был неважным ученым. Читая его труды, мы ощущаем, как тяжело и непрочно он воспринимает механику явлений. Восхищаясь Архимедом и Коперником, он, тем не менее, постоянно колеблется и, в конце концов, скатывается в старое русло аристотелевских спекуляций и птолемеевской картины мира. Полное неприятие им трех законов Кеплера — главного достижения, сделанного после Коперника, — и ложное истолкование морских приливов, которые он выставил как основное доказательство гелиоцентрической системы мира, свидетельствуют о его полном непонимании динамики Солнечной системы. Галилей — трибун, полемист и общественный деятель, но его трудно назвать последовательным и добросовестным исследователем.

Дмитриев копнул глубоко, но не слишком широко. Он не учел то обстоятельство, что наука Нового времени берет начало всё же в Античной Греции и затем от арабов распространяется по всей Европе. Причем в северной и средней ее части для нее сложились более благоприятные условия развития, чем в южной. Несомненно, что наука эпохи Возрождения и Нового времени более тесно связана с греческой и арабской наукой, чем с аристотелевской схоластикой, которая всячески противодействовала ей. Что касается конкретно математики, то схоласты ничего в ней не понимали и накануне ее возрождения в Европе никак не могли помешать людям, занимающимся ею. Фома Аквинский мог говорить о «царице наук» всё, что ему заблагорассудится, но математики к его пустым разглагольствованиям, конечно, не прислушивались, как не прислушивается любой узкий специалист к пространно рассуждающим философам.

Дмитриев дал историческую панораму того, что происходило в Италии в ее культурно-религиозном и социально-политическом срезе. Им досконально изучена реформа римско-католической церкви, провозглашенная Вселенским собором 1545 – 1563 годов как ответ на более радикальную Реформацию Лютера. Собор решил ряд доктринальных проблем, «принял также ряд дисциплинарных постановлений. Прежде всего была особо выделена роль священника как сакральной фигуры в противовес общинному, лишенному святости статусу пастора у протестантов» [9, с. 26].

Автор проанализировал непростые отношения, сложившиеся между доминиканцами и иезуитами, их споры вокруг богословских тем вроде грехопадения, соотношения божественной благодати и свободной воли. Как эти проблемы отражаются на способности человека познать мир и какую помощь в этом деле может оказать рядовой священник и епископ. На последнего «возлагалась и главная ответственность за успешное противостояние протестантизму на местах» [9, с. 26]. По всем этим проблемам обнаружились существенные расхождения между традиционалистами (доминиканцами) и новаторами (иезуитами) [9, с. 28]. При трансформации католической доктрины враждующие стороны постоянно опирались на учение Фомы Аквинского (1226 – 1274).

Дмитриев довольно много отвел место томизму, в том числе, эпистемологическим вопросам, которые касались существа математики. Вот одно из интересных мест в учении Фомы в изложении автора.

«Под гипотезой он понимал некое утверждение, позволявшее обосновать видимости природных явлений, не претендуя при этом на объяснение их истинной природы. Именно в этом смысле он и его последователи говорили о гипотетическом характере системы Птолемея. В этом же смысле позднее говорилось и о гипотезах Коперника, в частности, кардиналом Роберто Беллармино. Причем если натурфилософскую гипотезу можно проверить на истинность с помощью надлежащих наблюдений и опытов, уточнив тем самым ее эпистемологический статус, то истинность чисто математической гипотезы, относящейся к физическому миру, доказать сведением ее к истинным первоначалам и/или к очевидностям нельзя.

Второе пояснение относится к понятию "спасение явлений". "Спасти явление" — значит построить некую теоретическую модель его, выраженную в словах и в знаках, которая бы позволяла объяснять видимости и которая служила бы своего рода «мостом» между принятыми метафизическими утверждениями и наблюдаемыми данностями. К примеру, эпициклы и эксцентры встречаются в астрономических текстах, признанных каноническими (скажем, в "Альмагесте"), но не на небе. При этом данные наблюдений интерпретировались в соответствии с геометрическим характером принятой модели движения планет. В свою очередь, эта геометрическая модель должна была быть по крайней мере совместимой с некоторыми метафизическими принципами (скажем, с принципом равномерных круговых движений небесных тел, с принципом "лунной грани", т. е. качественной разнородности над- и подлунного миров и т. д.) и одновременно устанавливать границы, определявшие возможности астрономов приписывать Природе известную регулярность и упорядоченность» [9, с. 35 – 36].

Деление гипотезы, как основополагающего понятия в науке, на первое и второе «пояснение» здесь выглядит искусственным, а термин «спасение явлений» надуманным и сбивающим с толку. Данная проблема затрагивалась в «Конструктивной математике». В подразделе, который называется Логика и математика как два метода познания, читаем: «Греческое слово maqanw переводится как изучаю или понимаю, maqhsiz — изучение или познание, а слово математика (maqhmatikh) раньше означало науку вообще и глубокое познание всякого предмета. Здесь также уместно напомнить, что греческое слово гипотеза (upoqesiz) первоначально означало кинематическую модель и геометрическую схему. В этом значении данным термином пользовался Птолемей. Схоласты, недолюбливавшие конструктивные методы античных математиков, сообщили слову гипотеза коннотацию сомнения и предположения, отсутствовавшие в первоначальном значении слова. Рядом с исходным словом гипотеза можно было поставить и боговдохновенное слово теория или близкое ему слово теорема; они образованы от греческого глагола qewrein — созерцать. Таким образом, три основных математических термина — гипотеза, теорема и теория — апеллируют, прежде всего, к воображению, на что всегда опирался и будет опираться конструктивный поиск».

Ньютоновское выражение «гипотез не измышляю» подразумевает предположительную модальность, которую презирали схоласты (деятельность Ньютона являет собой рецидив средневековой схоластики и алхимии). Схоласты (читай, католики, последователи Фомы) мыслили в императивах абсолютной истины, которые завели науку в тупик. Всякая наука развивается через гипотезу; теория и теорема — атавизмы схоластической мысли. Через понятие «гипотеза» проходит важнейшая грань, которая разделяет науку и схоластику, математику и логику, представление и понятие, Архимеда и Аристотеля, наконец, Кеплера и Галилея. Итальянец не раз признавался в любви к Архимеду, но мыслил он в расплывчатых категориях средневековой схоластики Аристотеля. Это чувствуется по тому, как он отнесся к учению Кеплера.

Разумеется, кеплеровское мировоззрение еще во многом эзотерическое, изложено в духе платоновского «Тимея», однако ему присущи отчетливые рационально-конструктивные элементы, выразившиеся прежде всего в трех законах Кеплера. В сочинениях немецкого астронома намного больше математики, а значит, и настоящей науки, чем в сочинениях итальянца. Именно Кеплер сделал первый шаг по направлению к математической механике. Всё, что внес в эту науку Галилей, взято им из работ предшественников, в том числе, средневековых. Его собственный творческий потенциал был равен, практически, нулю.

Вряд ли имело смысл так уж углубляться в томизм XIII века, поскольку рациональная наука — и античная, и средневековая — развивалась вопреки религиозно-философским доктринам и школам, включая университеты. Поведение Галилея в первую очередь нужно было рассматривать не в широком культурно-религиозном и социально-политическом аспекте, а в узком личностно-психологическом. Экскурсы в историю римско-католической церкви, может быть, кому-то покажутся интересными, но они, к сожалению, не привносят ничего нового в понимание поведенческих реакций главного героя, продиктованных исключительно складом его беспокойной души. Как многие христиане, он крайне негативно относился к магии и волшебству, господствовавшие в тогдашней Европе. В этом аспекте будет не лишним коснуться личности другой исторической фигуры.

Имя Джордано Бруно часто ставят рядом с именем Галилея, считая обоих «мучениками науки». Бруно сожгли на костре, Галилея только припугнули и заключили под домашний арест. Любопытно провести сравнение между этими двумя жертвами Святой Инквизиции. Есть прекрасно написанный портрет казненного, принадлежащий перу советского историка науки И.Н. Веселовского; вот он: «Глаза задумчивые, потерянные, как будто ушедшие внутрь, в созерцание мук ада; смех сквозь слезы; отсутствие тела; характер раздражительный, полный упрямства и эксцентрических выходок. …Перед нами совершенно южная натура, сотканная из одних нервов и беспокойства, способная увлечься в надзвездную область в поисках отвлеченной мысли, способная уверовать в нее со страстностью юноши, чтобы вслед за тем неожиданно окунуться в житейскую грязь и разразиться гомерическим хохотом над какой-нибудь шутовской проделкой. Этой подвижности мысли отвечает капризное движение речи: она то звучит где-то в небе полным аккордом органа, победой и провозвестием, то врывается в комнату прямо с площади, вторя нескромным кривляньям паяца. То она не угонится за мыслью и тогда догоняет ее скачками, дробясь на тысячи брызг, разливаясь морем слов: слово за словом, эпитет за эпитетом, так что вы устаете от общего движения» [1, с. 12 – 13].

Бруно (настоящее имя Филиппо, прозвище по месту рождения Ноланец) в душе был больше оккультным философом, полемистом, поэтом и монахом-скиталецем, чем рационально мыслящий ученым, как думают многие. Однажды он сообщил своему товарищу о симпатиях к арианской ереси, считая ее более логичным вероучением, чем католический догмат. Тот донес, куда следует, и началась охота за еретиком. В 1576 году монах бежал из Неаполя, где проживал до этого, в Рим, в надежде затеряться в большом городе. Потом и отсюда пришлось бежать в вольную Венецию. Так, постепенно он превращался в странствующего монаха, который побывал во многих городах Европы — Лондоне, Оксфорде, Париже, Леоне, Тулузе, Франкфурте, Марбурге, Виттенберге, Женеве, Праге — пока, наконец, в 1592 году власти Венеции не выдали его римской инквизиции как опасного еретика. Доносчик написал: «Я, Джованни Мочениго, доношу по долгу совести и по приказанию духовника о том, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме, что мир вечен и существуют бесконечные миры… что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворённые природой, переходят из одного живого существа в другое. Он рассказывал о своём намерении стать основателем новой секты под названием "Новая философия". Он говорил, что Дева Мария не могла родить; монахи позорят мир; что все они – ослы; что у нас нет доказательств, имеет ли наша вера заслуги перед Богом» [2].

Римская инквизиция посчитала, что он является опасным разносчиком «лютеранской заразы», а также эклектической похлебки, сваренной из учений Пифагора, Платона, Кальвина, Меланхтона, Эразма, Фичино, Кардана, Телезия, Пико дела Мирандола и бог знает кого еще. Перед нами сейчас не стоит задача ознакомить читателя с учением Бруно. Приводя портрет кисти Веселовского, мы только хотели бы заметить, что между Бруно и Галилеем существует глубокое сходство и не менее глубокое различие. Сходство их натур заключалось, если можно так выразиться, в степени сумасшествия. Возможно, они и были психически ненормальными людьми — кто знает — тогда ведь не умели распознавать душевные расстройства. Различие же состояло в степени нравственности души, насколько она возвышена и низка.

Бруно — бедный монах-аскет, бесхитростный и честный, душа нараспашку. Его бескорыстный ум постоянно занят поиском каких-то эфемерных истин. Не таким выглядит Галилей. Он — коварный интриган, ищущий наслаждений, славы, денег и общественного положения. Он в первую очередь предприниматель и только потом исследователь. Оба легко меняют свои убеждения. Бруно — по доброте душевной, исходя из своих внутренних колебаний. Галилей — из вредности, ориентируясь на внешние обстоятельства. Он никогда бы не упорствовал, если бы не знал, что такая его тактика не приносит ему общественно значимых дивидендов.

Не совсем понятно, за что, собственно, казнили Бруно и казнили ли его вообще. Против казни говорит тот факт, что проповедь эзотерических взглядов в духе александрийских неоплатоников не могла повлечь за собой крайнего наказания столь известного гуманиста, каким был Джордано Бруно. Он был сторонником учения Николая Коперника, но до Галилео Галилея гелиоцентрическая система рассматривалась теологами как одна из возможных математических гипотез. Бруновская идея множественности миров тоже не вызывала со стороны церковников никаких нареканий. Разве Господь Бог не всемогущ? Разве Он не мог создать миллионы солнц и планетные системы вокруг них? Конечно, мог. Кто в этом сомневается, тот сомневается во всесилии Бога.

Имея в виду несносный характер Джордано Бруно, часто говорят о его ужасном святотатстве. Например, Иисуса Христа он называл козлом. Этот «мудрейший философ» так кричал и сквернословил с почтенными священнослужителями, что те со злости, кажется, могли устроить ему адские муки. Однако здравомыслие инквизиторов в таких ситуациях должно было взять вверх. Вряд ли человек, общавшийся с европейскими монархами, заслуживает мученической кары за свой дурной характер. Святая Инквизиция вела себя сурово по отношению к политическим деятелям Италии вроде Томмазо Кампанеллы, который собирался на юге страны воздвигнуть «Город Солнца» (это — название книги, написанной им в 1602 году в тюремных застенках Неаполя). Но Бруно не был политически опасным деятелем, как Кампанелла, поэтому его сожжение на костре было, возможно, только инсценировкой. Во всяком случае, надежных свидетельств приведения приговора в исполнение — явно недостаточно, так что всякий скептический ум должен брать данный исторический факт под большое сомненье. В этой связи будет уместно привести следующие выдержки: «В. С. Рожицын — автор фундаментального исследования процесса Бруно писал, что причины осуждения философа были достаточно непонятными даже для многих очевидцев казни, т.к. перед народом зачитали лишь приговор без обвинительного заключения. В тексте приговора отсутствовала важнейшая деталь - причины осуждения. Упоминалось только о восьми еретических положениях, давших основание объявить Бруно нераскаявшимся, упорным и непреклонным еретиком. Но в чем конкретно состояли положения, повлекшие за собой осуждение, не разъяснялось [4, с. 366 – 370].

Юридическая неконкретность приговора породила в Риме слух, чо Бруно сожгли "за лютеранство", что было бы вопиющим нарушением достигнутого в 1598 г. соглашения о примирении между протестантами и католиками. Опровергая подобные слухи Каспар Шоппе — человек, близкий к папскому двору, — объяснял в письме к своему другу, что сожженный был не лютеранин, а воинствующий еретик, который учил в своих книгах таким чудовищным и бессмысленным вещам, как, например, то, что миры бесчисленны, что душа может переселяться из одного тела в другое и даже в другой мир, что магия — хорошая и дозволенная вещь, что дух святой — это душа мира и т.д. и т.п. Не раскаявшись в своих грехах, писал Шоппе, Бруно жалко погиб, отправившись, думаю я, в другие, измышленные им миры, рассказать, что делают римляне с людьми богохульными и нечестивыми [4, с. 369]» [3].

«Письмо [Каспара Шоппе], напечатанное в 1621 году, долгое время служило единственным документом о последних годах и казни Бруно. Лишь в недавнее время обратили внимание на письмо Бренгера к Кеплеру и на ответ Кеплера, от 1608 года, где встречаются указания на последнее обстоятельство. Между 1608 годом и 1600-м, т.е. годом казни, о ней не говорится ни полслова, так что естественно могло родиться сомнение — точно ли Бруно был сожжен? Иные даже утверждали, что он сожжен in effigie (заочно), что казнь была совершена только над его изображением.

На вопросы, недавно обращенные по этому поводу к хранителям ватиканского архива, последовал ответ в таком смысле, что Бруно был действительно судим, как значится в актах; но какой приговор над ним произнесен — о том ничего неизвестно; еще менее известно — был ли этот приговор приведен в исполнение. Такой человек, как Бруно, мог умереть на площади, среди белого дня, в городе, куда, как нарочно, сошлись на этот раз люди со всех концов Европы, — и о его смерти не сохранилось ни одного современного известия, кроме случайного письма Шоппа, и прошло целых восемь лет, когда появилось первое, столь же случайное указание!» [1, с. 62].

Бруно и Галилей жили в одну и ту же культурную эпоху и были одинаково хорошо известны всей Европе. Судебное преследование Галилея началось спустя полтора десятка лет после казни Бруно. Почему в «деле Галилея» нет ни одного упоминания на громкое «дело Бруно», тем более, что в Конгрегацию инквизиции, судившую Бруно, входил кардинал Роберто Беллармино (1542 – 1621), судивший позже Галилея, и кардинал Камилло Боргезе — будущий папа Павел V (1605 – 1621), при котором в связи с «делом Галилея» в 1616 году наложен арест на книгу Коперника. Для устрашения они могли бы напомнить о «деле Бруно» — это так естественно. Как бы там ни было даже беглое описание судьбы Джордано дает нужный фон для описания судьбы Галилео. Далее перейдем к подробному жизнеописанию того, кого точно не казнили.

Начало жизненного пути

Семья и родственники Галилея (Galilei) постоянно проживали во Флоренции, но на некоторое время отец и мать переселились в Пизу, где у них в 1564 году родился сын Галилео (Galileo). Это имя он получил в честь деда, которого звали Galileo dei Galilei. Предки семьи носили фамилию Бонажути (Bonajuti), «первый, кто назвался Галилеем, был врач, преподававший в 1438 г. в Академии во Флоренции медицину» [6, с. 27]. Отец, Винченцо ди Микеланджело Галилей, был богатого и знатного происхождения. Он интересовался историей и теорией музыки. В 1582 году во Флоренции вышли его «Диалоги о старой и новой музыке».

К моменту рождения сына семья заметно обеднела. Небольшой семейный бизнес в виде торговли сукном не приносил того достатка, которым располагал дед. Тем не менее, денег хватало, чтобы дать детям (у Галилео был еще брат и две сестры) хорошее образование. В доме отца умели ценить не только музыку, но и живопись, поэзию, имелась обширная библиотека из книг латинских и греческих авторов. Мальчика Галилео заставляли играть на лютне, но музыканта из него не получилось. А вот его брат, которого звали Микеланджело, стал придворным лютнистом в Мюнхене. Больше всего глава семейства мечтал, чтобы его старший сын, как в свое время его предок, выучился врачебному искусству. С этой целью отец отправил 17-летний подростка в Пизанский университет на медицинский факультет. Однако доходная профессия, пользовавшаяся в то время повышенным спросом у населения, юношу не увлекла.

От матери ему передался вспыльчивый характер; в молодые годы он носил прозвище «Задира». Живя вдали от отцовского дома (к тому моменту родители возвратились во Флоренцию), Галилео занимался чем угодно, только не медициной. Однажды отец решил проверить, как учится его чадо. С этой целью он приехал в Пизу и зашел в университет. Каково же было его удивление, когда он в урочное время не застал сына в аудитории. Оказывается, почти с самых первых дней Галилео начал пропускать лекции по «скучным» предметам, а после вообще перестал ходить на занятия. Поначалу его увлек новый по тем временам художественной прием, который назывался вычерчиванием перспективы. Этот передовой и модный прием, изложенный в книге Леона Баттисты Альберта (L.B.Albert, 1404 – 1472) «Ludi Matematici», требовал знаний в области геометрии. Несколько уроков по учебнику Евклида ему дал один из друзей отца по имени Остилио Риччи (O. Ricci, 1540 – 1603), преподававший математику и механику пажам Тосканского двора (в связи с неспокойной политической обстановкой весь Королевский Двор переехал из Флоренции в Пизу).

Наряду с математикой молодой Галилей в тайне от отца начал почитывать книги по физике и астрономии. Практичный Винченцо был крайне не доволен этими увлечениями сына, которые не сулили большой материальной выгоды. Математики в то время не ценились. Достаточно сказать, что оклад профессора математики в университете был в 10 раз меньше, чем профессора медицины. Несмотря на строгие предупреждения отца Галилео забросил подальше в шкаф книги Гиппократа и Галена — тогдашних авторитетов медицинской науки — и взялся за изучение математики и технических дисциплин. Вивиани, первый биограф Галилея, присматривавший за ним в последние годы его жизни, с большим пиететом об этом писал: «Риччи хотя и счел весьма разумным выполнить желание этого молодого человека, но прежде обсудил сие со старым Галилеем, коему он был добрым другом, и просил его разрешения. Сначала тот не хотел соглашаться, в конце концов, дозволил сие с условием, что его согласие останется неизвестным сыну, дабы тот с требуемым старанием продолжал штудии медицины. Так начал названный Риччи давать юному Галилею обычные разъяснения определений, аксиом и постулатов первой Книги Элементов, и Галилей нашел эти принципы столь ясными и несомненными, что уверовал в неизбежную прочность и стройность всего здания геометрии, коль скоро оно на этих принципах покоится. Причем скорбел он, что по сему столь ясному пути к познанию истины ранее не пошел, и испытывал день ото дня все большую склонность к сему занятию и, напротив, все меньшую к медицине. Отец его, заметив сие, не преминул его за это зачастую и наказывать, но все напрасно, пока, наконец, совсем не запретил он Риччи продолжать математические штудии со своим сыном… Когда он дошел до шестой Книги Евклида, то и решил он открыть своему отцу, что он самостоятельно узнал в геометрии, и просить его притом, чтобы он его более от этих штудий не удерживал, ибо к ним он в себе ощущает естественное стремление. И когда его отец увидел, что сын мог с удивительной остротой ума решать всякого рода задачи, кои он ему предлагал, и заключил отсюда, что он поистине рожден для математики, то согласился наконец с выбором сына и более не протестовал. ...Отныне Галилей совсем распрощался с медициной и в короткое время закончил Элементы Евклида, равно как и все превосходнейшие геометрические сочинения древних…» [6, с. 29 – 30].

В студенческие годы Галилей узнал о знаменитой книге Коперника, которая уже тогда была широко известна и имела свободное хождение. Однако большого интереса тогда он к ней не проявлял. Университетские преподаватели предпочитали строить свои курсы на теориях Аристотеля и Птолемея; их представления о мире Галилея вполне устраивали. Надо заметит, что «философия Аристотеля в то время преподавалась в чудовищной форме: в виде набора высказываний, считавшихся истинами в последней инстанции, лишенных мотивировок и доказательств. О несогласии с Аристотелем не могло быть и речи» [7].

Но вот, забросив медицину, Галилей неожиданно заинтересовался механикой Архимеда, точнее, его гидростатической теорией. Позднее он смастерил гидростатические весы, с помощью которых можно было решить знаменитую задачу Архимеда о "золотой" короне царя Гиерона. Об этой его студенческой инициативе лакейские биографы пишут как о неком гениальном просветлении, например, так: «Размышляя над задачей, которую в свое время решил Архимед — как выяснить, из чистого ли золота сделана корона тирана Гиерона, — Галилей нашел новый, более точный способ, позволяющий обнаружить мошенничество ювелира. Размышления и опыты по определению удельного веса различных веществ, особенно сложных смесей и сплавов, привели Галилея к созданию своей конструкции гидростатических весов — прибора, позволяющего находить плотность тел. Он даже написал об этом специальную работу, с которой в рукописи знакомил друзей» [5, с. 15].

Данную задачу и конструкцию весов Галилей описал в небольшом трактате (La bilancetta, 1586 г.) и послал маркизу дела Монте, Гвидо Убальди, известному механику, прославившемуся сочинениями по статике простых машин. Маркиз же показал работу Галилея герцогу Фердинанду Медичи, регенту Тосканы. О своих «научных» достижениях автору непременно хотелась рассказать самым могущественным людям Италии. Между тем, гидростатические весы были хорошо известны уже арабам и средневековым алхимикам для определения процентного соотношения золота и серебра, меди и олова, других сплавов. Они стали модным поветрием среди увлекающихся механикой людей, в частности, о них в XV веке писал Никола Кузанский (более подробно об этих весах рассказывается ниже).

Однако не забудем, что Галилей всё еще оставался студентом медицинского факультета, с руководством которого у него назревал серьезный конфликт. Дело в том, что при Пизанском университете существовал колледж, где 40 студентов учились и жили на полном государственном обеспечении. За безобразное отношение к учебе Галилея, естественно, туда не взяли. Он мог бы продолжить учебу в университете, если бы его родители оплачивали ее. Но какой смысл было платить престарелому отцу деньги, если его отпрыск не хотел учиться? Поэтому в 1586 году к большой радости декана медицинского факультета и к огорчению несчастных родителей нерадивого студента благополучно отчислили из университета.

Таким образом, проявив своеволие, Галилео Галилей начал действовать на свой страх и риск в соответствии со своими представлениями о своем предназначении на земле. Приемы, с помощью которых он отвоевывал себе место под солнцем, были весьма специфическими, прежде всего, с моральной точки зрения. Уже на следующий 1587 год он отправился в Рим, чтобы познакомиться там с немецким ученым Христофером Клавиусом (его зовут также Христофор Клавий или даже Клау). Этот священник-иезуит впоследствии сделался самым известным математиком Европы, так как по просьбе папы Григория XIII он создал так называемый григорианский календарь. Данная задача потребовала от ученого глубоких математических знаний, которые отчасти проиллюстрированы геометрическими построениями, показанными рядом с портретом математика.

«Главной целью Галилея было добиться получения от этого влиятельного человека рекомендации для занятия профессуры в одном из итальянских университетов» [6, с. 31]. Ну, посудите сами, какой «профессор» мог получиться из безалаберного, нахального и самоуверенного мальчишки? По понятным для всех взрослых людей причинам эта поездка успехом увенчаться не могла. Разумеется, мудрый математик без труда раскусил карьеристские намерения юного наглеца и никакой рекомендации на преподавание в каком-либо университете ему не дал.

Вернувшись во Флоренцию ни с чем, молодой человек начал давать частные уроки по математике и за свой труд получать первые небольшие деньги. Это было очень кстати, так как летом 1591 году отец-кормилец умер и вся семья жила на деньги мужа старшей сестры Бенедетто Ландуччи. В течение последующих трех лет, следуя своим социально-психологическим инстинктам, Галилей познакомился с видными математиками Италии, в том числе, с Джованни Медичи, который был внебрачным сыном великого герцога Козимо I Медичи. Он, как и Галилей, интересовался математикой, механикой и инженерным строительством. В 1589 году Козимо Джованни и Гвидо Убальди составили своему лючшему другу Галилео Галилею протекцию на преподавание математики в Пизанском университете, который тот три года назад не закончил по медицинскому отделению. Эта протекция сыграла роль звонкой пощечины, которую бывший студент залепил своим университетским мучителям.

Небольшая историческая справка. «В XV столетии Флоренция как республика пережила фазу наивысшего расцвета. В городе выдающуюся роль играл род Медичи, разбогатевший на банковском деле. Его влияние и власть были так велики, что с 1434 г. он установил фактическое господство во Флоренции. В 1532 г. Медичи стали герцогами Флоренции, а после распространения их власти на Сиену (1555 г.) они были провозглашены в 1569 г. папой Великими герцогами тосканскими. В Тоскане было три университета — во Флоренции, в Пизе и в Сиене, из которых Пизанский был самым видным. Он был перестроен в 1542 г. герцогом Козимо I » [6, с. 24 – 25].

Данный факт весьма показателен. Галилей умел обзавестись нужными знакомствами, добиться от влиятельных людей письменной рекомендации или устного поручительства. Даже в молодые годы он вел себя как опытный дипломат и тонкий знаток человеческих душ. Галилей ставил перед собой цель и всеми путями — где умом и напористостью, где интригами и хитростью — добивался нужного ему результата. Вместе с тем, эта его настойчивость и целеустремленность соседствовали с какой-то беззаботной праздностью и откровенной ленью.

Так, например, хлопоча о своей будущей должности в университете и затратив на это немалые старания, молодой человек, однако, умудрился пропустить первые семь лекций. Для начинающего преподавателя — совершенно немыслимый проступок. Формально Галилей сослался на испорченность дороги, соединяющей Пизу с Флоренцией, но фактически, основной причиной была его чудовищная безалаберность. К началу занятий можно было, конечно, поспеть вовремя, так как о наступлении осенней распутицы все были прекрасно осведомлены. Но молодой преподаватель, упустив благоприятный для поездки период, не захотел в непогоду отправляться в неприятное путешествие и предпочел отсиживаться дома.

Изнеженность, любовь к роскоши и комфорту, как и стремление к общению с высокопоставленными персонами высшего света, были характерными чертами его непомерно тщеславной натуры. Университетские профессора невзлюбили заносчивого недоучку и выскочку, который не только не стеснялся своего более чем скромного положения в обществе квалифицированных преподавателей, но вел себя крайне вызывающе, пренебрегая правилами и обычаями, установленными в университете. Так, например, на зависть своим коллегам он демонстративно носил роскошный, дорогой и очень модный сюртук вместо убогой университетской тоги, о которой сочинил издевательские частушки.

Его лекции изобиловали анекдотами и веселыми историями из его собственной богатой на приключения жизни. Между ним и студентами не было дистанции, он чувствовал себя одним из них. Вместе с ними он мог участвовать в шумных коллективных выступлениях. Впоследствии одна из его озорных выходок получила широкую огласку. Сегодня этот бесшабашный и рискованный поступок его дерзкой натуры лакейские биографы выставляют за некий научный эксперимент.

Чтобы это как следует осмыслить, нужно еще раз напомнить читателям, что о знаменитом труде Коперника все были прекрасно наслышаны. Брожение умов в Европе давно началось и справедливость аристотелевского взгляда на мир многими думающими людьми горячо оспаривалась. Хотя, разумеется, подавляющая часть университетских ретроградов оставалась убежденными схоластами. Подобное отставание в образовательных учреждениях всегда было и будет.

Так, например, последователь Коперника, Джован Баттиста Бенедетти (1530 – 1590), подобно Джордано Бруно, полагал, что звезды — это Солнца с такими же планетами, как земля. Вероятно, все эти планеты населены разумными существами, похожими на людей. Он также критиковал механику Аристотеля, который писал: «Тела, имеющие большую силу тяжести или легкости, если в остальном имеют одинаковую форму, скорее проходят равное пространство в том пропорциональном отношении, в каком указанные величины относятся друг к другу» [5, с. 18]. То есть, по мнению древнегреческого философа, свинцовый шар должен приобрести скорость падения примерно в десять раз большую, чем шар такого же объема, сделанный из дерева. Бенедетти на опыте доказал, что это не так.

Университетские снобы не читали крамольных книг, но опыты и учение Бенедетти были всем хорошо известны, особенно, университетской молодежи. Галилей решил проверить выводы прославленного критика, путем сбрасывания указанных шаров с Пизанской башни. Окруженный ватагой веселых студентов он бросал предметы с высоты и сравнивал время их удара о землю. Сомнения Бенедетти очевидным образом подтвердились, но говорить о серьезно поставленном эксперименте здесь вряд ли возможно (об этом более подробно будет сказано ниже).

Озорное мероприятие скорее напоминало очередную выходку эксцентричного преподавателя, желающего лишний раз обратить на себя внимание окружающих. Кто-то из шутников пустил слух, будто преподаватель математики решил свести счеты со своей жизнью и хочет броситься вниз головой с башни. На короткое время эта скандальная история принесла Галилею дурную славу, но вскоре участники и свидетели её обо всём забыли. А через много лет биографы раскопали этот несерьезный эпизод из жизни великого ученого и выставили его в выгодном для него свете.

Руководство университета посчитало, что с нагловатым и заносчивым преподавателем, который, не имея ученого звания, увлекается сомнительными направлениями в науке, лучше побыстрей расстаться. Благо, что к этому моменту его высокий покровитель, отпрыск великого герцога, уже перестал поддерживать Галилея, так как тот при большом стечении солидной публики резко раскритиковал проект землеройной машины, предложенный Джованни Медичи. В итоге, на очередной 1592 – 1593 учебный год его контракт с университетом не был автоматически продлен, как это делалось для всех прочих преподавателей.

Но будущий основоположник научного естествознанья — именно так сегодня величают Галилея — горевал недолго. К проблеме своего трудоустройства он снова подключил могущественного маркиза Гвидо Убальди. В результате, уже 7 декабря 1592 года он прочитал первую вступительную лекцию в Падуанском университете. Злые языки рассказывали, будто его взяли туда постольку, поскольку кому-то понравилась его игра на лютне. Что ж, очень даже может быть — ведь к тому времени никаких больших заслуг на поприще науки и педагогики Галилей не сыскал.

Падуя находится в немногих километрах от Венеции — независимого города-республики, дружественно настроенного к Тоскане. И хотя Флоренция являлась оплотом итальянского Ренессанса, в Венеции тоже находилось немало культурных центров, где собирались известные на всю Италию музыканты, поэты, живописцы, архитекторы, священники, дипломаты, предприниматели и аристократы.

Незадолго до того, как Галилей выбил себе место профессора математики в Падуе (это случилось 26 сентября 1592 года), свободолюбивая Венеция выдала в руки Святой Инквизиции строптивого Джордано Бруно. Наш «борец за научную истину» об этом, конечно, слышал — дело было громким — но тогдашний настрой его ума имел совершенно противоположный характер — угодливый к властям и вполне лояльный к господствующей точке зрения на устройство вселенной. В Падуе он читал традиционные курсы по евклидовым «Началам», птолемеевскому «Альмагесту» и аристотелевской «Физике». В его лекциях не было сказано ни слова об учении Коперника, Бенедетти, тем более, Бруно.

Попав в самый престижный и старейший университет Италии (он основан в 1222 году), молодой повеса зачастил в знаменитый дом Пинелли, где обсуждались все мировые проблемы политики, религии, искусства и науки. Сам Пинелли поддерживал связи с главами государств и виднейшими людьми Европы. Через Пинелли Галилей пытался найти каналы связи с датским астрономом Тихо Браге, который к тому времени сделался знаменитым. Однако эти поиски нужно рассматривать как наведение мостов со всеми видными учеными Европы, которые могли оказаться полезными Галилею в будущем. Последующая переписка с Кеплером, преемником Тихо Браге на посту королевского астронома, дает представление о том, что в действительности нужно было предусмотрительному итальянцу от астрономов севрных стран.

Позже он списался с Кеплером, который, как известно, питал слабость к мистике и астрологии, но горячо поддержал коперниковскую революцию. В письме от 4 августа 1597 года Галилей благодарит астронома за его недавно вышедшую книгу «Mysterium cosmographicum» и обещает ее прочитать. Вряд ли он проникся содержанием этой книги, поскольку мистику он особо не жаловал. Хотя позже, в 1602 – 1609 годах, «Галилей частным образом преподавал астрологию и по заказам своих слушателей составлял для них гороскопы, которые шли по круглой цене 10 скудо» [6, с. 35]. Позиция Кеплера в отношении гелиоцентрической системы мира ему импонировала больше и в том же письме он признавался: «...Я уже много лет как пришел ко взглядам Коперника и с этих позиций открыл причины многих природных явлений, несомненно необъяснимых на основе обычных представлений. На сей счет я многое ... еще не решился опубликовать, страшась судьбы самого Коперника, который, являясь нашим учителем, ... тем не менее безмерно многими ... осмеян и освистан. Я отважился бы выступить со своими рассуждениями перед обществом, если бы больше было людей Вашего образа мыслей. Коль скоро это все же не так, я воздерживаюсь» [6, с. 34].

Страх быть осмеянным у Галилея действительно был, но какого-то особого интереса к астрономии он тогда не проявлял. Впервые такой интерес забрезжил спустя много лет, в 1604 году в связи со вспышкой в ночном небе новой звезды. Ее появление вызвало в образованном обществе жаркую полемику, в которой участвовал и Галилей. Но зная колеблющийся, иногда очень неопределенный и даже весьма смутный образ мыслей по самым принципиальным вопросам мироздания (об этом ниже), автор письма к Кеплеру был вряд ли до конца искренним в своем отношении к учению Коперника. Скорее всего, он просто хотел льстиво поддержать своего адресата и потому хвастливо подыгрывал ему. В ответном письме Кеплер писал: «...Радуюсь дружбе с итальянцем и единодушию в отношении Cosmographia copernicana. Мне, однако, хотелось бы, чтобы Вы, обладающий столь высоким разумением, проложили себе иной путь. Вы предостерегаете, что следует бежать от всеобщего невежества и не раскрывать и не противопоставлять себя легкомысленно яростным нападкам толпы педантов... И здесь, в Германии, наши взгляды приносят нелюбовь к нам... Я живу, сторонясь больших толп людей, и потому просто не слышу всех этих воплей. Мужайтесь же, Галилей, и выступайте... Если Италия не очень подходит для опубликования работ, то, может быть, у нас в Германии найдется такая свобода...» [6, с. 34].

В связи с этим обменом писем уместно будет напомнить читателям следующие неопровержимые факты биографии нашего героя. В качестве дополнительного учебного пособия к читаемым лекциям Галилеем в 1597 году был написан «Трактат о сфере, или Космография». В нем автор определенно высказался «О неподвижности Земли». Так, в частности, называлась одна из глав трактата, в которой доказывалось, что Земля является центром мира. Этой же птолемеевской позиции он твердо следовал, когда читал лекции в университете по астрономии в течение 1603/4 и 1604/5 гг. О гелиоцентрической системе мира громко, уверенно и открыто Галилей заговорил после наблюдения в 1609 году за движением четырех спутников Юпитера, которое описал в «Звездном вестнике». Таким образом, выше приведенные слова из его письма к Кеплеру в отношении системы Коперника выглядят неискренне.

Если Кеплер, как вытекает из содержания процитированного письма, чурался шумных светских мероприятий и праздной толпы, то для Галилея это было живительной средой обитания. В Падуанском университете Галилей вел себя уже более осмотрительно, чем в Пизанском, хотя вызвано это было отнюдь не переменой в его беспокойном характере. Напротив, проведение веселых и шумных сборищ, которые он организовывал, лишь участились. Чтение лекций было не только единственным, но и далеко не самым главным его занятием, особенно после 1600 года. Инициативный и энергичный преподаватель открыл собственный бизнес. Он вместе с матерью создал центр обучения сынков состоятельных родителей, в котором в разное время обучалось от 10 до 30 молодых людей.

С этой целью Галилей приобрел роскошную виллу с садом-виноградником, складскими помещениями и хорошей мастерской, служившей ему одновременно и лабораторией. В этом платном пансионе в первой половине дня проводились занятия по скучным предметам, а во второй устраивались веселые пиршества с обильным возлиянием крепких вин. Нескончаемые споры о науке, религии, искусстве и политике проходили на фоне шумных игр на музыкальных инструментах с оживленными танцами, веселыми забавами и, конечно же, всё это проходило в обществе прекрасных дам.

Галилео не был красавцем, но девушки обожали веселого острослова, сорящего деньгами. К женщинам, окружавшим его повсюду, он относился несерьезно. Но на четвертом десятке его потянуло к постоянству. Он страстно влюбился в красавицу Марину Гамбу, с которой прожил полтора десятка лет и нажил троих детей, но которая так и не стала его законной супругой.

Жившие в его пансионе богатые повесы лодырничали и не стремились к получению прочных и систематических знаний. Но они исправно платили деньги за модное поветрие, которое еще не было полноценной наукой. То, чем они занимались, уже не относилось ни к философии или религии, ни к чистой математике или свободному искусству. Сегодня трудно представить себе, чем была, собственно, данная отрасль знаний, тем не менее, мы попытаемся прояснить для себя ее содержание.

«Так как его частными учениками были многочисленные дворяне, желавшие получить образование, то он должен был учитывать и их интересы в области строительства укреплений, баллистики и других военных дисциплин, что в свою очередь способствовало развитию его интереса к техническим проблемам. Подобное же действие оказывали верфи и знаменитый в те времена арсенал Венеции — сооружения, которые во многих отношениях стимулировали его научные исследования» [6, с. 33].

В университете Галилей преподавал на факультете свободных искусств по курсу «Фортификация». Данная дисциплина касалась азов геометрии, инженерного черчения и числового расчета оборонительных сооружений, а также строительной архитектуры, баллистики, прикладной механики и элементов военного искусства. Каких-то отвлеченных знаний, включающих абстрактную математику и механику, которые сейчас называют наукой, в читаемом им курсе было немного. К своим прямым обязанностям он относился ответственно. В течение 1592/3 годов им было написано три учебных пособия на военную тематику. В 1594 году вышло еще одно пособие, в котором описывалось механическое приспособление «для подъема воды с помощью тягловой силы животных». Оно «принесло ему патент на использование в Венеции». В 1597 году он представил на суд квалифицированных экспертов «изобретение пропорционального циркуля для геометрических и военных нужд», которое существенным образом сказалось на дальнейшей его судьбе.

Дело в том, что в тогдашней Европе наблюдался строительный бум, а феодальная раздробленность предъявляла высокие требования к военно-оборонительным сооружениям. В Италии повсюду открывались различного рода механические мастерские по изготовлению инструментов и строительных приспособлений, причем каждая мастерская специализировалась на каком-то одном виде деятельности. Конкурентная борьба заставляла Галилея искать свою нишу предпринимательской деятельности, в которой бы он чувствовал себя наилучшим образом. К решению поставленной жизнью коммерческой задаче он подошел всесторонне, исходя из своих не дюжих организаторских способностей. В итоге, он создал комплексное предприятие, где было налажено производство инструмента, публикация приложенной к нему инструкции и подготовка кадров, которые могли бы успешно применять инструмент для вычерчивания строительных и инженерных чертежей. Его пансион как раз и выполнял все три указанных функции.

Подобно упомянутым гидростатическим весам для решения архимедовой задачи, в тогдашней Европе ходило множество вариантов одних и тех же изделий, снабженных различными приспособлениями. Каждая мастерская стремилась сделать свой инструмент максимально удобным и точным; естественно, циркуль не был исключением. Галилей проанализировал несколько вариантов циркулей и создал свою оригинальную конструкцию, которая успешно конкурировала на европейском рынке. К концу своего пребывания в Венецианской республике он понял, что рынок чертежных инструментов оказался перенасыщенным; он почувствовал давление со стороны конкурентов. Началась изнурительная борьба за выживание, неизбежно сопровождавшаяся взаимными претензиями на право полупромышленного изготовления инструментального оборудования.

Галилея обвинили в том, будто он украл ключевые конструктивные идеи своего циркуля у своих конкурентов. «В 1606 г. он срочно печатает в Падуе книгу об этом циркуле и его применениях, чтобы предупредить злоупотребление этим открытием, уже распространенным его учениками. Книга защитила приоритет Галилея от притязаний Бальтазара Капры» [6, с. 36]. Однако, зная находчивый (чтобы не сказать, чрезвычайно изворотливый) характер Галилея, не особенно обремененный моральными принципами, обвинение его в плагиате не кажется таким уж безосновательным. Несколько скандальных атак на свой бизнес ему удалось победно отразить. Но дальнейшее производство циркулей уже не было безопасным и не могло приносить достаточной прибыли.

В апреле 1604 г. падуанская Инквизиция обвинила Галилея в ереси. Он составлял гороскопы и уверял, будто звезды и планеты определяют судьбу человека и могут определять ход земных событий. Донес на него ремесленник Сильвестро Паньони (S. Pagnoni), живший и работавший в доме Галилея.

«На допросе 21 апреля 1604 г. Паньони сказал, что «видел его [Галилея] в его комнате составляющим гороскопы разных людей. Синьор Галилей заявил, что занимается этим уже около двадцати лет [т. е. после встречи с математиком Остилио Риччи, у которого Галилей брал уроки геометрии и механики], чтобы заработать на жизнь, и уверял, что его предсказания должны сбыться». Паньони упомянул также о том, что мать Галилея — Джулия Амманати (G. Ammannati, 1538 – 1620) — рассказывала, будто её сын никогда не был на исповеди и не причащался. Правда, тут же доносчик добавил, что видел, как Галилей посещал мессу вместе со своей сожительницей, венецианкой Марией (Мариной) ди Андреа Гамба (М. Gamba)» [9, с. 118 – 119].

Многие известные люди обращались к Галилею с просьбой составить для них гороскоп (25 гороскопов сохранилось). Астрология преподавалась студентам-медикам с тем, что бы они могли вовремя и верно произвести назначение того или иного лекарства. Расчет гороскопов относился к ведению математиков. Разные общественные группы к ним относились по-разному. Католическая церковь и, особенно, иезуиты осуждали астрологию за ее фатализм в виде слепой веры в предопределенность астрологических прогнозов. Тосканский двор широко пользовались прогнозами астрологов и составленными ими гороскопами. Так, например, когда «в начале 1609 года Великий герцог Фердинанд I (правление 1587 – 1609) серьезно заболел, его супруга Кристина Лотарингская обратилась к Галилею, который до этого в течение нескольких лет давал в летние месяцы частные уроки математики наследнику престола», т.е. будущему герцогу Козимо II. Тот согласился и заявил супруге, что «жизни Великого герцога ничто не угрожает. Ровно через 20 дней Фердинанд I скончался» [9, с. 148].

1. Веселовский И.Н. Джордано Бруно. Биографический очерк / В кн. "Джордано Бруно. Избранное". — Самара: Агни, 2000.

2. Будур Наталия. Повседневная жизнь Инквизиции в Средние века http://lib.rus.ec/b/331152/read

3. Менцин Ю.Л. / Вселенная и Мы / Загадки процесса Джордано Бруно http://www.astronet.ru/db/msg/1187107

4. Рожицын В.С. Джордано Бруно и инквизиция. М.: Изд. АН СССР, 1955.

5. Штекли А.Э. Галилей. — М.: Молодая гвардия, 1972.

6. Шмутцер Э., Шютц В. Галилео Галилей, — М.: Мир, 1987.

7. Гиндикин С.Г. Два рассказа о Галилее / В кн. "Рассказы о физиках и математиках". МЦНМО,НМУ 2001. http://alexandr4784.narod.ru/gindikinpdf/g02.pdf

8. Гулиа Н.В. О чем умолчали учебники. Удивительная физика. —М.: НЦ ЭНАС, 2005.

9. Дмитриев И.С. Увещание Галилея. —СПб.: Нестор История, 2006.