Глава XXV

Альтамон, 2

Столовая Альтамонов, как и все остальные фасадные комнаты квартиры, специально подготовлена к предстоящему большому приему.

Это восьмистенная комната, в ее четырех срезанных углах устроены стенные шкафы. Пол покрыт блестящей терракотовой шестигранной плиткой, стены оклеены пробковыми обоями. В глубине — дверь на кухню, где хлопочут три белых силуэта. Слева, вдоль стены, на деревянных крестообразных подпорках стоят четыре бочонка с вином. В центре, под люстрой-чашей из опалового стекла, подвешенной на трех золоченых медных цепях, — стол из блока застывшей помпейской лавы цилиндрической формы с установленной на нем восьмигранной столешницей из дымчатого стекла; он заставлен маленькими розетками с китайским орнаментом, наполненными легкой закуской к аперитиву: маринованное рыбное филе, креветки, оливки, маслины, орехи кешью, копченые шпроты, долма, канапе, украшенные лососиной, головками спаржи, кружочками вареного яйца и помидора, говяжьим языком, анчоусами, миниатюрные запеканки с ветчиной, карликовые пиццы, птифуры из слоеного теста с сыром.

Под бочонками несомненно, из опасения, что вино будет капать — подстелена вечерняя газета. На одной из страниц помещен кроссворд, тот самый, который решала сиделка мадам Моро, но здесь он частично решен, хотя заполнены еще не все клетки.

До войны, еще до того, как Альтамоны сделали из нее столовую, в этой комнате, во время своего недолгого пребывания в Париже, жил Марсель Аппенццелл.

Сформировав свое научное мировоззрение под влиянием школы Малиновского и мечтая довести теорию учителя до ее логического завершения, Марсель Аппенццелл решил жить в изучаемом племени, чтобы полностью разделить его судьбу. В 1932 году двадцатитрехлетний ученый отправился один на Суматру. Собрав скудный багаж с минимальным количеством инструментов, оружия и предметов западной цивилизации, преимущественно подарков (табак, рис, чай, бусы), он нанял малайского проводника по имени Соелли и поплыл на пироге вверх по течению черной реки Алритам. В первые дни они встретили собирателей камеди гевеи, потом добытчиков ценной древесины, сплавлявших по реке огромные древесные стволы. Затем они остались совершенно одни.

Целью экспедиции была неуловимая народность, которую малайцы называют анадалам, или оранг-кубу, или кубу. Оранг-кубу означает «те, кто защищаются», а анадалам — «Сыновья Глубины». Почти все жители Суматры живут близ побережья, тогда как кубу селятся в центре острова, в одном из самых неблагоприятных мест в мире, в знойных лесах с болотами, кишащими пиявками. Однако многочисленные легенды, документы и останки наводят на мысль, что некогда кубу были хозяевами острова, но, потерпев поражение от завоевателей с Явы, ушли к своему последнему убежищу в самое сердце джунглей.

За год до этого Соелли удалось обнаружить одно племя кубу, чья деревня была выстроена недалеко от реки. Через три недели плавания и пеших переходов Аппенццелл и его проводник наконец туда добрались. Но деревня — пять домов на сваях — была заброшена. Аппенццелл уговорил Соелли подняться еще выше по реке. Другие деревни они так и не нашли, а через восемь дней Соелли решил вернуться к побережью. Аппенццелл заупрямился и в итоге, оставив Соелли пирогу и почти все ее содержимое, один, практически без всякого снаряжения, ушел в джунгли.

Соелли, вернувшись на побережье, сообщил о случившемся голландским властям. Было организовано несколько поисковых экспедиций, но они не дали никаких результатов.

Через пять лет и одиннадцать месяцев Аппенццелл нашелся. Один из геологоразведочных отрядов обнаружил его более чем в шестистах километрах от исходного пункта, на берегах реки Музи. Он весил двадцать девять килограммов, и его единственной одеждой было некое подобие штанов, сшитых из бесчисленных коротеньких тряпочек и держащихся на желтых подтяжках, оставшихся целыми, но потерявшими былую эластичность. Его доставили в Палембанг и, после нескольких дней госпитализации, репатриировали, но не в Вену, откуда он был родом, а в Париж, куда к тому времени переехала его мать.

Обратная дорога заняла целый месяц, в течение которого Аппенццелл сумел прийти в себя. Сначала немощный, почти неспособный самостоятельно двигаться и принимать пищу, практически утративший навыки речи, низведенной до нечленораздельных выкриков или — во время приступов лихорадки, которые с ним случались через каждые три-четыре дня, — долгих бредовых монологов, он постепенно сумел обрести элементарные физические и умственные способности, вновь научился садиться в кресло, пользоваться вилкой и ножом, причесываться и бриться (после того, как судовой парикмахер состриг девять десятых его шевелюры и сбрил ему всю бороду), надевать рубашку, воротничок, галстук и даже — что несомненно было труднее всего, так как его ступни напоминали роговые наросты, рассеченные глубокими трещинами, — обувь. Когда он высадился в Марселе, приехавшая за ним мать все же без труда смогла его узнать.

До отъезда Аппенццелл работал ассистентом на кафедре этнографии в Граце (Штирия). О том, чтобы туда вернуться, не было и речи. Он был евреем, а в результате Аншлюса, провозглашенного несколько месяцев назад, все австрийские университеты ввели numerus clausus . Даже зарплата, которую ему продолжали начислять все эти годы работы в экспедиции, была заморожена. Тогда он списался с Малиновским и через него встретился с Марселем Моссом, который поручил ему вести в Институте этнологии семинар об обычаях и нравах анадаламов.

Марсель Аппенццелл не привез ни предметов, ни документов, ни заметок, ничего, что могло бы служить подтверждением тому, что произошло за этот 71 месяц; он практически ничего не рассказывал, отговариваясь тем, что до первой конференции следовало сохранить всю полноту воспоминаний, впечатлений и выводов. Чтобы все упорядочить и изложить, он отвел себе шесть месяцев. Сначала он работал быстро, с удовольствием, почти с рвением. Но вскоре стал тянуть, задумываться, зачеркивать. Когда мать заходила к нему в комнату, чаще всего он сидел не за письменным столом, а на краю кровати; сидел выпрямившись, положив руки на колени, и невидящим взглядом следил за осой, которая кружила у окна, или же пристально смотрел, — будто желая найти какую-то потерянную нить, — на бежевое льняное полотенце с бахромой и двойной коричневой каймой, висящее на гвозде за дверью.

За несколько дней до своей первой конференции — тема «Анадаламы с Суматры. Предварительное знакомство» была уже объявлена в разных газетах и еженедельниках, хотя Аппенццелл все еще не представил в секретариат Института резюме в сорок строчек для публикации в «Социологическом ежегоднике», — молодой этнолог сжег все свои записи, сунул несколько вещей в чемодан и уехал, оставив матери лаконичную записку, в которой сообщал, что возвращается на Суматру и не чувствует себя вправе разглашать что бы то ни было относительно оранг-кубу.

В огне уцелела лишь тонкая тетрадь, частично заполненная преимущественно неразборчивыми заметками. Несколько студентов из Института этнологии взялись за их расшифровку и — благодаря редким письмам, отправленным в основном Малиновскому, давним сведениям с Суматры и последним свидетельствам тех, кому Аппенццелл изредка проговаривался и сообщал подробности своего приключения, — сумели воссоздать в общих чертах то, что с ним случилось, и набросать схематический портрет загадочных «Сыновей Глубины».

Пройдя несколько дней, Аппенццелл наконец нашел деревню кубу в десять хижин, которые стояли вокруг маленькой лужайки. Сначала деревня показалась ему безлюдной, потом он заметил под навесами лачуг нескольких стариков, которые лежали на циновках и за ним наблюдали. Он подошел к ним, поприветствовал их по малайскому обычаю — дотронувшись до их пальцев, а затем поднеся правую руку к сердцу, — и положил перед каждым, в дар, маленький пакетик с чаем или табаком. Но они ничего не ответили, не кивнули головой и не притронулись к подаркам.

Чуть позднее залаяли собаки, и деревня наполнилась мужчинами, женщинами и детьми. Мужчины были вооружены копьями, но даже не думали ему угрожать. Никто на него не смотрел и, кажется, даже не замечал его присутствия.

Аппенццелл провел несколько дней в деревне, но так и не сумел войти в контакт с неразговорчивыми жителями. Он совершенно бездарно исчерпал свой скудный запас чая и табака; ни один кубу — это касалось даже детей — так и не взял ни один из пакетов, которые в результате ежедневных грозовых дождей были подпорчены и негодны к использованию. Самое большее, что ему удалось, это осмотреть, как живут кубу, и начать записывать то, что он увидел.

Его главное наблюдение, кратко изложенное в письме к Малиновскому, подтверждало, что оранг-кубу — действительно потомки достаточно развитой народности, которая, будучи изгнана со своей территории, ушла во внутренние леса и там регрессировала. Так, кубу по-прежнему носили на копьях железные наконечники, а на пальцах серебряные кольца, хотя сами уже разучились обрабатывать металлы. Что касается их наречия, то оно было очень похоже на языки побережья, и Аппенццелл понял его без особого труда. Особенно его поразило то, что кубу использовали крайне ограниченный словарь, не превышавший нескольких десятков слов, и он даже подумал, что по примеру своих дальних соседей, папуасов, кубу добровольно сокращали свой словарь, упраздняя слова всякий раз, когда в деревне кто-нибудь умирал. Одним из последствий подобного сокращения было то, что одно и то же слово обозначало все большее количество предметов. Так, малайское слово Pekee , означавшее «охота», означало еще и «охотиться», «ходить», «нести», «копье», «газель», «антилопа», «черная свинья»; а my'am , название очень острой специи, широко используемой при приготовлении мясной пищи, — «лес», «завтра», «заря» и т. п. Точно так же дело обстояло со словом cinuya — которое Аппенццелл сопоставил с малайскими словами usi («банан»), nuya («кокосовый орех»), — означавшее «есть», «еда», «суп», «калебаса», «лопатка», «скатерть», «вечер», «дом», «горшок», «огонь», «кремень» (чтобы добыть огонь, кубу чиркали один кремень о другой), «застёжка», «гребень», «волосы», и hoja' (краска для волос, изготовленная из кокосового молока, смешанного с землей и различными растениями). Из всех отличительных свойств жизненного уклада кубу лингвистический аспект известен лучше всего, поскольку Аппенццелл его детально описал в длинном письме шведскому филологу Хамбу Таскерсону, с которым познакомился в Вене и который в то время работал в Копенгагене с Ельмслевом и Брёндалем. Кстати, Аппенццелл отметил, что эту лингвистическую особенность можно обнаружить и в Западной Европе, у какого-нибудь столяра, который, подзывая своего подмастерья со специальным инструментом, имеющим конкретное название — пазник, пазовик, фуганок, крейцмейсель, шерхебель, зензубель и т. д., — скажет просто: «Дай-ка мне эту фиговину».

Утром четвертого дня, когда Аппенццелл проснулся, деревня оказалась безлюдна. Хижины были пусты. Все жители деревни — мужчины, женщины, дети, собаки и даже старики, которые обычно не слезали с циновок, — ушли, захватив свои скудные запасы ямса, своих трех коз, свои sinuya и свои pekee .

Аппенццеллу потребовалось более двух месяцев, чтобы их снова найти. На этот раз их хижины были наспех построены на берегу болота с тучами комаров. Как и в первый раз, кубу с ним не разговаривали, не отвечали на его попытки сближения; однажды, увидев, как двое мужчин пытались поднять толстый ствол дерева, сраженного молнией, он подошел к ним, чтобы помочь, но едва он дотронулся до их ноши, как мужчины бросили ее на землю и удалились. На следующее утро деревня вновь была пуста.

Почти пять лет Аппенццелл продолжал их упрямо преследовать. Всякий раз, когда он выходил на их след, они тут же от него ускользали, уходили еще дальше, к еще более диким местам, и возводили там еще менее прочные жилища. Долгое время Аппенццелл не мог понять, в чем смысл подобного миграционного поведения. Кубу не были кочевниками, у них не было никаких причин так часто переселяться; это не связывалось ни с охотой, ни с собирательством. Могла ли идти речь о религиозном ритуале, об испытании при инициации, о некоем магическом действии, связанном с рождением или смертью? Ничто не позволяло это утверждать; ритуалы кубу, если они вообще существовали, проходили в атмосфере глубокой секретности, и, казалось, ничто не связывало между собой их уходы, которые Аппенццеллу каждый раз представлялись совершенно непредсказуемыми.

Однако настал день, когда правда, жестокая правда предстала перед ним во всей своей очевидности. Истинную причину Аппенццелл ясно изложил в конце письма, отправленного матери из Рангуна месяцев через пять после своего отъезда:

«Какими бы горькими ни были разочарования, подстерегающие того, кто отдает себя душой и телом этнографии, — стремясь таким образом составить конкретное суждение о глубинной природе Человека или, иначе говоря, представление о социальном минимуме, который определяет условия человеческого существования в разнообразии различных культур, — он вправе надеяться лишь на то, что сумеет пролить свет на относительные истины (надежда постичь абсолютную истину иллюзорна). Наибольшая трудность, с которой мне пришлось столкнуться, была другого рода: я стремился отыскать высшую степень дикости, и разве я не был щедро вознагражден встречей с добродушными туземцами, которых никто не видел до меня и, возможно, никогда не увидит после меня? В результате увлекательных изысканий я наконец-то обрел своих дикарей и желал лишь быть одним из них, делить их жизнь, их горести, их ритуалы! Увы, оказалось, что я им не нужен, и что они совершенно не собираются знакомить меня со своими обычаями и верованиями! Им не было дела до подарков, которые я подносил, до помощи, которую я надеялся оказать! Они покидали свои деревни из-за меня; они всякий раз выбирали все более враждебные места, навязывая себе все более ужасные условия жизни лишь для того, чтобы меня обескуражить, чтобы меня убедить в тщетности моего упорства, чтобы мне доказать, что они предпочитают иметь дело с тиграми и вулканами, болотами, удушливыми туманами, слонами, ядовитыми пауками, чем с людьми! Я полагал, что в достаточной мере постиг физические страдания. Но мучительнее всего чувствовать, как умирает душа…»

Других писем от Марселя Аппенццелла не было. Поиски, предпринятые его матерью с целью найти ученого, оказались безрезультатными. Вскоре их прервала начавшаяся война. Упрямая мадам Аппенццелл не желала покидать Париж даже после того, как ее фамилия была занесена в список не носящих звезду евреев, который публиковал еженедельник «К позорному столбу». Как-то вечером какой-то доброжелатель просунул под дверь записку, в которой предупреждал о том, что на следующее утро ее должны арестовать. В тот же вечер ей удалось выехать в Лё-Ман, затем перебраться в неоккупированную зону и примкнуть к Сопротивлению. Она была убита в июне тысяча девятьсот сорок четвертого года под Вассьё-ан-Веркор.

Альтамоны — мадам Альтамон приходится мадам Аппенццелл внучатой племянницей — заняли ее квартиру в начале пятидесятых. На тот момент это была молодая пара. Сегодня ей сорок пять лет, ему — пятьдесят пять. У них семнадцатилетняя дочь Вероника, которая занимается акварелью и игрой на фортепьяно. Господин Альтамон — эксперт международного уровня, который почти никогда не бывает в Париже, и предстоящий большой прием, судя по всему, устраивается в честь его очередного ежегодного приезда.