Глава XLIX

Лестницы, 7

На самом верху лестницы.

Справа — дверь в квартиру, которую занимал Гаспар Винклер; слева — шахта лифта; в глубине — застекленная дверь, которая выходит на маленькую лестницу, ведущую в комнаты для прислуги. Вместо разбитого стекла — страница журнала «Детектив» с легко читаемым заголовком «Пятеро несовершеннолетних, сменяя друг друга днем и ночью, удовлетворяют директоршу кемпинга» и напечатанной ниже фотографией вышеупомянутой директорши, женщины лет пятидесяти в шляпе в цветочек и белом плаще, под которым — как ничто не мешает предположить — ничего нет.

Сначала два последних этажа занимала исключительно прислуга. Слугам не дозволялось появляться на парадной лестнице; им предписывалось входить и выходить через черный ход в конце левого крыла дома и пользоваться черной лестницей, соединявшей двери из кухонь и офисов на всех этажах, а на двух последних этажах — от этой лестницы начинались длинные коридоры, ведущие в комнаты и мансарды. Застекленная дверь наверху парадной лестницы должна была использоваться лишь в тех редчайших случаях, когда хозяевам приходилось подниматься в комнату для прислуги, например, чтобы «проведать вещи», то есть убедиться, что выставленная за дверь челядь не прихватила серебряную ложечку, а то и пару подсвечников, либо отправить старой умирающей Виктории чашку настоя или плошку елея…

С окончанием войны Четырнадцатого года это святое правило, нарушить которое не приходило в голову ни хозяевам, ни слугам, начало смягчаться, главным образом потому, что комнаты и мансарды предоставлялись уже не только прислуге. Пример подал мсье Арди, марсельский торговец оливковым маслом, живший на третьем этаже слева, в квартире, которую позднее займут Аппенццеллы, а затем Альтамоны. Он снял одну из таких служебных комнат у Анри Френеля; Анри Френель относился некоторым образом к прислуге, поскольку был шеф-поваром в ресторане, который мсье Арди незадолго до этого открыл в Париже, привлекая клиентов свежестью и превосходным качеством своего товара («Во славу буйабес» по адресу: улица де Ришелье, дом 99, рядом с рестораном «Гранд Ю») в ту знаменитую эпоху, когда там бывали политические деятели и журналисты, но он — мсье Френель — не служил в самом доме, а посему с совершенно чистой совестью мог спускаться, пользуясь застекленной дверью и парадной лестницей. Второй пример подал Вален: мсье Коломб, пожилой чудак, издатель специализированных альманахов («Альманах Ипподромщика», «Альманах Нумизмата», «Альманах Меломана», «Альманах Специалиста по разведению устриц» и т. п.), отец акробата Родольфа, в то время блиставшего в «Новом Цирке», и дальний приятель родителей Валена, сдал ему за несколько франков — которые часто возвращались к художнику в виде гонорара за оформление какого-нибудь альманаха — свою служебную, но совершенно не нужную комнату, поскольку его гувернантка Жервеза уже давно спала в одной из комнат его квартиры на четвертом этаже справа, под Эшарами. А когда, спустя несколько лет, этой застекленной дверью, открывавшейся ранее лишь в исключительных случаях, стал ежедневно пользоваться юный Бартлбут, который поднимался к Валену на урок акварели, то уже никто не мог с уверенностью определить классовую принадлежность жильцов по их отношению к этой застекленной двери, точно так же, как старшее поколение уже не могло обосновывать эту принадлежность такими же укоренившимися понятиями, как первый этаж, полуэтаж и благородный этаж.

Сегодня из двадцати фасадных комнат, некогда отведенных для прислуги и изначально пронумерованных с помощью трафарета зелеными цифрами от 11-ти до 30-ти, и двадцати других комнат, от 1-й до 10-й и от 31-й до 40-й, расположенных по другую сторону коридора и выходящих во двор, осталось лишь две, действительно занимаемые прислугой, работающей в доме: № 13 Смотфа и № 26, где ночует нидерландско-парагвайская чета, которая служит у Хюттингов; к ним можно с натяжкой прибавить № 14, комнату Джейн Саттон, которую та оплачивает двумя часами ежедневной уборки у Роршашей, что в принципе оказывается невероятно дорогой квартплатой за такую маленькую комнатку; и — с большим трудом — № 15, где живет мадам Орловска, которая также иногда ходит убирать, но обычно не в этом доме (делая исключение — и то крайне редко — для Луве и Маркизо), когда гонораров за перевод с польского и арабского языков для «Библиографического бюллетеня ГЦНИ» ей не хватает, чтобы прокормить себя и своего маленького сына.

Другие комнаты и мансарды не обязательно принадлежат владельцам квартир: управляющий выкупил несколько из них и, проведя воду, начал сдавать их как «отдельные комнаты»; некоторые жильцы, начиная с наследника прежних владельцев Оливье Грасьоле, объединили по две или более комнаты, но нашлись и такие, кто, игнорируя правила совместного владения, с помощью процедурных хитростей и взяток присвоили себе часть территорий «общего пользования», как это сделал Хюттинг, который при обустройстве своей большой мастерской присоединил к ней старые коридоры.

Черной лестницей пользуются лишь курьеры и экспедиторы, а также рабочие, которые ведут какие-нибудь работы в доме. Лифтом — когда он работает — свободно пользуются все. А застекленная дверь остается незаметным, но навечно укоренившимся знаком отличия. Даже если наверху живут люди намного богаче тех, что живут внизу, все равно с точки зрения тех, что внизу, те, что наверху, — ниже их по положению: если это не слуги, то в любом случае бедняки, дети (молодежь) или художники, средой обитания которых должны быть обязательно узкие каморки, где есть место лишь для кровати, шкафа и полки с вареньем на черный день в ожидании грядущей зарплаты. Разумеется, нет никакого сомнения в том, что Хюттинг, художник с мировой известностью, намного богаче Альтамонов, и Альтамоны всегда польщены, когда принимают у себя Хюттинга, гостят у него в замке (Дордонь) или в поместье (Гатьер), но Альтамоны никогда не упустят возможности напомнить, что в XVII веке художники, писатели и музыканты были не более чем специализированной прислугой, подобно тому, как в XIX веке к этой категории относились парфюмеры, парикмахеры, портные и владельцы ресторанов, сегодня отмеченные не только крупными состояниями, но иногда и славой; но если портной или владелец ресторана способен, благодаря лишь своему труду, стать коммерсантом и даже промышленником, то художники останутся художниками и будут всегда зависеть от потребностей буржуазии.

Эта точка зрения великолепно изложена в 1879 году Эдмоном Абу, который в книге под названием «Букварь трудящегося» совершенно серьезно подсчитал, что когда мадмуазель Патти (1843–1919) поет в салоне какого-нибудь финансиста, то она, открывая рот, производит продукт, эквивалентный сорока тысячам килограммов чугуна по пятьдесят франков за тонну. Разумеется, разделить это мнение с одинаковым воодушевлением могут не все жильцы дома. Одни находят в нем повод для ревности и зависти, осуждения и пренебрежения; другим оно представляется фольклорным курьезом без каких-либо значительных последствий. Но и те и другие, как, впрочем, те, что внизу и те, что наверху, в итоге воспринимают это суждение как бесспорный факт: например, Луве говорят о Плассаерах, что те «обустроили комнаты для прислуги, однако получилось вовсе недурно»; со своей стороны, Плассаеры чувствуют себя обязанными каждый раз подчеркнуть «безумное очарование» своих трех мансард и прибавить, что это досталось им почти даром, и намекнуть, что они, Плассаеры, в поддельном золоте а ля Людовик XV не купаются, в отличие от мамаши Моро, что, в данном случае, совершенно неверно. Приблизительно в том же духе Хюттинг охотно скажет, как бы извиняясь, что он устал от того «ангара типа люкс», который у него был рядом с Орлеанскими воротами, и что он всегда мечтал о маленькой спокойной мастерской в тихом районе; с другой стороны, управляющий, говоря о Морелле, скажет: «Морелле», а говоря о Cinoc’e и Винклере, скажет: «мсье Cinoc» и: «мсье Винклер»; а если мадам Маркизо случится проехать на лифте вместе с мадам Орловска, то она, возможно, неосознанно, сделает жест, который будет означать, что это ее лифт и что она снисходит, предоставляя право на его временное использование тем, кто, доехав до седьмого, будет еще два этажа карабкаться пешком.

Дважды верхние и нижние жильцы вступали в открытый конфликт: в первый раз — когда Оливье Грасьоле предложил собственникам жилья проголосовать за то, чтобы протянуть ковровую дорожку до восьмого и девятого этажей, по ту сторону от застекленной двери. Его поддержал управляющий, для которого ковер на лестнице означал увеличение квартплаты на сто франков в месяц с каждой комнаты. Но большинство собственников, признавая само решение вполне легитимным, потребовало, чтобы связанные с ним расходы взяли на себя не все собственники, а лишь те, которые владеют собственностью на двух последних этажах. Это совершенно не устраивало управляющего, которому пришлось бы в таком случае почти единолично и полностью оплатить этот ковер, и он изловчился быстрее замять это дело.

Во второй раз конфликт произошел из-за доставки почты. Несмотря на то, что нынешняя консьержка, мадам Ношер, — добрейшая женщина в мире, она, тем не менее, не лишена классовых предрассудков, и отмеченный застекленной дверью рубеж для нее является вовсе не надуманным: она относит корреспонденцию тем, кто живет по эту сторону двери; остальные должны забирать ее из швейцарской сами; таковы инструкции, которые мадам Паукита некогда получила от Жюста Грасьоле, передала мадам Клаво, а та, в свою очередь, передала мадам Ношер. Хюттинг и еще более категорично Плассаеры потребовали упразднения этого позорного критерия: собственники были вынуждены уступить, дабы никто не усмотрел в их действиях продолжение дискриминационной практики, унаследованной от XIX века. Но мадам Ношер наотрез отказалась; после распоряжения управляющего разносить корреспонденцию всем жильцам, невзирая на этажи проживания, она попросила у самого доктора Дентевиля выдать ей медицинскую справку, удостоверяющую, что состояние ее ног не позволяет ей подниматься по лестнице пешком. В этом деле мадам Ношер руководствовалась главным образом неприязнью к Плассаерам и Хюттингу, поскольку она носит корреспонденцию даже тогда, когда лифт не работает (что случается весьма часто), и, как правило, не проходит и дня, чтобы она не зашла к мадам Орловска, к Валену или к мадмуазель Креспи и заодно не занесла им их корреспонденцию.

Разумеется, в практическом смысле эта история не имела серьезных последствий ни для кого, кроме самой консьержки, которая знает, что впредь может уже не рассчитывать на солидные новогодние подарки от Хюттинга и Плассаеров. Это один из тех расколов, вокруг которых организуется жизнь дома, один из поводов для всевозможных мелких проблем, микро-конфликтов, намеков, недомолвок, стычек; это одно из тех разногласий, которые приводят к спорам и зачастую превращают собрания жильцов в ожесточенные препирательства по самым разным поводам: цветочные горшки мадам Реоль, мотоцикл Давида Марсия (он имел или все же не имел право ставить свой мотоцикл во дворике в пристройку с мусорными баками: сегодня этот вопрос уже не актуален, но тогда для его разрешения были задействованы — впрочем, совершенно безрезультатно — пять или шесть юристов) или ужасная меломанская привычка одного дебила с третьего этажа справа в глубине двора, который ощущал острую потребность слушать — с непредсказуемой регулярностью и неопределенной продолжительностью, но не меньше 36 раз подряд и предпочтительнее с полуночи до трех часов ночи — «Хайли Хайло», «Лили Марлен» и прочие перлы гитлеровской музыки.

Существуют расслоения еще менее заметные, почти непостижимые: например, разделение жильцов на «старых» и «новых» по совершенно неуловимым признакам. Так, Роршаш, купивший свои квартиры в 1960 году, — «старый», тогда как Берже, приехавший меньше, чем через год после него, — «новый», хотя Берже въехал сразу же, тогда как Роршаш делал ремонт полтора года; или крыло Альтамонов и крыло Бомонов; или поведение во время последней войны: из тех четверых, которые и по сей день живут в доме, а в ту пору были достаточно взрослыми, чтобы сделать свой выбор, лишь один Оливье Грасьоле стал активным участником Сопротивления; в своем подвале он устроил подпольную типографию и почти целый год хранил под кроватью разобранный американский пулемет, который затем частями переносил в продуктовой кошелке; Вера де Бомон, наоборот, охотно афишировала свои пронемецкие настроения и неоднократно появлялась на людях в компании изысканных высокопоставленных пруссаков; двое других, мадмуазель Креспи и Вален, относились к происходящему скорее безразлично.

Все это складывается в довольно спокойную историю с драмами из-за собачьих какашек и трагедиями из-за помойных баков, слишком раннего утреннего радио и кофемолки Берже, которая будит мадам Реоль, часового боя Грасьоле, на который без устали жалуется Хюттинг, или бессонницы Леона Марсия, которую с трудом переносят Луве: часами пожилой мужчина меряет шагами комнату, идет на кухню, чтобы достать из холодильника молоко, или в ванную, чтобы освежить лицо, а еще включает приемник — очень тихо, но очень громко для соседей — и слушает хрипящие передачи с другого конца света.

За всю историю дома было не так много серьезных событий, если не считать мелкие инциденты, возникавшие при опытах Морелле, и еще ранее, под рождество 1925 года, пожар в будуаре мадам Данглар, превращенном сегодня в кабинет, где Бартлбут собирает свои пазлы.

Данглары ужинали в городе; комната была пуста, но в камине горел разведенный слугами огонь. Предположительно, пожар возник из-за того, что горящая головня перелетела через высокий прямоугольный экран из крашеного металла, находившийся перед камином, и угодила в вазу на журнальном столике. К несчастью, в вазе стояли великолепные искусственные цветы, которые мгновенно загорелись. Огонь перекинулся на прибитый гвоздями ковер и обои из набивной ткани Жуи с изображением античной пасторали: прыгающий фавн, удерживающий одну руку на бедре, изящно согнувший другую над головой, темная овца в гуще пасущихся барашков, крестьянка, срезающая серпом траву.

Сгорело все, включая самое ценное украшение мадам Данглар: одно из 49 пасхальных яиц Карла Фаберже, яйцо из горного хрусталя с розовым кустом внутри; когда яйцо открывалось, то розы образовывали круг со стайкой поющих птиц посередине.

Нашли лишь жемчужный браслет, который мсье Данглар подарил своей супруге на день рождения. Он купил его на торгах, устроенных одним из потомков мадам де Лафайетт, которая получила жемчужины в дар от Генриетты Английской. Ларец, в котором находился браслет, прекрасно перенес пожар, но жемчуг стал совершенно черным.

Половина квартиры Дангларов была разрушена. В доме больше никто не пострадал.

Порой Вален представлял, как какой-нибудь катаклизм, ураган или смерч, уносит весь дом как соломинку, и потрясенным жителям открываются бесчисленные чудеса солнечной системы; или как невидимая трещина словно дрожь пробегает сверху донизу через весь дом, и он, с глубоким и протяжным треском, раскалывается пополам и медленно погружается в неописуемую зияющую бездну; и тогда его захватывают какие-нибудь орды, чудовища с мрачными зелеными глазами, гигантские насекомые со стальными челюстями, слепые термиты, жирные белые черви с ненасытным зевом; дерево крошится, камень стирается в песок, шкафы разваливаются под собственным весом, все обращается в прах.

Но нет. Одни лишь гнусные перепалки по поводу ведер, спичек и раковин. А за этой навеки закрытой дверью — смертельная скука медленной мести, томительное соперничество выживающих из ума мономанов, навсегда завязнувших в своих вымышленных сюжетах и жалких ухищрениях.