Мы едем в Севастополь

Я так много провел времени в вагоне и чувствовал такое сильное головокружение, что принужден был лечь. И. достал из своего саквояжа пузырек с каплями, накапал из него в стакан с водой несколько капель и подал мне, говоря:

— Когда я был болен, Ананда всегда давал мне эти капли.

Я выпил, мне стало лучше, и я незаметно заснул.

Когда я проснулся, И. стоял, смеясь, надо мной и говорил, что уже собирался брызгать мне в лицо водой, так долго я спал, а он умирает от голода. Мне же казалось, что я спал несколько минут. На самом деле было уже семь часов вечера, и надо было живо отправляться обедать, так как все заказавшие обед во вторую очередь уже ушли и, если мы желаем получить обед, надо было поторопиться. Я быстро привел себя в порядок, проводник запер наше купе, и мы отправились в вагон-ресторан.

Здесь публика была совсем иная, чем в поезде, шедшем в далекую окраину Азии. Курьерский поезд по очень недавно проведенной новой линии мчал в Севастополь отдыхать богатую публику, направляющуюся в модные курорты: Ялту, Гурзуф, Алупку и т. д. В вагоне-ресторане все уже сидели за столиками, когда мы вошли. Лакей, посмотрев номера наших обеденных билетиков, провел нас к столику, за которым уже сидели две дамы.

Я сконфузился, так как совсем не привык к дамскому обществу, посмотрел на И. и очень был удивлен, что он вел себя так, как будто всю жизнь только и делал, что ухаживал за дамами. Он снял свою шляпу, вежливо поклонился старшей даме и сказал по-французски:

— Разрешите нам сесть за ваш стол?

Дама приветливо улыбнулась, ответила на поклон и сказала довольно низким приятным голосом: «Прошу вас» — на прекрасном французском языке.

И. взял наши шляпы, положил их в сетку над столиком и пропустил меня к окну, заняв крайнее место у прохода. Я чувствовал себя очень неловко, старался смотреть в окно, но все же исподтишка разглядывал моих соседок.

Старшая дама, далеко еще не старая, была красиво и элегантно одета. Темные волосы, темные глаза, несколько выпуклые, были, вероятно, близоруки. Она была немного полна и, судя по ее белым холеным рукам, никогда не работала ими, да вряд ли и играла на рояле, так как от постоянных ударов по клавишам кончики пальцев расширяются и кожа на них грубеет. Эти же руки были просто руками барыни. Лицо ее не светилось ни умом, ни вдохновением. Я посмотрел на ее зубы и губы, — все в ней показалось мне банально красивым, но грубой, чисто физической красотой. Она перестала внушать мне какой бы то ни было интерес.

Тут подали нам мясной суп. И. сказал лакею, что он заказал для нас специальный вегетарианский обед. Лакей извинился и отправился за объяснением к метрдотелю.

Это недоразумение послужило поводом старшей даме для разговора с И., который, как мне показалось, произвел на нее большое впечатление. Пока старшие сотрапезники занимались обсуждением вреда и пользы вегетарианства, я перенес свое внимание на вторую даму.

Это была совсем молоденькая девушка, почти ребенок. На вид ей было не более пятнадцати лет. Светлая блондинка, такого же золотистого оттенка, как мой брат, она одним сходством цвета волос уже завоевала мои симпатии. Я невольно смотрел на нее, пользуясь тем, что она сидела с опущенными глазами. Личико у нее было худое, черты правильные, лоб высокий с бугорками над бровями.

«Очень музыкальна», — подумал я.

Девушка, должно быть, в первый раз обедала в вагоне-ресторане. Она прилагала все усилия, чтобы не расплескивать суп с ложки, но это ей удавалось плохо.

Заметив, что я бестактно уставился на девушку, И. задал мне какой-то вопрос, желая вовлечь меня в общий разговор и освободить от моих взглядов и без того сконфуженную соседку. Он выразительно на меня посмотрел, и я понял, что в моем поведении что-то не соответствовало поведению хорошо воспитанного человека.

Оказывается, старшая дама просила меня передать ей горчицу, стоявшую подле меня, у окна, а я не слышал ее слов. И. повторил мне их, я совсем переконфузился, подал ей горчицу, извинившись перед ней на французском же языке, вспомнив одно из наставлений брата, что хорошо воспитанные люди должны всегда отвечать на том же языке, на каком к ним обратились.

Летучие мысли — как трудно быть хорошо воспитанным человеком, сколько для этого надо условных знаний и в них ли сила хорошего воспитания — промчались не в первый раз в моей голове.

И. извинился перед старшей дамой за мою рассеянность, говоря, что я перенес трудную болезнь и еще не успел совсем поправиться. Дама сочувственно качала головой, приняла меня за сына И., чему я весело смеялся, а И. объяснил, что я ему друг и дальний родственник.

Я хотел спросить, не дочь ли ей молоденькая барышня, но в это время она сама сказала, что везет свою племянницу в Гурзуф, где у ее сестры, матери Лизы, дача возле самого моря.

Лиза все молчала и не поднимала глаз; а тетка рассказывала, что Лиза только что окончила гимназию, очень утомлена экзаменами и должна отдохнуть в тишине.

— Лиза у нас талант, — продолжала она, — у нее огромные способности к музыке и очень хороший голос. Она учится у лучших профессоров Москвы, но отец против профессионального музыкального образования, что и составляет Лизину драму.

Тут произошло что-то необычайное. Лиза вдруг сразу подняла глаза, оглядела всех нас и впилась глазами в И.

— Вы не верьте ни одному слову моей тетки. Она ни в чем не отдает себе отчета и готова выболтать каждому первому встречному всю подноготную, — сказала она дрожащим тихим, но таким певучим и металлическим голосом, что я сразу понял, что у нее должен быть чудесный певческий голос.

На щеках Лизы горели пятна, в глазах стояли слезы. Она, должно быть, ненавидела тетку и страдала от каких-нибудь черт ее характера. И. мгновенно налил капель в воду из своего пузырька и подал ей, сказав почти шепотом, но так повелительно, что девушка мгновенно повиновалась:

— Выпейте, это сейчас же вас успокоит.

Через несколько минут девушка действительно успокоилась. Красные пятна на щеках исчезли, она улыбнулась мне и спросила, куда я еду. Я ответил, что еду пока в Севастополь, а потом еще не знаю, какой будет маршрут. Лиза удивилась и сказала, что думала, что мы едем в Феодосию или Алушту, что греки большей частью живут там.

— Греки? — спросил я с невероятным изумлением. — Причем же здесь греки?

Лиза в свою очередь широко раскрыла свои большие серые глаза и сказала, что ведь мой родственник такой типичный грек, что с него можно лепить греческую статую. И. и я весело рассмеялись, а тетка, кисло усмехаясь, говорила, что Лиза, как и все музыкально одаренные люди, неуравновешенна и слишком фантазерка.

И. спорил с ней, доказывал, что люди одаренные вовсе не нервнобольные, а наоборот, они только тогда могут творить и становиться истинно ценными для своей современности, когда найдут в себе столько мужества и верности своему любимому искусству, что забывают о себе, о своих нервах и личном тщеславии, а в полном спокойствии и самообладании радостно несут свой талант окружающим людям. Тетка заявила, что для нее это слишком высокие материи, а Лиза превратилась вся в слух, глаза ее загорелись, и она сказала И.:

— Как я много поняла сейчас из ваших слов. Я точно сама себе все это не раз говорила, так мне ясны и близки ваши слова.

Видно было, что ей о многом хотелось спросить, что ее юное сердце загорелось, в полный контраст тетке. В начале обеда такая любезная и кокетливо поглядывавшая на И. — сейчас, к его концу, она едва скрывала скуку и досаду.

— Вот вам бы с моей сестрой познакомиться. Она вечно летает в заоблачных высотах и кроме своих цветов, музыки и книг ничего в жизни не видит и не замечает. Даже того, что делается под самым ее носом, — несколько тише и более ядовито прибавила она.

Лицо ее отвратительно исказилось порывом зависти и ревности, очевидно уже давно разъедавших ее сердце.

Лицо Лизы стало так бледно — побелели даже розовые губы, — что я испугался и быстро протянул ей стакан с водой. Но девушка не заметила моего движения; ее потемневшие глаза сразу провалились, под ними легли темные тени, и от девушки-ребенка не осталось и следа. Глядя прямо в глаза тетке беспощадно ненавидящим взглядом, она сказала тихо, раздельно, точно резала:

— Можно делать подлости, если есть вкус к ним. Можно быть и глупым, раз уж в мозгу чего-то недостает, но чтобы в своей зависти выдать себя первому встречному — для этого надо быть более чем просто глупой. Вы отравили маме ее молодость, мне — детство. Вы всю жизнь пытались встать между папой и нами. Вам это не удалось, потому что папа честный человек и любит нас с мамой. Неужели же мамину и мою деликатность и сострадание к вам вы принимали за наши близорукость или глупость? Я бы и сейчас промолчала, если бы ваша наглость не была так возмутительна.

Трудно передать, что произошло с теткой. От всей ее животной красоты, от ее внешнего лоска «барыни» не осталось и следа. Перед нами сидела сразу постаревшая женщина, не умевшая сдержать своего бешенства и тихо выплевывавшая ругательства:

— Девчонка, дура, подлая шпионка, дрянь, я тебе отплачу. Я все расскажу дедушке и отцу.

Девушка с мольбой взглянула на И. На наш стол, несмотря на грохот колес и шум вентиляторов, кое-кто уже стал обращать внимание. И. подозвал лакея, заплатил за всех и за всех же отказался от кофе. Он встал, достал наши шляпы и, твердо взглянув на тетку, сказал ей очень тихо, но повелительно:

— Встаньте, дайте пройти вашей племяннице. Поезд сейчас остановится на станции, мы пройдем с ней по перрону. Вы же ступайте в ваше купе через вагоны. Придите в себя, вы потеряли всякий человеческий облик. Постарайтесь скрыть от всех под улыбкой свое бешенство.

Говоря так, он стоял, склонившись к ней в вежливой позе, подавая ей ее упавшие сумочку и перчатки.

Ни слова не отвечая ему, она встала и прошла мимо столиков к выходу, не дожидаясь нас.

И. помог Лизе выйти из-за тесно поставленных стульев, прошел вперед, открыл дверь и пропустил вперед девушку. Выйдя вслед за ними из вагона, я немного отстал: мне хотелось побыть одному, разобраться в этой чужой жизни, завеса которой приподнялась передо мной так внезапно и безобразно. Но И. остановился, подождал, пока я подойду, и сказал мне:

— Не отставайте от меня ни на шаг, друг. Какие бы драмы или приятные развлечения ни встретились нам в пути, мы не должны забывать нашей главной цели.

Он взял меня под руку, и мы все втроем раза два прошлись по платформе, войдя в вагон уже после второго звонка.

Каково же было мое удивление, когда я увидел, что тетка стоит в коридоре нашего вагона и весело флиртует с каким-то не особенно старым генералом. Оказалось, что купе наших соседок по столу было через два отделения от нас.

Как ни в чем не бывало, тетка обратилась к нам, сказав, что уже стала беспокоиться, не похитили ли мы ее племянницу. И., в тон ей, отвечал, что ни он, ни я на людей, занимающихся романтическими похождениями, как будто бы не похожи, но что мы очень горды, конечно, если, по ее мнению, имеем вид Дон Жуанов.

Очень корректно раскланявшись с теткой и племянницей — причем я тоже старался щегольнуть элегантностью манер, — мы вошли в свое купе. И. сказал Лизе, что книгу, которую он ей обещал, пришлет ей с проводником.

Бедной девушке, очевидно, было жутко расставаться с нами. Ее личико, и без того худое, еще осунулось.

Когда мы вошли в купе, я хотел поговорить о наших новых знакомых, но И. сказал мне:

— Не стоит сейчас о них говорить. Нам с тобой, перенесшим немало скорби в жизни, надо очень думать о каждом слове, которое мы говорим. Нет таких слов, которые может безнаказанно выбрасывать в мир человек. Вся жизнь — вечное движение, и это движение творят мысли человека. Слово — не простое сочетание букв. Оно всегда передает действие силы в человеке. Даже если он не знает ничего о тех силах, что носит в себе, и не думает, какие вулканы страстей и зла можно соткать и пробудить неосторожно брошенным словом, — даже и тогда нет безнаказанно выброшенных в мир слов. Берегись пересудов не только в словах, но даже в мыслях старайся всегда найти оправдание людям и пролить им мир, хотя на одну ту минуту, когда ты встретил их. Подумаем лучше, что в эту минуту делают наши друзья. Флорентиец, по всей вероятности, садится в поезд на Париж, а Ананда его провожает.

Он точно унесся в далекую Москву, и взгляд его стал отсутствующим. Сам он, опершись головой о спинку дивана, сидел неподвижно; и я подумал, что у каждого человека, очевидно, своя манера спать, а я мало присматривался до сих пор, как спят люди. Флорентиец спал лежа, как мертвец, И. спал сидя, с открытыми глазами, но сон его так же крепок, как сон Флорентийца.

Думая, что будить И. и невозможно, и бесполезно, я тоже перенесся мыслями в Москву.

Теперь, расставшись впервые за эти дни с Флорентийцем, к которому я так прильнул всем сердцем, я почувствовал всю глубину удара и разочарования, которые нанесла мне жизнь этой разлукой. Я с самого рождения и до разлуки с братом видел в своем пути один свет, один свой собственный дом, одного неизменного друга: брата Николая. Теперь я разлучен с братом — погас мой свет, рухнул мой дом, исчез мой друг. Подле Флорентийца, несмотря на все тревоги, полное отсутствие какого-либо дома, непрерывное движение, опасности и страдания о брате, я чувствовал и сознавал, что в нем для меня — и свет, и дом, и друг. Чувство полной защиты, мира в сердце — даже когда внешне я плакал или раздражался — не покидало меня где-то в глубине. Я был уверен, каждую минуту уверен, что в лице Флорентийца я не только имею «дом», но что в этом доме я смогу жить, учась и совершенствуясь, чтобы стать достойным своего друга.

Сейчас, думая, как Флорентиец уезжает в Париж, а я еду на Восток — хотя и в другие места, но все же на тот Восток, знакомство с которым мне так много принесло горя, — я осознал, как я бездомен, одинок, брошен судьбою в вихрь страстей. Я могу быть только их игрушкой, потому что не только ничего не видел и не знаю в жизни, но даже не сумел себя воспитать и приготовить к жизни.

Ни одна струна в моем организме не была выработана так, чтобы я мог на нее положиться. При всяком сердечном ударе я плакал и терялся как ребенок. Тело мое было слабо, не закалено гимнастикой, и всякое напряжение доводило меня до изнеможения и обмороков. Что же касается силы самообладания и выдержки, точности и четкости в мыслях и во внимании, то тут дисциплины во мне было еще меньше.

Я смотрел в окно, за которым уже сгущались сумерки. Природа была в полном расцвете своих сил. Мелькали зеленые луга, колосящиеся поля, живописные деревушки. Все говорило о яркой жизни! Кому-то были близки и дороги все эти поля, сады и огороды. Целыми семьями работали на них люди, находя кроме любви к своей семье и общую любовь к этой земле, к ее красотам, к ее творчеству.

А я один, один — всюду и везде один! И во всем мире нет ни угла, ни сердца, про которое я знал бы — вот «мое» пристанище.

Погруженный в свои горькие мысли, я забыл об И., забыл, где я, унесся в сказочный мир мечтаний, стал думать, как буду стремиться стать достойным другом Флорентийца, таким же сильным, добрым и всегда владеющим собой. Невольно мысль моя перебросилась на его друзей — И. и Ананду. Их поступки, полные самоотречения, когда они все бросили по первому зову Флорентийца и едут помогать брату и мне, людям им совсем чужим, очаровывали меня высотой благородства.

Внезапно я был разбужен в своих мечтах сильным шумом в коридоре и криками: «Доктора, доктора».

Оторванный от своих грез, я резко вскочил, чтобы броситься на помощь, зацепился ногой за чемодан, который стоял у столика и упал бы со всего размаха прямо на пол, лицом вниз, если бы меня не схватили сзади за плечи сильные руки И.

— Нос разобьешь, Левушка, — уморительно копируя старушечье шамканье, сказал он. Это было так смешно и неожиданно, так не подходило к серьезной фигуре И., что я расхохотался, забыв, куда и зачем бежал.

— Подожди здесь, друг, — проговорил он уже своим обычным голосом. — Я пойду с моими каплями. Я узнаю истерический голос нашей старшей соседки по столу за обедом. Быть может, я там задержусь, но ты все же не выходи из купе, если я не приду за тобой сам. Все время помни о нашей главной цели. Флорентиец уже уехал в Париж, поезд должен был отойти минут десять назад, судя по времени, — сказал он, посмотрев на часы. — Ведь Флорентиец поехал для тебя и твоего брата. Я еду для тебя и для него. Ананда живет в Москве тоже для вас обоих. Как же ты можешь считать себя одиноким и бездомным?

В эту минуту раздался стук в дверь нашего купе. И. ласково поцеловал меня в лоб и открыл дверь.

Перед дверью стоял тот генерал, с которым флиртовала тетка, когда мы вошли в вагон, и еще какой-то молодой человек. Генерал извинялся за беспокойство и просил доктора — принимая И. за такового — помочь молодой девушке, упавшей в обморок в соседнем купе, и никто не может привести ее в чувство, хотя ее тетка уже более часа употребляет к этому все обычные средства.

Не отрицая, что он доктор, И. спросил, почему же раньше к нему не обратились, захватил походную аптечку из того саквояжа, что мне дал Флорентиец, и ушел вместе с двумя постучавшимися к нам пассажирами.

Я выглянул в коридор, куда высыпали мужчины и дамы из всех купе. Они представляли смешную картину. У каждого было растерянно-вопросительное лицо, и в руках какой-либо флакон. Очевидно, раньше чем вспомнить о докторе, все помогали злосчастной тетке привести в чувство девушку.

Я закрыл дверь нашего купе, убрал в сетку чемодан, о который я так неловко споткнулся, и стал думать о девушке, впавшей в такой глубокий обморок. Я вспомнил ее худенькое личико и тоненькую, почти детскую фигурку. Мне казалось, что она здоровьем так же некрепка, как и я, и так же невыдержанна и плохо воспитана — в смысле самообладания.

«Вот, — думал я, — у нее есть и мать и отец, есть дом, и даже два, потому что она едет на свою дачу к морю. А жизнь ее вряд ли веселее моей, если надо жить и ездить с теткой, которую ненавидишь».

Я старался нарисовать себе картину дома, быта и всей внутренней жизни девушки. Мне хотелось понять, как до такой глубокой боли в сердце мог дойти в родительском доме ребенок. Как изо дня в день ее должна была угнетать атмосфера жизни родителей, если Лиза могла так обнажить душу перед чужими людьми, как это случилось с ней сегодня.

Я сравнил ее с собой, прикинул на свои плечи ее тяжести и всем сердцем искал оправдания ее поступку, памятуя недавно сказанные мне слова И. Мне припомнились мои слезы за последние дни; как горько я плакал тоже перед чужими мне людьми, я — мужчина, старше ее на добрых пять лет.

И снова назойливо возвращавшийся ко мне вопрос, мелькавший за эти дни моего существования, как лейтмотив: «Кто тебе свой? Кто тебе чужой?» — отвел мои мысли от девушки...

Через некоторое время я снова вернулся мыслями к ней. Нравилась ли мне Лиза? За все мои двадцать лет я еще ни разу не был влюблен. Я так много был занят, так много у меня было уроков, сочинений, книг, которые я к ним должен был прочесть. Да и брат в своих письмах присылал мне целые программы того, что я должен был прочесть; музеи и галереи, которые я должен был повидать, — все это заполняло мою голову, я всегда был занят. Знакомств же, кроме дома старой тетки, у меня не было никаких. А в ее доме я встречал только старых важных дам, каждая из которых учила меня внешним манерам, давая целовать свои сморщенные и надушенные руки и не интересуясь вовсе духовной жизнью замухрышки, каким я несомненно был в их представлениях. Все их разговоры были о большом свете, на каком балу у графини С. они были и к каким князьям В. пойдут завтра.

Никогда мне не приходилось даже сидеть за одним столом с девушками или танцевать с ними, как мне рассказывали об этом мои товарищи. Лиза была первой девушкой, с которой я просидел около часа за одним столом, девушкой обычной, простой жизни, как Наль была первой девушкой какой-то высшей красоты, высшей, не обычной жизни, с которыми меня столкнула судьба. И обеих я не просто видел, как добрых знакомых, а подсмотрел у той и другой маленький уголок их духовной, скрытой от всех жизни.

«Лиза упрекала тетку, что первому встречному она готова рассказать о своих делах. А разве сама она не выдала гораздо больше того, что раскрыла тетка?» — вертелось в моей голове колесо мыслей, точно на экране поворачивались разные стороны длинной картины.

Теплота к Лизе и острое желание помочь ей чем-нибудь, принять участие в ее судьбе шевельнулись во мне.

Должно быть, прошло немало времени, пока я занимался моими психологическими этюдами. За окном была темная ночь, в коридоре горела свечка, зажженная проводником, но в купе было довольно темно.

Я встал, намереваясь выглянуть в коридор, как в дверь внезапно постучали, и я увидел И., вводившего в наше купе Лизу, которая, очевидно, не могла сама идти; за ними шла тетка с пледом в руках.

— Левушка, у Лизы был сильный сердечный припадок. Пока ей приготовят постель в ее купе, ей надо полежать у нас, так как сидеть она не может, — сказал И., укладывая девушку на диван.

Я хотел выйти в коридор, но он дал мне в руки хрустальный флакон и велел каждые пять минут подносить его к носу Лизы. Я присел на чемодан у ее изголовья и стал выполнять свою миссию лекарского подмастерья. Тетке И. указал место у столика на стуле, взял плед из ее рук, накрыл им девушку и сел у ее ног.

Несколько минут царило полное молчание. Тетку я не видел, так как, занятый своей медицинской миссией, сидел к ней спиной. Пользуясь полуобморочным состоянием Лизы, я внимательно ее разглядывал.

Бесспорно, это была красивая девушка. Но что меня крайне поразило — одна щека ее была восковой бледности, а другая не только пылала, но багровость ее переходила в большой синяк, что особенно я стал различать теперь, когда И. достал складной подсвечник, зажег в нем свечу и поставил на столик.

— О чем теперь вы плачете? — услышал я вдруг вопрос И.

Я оглянулся и увидел, что лицо тетки все залито слезами, нос, губы, щеки — все распухло, и вид ее был отвратительно безобразен.

— Я не о девчонке плачу, а о своей судьбе. Что теперь будет со мной? Она будет всех уверять, что это я ее толкнула. А на самом деле она сама ушиблась... — отвечала злым голосом сквозь всхлипывания тетка.

Я взглянул на И. и поразился грозному выражению его лица. Он так пристально смотрел на плачущую, что напомнил мне прожигающие глаза Али. Никогда бы я не поверил, что у всегда ровного, большей частью светящегося доброжелательством И. может быть такое грозное лицо, такие суровые глаза.

— Вам лучше всего не лгать. Я так же хорошо знаю, как и вы, что ни Лиза не ударилась, ни вы ее не толкнули. Вы ее ударили, не рассчитав вашей силы; и я могу вам показать оттиск ваших пяти пальцев на ее щеке. Если бы вы ударили чуть выше, Лизе был бы конец, — говорил звенящим голосом И.

Всхлипывания прекратились, и в тишине раздался свистящий от бешенства голос тетки:

— Возможно, что вы и доктор. Но вряд ли вы вообще понимаете, что сейчас говорите. Я, слабая женщина, могла ударить так девчонку, чтобы свалить ее в обморок? Говорю вам, она сама свалилась, и у меня не было силы ее поднять.

— И поэтому вы исщипали ей всю грудь и руку, — сказал И. — Но, так как вы отрицаете, что вы ее избили, мне придется сделать фотографический снимок на чувствительной пластинке и передать его судебным властям, как только мы приедем в Севастополь.

Воцарилось недолгое молчание, вслед за которым тетка прошипела:

— Сколько возьмете за свое молчание?

И. рассмеялся, я не мог тоже удержаться от смеха и закричал:

— Да это целый роман!

Вероятно, мой смех особенно раздражил такую сейчас старую и безобразную даму. Когда я на нее взглянул — точно змея меня укусила, так злы были ее глаза.

— Я совестью не торгую и взятки ни за какие услуги не беру. Девушке вы нанесли своей пощечиной и моральный и физический вред. За моральный удар вы ответите жизни, он не останется безнаказанным и вернется к вам с той стороны, откуда вы его никак не ожидаете. От вашего собственного ребенка вы получите такую же пощечину, какую нанесли чужому ребенку. А за удар физический вы ответите судебной власти и понесете заслуженное наказание, — говорил И., доставая из саквояжа, на который я присел, футляр с фотографическим аппаратом.

— Пожалейте меня. Не знаю, зачем эта злая девчонка сказала вам о моем сыне. Это мое единственное сокровище в жизни. Умоляю вас, не губите меня. Я первый раз ударила ее за то, что она выдала меня перед вами. Пожалейте несчастную мать, — бормотала она прерывающимся голосом.

— Почему же вы не пожалели единственного ребенка своей сестры? Несчастной женщины, несчастье которой составляете вы до сих пор, — продолжал И., все так же сурово глядя на нее.

— Вы еще слишком молоды. Вы не знаете бедности. Вы не можете ни понять, ни судить меня, — жалобно говорила женщина. — Но если вы меня не выдадите родителям Лизы, я клянусь вам жизнью своего сына, что пальцем не трону больше никогда девчонку.

— И будете продолжать есть хлеб вашей сестры, жить в ее доме, разыгрывать в нем из себя хозяйку и беспрестанно колоть сердце и вашей сестры и Лизы? О, нет, вы слишком дорого цените благополучие вашего сына и слишком дешево три жизни ваших родных. Только тогда я вас не выдам, если вы уедете из дома вашей сестры.

— Куда же я денусь? Вы так говорите, потому что абсолютно не знали нужды и не понимаете жизни. Чем же я буду жить? — раздраженно спросила тетка.

Вторично по лицу И. скользнуло нечто вроде усмешки, едва уловимой, так что я подумал, что, пожалуй, и в первый раз на его лице, как и сейчас, играл колеблющийся свет горящей свечи.

— Вы должны работать, — тихо сказал он.

— Работать? Оно и видно, что сами-то вы гроша не заработали, просидели на шее папеньки и маменьки, как и ваш братец, и не понимаете, что болтаете, — злясь и фыркая, говорила тетка.

— Я повторяю вам, — чрезвычайно спокойно, но с непоколебимой волей возразил ей И., — что единственное условие, на котором я согласен покрыть ваш грех и взять на себя таким образом часть вашего преступления, это условие вашего немедленного отъезда из дома вашей сестры и лично ваш труд. Вы должны сами зарабатывать себе хлеб и научить тому же вашего сына.

— Я не кухарка и не гувернантка, чтобы зарабатывать себе хлеб. Я барыня, слышите вы, ба-ры-ня! Была, есть и буду!

— Достаточно вам взглянуть на себя в эту минуту в зеркало, чтобы убедиться, что вы не барыня в том смысле, в каком должно понимать привилегии этого слова, то есть в смысле высокого уровня культуры, самодисциплины и самообладания, — ответил И.

— Вы очень дерзкий и самонадеянный человек. Я никуда не уеду и ничуть вас не боюсь! — закричала тетка.

— Ах, если бы вы могли понимать, что вам надо бояться только самой себя, вы бы сумели тогда защитить сына от всех бед и вывели бы его в люди. А не был бы он, по вашему примеру, приживальщиком, обещая стать негодным человеком. вы боитесь лишиться крова вашей сестры, отравленного для нее вами. Но поймите же, ведь я не угрожаю, не запугиваю вас, а на самом деле открою все о вас вашим родным. И они не будут более терпеть вас в своем доме ни минуты, и вы останетесь на улице. Если уйдете добровольно, я обещаю вам достать работу. Вы должны понять, что трудиться обязаны все, а вы в особенности.

— Да не могу я быть гувернанткой! — снова закричала она.

— Никому не может прийти в голову допустить вас к детям. Помимо вашего дурного характера, помимо эгоизма и злобы, которыми вы дышите, как кипящий котел, вы не имеете даже начального понятия о такте. А бестактный человек, даже добрый, так же вреден ребенку, как плохой, зараженный воздух. Я имел в виду дать вам письмо к одному моему другу в Москве. Он ведет очень большое литературное дело, и ему нужны переводчики. Платит он очень щедро. Кроме того, его предприятие занимает весь его дом; он, наверное, мог бы вам выделить небольшую квартиру, где вы сможете жить с вашим сыном. Пока вы не съели ни одного куска хлеба, заработанного руками и головой, вы даже не можете понять счастья жить на земле. Его приносит только честный труд.

Тетка молчала. Я несколько раз оглядывался на нее, и мне казалось, что слова И. действовали на нее успокаивающе. Глаза ее перестали лить ненависть, расстроенное и безобразное от злобы лицо становилось спокойнее, и даже какое-то благородство мелькнуло на нем, как сквозь серую пелену дождя виднеется бледный луч солнца.

Лиза все еще не приходила в себя. И. встал со своего места, наклонился к девушке и отбросил тяжелую прядь волос с ее багровой щеки. Щека вздулась; на ней были ссадины, огромный кровоподтек становился почти черным. И. взял фотографический аппарат. Но в ту минуту, как он хотел его открыть, рука тетки коснулась его руки, и она едва слышно сказала:

— Я согласна начать работать.

Я был поражен. Сколько раз за эти короткие дни я был свидетелем, как страсти, пьянство, безделье, ненависть фанатизма и ненависть зависти уродовали людей, разъединяли их и делали врагами. Как люди теряли человеческий образ и становились игрушками собственного раздражения и бешенства. С горечью думал я, как и сам я ничтожен в смысле самообладания и самодисциплины, и как я успокаивался от одного присутствия своего брата, Флорентийца и моего нового друга И.

Ни одно слово — как оно ни было горько — не было произнесено И. повышенным тоном. Ни малейшего намека на презрение к тетке не прозвучало в его словах. Самое глубокое доброжелательство было и в его тоне и в его лице. И даже злобные выкрики тетки, оскорбительно задевавшие меня за моего друга, когда мне хотелось вмешаться в разговор и ответить ей ее же тоном, не нарушали спокойного благородства И. и его сострадания к женщине.

И. посмотрел на нее. Должно быть, его взгляд затронул что-то лучшее в ее существе; она закрыла лицо руками и прошептала:

— Простите меня. У меня такой бешеный характер; я сама не понимаю минутами, что говорю и делаю. Но если я даю слово, я его держу честно. И это, может быть, единственное мое достоинство, — сквозь опять полившиеся слезы проговорила она.

— Не плачьте. Отнеситесь в высшей степени серьезно ко всему, что с вами сейчас произошло. Благословляйте свою судьбу за то, что Лиза не упала от вашего удара и не ушиблась об острый угол стола. Если бы к вашему удару прибавился удар о стол, вы были бы сейчас убийцей, а что это значило бы для вас и вашего сына и для родителей Лизы, вы отлично понимаете, — ответил ей И.

Ужас изобразился на лице тетки, которая сейчас была так несчастна, что даже мое сердце смягчилось, и я старался приискать ей оправдания, представляя себе, как постепенно и незаметно для себя падает человек, если зависть и ревность сплетают сеть вокруг него каждый день.

— Не возвращайтесь мыслями к прошлому, — снова заговорил И. — Думайте о своем сыне, как он мог бы попасть в такое же положение, в каком сейчас Лиза. Нет ничего, чего бы не победила любовь матери. Я залечу щеку Лизы и через несколько часов от ее кровоподтека не останется и следа. Но вам придется просидеть до утра, меняя ей компрессы из той жидкости, что я вам дам. Примите этих подкрепляющих капель, и ночь без сна пройдет для вас легко. К утру я приготовлю вам письмо к моему другу и дам вам денег, чтобы вы с этой минуты начали новую самостоятельную жизнь и могли уехать с вашим сыном, не одолжаясь более мужу вашей сестры. Когда вы станете хорошо зарабатывать, вы возвратите эти деньги своему хозяину, и он перешлет их мне; не впадайте в отчаяние, когда у вас будет возвращаться желание кричать: «Я барыня, барыня есть, была и буду», — а уйдите в комнату так, чтобы вас никто не видал, и вспомните эту ночь. Вспомните, как я говорил вам, что за все зло, которое вы льете в жизнь, вы получите стократ воздаяние от собственного сына. Но и каждое мгновение вашей простой доброты, выдержки и самообладания будет строить мост к счастью вашего сына.

Должно быть, сердце бедной женщины рвалось от самых разнообразных чувств, и силы почти изменяли ей. И. велел мне налить в стакан воды, влил туда капель, и я подал стакан тетке.

Тем временем, опять-таки из того саквояжа, что мне дал Флорентиец, И. достал флакон, глубокий стакан и попросил меня принести от проводника теплой воды.

Когда я вернулся в купе, тетка уже пришла в себя и помогала И. поднять Лизу. Движения ее были осторожны, даже ласковы, а лицо ее, осунувшееся и постаревшее, выражало огромное горе и твердую решимость. Но это была совсем не та женщина, которую я видел в ресторане, и не та, что я видел, когда уходил из купе. Правда, я не сразу разыскал проводника, который был занят постелями пассажиров, не сразу достал и воду, которую пришлось остудить, но все же отсутствовал я минут двадцать, и за это короткое время человека я не узнал.

Но уже столько было всяких происшествий за эти мои дни, и так я сам — всех больше — менялся, что меня даже не поразила эта перемена, как будто это было в порядке вещей.

И. влил в рот Лизы капель, вдвоем они опять ее положили, и через несколько минут Лиза открыла глаза. Сначала глаза ее ничего не выражали. Потом, узнав И., Лиза вся как-то сверкнула радостью. Но, увидев тетку, она закричала, точно ее обожгли.

— Успокойтесь, друг, — обратился к ней И. — Никто вам больше не причинит зла. Я сейчас приложу вам примочку на щеку, и к утру не останется никаких следов на вашем лице. Не смотрите с таким ужасом и ненавистью на вашу тетку. Вы не думайте, что высшее благородство человека заключается в отгораживании себя от тех, кого мы считаем злыми или своими врагами. Врага надо победить, но побеждают не пассивным отодвиганием от него, а активной борьбой, героическим напряжением чувств и мыслей. Нельзя прожить жизнь одаренному человеку — человеку, назначенному жизнью внести каплю

своего творческого труда в труд всего человечества, — в счастливом бездействии, без бурь, страданий и борьбы с самим собою и окружающими. Вы входите теперь в жизнь, чтобы стать полноправным и полноценным человеком общества. Если вы не сумеете сейчас найти в себе высшего благородства, чтобы не выдать зла, причиненного вам теткой, — вы не внесете в жизнь самой же себе того огромного капитала чести и сострадания, которые помогут вам в будущем создать себе и близким новую радостную жизнь. Не судите тетку, как это сделал бы судья. А подумайте о скрытых в вас самой страстях. Вспомните, как часто вы горели ненавистью к ней и к ее сынишке, хотя он-то уж никак не повинен ни в вашем горе, ни в ваших отношениях с тетушкой. Проверьте, сколько раз вы платили тетке за ее грубость еще большей грубостью, как вы постоянно искали случая ее публично осрамить, мысленно «сажая ее на место». Но ни разу в вас не мелькнуло доброе чувство к ней, хотя к другим вы добры, очень добры. Молодость чутка. Представить себе весь сложный ход вещей всей жизни, всю силу страстей человека, которому они на каждом шагу расставляют капканы, — вы еще не можете. Но понять, что сила человека не в его злобе, а в его доброте, в том благородстве, которое он прольет из себя в день и свяжет им с собою людей, — это вы можете, потому что сердце ваше чисто и широко. Вы играете на скрипке и понимаете, потому что вы талантливы, что звуки — как и доброта — очаровывают и единят с вами людей в красоте. И играя людям, чтобы их звать к прекрасному, — вы не знаете страха. Так же точно идите сейчас в свое купе без страха и сомнений. Когда сердце истинно открыто красоте, оно не знает страха и поет дивную песнь — песнь торжествующей любви. Вы так юны и чисты, что никакой другой песни петь не может ваше сердце. Не думайте о прошлом; живите это «сейчас» всей полнотой ваших лучших чувств, и вы создадите себе и близким прекрасную жизнь. Ваше «завтра» будет засорено остатками желчи и горечи, которые вы вплетете в него, если сегодня не найдете сил раскрыть сердце в полной цельной любви, в полной чести без компромиссов. Ваша тетя покинет вас, как только довезет вас до дома. Она нашла себе место и будет жить со своим сыном в Москве. А Вы ведь собираетесь переехать в Петербург... Вам сейчас уже стало лучше. Левушка доведет вас до купе и даст вам вот эту микстуру, от которой вы будете отлично спать и завтра будете хороши, как роза, — прибавил он улыбаясь.

Лиза была очень удивлена всем слышанным. В голове ее — для всех было ясно — происходила сумбурная работа, но слова И. не были брошены зря.

— Я вас очень хорошо понимаю. Как это ни странно, но мама часто говорит мне вещи, очень похожие на то, что говорите вы сейчас. Так что ваши слова поразили меня больше всего тем, что совпали с идеями мамы, хотя и совсем иначе выраженными. Я не могу сказать вам, что я в восторге от этих идей. Я действительно ненавижу мою тетку, не верю ни одному ее слову. Вы и представить себе не можете, как она умеет лгать.

— А вы разве так безупречно правдивы? — тихо спросил И.

— Нет, — ответила Лиза, покраснев до корней волос. — Нет, я далеко не правдива. Но... хотя зачем вдаваться в далекое прошлое? Если вы говорите, — она сделала сильное ударение на «вы», — я вам верю, что она уедет. Это все, что нам нужно.

— Нет, — снова сказал И. — Это далеко не все, что вам нужно, чтобы быть счастливыми. Вы так привыкли всегда иметь живой предлог, чтобы жаловаться на свое несчастье, что создали себе привычку, вместо того чтобы следить за собой, следить за теткой, выискивая в ней причины всех своих несчастий. И не замечали, что не одна она, а и вы сами, Лиза, были мучительницей и матери, и отцу, и тетке... и самой себе.

Лиза теперь сидела и при последних словах И. опустила голову.

— Это правда, — сказала она, глядя прямо в глаза И.

И. помог ей встать, подал мне большой стакан с примочкой и маленький с каплями и предложил Лизе, опираясь на мою руку, идти к себе спать, чтобы утром встретить дедушку веселой и свежей.

Было уже за полночь. Я с помощью тетки довел Лизу до их отделения, подал ей капли, которые она выпила, а тетке большой стакан с примочкой, пожелал им покойной ночи, раскланялся и вернулся к И.

Я застал его в коридоре, так как проводник стелил нам постели. Я остановился возле него, и он сказал мне по-английски, чтобы я сейчас ложился спать, так как назавтра нужны все силы, а вид у меня очень утомленный. Ему же надо написать два письма, и он ляжет, как только их напишет.

Я уже по короткому опыту знал, что говорить о последних происшествиях он не станет, а утомлен я был ужасно. Ничего не возражая, я кивнул головой, залез на верхний диван и едва успел раздеться, как заснул мертвым сном.

Проснулся я от стука в дверь купе и голоса И., отвечавшего проводнику, что мы уже проснулись, благодарим за то, что он нас разбудил, и встаем. Но когда я опустился вниз, то увидел, что постель И. была даже не смята, а три письма были готовы, запечатаны и сам он переодет в легкий серый костюм.

Он попросил меня собрать все наши вещи, сказав, что пройдет к Лизе, которую он навещал раза два ночью. Он прибавил, что организм девушки крепок, но нервная система так слаба, что за нею должен бы быть бдительный и постоянный уход. И потому он спросил у тетки их фамилию и написал матери Лизы, графине Р., письмо с подробным указанием, как заняться лечением и воспитанием дочери.

С этими словами он вышел, я же так и остался посреди купе с открытым ртом. Много чудес я перевидел за эти дни, но то, чтобы И. в самом деле оказался доктором и решился писать письмо совершенно неизвестной ему графине Р. об ее — тоже ему мало известной — дочери, — этого уж я никак не мог взять в толк. «Где же тут такт?» — мысленно говорил я себе, припоминая слова Флорентийца о такте и полном внимании к людям.

Долго ли я со свойственными мне рассеянностью и способностью в одну минуту забывать все окружающее стоял посреди вагона, не знаю. Только внезапно дверь открылась, и я услышал веселый голос И.

— Да ты угробишь нас, Левушка. Надо скорее все сложить, мы подъезжаем.

Я сконфузился, принялся быстро складывать вещи, но И. делал все лучше и скорее меня, — мне оставалось только ему подавать. Не успели мы уложить и закрыть чемоданы, как подкатили к перрону.

В коридоре я увидел Лизу и тетку в нарядных белых платьях и элегантных шляпках. Лиза действительно была свежа, как роза, и в глазах ее светилась радость. Тетка же ее была бледна, лицо ее было скорбно, между глаз на лбу пролегла морщина, тогда как вчера это был совершенно гладкий лоб; губы были плотно сжаты; но, странно, сейчас она нравилась мне гораздо больше: от ее вчерашней животности ничего в этом лице не осталось. Это было лицо стареющей женщины, преображенное страданием.

Я поздоровался с ними издали; у меня не было желания заглянуть глубже в драму этих жизней. Севастополь сразу напомнил мне, что здесь мы сядем на пароход и поедем снова на Восток, а вместе с этим я погрузился в мысли о брате и его судьбе в эту минуту.

Нарядная публика выходила из нашего вагона, и не менее нарядные люди встречали выходящих на перроне. Веселые возгласы, смех, объятия. И снова резанула мысль, что меня некому встречать и мне некого прижать к груди во всем мире, хотя в нем живут всюду миллионы людей.

И. взял меня под руку и взглянул на меня, как мне показалось, не без укора. Через минуту мы вышли вслед за носильщиком на перрон, где нас ждала Лиза, держа под руку старика высокого роста с небольшой седой эспаньолкой, очень красивого, гордого и элегантного на вид.

Лиза подвела его к И. и сказала, что в вагоне упала так неловко, что разбила всю левую щеку и висок. И вот доктор помог ей какой-то микстурой так хорошо, что и следа от ушиба почти не осталось.

Старик, дедушка Лизы, перепуганный болезнью внучки, очень благодарил И. Он спрашивал, куда мы едем, говорил, что у него есть запасный экипаж и он может довезти нас до Гурзуфа. И. поблагодарил и сказал, что мы пока останемся в Севастополе.

— В таком случае разрешите моему кучеру довезти вас до лучшей гостиницы, — сказал он, снимая шляпу.

Я видел, что И. очень не хотелось принимать благодарность старика, но делать было нечего — он тоже снял шляпу, поклонился и принял предложение.