Мы в доме князя

Прошло еще два суетных дня нашей отельной жизни, с ежедневными визитами к Жанне и князю и с путешествиями моими с капитаном по городу и его достопримечательностям.

Несмотря на все хлопоты и неприятности, валившиеся на него со всех сторон, от которых он даже похудел и его желтые глаза стали громадны, этот милейший человек урывал два-три часа в день, чтобы показать мне город.

Много я встречал и потом в жизни добрых и внимательных людей. Вообще мне везло на счастливые встречи. Но такого сердечного, простого внимания от чужого человека я уже в жизни не встречал. Я, конечно, не говорю о моем друге Флорентийце и его близких, как И., Ананда, Али. Я говорю о людях обычного высокого культурного уровня.

Утром на третий день, едва мы сели завтракать, как к нам вошел князь. Он объявил, что приехал с двумя слугами, которые поступают в полное наше распоряжение в его доме, чтобы перевести нас к себе.

И. выказал все признаки радости, а я не мог понять своего состояния. Мне точно не хотелось ехать в новое помещение. То мне думалось, что именно в этом переезде причины нашей задержки в Константинополе, то казалось, что капитану будет труднее забегать ко мне в менее центральную часть города. Конечно, корень моего недовольства лежал в том, что проще всего я чувствовал себя с капитаном; я как-то отдыхал в его присутствии и боялся, что буду разлучен с ним.

Как раз в минуту моих сомнений вошел капитан. Узнав, что мы сейчас переезжаем к князю, он, видимо, опечалился.

Не успел я отдать себе в этом отчет и хотел уже идти собирать вещи, как услышал голос князя:

— Я бы очень хотел обратиться к вам, капитан, с просьбой, но не знаю, как вы ее примете. Наши общие друзья переезжают ко мне. Если бы вы желали, рядом с комнатой Левушки есть пустая, но отличная комната. Меблировать ее ничего не стоит, и вечером вас ждало бы некоторое подобие семейной жизни, — улыбаясь, говорил князь.

— Я чрезвычайно благодарен вам, — ответил капитан. — Но друзья наши переезжают к вам, чтобы избавиться от суеты. А я — одна суета и беспокойство.

— Нисколько, капитан, — прервал его И. — Дом князя такой большой и удобный. При нем есть сад с беседками, и вообще, кому захочется уединения, тот его там всегда найдет. Кроме того, ведь вопрос вашего пребывания здесь — дни, а нашего — недели. И познакомиться с Анандой, поговорить и побыть с ним будет вам гораздо удобнее, если вы будете жить с нами. Затем, — прибавил он с юмористическим, так знакомым мне блеском глаз, — в доме князя есть рояль. Я постараюсь еще до приезда Ананды уговорить Анну поиграть нам вечерок, празднуя наше скромное новоселье. А ведь Левушка уверял вас, что игра Анны раскроет вам понимание музыки и высокой общественной роли женщины, одаренной музыкальным талантом, — посмотрев на меня, закончил И.

Я густо покраснел, хотел упрекнуть моего друга за насмешку надо мной, но желание уговорить капитана переехать вместе с нами превозмогло все.

Я бросился ему на шею и, должно быть, так искренне, по-детски, молил его принять великодушное предложение князя, тот, со своей стороны, еще раз его повторил, И. тоже убеждал его усиленно, что в результате капитан развел руками, покачал головой и сказал:

— Ведь переезд в чужой семейный дом, да еще в таком близком соседстве с вами, доктор И., — это для меня род монастырского заключения! Я ведь так привык вести беспорядочную жизнь!

— Ну, капитан, если вы действительно интересуетесь нашей внутренней жизнью, как вы неоднократно говорили, и хотите подумать о многом, что давно складываете в запасники ума и сердца, а также поговорить с настоящим мудрецом, и ваши намерения серьезны, — несколько дней чистой жизни не составят для вас трагедии, — вставая, сказал твердо И.

— Конечно, доктор И., я не о трагедии воздержания думал, когда колебался. А просто сознаю себя мало достойным того внимания, которое вы все мне оказываете!

— Ну, это уже пошли подробности! — закричал я. — Вы, главное дело, поскорее соглашайтесь, чтобы я мог идти собирать мои вещи. А то вы ведь не знаете молниеносных темпов И. Не успею я сложить один костюм, он явится, уже все свое сложивши, упрекать меня в ловиворонстве.

Все засмеялись, капитан джентльменски поклонился князю, благодаря и принимая предложение и обещая вечером, к семи часам, быть с матросом-верзилой на месте, в его доме.

Я с радостью побежал собирать свои вещи, что, с помощью слуг князя, очень скоро сделал. Мы расплатились в отеле и сели в коляску князя, предоставив перевезти вещи слугам.

Мы сделали по городу большой крюк, так как И. нашел необходимым нанести визит синьорам Гальдони, у которых мы еще не были под предлогом моей болезни.

Я был очень рад, что мы их не застали дома. Передав карточки, мы приехали наконец в дом князя. И. прошел прямо к княгине, а нас с князем просил разместить его вещи, как нам заблагорассудится.

Первое впечатление от предоставленных нам князем комнат было ошеломляющее. Комната моя имела большой балкон, выходящий в сад, и под ним было много цветов. Обои светло-серого цвета, на которых ярко выделялась мебель красного дерева, где было все и для спальни и для кабинета.

Мне было очень любопытно посмотреть скорее на комнату И. Его комната была желтая, а мебель вся резная, черного дерева, в готическом средневековом стиле, напоминая своими высокими остроконечными формами внутренность храма. Покрыта была мебель желтым шелковым ковром, в тон обоям, с коричневато-черным рисунком; пол был застлан сплошь таким же ковром.

Я даже свистнул. На письменном столе на желтом сукне стояла хрустальная ваза с желтыми розами и лежало письмо, надписанное круглым и красивым почерком.

Казалось бы, эта комната была вовсе непохожей на комнату сэра Уоми в Б. Но чем-то, быть может желтым цветом, она вызвала во мне воспоминание о ней. Гармония форм и красок, вкус, с которым были расставлены вещи, — все было образцом истинной художественности и поразило меня.

— Это вы сами так убрали комнату для И.? — спросил я вошедшего князя.

— Нет, Левушка, этой комнатой занялась Анна. У одного ее знакомого долго стояла без употребления вся эта мебель. Она рекомендовала мне ее купить и сама руководила расстановкой мебели. Нравится вам? — спросил князь.

— Нравится — это не то слово. Здесь так же отражено превосходство ее вкуса над всеми нами, как в ее игре, в ее зале, в ее манере одеваться, — сказал я, забывая все и превращаясь в «Левушку — лови ворон».

Не знаю, долго ли я сидел в кресле у письменного стола, рассматривая заворожившую меня комнату. Одна мысль владела мной неотступно: «Как же обставит Анна комнаты Ананды? Комнаты того, кого избрало ее сердце навек, если только для друга она сумела устроить комнату-храм, входя в которую, испытываешь благоговение?»

Весь под влиянием этой мысли, забыв все на свете, я думал, что такое любовь у существ, выше нас стоящих? Как они любят? В чем они видят смысл любви? Почему мой брат женился на Наль, а Ананда не женится на Анне? Разве от брака таких любовников не пошла бы высшая раса людей?

Вдруг, как всегда внезапно содрогнувшись с головы до ног, я увидел Ананду, хотя и где-то далеко, но совершенно ясно, и услышал его голос:

«Связи людей, их любовь и ненависть — всё не одной данной жизни плоды. И тело человека, и его окружение — всё следствия и результаты личных трудов и достижений в веках. Нет пути духовного совершенствования одного вырезанного из миллионов окружающих его жизней. Только научившись единиться с людьми в красоте, сливаться с ними в любви, можно пройти в те высоты духовных сил, где живут люди выше нас. Тогда открывается собственное сердце, и в нем оживает новая любовь. И человек понимает, что вся вселенная связана, дышит и вечно движется вперед этой живой любовью».

Все исчезло, и голос Ананды умолк.

— Вы не волнуйтесь, князь, — услышал я подле себя и почувствовал, что И. держит меня за руку. — У Левушки, в результате удара на пароходе, бывают такие нервные припадки. Но это не опасно. И если когда-нибудь это с ним случится без меня, вы только дайте ему капель, которых прошу вас накапать ему сейчас из этого флакона.

Князь подал мне капли.

— Поставьте их вон в тот маленький прекрасный шкаф, — продолжал И. — Вы будете знать, где найти в этих случаях помощь. Повторяю, это не опасно, не волнуйтесь. Вы сами нуждаетесь сейчас в помощи больше, чем Левушка; на вас, что называется, лица нет. Можно ли так теряться? — уговаривал И. князя.

— Ну, слава Богу, слава Богу. Левушка так неподвижно сидел, уставясь глазами в пространство, ни на один вопрос не отвечал, что я смертельно перепугался, — говорил взволнованно князь.

Я приник к плечу И., который нежно гладил меня по волосам, и никак не мог унять дрожи во всем теле. Наконец я успокоился настолько, что мог встать.

— Вот как я нынче осрамился, дорогой Лоллион. В первый же день я так напугал вас, князь. Мне это очень прискорбно; простите, пожалуйста. Уж такой я незадачливый «лови ворон». Как только попаду в особенно прекрасную комнату, так и становлюсь ротозеем.

— Все образуется, Левушка, — ласково ответил мне князь. — Не хотите ли посмотреть на комнаты, которые приготовлены для вашего приезжающего друга?

— Ох, нет, Бога ради, только не сейчас, — взмолился я, опасаясь повторения только что пережитого.

И князь и И. — оба посмотрели на меня с удивлением. Пристальный взгляд И. точно раздвинул во мне какие-то завесы; как будто бы во мне, как в зеркале, отразилось все, что я только что пережил, и мне показалось, что И. увидел всю картину моего расстроенного воображения именно так, как она мне представилась.

— Ну, хорошо, если вы чувствуете себя плохо, мы отложим. Я поеду похлопочу как сумею о комнате капитана. Хочется, чтобы к семи часам он нашел ее готовой и уютной. Кстати, зовут его сэр Джемс Ретедли. Но я понятия не имею, как надо звать важного лорда в быту, — обратился князь к И.

— Лучше всего, если мы будем поменьше стеснять себя всякими условностями. Продолжайте звать его «капитаном». Ведь зовем же мы вас просто «князь», а ведь у вас тоже есть имя и отчество, — улыбаясь, ответил И.

— Вот отлично-то! Так я поскорее поеду. Обед в половине восьмого, — сказал князь и, кивнув нам, вышел из комнаты.

Оставшись вдвоем, мы молчали. Вдруг взгляд мой упал на лежавшее на столе письмо. Я подумал, что И. будет приятнее читать его наедине: мне казалось, что письмо от Анны, и цветы, вероятно, тоже от нее.

Я тихо вышел из комнаты, прошел к себе, но так боялся снова впасть в неприятное состояние иллюзий, что предпочел побыть в саду.

Сад оказался запущенным куском старого парка и отделялся высокими стенами от соседей, где тоже были видны старые тенистые деревья.

Я присел на скамью и радостно отдыхал в этом уединенном месте. Пестрые картины недавнего прошлого одна за другой вставали в моей памяти, так перегруженной и утомленной всем пережитым за это время. Я положительно не мог думать ни об одном человеке или факте, чтобы тотчас же они не связывались в целую вереницу чувств и мыслей, сбиваясь в конце концов в кашу.

Яркий образ Флорентийца один доминировал над всем моим существом. Как-то отступила, точно в тень отошла, фигура брата. Я подумал, что он теперь переживает «медовый месяц». Но что, собственно, подразумевают люди под медовым месяцем, когда так восхищаются им? — думалось мне. Какое-то новое, неведомое мне раньше чувство стыда вдруг ворвалось в мои мысли.

Потом, ни с чем не связанно, я стал думать о Лизе и капитане, о Жанне и князе. И все эти отношения почудились мне тоже греховными и не такими чистыми, чтобы их единила только красота...

— Где ты, Левушка? — услышал я особенно радостный голос И.

Я вышел ему навстречу и увидел в его руках письмо, крупный и властный почерк которого я сейчас же узнал. То было письмо, лежавшее на столе подле роз.

— Я получил известие, что Ананда будет здесь послезавтра вечером. Какая радость! — обняв меня, произнес И. — Но ты как будто все еще не оправился? Или ты не рад Ананде?

— Я уже по одному тому рад Ананде, что счастьем вcтречи с вами, Лоллион, я обязан ему. Если бы он не спас вас, что бы я теперь делал? В каком трюме жизни и кто искал бы меня? — ответил я, в первый раз до дна осознав, как много, бесконечно много, сделал для меня И.

И. ласково улыбнулся, снова искорки юмора засветились в его глазах, и он сказал:

— А разве в том, что сказал тебе сейчас Ананда, что нет связей иных, как причины и следствия нашей собственной жизни и деятельности, ты не видишь смысла и нашей связи? Быть может, я, как и все, только отдаю тебе свой прежний долг?

Я потер себе лоб.

— Постойте, мой дорогой. Ведь не хотите же вы мне сказать, что в моей галлюцинации была хоть капля действительности? Как мог говорить со мной Ананда, находясь за тысячи верст от меня?

— Точно так же, как говорил тебе Флорентиец, будучи очень далеко от тебя. Ты чуть не плачешь, волнуешься и ищешь сверхъестественных объяснений. А я уже говорил тебе, что жизнь твоя не несет тебе боли безумия, а огромное счастье знания, если ты захочешь трудиться и воспитать себя к полному самообладанию. Ты забыл или не отдал должного внимания моим словам. Я уже объяснял тебе, что в каждом человеке есть творческие силы сверхсознания. В одних людях они дремлют, в других оживают. И оживают в каждом по-разному, в зависимости от общего уровня развития чистоты и культуры — от юродивого до мудреца.

— Ох, Лоллион, до мудреца мне так далеко, что вряд ли и дойти. И юродивым быть, пожалуй, мало чести и радости, — горестно сказал я, прижимаясь к моему другу и как бы ища у него защиты.

— Дитя ты еще, Левушка, — засмеялся И. — Дитя, дитя удивительное, с одной стороны, и очень большая сила — с другой. Как-то справишься ты с жизнью, которую только ты один можешь создать? Как-то поднимешь на плечи все то, что сейчас требует от тебя ответов и труда. И никто, кроме тебя самого, не может исполнить твоих, только тебе одному присущих, индивидуальных задач, — тихо и серьезно говорил И.

— Но ведь вы меня не оставите! Вы поможете мне прожить и учиться до тех пор, пока не приедет Флорентиец? О, Лоллион, не оставляйте меня; я знаю, какой я для вас груз и обуза, но я не в силах буду пережить сейчас еще одну разлуку, — едва сдерживая слезы, вцепился я в его руки.

— Мой дорогой мальчик, мой брат, я буду с тобою очень долго. И наша с тобой дружба радостна мне, а вовсе не груз и не обуза. Ты только уверься в том, что слух и зрение могут внезапно обостриться у каждого от всяких, тебе еще пока непонятных, причин. Будь спокоен. Сейчас ты так счастлив, никакие обязательства не давят тебя, — всматривайся же свободно в жизнь людей и оберегай каждого от неприятностей, насколько можешь.

Пойдем посмотрим, какие комнаты приготовил наш хозяин Ананде.

Страх мой к комнатам прошел, мы поднялись по ступенькам довольно высокого крыльца и попали точно в восточный город.

Прихожая была застелена пушистым персидским ковром; по стенам тянулись низкие шелковые диваны с подушками; узкие стрельчатые окна были закрыты ставнями из разноцветного стекла. Роскошная тяжелая занавесь отделяла прихожую от комнат. И. приподнял портьеру, и мы вошли в комнату.

— Боже, — вырвалось у меня. — Да тут жить принцу, и жить не месяцы, а годы.

— Так оно и есть. Ананда — принц, а жить ему здесь не меньше года, — так тихо проговорил эти слова И., что я их еле ухватил ухом.

Целая гамма фиолетовых тонов расточена была в комнате, царственно роскошной и вместе с тем простой. Это была комната кабинет-библиотека; но стиля ее я не понял, как сейчас не знаю. Точно на ковре-самолете чья-то воля перенесла ее из средних веков и расставила в доме князя. Я никогда не видел таких кресел, массивных, высоких, из какого-то светло-зеленоватого с черными разводами дерева, крытых лиловым шелком.

— Где только могла взять Анна эти вещи? — невольно вырвалось у меня.

— Они стояли в складах ее отца очень много лет. Теперь нашли себе применение, — ответил мне И. — Но пойдем дальше.

Мы вошли в следующую комнату и... я от удивления сел на табурет, стоявший у двери. Я всего ожидал, только не того, что увидел.

Простая походная, полотняная кровать, без подушек, покры-тая мягкой звериной шкурой. Небольшой белый стол, два-три деревянных стула и платяной самый простой шкаф.

— Теперь ты видишь истинные потребности принца; здесь будет его святая святых, куда вряд ли войдут многие.

Я молча указал И. на стол, где стояла такая же хрустальная ваза, как в его комнате, и в ней... один из наших букетов фиалок. Он кивнул мне головой, и мы вышли из комнат Ананды, задвинув занавесь и закрыв дверь.

Все потеряло для меня реальное значение. Я шел как в тумане и опомнился только в наших комнатах, где И. мне напомнил об обязанностях дружбы и гостеприимства к капитану, который должен был жить здесь, рядом со мной.

— Надо стараться облегчить ему жизнь в эти дни. Ему немало придется перестрадать. Твоя нежная любовь может больше помочь, чем все заботы других, — сказал И. — Думай о нем. Зови всей силой мысли Флорентийца, и ты найдешь всегда нужное слово для капитана.

Я твердо решился собрать свое внимание и посвятить все свои заботы капитану в эти дни нашей совместной жизни. А потому, как только услышал голос князя и возню в соседней комнате, — побежал туда и стал помогать в убранстве комнаты.

Князь печалился, что не мог найти так быстро ничего хорошего. В комнату вносили красивую мебель пальмового дерева, старинную, оригинальную. И. вышел тоже сюда и сказал князю, что обстановка очень хороша, капитан будет более чем доволен и благодарен.

Князю надо было заехать еще в магазин к Жанне, куда надо было и нам. Мы все втроем стали убирать комнату, быстро придали ей жилой и уютный вид, переоделись и помчались в магазин.

Там мы застали полное вавилонское столпотворение. Стро-ганов дал объявление в газетах об открытии нового французского магазина — и дамы посыпались как из мешка; даже обе Гальдони приехали заказать шляпы.

Молодые хозяйки были удовлетворены массой заказов и большим количеством проданных шляп. Жанна была радостно возбуждена и вполне в своей сфере, а Анна... улыбалась ласково, была спокойна, но счастья в лице ее я не видел.

— Анна, не откажите мне в просьбе, — обратился к ней И. — Мы с Левушкой и капитаном переехали к князю. Поиграйте нам завтра вечером в девять часов. Я заеду за вами; мне очень хочется, чтобы вы соединили всех нас в понятном всем нам языке красоты и музыки перед приездом Ананды.

— Для вас я всегда готова играть, хотя присутствие капитана мне кажется странным, — ответила Анна. — Я буду играть, — прибавила она, помолчав. — Да, конечно, буду играть и вашему капитану, — повторила она, снова помолчав больше первого раза. Вдруг Анна засмеялась, отчего все ее лицо просветлело, а я был счастлив, что капитан услышит ее игру, которая — я верил — поможет ему взглянуть иначе на играющую талантливую женщину.

Время бежало, я волновался, что не успел купить капитану цветов, что тут же и высказал.

— Не горюйте. Долг платежом красен. За цветы капитана поставьте ему на стол эту маленькую японскую вазу и вот эту нежную орхидею, — сказала Анна, снимая с полочки чудную вазочку с орхидеей. — Только не говорите, что это от меня.

Я подпрыгнул от удовольствия, захлопал в ладоши, поцеловал обе руки Анне и, бросив все и всех, помчался с князем домой.

Не успел я поставить свой цветок на стол, как послышались голоса и шаги, среди которых я сразу узнал легкую поступь капитана и тяжелую развалку Верзилы.

Князь ввел нашего друга в комнату, просил его извинить, если что-либо не так, как он привык, объяснил, где ванна, и скрылся, напомнив, что в половине восьмого обед.

Я был как в чаду. Я был и капитану рад и не мог отделаться от поразившего меня контраста в комнате Ананды, и таким же несовместимым контрастом казались мне Анна и Жанна, Анна и магазин...

Обед и вечер прошли весело. Дружеская беседа наша затянулась далеко за полночь. Капитан рассказывал так интересно и вместе с тем так просто и забавно о своих путешествиях и встречах, что я неоднократно перескакивал из состояния «Левушки — лови ворон» в неудержимый заливчатый смех.

Наконец И. напомнил нам, что у капитана завтра обычный хлопотный рабочий день. Мы простились с нашим милым хозяином, еще раз поблагодарили его за все его заботы и внимание и разошлись по своим комнатам.

Как обычно, мне казалось, что спать я не хочу, а не успел раздеться, как мгновенно заснул.

На следующий день я так поздно проснулся, что едва успел к завтраку, за которым меня уже ждал князь. Он сказал мне, что И. не будет дома раньше вечера, что вернется он только вместе с Анной прямо к музыке.

Я опечалился. В первый раз И. покидал меня так надолго, и я был предоставлен самому себе. Не то что я не знал, чем себя занять, — я мог и в город пойти, и в магазин зайти, и книг у меня было много... Но какая-то неуверенность без И., даже тоска без него сжимала мне сердце.

«Боже мой! Как я детски привязчив и неопытен», — подумал я. Видя мое расстроенное лицо, князь предложил мне вместе пройтись по городу и заказать сладости для вечера. Но я возразил ему, что Анна вечером ничего, кроме фруктов, есть не будет, а потому и хлопотать о парадном столе не стоит. Но князь со мной не согласился и поехал один.

Я же уселся на диван в своей комнате и через несколько минут весь погрузился в книгу, что дал мне И., и совсем ушел в другой мир.

Точно после сна очнулся я от стука в дверь моей комнаты. Должно быть, я долго читал, так как руки и ноги у меня затекли, я с трудом распрямился.

Стучал ко мне капитан, среди дня забежавший случайно зачем-то домой. Он предложил мне пойти с ним, подождать его в одном месте минут десять, но зато потом пройтись по азиатской части города и посмотреть кое-что у антикваров...

Я согласился. Мне вдруг пришло в голову — тайно от всех — заказать для Ананды сладкое печенье «Багдад», как я его прозвал, у кондитера — приятеля капитана. А также купить фруктов для него же и поставить их завтра в комнату к его приезду.

Я поделился своим желанием с капитаном. Он весело мотнул головой, и мы отправились по его делу. Посмотрев на загорелое лицо капитана, на веселые тигровые огоньки в его глазах, я решил, что дела его поправляются. Он же признался мне, что ждет игры Анны с огромным нетерпением и волнением, каких давно не испытывал.

Я хотел ему сказать, что он не получит того, чего ждет, если ждет светского развлечения. Но вспомнил слова И. о капитане, о том страдании и перевороте, который должен в нем вскоре наступить, — и только вздохнул о бессилии каждого из нас перед грядущими бурями.

«И зачем все должны страдать, — думал я, протестуя. — Сейчас капитан весел, ему радостно. Неужели же он будет счастливее, если что-то новое сожжет в его уме и сердце те понятия и представления, которыми он жил до сих пор».

— Ну, вот, Левушка, и кондитерская. Зайдем, я выпью чего-нибудь и оставлю вас здесь на четверть часа. Не успеете вы насладиться «Багдадом», как я буду уже снова с вами, — прервал мои мысли капитан.

Он, быстро проглотив что-то со льдом, скрылся как метеор. Я же почувствовал себя совсем ленивым от жары и сел в ожидании питья и соблазнительного печенья, от нечего делать рассматривая публику.

Сам хозяин подал мне еду, спрашивая, как понравились гостям его торты. Я рассказал ему, какой фурорный успех они имели, и прибавил, что у меня есть к нему личная просьба, которую я хочу сохранить в тайне от моих друзей.

Он лукаво улыбнулся, затянулся своей зловещей трубкой и ожидал, очевидно, услышать женское имя, куда отправить сластей. Узнав же, что я хочу заказать торт и печенье для мудреца, да еще принца, — он даже привстал.

— Эта дела серьезна была, — сказал он. — Я тэбэ дэлаю, дэлаю карош.

Тут он сказал мне, что мудрецу надо, чтобы было на вид просто, а как возьмешь в рот — рай. А принц, принцу надо, чтобы на вид тоже было просто, только чтобы лежало на таких блюдах, до которых дотронуться — «не подходи».

Он советовал мне пройти в два антикварных магазина, где есть старинные фарфоровые блюда. За фруктами он посылал меня на базар к своему приятелю, но советовал заказать только дыню, груши и виноград. Ибо мудрец, по его мнению, без дыни невозможен, а персиков пока хороших нет.

Он просил прислать блюда и фрукты к нему, обещая сам уложить все и вовремя переслать мне. Я дал ему адрес, точно условился о часе и сказал, что буду сам ждать посланца у калитки дома.

Вернувшемуся капитану я сказал, что хочу купить два антикварных блюда, чем немало его изумил.

Мы долго ходили, ничего подходящего не находя. Наконец, как бы случайно, я сказал адрес, данный мне кондитером. Мы пошли туда, и, пока капитан смотрел какую-то вещь в ювелирном отделе, я отдал хозяину записку моего волшебника-кондитера.

Он долго что-то обдумывал, потом повел меня наверх и вытащил из особого шкафа блюдо.

Оно было фиолетовое, все гладкое, с узким золотым ободком, и в середине его была женская полуфигура на белом фоне с младенцем на руках. Черные косы лежали по плечам на желтом хитоне; черные глаза, как живые, смотрели на меня. Дивные руки держали кудрявого золотоволосого мальчика.

— Господи, да уж не с Анны ли это рисовано? — чуть не крикнул я.

Хозяин повернул блюдо обратной стороной, показал дату — 1699 г.

За вторым блюдом он полез куда-то еще выше, прося меня подождать. Я был в восхищении и отчаянии. Какое-то благоговение наполнило меня, я так хотел подарить Ананде эту тарелку, работа которой напоминала лучшую миниатюру с Анны. Но не будет ли дерзостью мой подарок? Будет ли он понят как чистейший дар моей восхищенной души?

Вернувшийся хозяин нес хрустальную тарелку, переливавшуюся всей радугой цветов. Точно драгоценные опалы сверкала ее грань.

— Венеция, — сказал он, подавая ее мне. — Это старый принц куплено. А это — Флоренция, — тыкнул он в фиолетовое блюдо. — Тоже старо. Кардинал покупал.

— Это, верно, очень дорого, — сказал я со страхом.

Он усмехнулся и сказал:

— Пишет друг — с тебя взять сколько можно мала-мала. Меньше сто рублей не будет. Если даришь принцу, как пишет здесь, — опять тыкнул он в записку кондитера, — надо платить. Подожду, если сейчас нету.

Я радостно отдал половину стоимости и обещал завтра занести остальное.

— Отдавай кондитерская, он перешлет, а я ему отошлю блюда сам сегодня вечером. Пишет — надо молчать. Хорошо.

Капитан уже искал меня внизу.

— Ну, вот ты меня покинул, Левушка, я тебе и не покажу перл, совершенно нечто изумительное, что я здесь нашел. И как кстати, — сказал воодушевленный капитан.

— Вот хорошо-то! У каждого из нас будет своя тайна. Только чур! Не выспрашивать! — ответил я.

Должно быть, я сиял не меньше самого капитана, так как он вторично с удивлением на меня посмотрел, но ни о чем спрашивать не стал.

Мы вышли из магазина, капитан уносил свою тайну в кармане, мои же тайны оставались в лавке, надо было только заказать к ним фруктов, что мы очень скоро и сделали, велев их доставить завтра к трем часам дня в кондитерскую.

По дороге домой я просил капитана ни слова никому не говорить о сластях и фруктах, так как они назначались для Ананды. Я хочу поставить их в его комнату на стол к его приезду. Капитан, казалось, очень разочаровался.

— А я-то думал, что все это для Анны. И моя тайна была согласована с едой, — огорченно сказал он.

— Об Анне хлопочет князь, да и ест она как воробей. Не стоит и хлопотать, — утешал я его.

Он рассмеялся и спросил меня, не на львиный ли аппетит заказал я свои тайны для Ананды.

— Ну, ведь и львы бывают разные. Я ведь тоже Лев. Надеюсь, хватит и львам, и принцам, и мудрецам, и воробьям, — ответил ему я, снова передумывая, тактично ли я поступил и одобрил ли бы меня Флорентиец.

— Как говорят у нас во флоте, вы занятный мальчишка, Левушка. Жаль, поздно ехать за город за цветами. Но все же зайдем сюда, я вижу белую сирень, — взяв меня под руку и проходя в огромную, прекрасную оранжерею, сказал капитан.

Он выбрал два деревца белой сирени. Я пожалел, что беден и не могу купить такого же дерева темной фиолетовой сирени, чтобы украсить ею комнату Ананды. Но я решил попросить об этом И. И тут же, вспомнив о деньгах Али молодого, я решился купить довольно большое деревце с огромными душистыми кистями, очень темно-фиолетовыми, с крупными махровыми цветами.

Капитан засмеялся, но чуть не выронил бумажник из рук, когда услышал просьбу прислать мне дерево завтра.

— Левушка, — сказал он, — я буду молчать обо всем. Но скажи мне, почему ты так чтишь этого человека?

— Я не сумею вам объяснить этого сейчас словами. Но, если после игры Анны, вы повторите мне свой вопрос, мне будет легче объяснить вам причины моего благоговения. Это не одно преклонение перед ним. Это целый путь его страданий и любви, претворенных им в свет для людей.

Уже смеркалось, когда мы подошли к дому. Вскоре мы втроем сошлись за обедом, и я снова ощутил, как мне недостает И. Я был рассеян, отвечал невпопад и все думал, где И., чем он занят и скоро ли они приедут с Анной.

После обеда мы прошли в зал князя, передвинули рояль приблизительно так, как он стоял у Анны, поставили белую сирень с таким расчетом, чтобы она Анне не мешала, но чтобы вместе с тем пианистка могла ею любоваться. Принесли мы еще немного роз; капитан с князем хлопотали, устраивая в другом конце зала чайный стол. Я ничего не хотел больше делать: я ждал И., ждал Анну, ждал музыку с таким напряжением, что не мог ни минуты оставаться спокойным на одном месте.

Наконец раздался стук колес, и я понесся по комнатам, как пудель, почуявший любимого хозяина, грозя что-либо сокрушить на своем бегу.

Едва я увидел И. — забыв все и вся, — я повис на его шее. Он засмеялся, прижал меня к себе ласково, но сейчас же отвел мои руки, поставив меня перед закутанной в черный плащ Анной.

— Твоя первая обязанность была приветствовать гостью, — тихо сказал он. Но глаза его были ласковы, лицо улыбалось, и выговор не звучал сурово.

Я принял от Анны плащ, который уже снимал с нее ее отец, поцеловал ей обе руки и отошел в сторону, чтобы дать возможность поздороваться с ней князю и капитану.

Князь сиял и волновался, благодарил ее за оказанную ему честь, а капитан — более чем когда-либо в своей тигровой шкуре — рыцарски поклонился ей.

Анна отказалась от чая, сказала, что съест грушу, немного отдохнет и будет играть.

На ней было платье темно-оранжевого матового цвета, и на груди крупным алмазом было приколото несколько наших фиалок, и косы лежали по плечам.

Я вздрогнул. На моей тарелке красовалась женщина в оранжевом хитоне с такими же косами... Что же я наделал? Неужели Ананда оскорбится?

Я так расстроился, что пришел в себя только от звуков передвигаемого стула у рояля.

Анна села. Снова лицо ее стало не ее обычным лицом. Снова из глаз полился лучами свет, на щеках заиграл румянец, алые губы приоткрылись, обнажая ряд мелких белых зубов.

Первые же звуки «Лунной сонаты» увели меня от земли и всего окружающего.

Я понял, что не знал никогда этой вещи, хотя тысячу раз слышал ее. Что она сделала с нею? Откуда шли эти краски? Это не рояль пел. Это жизнь, надежды, любовь, мука, зов рвались в зал, разрывая меня всего и обнажая мне боль и радость, что скрывались в людях под их одеждами, под их словами, под их лицемерием. Звуки кончились, но тишина не нарушалась. Я плакал и не мог видеть никого и ничего.

Не дав нам пережить до конца этой сонаты, но увидя впечатление, произведенное ею, Анна стала играть переложение Листа на песни Шуберта.

Я старался взять себя в руки, почувствовав на себе взгляд И. Лицо его было бледно, строго, точно ему много пришлось вылить из сердца душевных сил. Его взгляд как бы приказывал мне забыть о себе и думать о капитане.

Я отер глаза и стал искать капитана. Я два раза посмотрел на какого-то чужого человека, который сидел рядом с И., и, только взглянув в третий раз, понял, что там сидит капитан.

Бледное, обрезанное, как у покойника, лицо с заострившимися чертами; глаза, несколько минут назад сверкавшие золотыми искрами энергии и воли, потухли. Он безжизненно сидел как истукан и чем-то напомнил мне И., который, сидя с открытыми глазами, спал когда-то в вагоне, чем привел меня в изумление. Я готов был броситься к капитану; мне казалось, что он упадет. Но глаза И. снова устремились на меня, и я остался на месте...

И снова музыка увела меня от земли, снова все исчезло для меня. Я жил в каком-то другом месте; я точно видел рядом с капитаном мощную фигуру Ананды, рука которого лежала на коротко остриженной голове англичанина. Капитан, коленопреклоненный, в муке протягивал руки к какому-то яркому свету, имевшему очертание высокой фигуры. Фигура складывалась все яснее, и я узнал в ней Флорентийца — я был близок к обмороку. Музыка замолкла. Я едва перевел дыхание, едва осознал, где я, как раздались снова звуки и внезапно в комнате полилась песня.

Контральто Анны напоминало голос мальчика-альта или юного тенора. Нечто особенное было в этом инструментальном голосе.

То была песня любви, восточный колорит которой то рассказывал о страданиях разлуки, то вел в ликование радости.

И эта песнь кончилась. И началась другая — песня любви к родине, песня самоотвержения и подвига. А я все не мог понять, неужели у стройной, хрупкой женщины может быть такой силы глубокий низкий голос? Неужели земное грешное существо может петь с таким вдохновением, как это мог бы делать только какой-нибудь ангел?

Песня смолкла, Анна встала.

— Нет, Анна, дитя мое, не отпускай нас из залы в таком состоянии возбуждения и с сознанием своих слабостей и убожества. Ты видишь, мы все плачем. Спой нам несколько греческих песен, которые ты поешь так дивно. Но верни нас земле, иначе мы не проживем до завтра, — услышал я голос Строганова, который старался улыбнуться, но, видимо, едва владел собой.

Анна обвела нас всех глазами; на лице ее засветилась счастливая улыбка; она снова опустилась на стул и запела народную греческую песню, песню любовного мечтания девушки, обожающей родину, семью и милого.

Я взглянул на И. О, как я переживал его детскую жизнь! Я точно сам лежал ночью у моря, среди растерзанных трупов его семьи. Мне захотелось закричать Анне, чтобы она спела что-то другое. Я уже было поднялся, но встретил взгляд И., такой добрый, такой светлый. И такой могучей силой веяло от него, что я понял в первый раз величие духа человека, который жил подле меня, возился с моими немощами и... не тяготился мною, таким слабым, беспомощным невеждой, а радостно нес мне и каждому свою помощь.

Анна запела греческую колыбельную. О, Господи, вся душа выворачивалась от нежности и обаяния, с которыми она укачивала малютку... И эта женщина не мать, не жена?!

«Она и мать, и жена, и друг, но всем, без личного выбора, потому что ее ступень личной жизни уже миновала. И высшее счастье человека не в жизни личной, но в жизни освобожденной», — точно прогремел мне в ухо голос Ананды.

Я встал, чтобы посмотреть, где же сам Ананда, решив, что он приехал внезапно, раньше срока. И. был возле меня, жал мне руку и вел меня благодарить Анну.

Очевидно, хозяин ее уже поблагодарил, так как хлопотал у чайного стола, я, должно быть, половиворонил немало времени.

Когда мы подошли к Анне, возле нее стоял капитан. Но это был и не тот капитан, которого я хорошо знал, и не тот, которого я видел истуканоподобным несколько минут назад. Это был незнакомый мне человек, с бледным лицом, с сияющими, золотыми, кроткими глазами.

— Я сегодня не только понял, что такое женщины и искусство, я впервые понял, что такое жизнь. Мне казалось, что ваша музыка заставила мой дух отделиться от тела, и — в одно мгновение — я точно увидел незнакомого мне великого мудреца, который вел меня по дорожке света и сказал мне: «Иди со мной, ты мой. Помни об этом и иди».

Вот что сделали со мной ваши звуки. Я больше уже никогда не смогу жить прежней жизнью; я должен теперь найти того мудреца, которого я так ясно видел, — говорил капитан. — И без этого я не успокоюсь.

И голоса его я тоже не узнал. Это был тихий, задушевный голос человека, который или встал с одра смерти и благодарил за спасенную жизнь, или в храме обручился только что с чистой девушкой и благоговеет перед началом новой жизни.

Я уже готов был вырваться из рук И. и броситься на шею капитану, чтобы сказать ему, что это ведь Флорентийца он видел, как почувствовал себя скованным взглядом И.

— И вы его найдете, — услышал я тихий голос, почти шепот Анны, над рукой которой склонился капитан.

И. оставил меня, подал руку Анне и повел ее к столу. Мы обменялись взглядом с капитаном, невольно улыбнулись друг другу — всякий по-своему понимал свою улыбку — и тоже пошли к столу.

Разговор шел только между Анной и Строгановым. Мы с капитаном не сводили глаз с Анны и молча тонули в той красоте, которая шла от нее во всем, что бы она ни делала, и которой она окутала нас в своей музыке.

Вскоре Строгановы уехали; дом точно сразу опустел и погас; и все мы разошлись по своим комнатам, не имея сил вынести будня слов и мыслей, стараясь охранить в себе тот высший мир чувств и сил, в который перенесли нас звуки Анны.