Февраль — март 1896 года

Из Петербурга Антон с Сувориным ехали в одном купе с актрисами театра Литературно-артистического кружка, Александрой Никитиной и Зинаидой Холмской. Прибыв 14 февраля в Москву, мужчины сняли номера в «Славянском базаре», а затем отправились на званый вечер, где Антон подслушал, как влюбленная пара переговаривается с помощью кода — этот прием он спустя пять лет использует в «Трех сестрах». Актрисы отправились по домам, но через день Антон получил от Никитиной приглашение прийти и выяснить «про то-то и то-то и то-то».

Пятнадцатого февраля Суворин с Чеховым в сопровождении других почитателей посетили Льва Толстого в его московском доме. Тот все больше укреплялся в своем мнении о Чехове как о прекрасном писателе, которому мешают медицина и «безверие». Антон пометил в дневнике: «Он [Толстой] был раздражен, резко отзывался о декадентах <…> Татьяна и Мария Львовны раскладывали пасьянс; обе, загадав о чем-то, попросили меня снять карты, и я каждой порознь показал пикового туза, и это их опечалило <…> Обе они чрезвычайно симпатичны, а отношения их к отцу трогательны».

Суворин обсуждал с Толстым преимущества мгновенной смерти и тоже сделал запись в дневнике: «Смерть сына прошлой весною. Сначала графиня болела, потом он. У него камни в печени, и он страшно страдает…» У Чехова впечатление от Толстого осталось более благоприятное. Однако визит имел неожиданные последствия, о которых Антон и не догадывался: он вызвал сильное волнение в душе Татьяны Толстой, и впоследствии ей пришлось бороться со своим чувством.

Проведя целый день в Серпухове в хлопотах о строящейся школе, Антон вернулся в Мелихово ранним воскресным утром 18 февраля и завалился спать. Отоспавшись, он обнаружил, что Павел Егорович предпринял почин — в некоторых комнатах руками мелиховского учителя были поклеены новые обои. Для родителей и сестры Антона жизнь в занесенной снегом усадьбе была унылой и одинокой. В одном из отцовских писем Мише и Ольге пробиваются тоскливые нотки: «Глубоко тронуты Вашим письмом. В нем излиты все чувства от души любящих сердец. Нам на старости лет большое утешение такое письмо. <…> Масленицу провели втроем, мы и Маша, ожидали гостей из Москвы, но никто не приехал»[328].

Приехавшая с Украины Наталья Линтварева наполнила мелиховский дом веселым смехом. Маша, снова занятая преподаванием в гимназии, наведывалась домой лишь на выходные. Кузен Георгий, нагостившись у Чеховых, уехал с большой партией книг для таганрогской библиотеки. Февраль выдался лютым — двое крестьян обморозились и погибли. В наступившем марте весны еще не чувствовалось — поместье было погребено под полутораметровыми сугробами, так что строительство школы пришлось отложить. «Чайка» тем временем ожидала благосклонного цензора и бесстрашного режиссера. Крупная проза, которой Антон посвятит наступивший год, пока только брезжила замыслами, а для пьесы «Леший», обреченной на второе рождение в более жизнеспособном варианте, еще не наступил момент эксгумации. По вечерам, сторонясь пустословящего Павла Егоровича, Антон возился с книгами, приобретенными для таганрогской библиотеки, и хотя глаза его быстро уставали от тусклой свечи, не без удовольствия погружался в чтение.

А в личной жизни Антона образовалась пустота. Клеопатра Каратыгина через Александра Чехова послала ему свою пьесу. Антон отреагировал прохладно, и 28 февраля она сделала вывод: «Не надо пускать в ход света рентгеновских лучей, чтобы увидеть, что таинственная нить, связывающая нас, порвалась»[329]. Целомудренное молчание Елены Шавровой продлилось до весны. Не давала о себе знать и Лидия Яворская. Между тем снова объявилась Лика. На последние февральские выходные она, как бывало, приехала в Мелихово с Машей. Дочь Христину, о которой никто никогда не заговаривал, она оставила на бабушку и кормилицу. Так и не избавившись от боязни сцены, она по-прежнему мечтала стать певицей. Ее любовь к Антону возобновилась с прежней силой, как будто и не было двух прошедших лет. Возможно, публикация рассказа «Дом с мезонином» навеяла ей воспоминания о лете 1891 года и о той юной Лике, которая вдохновила автора. Антон уже предвидел, что в его «Чайке» лучи театральных прожекторов скрестятся на Лике, и проникся к ней нежным и виноватым чувством.

В последний день високосного февраля, когда Антон выехал на пять дней в Москву, в доме остался лишь Павел Егорович в компании Брома и Хины. Нового работника Александра он попросил ночевать в столовой. Евгения Яковлевна уехала в Ярославль погостить у Миши и Ольги. Лика в то время была в Москве. Антон сохранил в своем архиве ее записку, нацарапанную карандашом на листке из школьной тетради: «Приходите, но через 10–15 минут. Очень щислива». В последующие месяцы их длительный роман пережил самую бурную стадию[330]. Ни Потапенко, ни чеховских театральных подруг поблизости не было, и впервые за шесть лет знакомства Лика и Антон почувствовали особую близость — теперь их связали взаимное сочувствие, одиночество и горечь пережитого.

Воскреснувшие чувства к женщине, чья судьба была пущена в переработку для создания героини «Чайки», подвигнули Чехова на переделку пьесы. Ее автор доверил собственному антигерою хлопотать о прохождении пьесы через цензуру. Потапенко, ничуть не смутившись, согласился. Пятнадцатого марта новый вариант пьесы отправился почтой в Петербург.

В середине марта в мелиховский пруд начали сбрасывать снег. В селе Талеж занялись закладкой здания школы. Стригли овец. Ване в Москву полетело письмо со списком покупок к Пасхе: краска для яиц, десять восковых свечей в золоте, две свечи по четверти фунта, праздничная Минея в коже с киноварью, календарь на стену. Антон, не жалея сил, помогал многочисленным просителям — Александру, кузену Володе, землякам из Таганрога и совсем незнакомым людям.

В Мелихово, несмотря на весеннюю распутицу, стали наведываться гости. Лика Мизинова беспокоилась: «Очень хочется поехать в Мелихово! Сообщите о состоянии дорог. Есть ли возможность приехать и вернуться, не рискуя жизнью?» Трое братьев Чеховых прибыли одним поездом, но до усадьбы добирались в разных экипажах. Миша с Ольгой пробыли десять дней, Ваня (без Сони, которая недолюбливала мужнину родню) — два дня, Александр со старшим сыном Колей — четыре. Весна принесла Антону мигрень, боли в правом глазу, а также более зловещие симптомы. У него на памяти были слова крестьянина, которого он когда-то лечил от чахотки: «Не поможет. С вешней водой уйду». Вслед за Пушкиным он мог бы повторить: «Я не люблю весны, Скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен; кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены». Однако внимание его привлек иной поэтический фрагмент; в письме Александру он обыгрывает стихотворение «Весенние чувства необузданного древнего», написанное А. К. Толстым:

Уже любовной жаждою

Вся грудь моя горит,

И вспрыгнуть щепка каждая

На щепку норовит.

Домашние Антона тоже побаивались прихода весны и стыдливо укрываемых им салфеток, наполненных кровью и мокротой. Семнадцатого марта Павел Егорович организовал переселение: Антон занял самую теплую в доме Машину комнату, а Маша перебралась в его кабинет. Близилась Пасха, наиболее торжественное событие в жизни старших Чеховых, и Павел Егорович пребывал в праздничном предвкушении: «Ваня подарил мне галстук белый, Антоша купил мне Минею праздничную и 1 фунт Свечей восковых»[331].

Суворин же, несмотря на холодок, тронувший его отношения с Антоном, жаждал общения с задушевным другом. В голову ему приходили чеховские мысли, и по преимуществу отчаянные и панихидные: «23 марта. Сегодня Страстная суббота. Был с Геем в Александро-Невской лавре и, по обыкновению, попал на могилу моих мертвых. <…> Сколько трагического зарыто в этих могилах, сколько скорби и ужаса! <…> На могиле Горбунова мы открыли фонарь, висевший на кресте, вынули оттуда лампадку и зажгли ее. Я сказал: „Христос воскресе, Иван Федорович!“ <…> Скоро ляжешь в ту могилу, на которой трое лежат уже. Легко себе вообразить все это. Как понесут, как поставят в церковь и где, как и что будут говорить, как опустят гроб, как застучит земля о крышку гроба. Сколько раз я все это видел, но никогда мне это не было так тяжело, как при похоронах Володи. Меня положат около него. Я так и Чехову говорил. Кладбище очень близко от Невы. Душа моя будет вылазить из гроба, пробираться под землею в Неву, там встретит рыбку и войдет в нее и будет с нею плавать».

Навещая могилы первой жены, погибшей в 1873 году, дочери Александры, умершей в 1880-м, сына Володи, застрелившегося в 1887-м, и любимца Валериана, которого дифтерит унес в 1888-м, Суворин мрачнел душою и мыслями. В этой жизни у него оставалось лишь два человека, которых он любил и в которых верил: его зять Алексей Коломнин (скоро не станет и его) и Антон Чехов.