Глава шестидесятая Праздное лето: май — август 1897 года

На фотографиях, которые доктор Коробов сделал в конце апреля, Антон предстает человеком, подавленным и физически и морально. Помимо утреннего кашля у него развился еще один неприятный симптом: раздражительность. Тот насыщенный творчеством период, что начался с отъезда Лики за границу в марте 1894 года, подошел к концу. С апреля по ноябрь 1897 года Чехов не опубликовал ни строчки и писал лишь письма. Он обрезал в саду розы и руководил посадкой деревьев. От врачебной практики и заседаний в уездном попечительском совете пришлось отказаться. Из общественных дел Антон оставил за собой лишь школу в Новоселках, хотя разработка проекта, закупка материалов и наем рабочих легли на Машины плечи. Антон тем временем размышлял о своем будущем. Поездку на кумыс в унылые волжские степи он исключил сразу, так как терпеть не мог молока. Был под вопросом и южный Таганрог: зимы случались там порой столь же лютые, что и в Москве. Ялта тоже не внушала доверия — осталось в памяти, как зимой 1894 года он томился там от скуки и чуть не превратился в ледышку. Кавказские курорты, Кисловодск и Боржом, он недолюбливал за вульгарную публику, хотя воздух там был под стать альпийскому. Мысли о поездке в Швейцарию вызывали у него отвращение. Более терпимо он воспринимал Францию, где у него было две возможности — Биарриц на побережье Атлантики или же средиземноморская Ницца. Оба эти курорта уже давно облюбовали русские, так что одиночество ему там не грозило. Подумывал он, впрочем, и о Северной Африке и ее целительном климате. Однако, проведя лето в праздности, сможет ли он позволить себе долгое путешествие?

Елена Шаврова звала его провести лето и осень в Кисловодске. Кундасова, наносившая Антону тайные визиты, тоже была не прочь проехаться с ним на Кавказ. Лика собралась снова попытать счастья в Париже и заодно составить там компанию Антону; впрочем, о том же мечтала и тайно влюбленная в Чехова художница Александра Хотяинцева. Однако Антон решил развязаться с подругами. Еще будучи в клинике, он скрыл от врачей один симптом, о котором сообщил 1 апреля Суворину: «у меня иногда по вечерам бывает импотенция». Одной из первых отставку получила Елена Шаврова: 28 мая Чехов назначил ей встречу в Москве, однако письмо его запоздало. (В Москву он приехал с Ликой.) В поисках Антона Елена повсюду рассылала телеграммы и целый вечер провела на Курском вокзале, пытаясь перехватить его по дороге в Мелихово. «Судьба несправедлива, почта неисправна, а Вы неуловимы», — жаловалась она в письме Антону перед отъездом на Кавказ, где все еще надеялась повстречаться с ним.

Антон обратился к Людмиле Озеровой с просьбой сыграть 4 июня в клинике доктора Яковенко ее любимую роль, Ганнеле в одноименной пьесе Гауптмана. (Церковь запретила ставить пьесу на императорской сцене, и она шла лишь в частных театрах.) Озерова пожелала иметь музыкальное сопровождение и декорации только по своему выбору. Тогда Антон передал ее роль Ольге, младшей сестре Елены Шавровой. «Маленькая королева в изгнании» в результате потеряла не только роль, но и любовника. В начале мая она намекнула в письме, что если Антон похлопочет о ее карьере, то она откажется от предложенного ей ангажемента в Варшаве. Но уже 14 мая, вне себя от неожиданного отказа Антона иметь с ней отношения не только как с актрисой, но и как с женщиной, она писала ему: «Как я жива осталась, Антон Павлович, прочитав Ваше письмо! Теперь порвана и последняя нить, державшая меня в этом мире. Прощайте»[377].

Третьего мая в Мелихово пожаловала старая чеховская пассия, Дарья Мусина-Пушкина по прозвищу «Цикада», с которой Антон флиртовал пять лет назад. Ее муж, преуспевающий горный инженер Глебов, был случайно убит на охоте егерем. «Вдова, очень милая, интересная женщина, пропела мне десятка три романсов и уехала», — сообщил Антон Суворину.

Двадцать пятого мая Антон прекратил впрыскивание инъекций мышьяка (его запах он заглушал одеколоном «Vera-Violetta»), однако даже небольшие нагрузки выбивали его из сил. После экзаменов в талежской школе 17 мая он почувствовал себя настолько измученным, что признался в письме Шавровой: «Околеваю!» И старался найти себе занятие потише: учил французский, сидел с удочкой в компании Иваненко — как-то раз за одну рыбалку поймал 57 карасей. Июнь прошел тихо: Маша, Миша с женой Ольгой и Ваня (без жены) отправились на три недели в Крым. Антон из Машиной комнаты перебрался во флигель — подальше от визитеров и склок между Павлом Егоровичем и прислугой. «Антоша перебрался в Скит. Подвизаться в посте и трудах, отшельником, удаляясь от мирской суеты», — ласково пошутил Павел Егорович в дневнике. Неделей раньше Чехов ездил проведать Левитана, гостившего у Саввы Морозова. Купеческая роскошь усадьбы повергла его в тоску, и он удрал в Мелихово, прихватив по дороге Лику. Та писала Маше в Крым: «21 июня 1897. Вот уже второй раз в июне я оскверняю твое девственное ложе своим грешным телом. Как приятно спать на твоей кровати с сознанием, что это запретный плод и вкушать его можно только украдкой. Я не поехала в Крым, потому что сижу без гроша. <…> Антон Павлович ничего себе. <…> Настроение его ничего, капризничает за обедом сравнительно не много. <…> Завела ли интрижку с кем?»

После рождения Христины и несмотря на пережитые невзгоды Лика заметно располнела и в своей новой роли стала относиться к Антону намного мягче. Теперь, став для него скорее сиделкой, чем любовницей, она простила ему даже роман с Шавровой, хотя и называла ее не иначе как «писательница». Лике пришлось примириться со словами доктора Астрова о том, что женщина может стать другом мужчины, лишь побывав сначала его любовницей. Больше огорчений вызывало то, что Маша теперь предпочла ей подруг-художниц Дроздову и Хотяинцеву. С мая по август Лика семь раз приезжала в Мелихово и проводила там от трех до восьми дней. Встречалась она с Антоном и в Москве. Порой ей казалось, что еще не все потеряно:

13 июня. «Я знаю, что для того, чтобы письмо мое показалось Вам интересно, надо, чтобы оно „дышало“ гражданской скорбью или же сокрушалось о темноте русского мужика. Но что же делать, если я не так интеллигентна, как, например, М-mе Глебова. <…> Да, вот еще необходимая новость для Вас: вышла новая краска для лица — не смываемая ни водой, ни поцелуями! Посоветуйте кому следует».

17 июня. «Неужели Вас отыскивать? Еслихотите, я могуприехать вечером к Вам, т. е. к Левитану».

24 июня. «Знайте, божественный Антон Павлович, что Вы мне не даете спать. Сегодня всю ночь я не могла отделаться от Вас. Но успокойтесь, Вы были холодны и приличны, как всегда»[378].

У Лики не оставалось сомнения в том, что к концу лета Антон отправится в добровольную ссылку. Сама она в то время испытывала нужду в деньгах и, чтобы избежать расходов, удалилась в семейное поместье. Пятого июля она предлагала Антону встретиться в Москве; спустя неделю напрашивалась в Мелихово: «Я убеждена, что Вы так рады будете, за свою сестру, моему приезду, что даже вышлете лошадей в среду к поезду <…> Видите, как я Вас люблю. А лучше не уезжайте!» Когда Антон рискнул наконец выбраться в Петербург к Суворину, Лика вызвалась в провожающие. Однако неизбежность окончательного разрыва уже висела в воздухе. Первого августа Лика послала Антону из Покровского одно из самых длинных из когда-либо написанных ею писем:

«Вы меня напугали, сказав на вокзале, что скоро уедете! Правда это или нет? Я должна же Вас видеть перед отъездом! Должна наглядеться на Вас и наслушаться Вас на целый год! Что же будет со мной, если я уже не застану Вас, вернувшись? <…> Здесь очень хорошо. Все-таки я привыкла с детства и к дому, и саду, и здесь я чувствую себя другим человеком совершенно. Точно нескольких последних лет жизни не существовало и ко мне вернулась прежняя „Reinheit“[379], которую Вы так цените в женщинах или, вернее, в девушках! (?) <…> Вы и представить себе не можете, какие хорошие нежные чувства я к Вам питаю! Это „настоящий“ факт. Но не вздумайте испугаться и начать меня избегать, как Похлебину. Я не в счет и „hors concours“![380]<…> Если бы у меня были две, три тысячи, я поехала бы с Вами за границу и уверена, что не помешала бы Вам ни в чем! <…> Право, я заслуживаю с Вашей стороны немного большего, чем то шуточно-насмешливое отношение, какое получаю. Если бы Вы знали, как мне иногда не до шуток. Ну, до свиданья. Это письмо разорвите и не показывайте Маше».

Это письмо Маша аккуратно подшила в чеховский архив. Однако письма Антона к Лике становились все мягче и деликатнее.

Суворины уехали на вакации во Франценсбад. Оттуда они звали Чехова за границу. Анна Ивановна вскрыла письмо Антона, адресованное мужу: «Я так соскучилась по Вас, и мне так захотелось скорей узнать, что делает мой любимец. <…> Но я не узнала того, что больше всего хотела знать, именно что Вы к нам приедете!»[381]В следующий раз она писала ему на бумаге с рисунком, изображающим мужчину, который пожирает глазами бульварную женщину: «Предчувствие мне как будто говорит, что Вы приедете! И так будем с Вами раз в месяц кутить. Не бойтесь докторов, они врут!» Она предлагала Антону съездить на озеро Комо: Боря научит его кататься на велосипеде, а Настя будет развлекать. Суворин между тем отправился домой в Петербург: единственным человеком, не дававшим ему скучать во Франценсбаде, была семилетняя дочь Потапенко, «интересный ребенок, говорящий о ненависти к людям, любящий животных». Анна Ивановна умоляла Антона выманить Суворина из города. Двенадцатого июля С. Сазонова записала в дневнике: «Сам он [Суворин] сидит в городе, ожидая Буренина и Чехова. Буренин должен сменить его в газете, а с Чеховым он хочет ехать за границу».

У Антона в Петербурге были дела. Издательские права Маркса на повесть «Моя жизнь» заканчивались летом 1897 года, и Суворин мог получить неплохую прибыль, напечатав ее одним томом вместе с «Мужиками». Книга объемом свыше десяти печатных листов предварительной цензуре не подлежала, и купюры, сделанные для «Русской мысли», можно было восстановить. «Мужикам» от критиков достались и бурные аплодисменты, и гневная брань. Правым понравилась мысль, что русский крестьянин есть злейший враг самому себе; марксисты согласились с тем, что капитализм способствует дальнейшей деградации крестьянства. Мятежный проповедник Толстой увидел в повести «грех перед народом», и это мнение с ним разделили сторонники нелегальной революционной организации «Народная воля», которые считали, что бунт у мужика в крови. Предполагалось, что в Петербурге Антон сядет позировать для портрета художнику И. Бразу. Однако тот с огромным багажом приехал в Мелихово. Работал он в Машиной комнате, перетащив оттуда мебель в кабинет Антона.

Приезд Браза послужил сигналом всем, кто только и дожидался случая обрушиться на Антона. Сразу же пожаловали Кундасова и Лика. По возвращении Маши на весь июль в Мелихово приехал Миша с женой. Потом появился таганрогский кузен Володя. Двадцать девятого июня по дороге в Киев Александр забросил в Мелихово старших сыновей, не позаботившись снабдить их бельем и не сказав, когда вернется. Мальчишки начали куролесить, и 17 июля Павел Егорович отправил их к мачехе в Петербург. То и дело из Васькина наведывался Семенкович; он затевал бесконечные разговоры, привозил знакомить к Чеховым своих дачников и — к великому удовольствию кузена Володи — французскую гувернантку. Сельские учителя, врачи, почтмейстеры и священник приезжали и по делу, и просто так: Чехов и его усадьба были необходимы всем, кто надеялся найти хоть какой-нибудь заработок или приятно провести время. В те минуты, когда не нужно было позировать Бразу, Антон прятался от гостей и читал «Слепых» Метерлинка. В письме Лике он с грустной шуткой заметил, что скоро к нему из Курска прибудет на постой целый зверинец.

Браз писал медленно, доводя до изнеможения и себя, и свою модель: на работу у него ушло три недели. Мало кому понравился вымученный вид Антона на портрете, однако неожиданно нежными чувствами к самому художнику прониклась Маша. Когда наконец Браз 22 июля покинул Мелихово, провожать его до Москвы отправились Антон и Лика. Оттуда, распрощавшись с Ликой, Антон на два дня уехал в Петербург к Суворину. Они обсудили чеховские счета; выяснилось, что их состояние позволит Антону провести за границей месяцев восемь. Прежде чем отойти ко сну, Суворин записал в дневнике: «В субботу, 26-го [июля] , выезжаю в Париж. Чехова не смог убедить ехать. Ссылается на то, что ему все равно придется осенью на зиму уезжать за границу; хочет на Корфу, Мальту, а если поедет теперь, то надо возвращаться. Говорил, что будет переводить Мопассана. Он ему очень нравится. Он научился по-французски достаточно».

Петербург, насколько мог понять Антон, ожидал увидеть его «чахоточного, изможденного, еле дышащего». (Врачи пришли в ужас оттого, что он вообще поехал туда.) Чехов избегал встречи с Александром и Потапенко[382]. Лейкин послал Антону телеграмму, приглашая в свое имение на Тосне, и 27 июля тот прибыл в гости первым пароходом. Лейкин был немало удивлен: «Вид он имеет бодрый и цвет лица недурной. Он даже поотъелся». Антон сам выбрал обещанный Лейкиным подарок — пару щенков-лаек, но пробыл у него лишь четыре часа. (Лейкин все норовил напоить Антона молоком, которого тот терпеть не мог.) Собак поручили забрать слуге Суворина Василию и переправить Ване в Москву. Торопясь в обратный путь — Антон сослался на свидание в Москве с профессором-медиком, — он потерял пенсне с дорогими линзами, которые ему подобрал доктор Радзвицкий. В Москве Антон осмотрел новое помещение под книжный магазин Суворина и не без приятности провел вечер. «Теперь испытываю позыв к труду, — написал он Суворину, — после грехопадения у меня всегда бывает подъем духа и вдохновение». Публики Чехов сторонился, однако репортеры сообщали, что его видели то в Наугейме, то в Одессе, то в Кисловодске.

Август выдался настолько знойным, что вокруг Мелихова начались лесные пожары. На солнце жара доходила до сорока пяти градусов. На деревьях пожелтели листья, выгорели пастбища. Но Антону спасать лес было уже не под силу. Он еще в Петербурге признался В. Тихонову: «Раскис я совсем. Все хочется лежать». Когда Антон присаживался отдохнуть, писать с него портреты бралась Александра Хотяинцева. Третьего августа от Лейкина прибыли новые щенки, Нансен и Лайка, — Бром принял их в штыки. Между тем Мелихово покидали последние родственники. Кузена Володю чуть ли не силой разлучили с соседской гувернанткой Мадлен и купили билет в Таганрог. На Успение Павел Егорович записал в дневнике: «Приезжих гостей не было, только Семенковичи, Француженка, Батюшка и Учитель Талежский. <…> Вечером приехал из Москвы Доктор [Свенцицкий] Викентий Антонович». На следующий день приехала и заночевала фельдшерица Зинаида Чеснокова. Вместе с доктором они пользовали кухарку Марьюшку, но в конце концов ее увезли в московскую клинику. Измученные хлопотами по хозяйству, занемогли и сами Чеховы: Маша начала принимать бром, а Павлу Егоровичу Антон дал желудочные капли. Однако иные из надоедливых гостей никак не могли расстаться с Мелиховым: то и дело туда наведывался флейтист Иваненко, положивший глаз на Марию Дроздову. («Иваненко опять приехал», — ворчливо записывал в дневнике Павел Егорович; «Иваненко говорит без умолку», — жаловался Антон в письме к Маше.) Антона уже не хватало на то, чтобы поддерживать семейную гармонию, и работник Роман снова восстал против Павла Егоровича. Тот отобразил события в дневниковой записи от 15 июня: «Роман получил три рубля. Поил мужиков и Баб на сенокосе и в трактире водкою. <…> Мужики не докосили траву». После смерти младенца у Романа с женой разладилась семейная жизнь. Другие работники тоже отбились от рук. Горничная Маша забеременела от Александра Кретова. Антон обещал собрать девушке приданое, если Кретов на ней женится, но отставной солдат к этому предложению отнесся неопределенно.

Будь Антон покрепче здоровьем, он бы прекрасно управился с мелиховским хозяйством, однако на этот раз Павлу Егоровичу, Евгении Яковлевне и Маше предстояло втроем продержаться осень и зиму. Евгения Яковлевна в письмах не упоминает о болезни Антона — она озабочена драпом на пальто, урожаем картофеля, катарактой у Марьюшки. Павел Егорович писал Ване 22 августа: «Антоша <…> скоро уедет. Здоровье его много поправилось, повеселел, перестал кашлять, а это главное. <…> Скучно нам оставаться одним, я и мать, жить в деревне. Маша будет ездить в Москву каждую неделю»[383]. Ни у кого и в мыслях не было удерживать в Мелихове Антона. Александр с головой ушел в свои новые увлечения: езду на велосипеде и пропаганду трезвого образа жизни. Вместе с врачом, психиатром В. Ольдерогге, они в Финском заливе подыскали три острова, намереваясь устроить там колонии для алкоголиков. Антон замолвил о брате словечко перед Сувориным, тот переговорил с министром финансов С. Витте, и перед энтузиастами забрезжила солидная субсидия в несколько десятков тысяч рублей. В Ярославле, ожидая первенца, Миша с Ольгой тоже надеялись хотя бы в долг получить от Антона вспомоществование.

А Маша чувствовала себя обиженной жизнью. Обнадеженная Бразом и Хотяинцевой, она решила выучиться на художницу, но, несмотря на ходатайство Левитана, не смогла поступить в Московское художественное училище. Иосиф Браз на ее душевное движение не ответил, и тридцатичетырехлетняя Маша осталась в Мелихове вековать свой девичий век, немало отягощенный семейными заботами и мало скрашенный семейными радостями.

Пока Лика размышляла, не последовать ли ей за Антоном во Францию, Александра Хотяинцева уже собиралась в дорогу. Друзья подталкивали Чехова к отъезду. Уговоры Левитана становились настойчивей. При всей своей неприязни к немцам он поехал в Наугейм принимать ванны и заниматься гимнастикой. «Изредка совокупляюсь (с музой, конечно)», — докладывал он Антону. Пейзажи Ривьеры он находил слащавыми, душа его стремилась в волглые подмосковные леса — губительный для здоровья, но неизбывный источник вдохновения. Однако Антону он советовал: «Все в один голос говорят, что климат Алжира чудеса делает с легочными болезнями. Поезжай туда и не тревожься ничем. Пробудь до лета, а если понравится — и дольше. Очень вероятно, что я подъеду к тебе и сам». С Машей Левитан был более откровенен: «Что Вы поделываете, дорогая моя, славная девушка? Ужасно хочется Вас видеть, да так плох, что просто боюсь переезда к Вам, да по такой жаре вдобавок. Я немного поправился за границей, а все-таки слаб ужасно <…> Должно быть, допел свою песню»[384].

До самого отъезда Антон жаловался на отсутствие денег. Левитан и Ольга Кундасова вошли в его положение. Левитан обратился к Савве Морозову, а Кундасова — к редактору журнала «Детский отдых» Я. Барскову, указав толстосумам на их долг — ссудить Чехову по 2000 рублей. Однако деньги Антон принял только от Суворина и 31 августа в восемь часов утра покинул Мелихово. Ольга Кундасова помахала ему вслед. Маша довезла брата до Москвы, где его перехватила Лика, заранее упредившая запиской: «Заеду за Вами в 9 часов или 9 1/2 я думаю, что для ужина не поздно. Очень хочу и надо Вас видеть. Куда это Вы едете? Уже за границу?» На следующий день Антон выехал в Биарриц, в последний раз повидавшись с Ликой. Об этой встрече ни он, ни она никогда больше не упоминали.