Глава семьдесят девятая «Невеста»: октябрь 1902 — апрель 1903 года

По прибытии в Москву Чехов вызвал к себе запиской Ивана Бунина. Какой разговор состоялся между ними — нам неведомо, но можно не сомневаться в том, что Антон опять вмешался в личную жизнь сестры, вероятно, на этот раз по ее просьбе. Маша была на семь лет старше Бунина и не дворянских кровей, так что едва ли он намеревался сделать ей предложение. Исход этой встречи нанес Маше душевную травму. На следующий день она уехала в Петербург, где остановилась вместе с Евгенией Яковлевной у Александра в его промозглой квартире. Вернулась она с простудой и несколько дней никого из гостей не принимала. Антон обратил этот эпизод в шутку, послав Бунину открытку с парафразом брюсовской декадентской строки: «Милый Жан! Укрой свои бледные ноги!» Бунин уже сидел на чемоданах. В Машиных письмах, посланных ему в ноябре, звучат печальные нотки: «Дорогой Букишончик, что с Вами? Здоровы ли? Вас не видно, и Бог знает, что думается! Я была сильно больна и успела уже почти выздороветь, а Вас не видно. Не новое ли увлечение? Ваша Амаранта». В декабре, когда Антон уедет в Ялту, они, впрочем, увидятся снова, и связывающие их чувства будут теплиться на протяжении нескольких последующих лет.

Чехову пришлось обратиться за помощью к массажисту: туберкулез затронул позвоночник, отчего появились сильные боли в руках и ногах. В Москве в это время находился Суворин — здесь шла его пьеса «Вопрос». Он заходил проведать Чехова, но встреча ни тому, ни другому удовольствия не доставила. Адольф Маркс разбил надежды Антона на пересмотр контракта. Он задешево переиздал все чеховские сочинения как приложение для подписчиков «Нивы», чем полностью насытил книжный рынок. Теперь ни один издатель не помог бы Чехову освободиться от кабального договора. Все усилия Горького с Пятницким пошли прахом. Но даже при этом Антон через полгода скажет Ольге, что не считает себя обманутым: «Когда зашла речь о продаже Марксу моих сочинений, то у меня не было гроша медного, я был должен Суворину, издавался при этом премерзко, а главное, собирался умирать и хотел привести свои дела в порядок».

Тем временем угроза нависла над основным источником чеховского дохода: Московский Художественный театр оказался на грани раскола. Уход из театра Всеволода Мейерхольда, соперника Станиславского и Немировича-Данченко, труппа еще смогла пережить — Мейерхольд уехал работать в провинциальный Херсон[546]; но уход Санина нанес театру непоправимый урон. Вооруженный режиссерскими методами Станиславского, он отправился в Петербург — «Чайка», поставленная им в Александрийском театре, имела большой успех. Сазонова призналась самой себе в дневниковой записи: «Если хотели передать, как скучно жить в деревне, то этого достигли вполне».

Антон объявил редактору «Журнала для всех» Миролюбову, что его новый рассказ называется «Невеста». Подчиняясь строгому режиму, установленному для него Ольгой, он не засиживался за работой и почти не писал писем. Друзьям он жаловался: «Меня никуда не пускают, держат дома, боятся, чтобы я не простудился». За шесть недель, проведенных в Москве, Антон и Ольга восстановили гармонию в отношениях. «У нас не было неприятных минут», — вспоминал Антон по возвращении в Ялту. Двадцать седьмого ноября, подгоняемый мучительным кашлем, Чехов выехал в Крым с тайной надеждой на то, что Ольга беременна. Жена посадила Антона в поезд и вернулась домой с его шубой и теплыми ботами. Дома ее дожидалась новая собака из породы такс. Пес не доводился родней Брому и Хине — их отпрыски проживали в Петербурге. Ольга окрестила щенка Шнапом.

Следующие пять месяцев Чехов проведет в Крыму в полном одиночестве. Италию завалило снегом, а из-за вспышки чумы в Средиземноморье в Одесском порту был объявлен карантин и пароходы стали ходить в Европу гораздо реже. У Антона совсем не лежала душа к заграничной зимовке, даже при том, что денежных затруднений не предвиделось: новый театральный сезон обещал принести три тысячи рублей от одних только петербургских спектаклей. В Ялте у Чехова теперь была родственная компания — кузен Георгий поступил на службу в Ялтинское отделение Русского общества пароходства. С Георгием Антон ладил прекрасно, хотя теперь начал опасаться наплыва в Ялту родни из Таганрога. В ауткинском доме собеседниками Антона были боголюбивый Арсений, журавли, толкущиеся у Марьюшки на кухне, и два дворовых пса — одноглазый Тузик и глуповатый Каштан. В начале декабря Чехов уже звал Суворина к себе в Крым[547]. Девятого декабря почта доставила ему письмо от Ольги: «Пришли нежеланные гости, и надежды на Андрюшку рушились. Антончик мой, неужели не будет у меня детей?! Это ужасно. Доктора, верно, врали, чтоб утешить меня»[548].

Антон поспешил утешить Ольгу: «Дети у тебя будут непременно, так говорят доктора. Нужно только, чтобы ты совсем собралась с силами. У тебя все в целости и исправности, будь покойна, только недостает у тебя мужа, который жил бы с тобою круглый год».

Ольга успокоилась и с блеском сыграла в горьковской пьесе «На дне» — даже несмотря на то, что Станиславский с презрением отнесся к мрачному антуражу пьесы и ее прямолинейной социалистической риторике. Войти в роль Ольге помог венеролог доктор Членов — он провел ее по московским непотребным заведениям и познакомил с их обитательницами. В конце декабря Ольга повеселилась на свадьбе у брата Володи — от души ела, пила, плясала и пела, а мать невесты исполнила даже «что-то вроде канканчика». Судя по всему, она на какое-то время отвлеклась от мыслей о ребенке, которого продолжал желать ей Антон: «маленького полунемчика, который бы рылся у тебя в шкафах, а у меня размазывал бы на столе чернила».

Между тем в Московском Художественном театре накалялись страсти. Открыв новый сезон и отпраздновав его у Тестова с отправкой традиционной телеграммы в Ялту, актеры решили, что им необходим шумный успех — и сразу же получили его в день премьеры горьковской пьесы. Триумф был пышно отмечен в Эрмитаже ужином с коньяком и цыганами. Горький, охотно посвящавший всех в подробности своих амурных похождений и даже явившийся на праздник с потрепанным на вид доказательством, покинул сборище довольно рано. Под утро по неизвестной причине среди празднующих разгорелся скандал с битьем посуды и потасовкой, в которой досталось и Савве Морозову.

Горьковская пьеса стала потрясением для московской публики и резко сместила влево политическую ориентацию Художественного театра. (Что, впрочем, отвратило от него некоторых его прежних поклонников.) Спектакль принес театру и денежную прибыль: Вишневский сообщил, что к концу года на счету МХТа скопилось семьдесят пять тысяч рублей, и пообещал актерам прибавки к жалованью. Ольге теперь положили три тысячи шестьсот рублей в год, и единственным огорчением было то, что ее вечная соперница Мария Андреева получила столько же. Впрочем, куда больше ее раздражали клопы и мыши, расплодившиеся у нее в квартире, а также то, что срок аренды жилья истекал лишь в марте 1903 года. Здоровье ее теперь не беспокоило, а если чего и хотелось, то перебраться подальше от соседства с Вишневским, который громко чавкал и стал ей казаться невыносимо надоедливым.

За неделю до Рождества в Крым приехала Маша. Брата Антона она нашла в меланхолии; он перечитывал элегии своего поклонника поэта Федорова: «Шарманка за окном на улице поет. Мое окно открыто <…> Глубоко взгрустнулось о тебе. А ты… ты так далеко!» В письме от 20 декабря Маша делилась своими впечатлениями с Ольгой: «Альтшуллер сказал, что слушал Антона и нашел ухудшение, ухудшение это он приписывает долгому пребыванию в Москве, была повышенная температура, кровохарканье и непрерывный кашель. Указывает на то, что кто-нибудь из нас должен быть около него, так как он капризничает с матерью. <…> Говорит Альтшуллер серьезно, отчеканивая каждое слово».

Горький, с которого теперь был снят полицейский надзор, по настоянию жены и врачей приехал в Ялту — у него тоже открылось кровохарканье. Сразу после приезда он в компании трех докторов появился на пороге чеховского дома. Одним из них был доктор Средин, который заявил (правда, несколько преждевременно, так как вскоре его свалил нефрит), что он успешно поправляется от туберкулеза в еще более тяжелой, чем у Чехова, форме. Антон наконец снял с груди компресс, поставленный ему доктором Альтшуллером. Ольгу он заверил, что ему стало настолько лучше, что теперь он ходит к зубному врачу. Правда, дантист Островский, по мнению Чехова, был просто варвар: «Руки не умытые, инструменты нечистые»; к тому же он прерывал прием, чтобы свершить какие-то обряды на еврейском кладбище. И все-таки Рождество Чехов встретил в плохой форме: его лихорадило, мучила бессонница, ломило члены, бил кашель и вдобавок обострился плеврит. Альтшуллер диагностировал у него инфлюэнцу. Маша ни на минуту не отходила от брата, заботилась о нем, варила на завтрак яйца, следила, чтобы он не забывал выпить положенные две рюмки рыбьего жиру и два стакана молока. Из Ялты она уехала 13 января, и Антону снова стало невесело на душе. Впрочем, газета «Одесские новости» сообщила: «А. П. Чехов совершенно оправился от грудной болезни».

Ольга обвинила Антона в том, что он от нее что-то скрывает, и потребовала, чтобы о своем состоянии он ей сообщал по телеграфу. Она тоже страдала от одиночества и больше не хотела быть «заштатной» женой. Однако приехать в Ялту, как на том настаивал врач Чехова, она так и не собралась. «Одному Альтшуллеру я не могу верить, — писала она Антону 11 февраля, — он не настолько сведущий». Она рисовала Антону их будущую жизнь в теплом доме под Москвой, где они могли бы не расставаться. С середины января вместе с друзьями-актерами Ольга ездила осматривать подмосковные дачи, подыскивая дом, в котором чахоточный больной мог бы пережить среднерусскую зиму. На сорок третий Антонов день рождения Ольга собрала и послала с оказией подарки мужу: мятные лепешки, большой кожаный бумажник, галстук, короб пива и конфеты. Антон остался всем очень недоволен: бутылки с пивом в багажном вагоне замерзли и полопались; мятные лепешки были не из того магазина и совсем невкусные; бумажник оказался велик для банкнот, а галстук слишком длинен. Маше Антон пожаловался, что никто не зашел его поздравить и что подарки никуда не годны. (Впрочем, он обрадовался бронзовым поросятам от Ольгиного дяди Саши и костяным слоникам от Куприна.) Ольга потакала мужу, как капризному ребенку: с архитектором Шаповаловым она передала ему новых мятных лепешек. Первого февраля Антон послал ей список своих заказов: шоколадные конфеты, двадцать селедок, висмут, деревянные зубочистки, английские капсулы для креозота. Суворин, снова впавший в уныние, жаждал возобновить общение с Антоном, но тот уже не находил в себе сил поддерживать былую дружбу, хотя еще осенью она пережила полосу возрождения. Ольга Кундасова в длинном письме убеждала Антона простить старику его политические заблуждения: «Не будьте так невозмутимо спокойны и напишите ему в Петербург <…> Много таких вещей, которых лучше всего забыть». Суворин, теперь вечно жалующийся, что ему «житья нет от сына», перестал быть интересен Антону как собеседник.

В Москве неожиданно стали всплывать обломки чеховского прошлого. Актер Арбенин, женатый на Глафире Пановой, порассказал Ольге, как Антон преследовал его будущую жену в Одессе четырнадцать лет назад. Антон решительно отверг обвинения в том, что совратил Глафиру. Предстала перед Ольгой и Вера Комиссаржевская. Она желала получить права на постановку новой чеховской пьесы и предупреждала автора: «Вы, кажется, забыли, что я есть на свете, а я существую, да еще как». Ольга в письме от 3 февраля утешала Антона: «Если актриса будет беспокоить тебя, я ее пришибу, так и знай. Я думаю, что она психически больная»[549]. Приходила к Ольге и полубезумная старуха, сестра драматурга и издателя Пушкарева, знакомая Антону со студенческих лет. Она принесла пьесу «из болгарского быта» и просила о протекции, желая поставить ее на сцене. Понимая, что по Александру и Наталье Пушкарева приходится Чеховым дальней родственницей, Ольга приняла ее вежливо. Но в письме к Антону не удержалась от сарказма: «У нее глаза как маслины, поэтические кудри и одинокий зуб, который ютится на мягкой губе, алой и вкусной. У тебя хороший вкус <…> Ты предлагаешь по твоем приезде в Москву спать втроем, так вот я ее приглашу».

Рискнула навестить Ольгу и Лика Мизинова с мужем Саниным и старым приятелем Гольцевым. Ольга поспешила избавить Антона от каких бы то ни было приятных воспоминаний: «Лика ужасно располнела — колоссальная, нарядная, шуршащая. Я чувствую себя такой плюгавкой перед ней».

Шпанские мушки, прописанные Альтшуллером, помогли Антону снять обострение плеврита. В день своего рождения он уже смог сидеть за письменным столом. Спустя неделю Альтшуллер предупреждал Ольгу: «В этом году пребывание в Москве оказало на его легкие гораздо худшее влияние, чем какая-либо из его прежних поездок»[550]. Встревожена состоянием Антона была и Евгения Яковлевна. Маше и Ваниной жене она писала в Москву: «Я несколько дней заливалась горькими слезами, и он боялся, чтобы вы не узнали, что он так болен, просила Жоржа, чтобы он написал, что Антоша здоров, а теперь слава Богу здоров»[551]. В конце января Альтшуллер позволил Антону съездить в Ялту к парикмахеру, но при этом запретил пешие прогулки и мытье в ванной. Ольга недоумевала: неужели нельзя гулять по стеклянной веранде, мыться из ведра с горячей водой или протираться одеколоном? Но Антон уже не тешил себя никакими иллюзиями: «Нам с тобой осталось немного пожить». По поводу подарков он в конце концов сменил гнев на милость: из нового бумажника вышла неплохая папка для набросков к рассказам. Вскоре из Москвы прибыл подарочек получше: Ольге надоел Шнап, и она отправила его в Ялту вместе с архитектором Шаповаловым.

Антон никогда не давал Ольге читать рукописи своих рассказов. Она даже обиделась, что «Невесту» прочитала последней из всех его родных и близких. Работа над новой пьесой продвигалась медленно: если двадцать лет назад Антон тратил на рассказ день, а десять лет назад — неделю, то теперь ему требовался целый год. Такое замедление темпа говорит не только об упадке здоровья, но и о том тщании, с каким Чехов теперь отделывал каждую фразу. Рассказ «Невеста», увидевший свет осенью 1903 года, был воспринят всеми, кто знал Чехова, как последнее прощание. Как и в других, наиболее ценимых им самим вещах, в «Невесте» он не позволил цензору изменить ни строчки. Рассказ, как и пьеса «Три сестры», повествует о трех женщинах, безвыездно живущих в далеком северном городке, но на этот раз они принадлежат к разным поколениям: это бабушка, мать и Надя, героиня. Однако Надя покидает своего жениха и любимый сад ради учебы в столичном университете. Вырвавшись из плена провинциальной скуки, героиня праздновала свободу — и тут следует авторская оговорка — «как полагала». Рассказ отличает вдохновенность мысли, филигранная отделка и предельная сжатость текста. В него вошел материал пьесы «Три сестры», а из многословных речей Надиного ментора Саши, который умирает от чахотки, проходя курс лечения на кумысе, вырастает фигура еще одного филантропа в потрепанных брюках — Пети Трофимова из «Вишневого сада».

Пьеса «Вишневый сад», ценой неимоверных физических усилий со стороны Чехова, наконец начала принимать очертания. Образ цветущих вишневых деревьев не раз возникал в чеховской прозе за последние пятнадцать лет. Осенью 1901 года, говоря о декорациях будущей пьесы, он впервые упомянул о них Станиславскому. Название «Вишневый сад» впервые прозвучало в письме к Маше в 1902 году, вскоре после того, как новый владелец Мелихова первым делом повалил в саду все вишневые деревья. Однако вплоть до 1903 года Чехов не говорил Ольге, чем именно — комедией или водевилем будет пьеса, обещанная им Московскому Художественному театру[552]. Каждую из четырех задуманных им женских ролей он прежде всего примерял на Ольгу. Она уже считала, что пьеса пишется ради нее, и разгневалась, когда Антон стал размышлять о том, не уступить ли ее Комиссаржевской для постановки в Петербурге. Ольга дала понять Антону, что Немировича-Данченко устроит только монополия на пьесу и что Чехов как пайщик МХТа не может подвести театр. В феврале Немирович-Данченко поддержал Ольгу: «Твоя жена мужественно тоскует. И говорит, что тебе нет надобности жить всю зиму в Ялте. В самом деле, неужели нельзя жить под Москвой, в местности сухой и безветренной? <…> Какому врачу ты очень веришь? <…> Ужасно надо твою пьесу!» Однако давние симпатии Чехова к своей первой Чайке проявились даже в той откровенности, с какой он поведал ей о том, что несчастлив в браке: «Вы видели мою жену, а я увижу ее только весной. То она больна, то я в отъезде, и так у нас ничего не выходит по-настоящему».

Пока Чехов трудился за письменным столом, Ольга каталась на лыжах. На Масленицу она пекла блины и принимала гостей. В апреле она впервые отправилась с друзьями-актерами в поездку на автомобиле, очень довольная тем, что жена Немировича-Данченко осталась дома. В труппе МХТа между тем назревал серьезный раскол: Савва Морозов и ненавистная Ольге Мария Андреева желали наполнить репертуар революционными пьесами, которые давали хорошие сборы. Им в противовес Ольга, Станиславские и Немирович-Данченко хотели ставить спектакли, представляющие художественную ценность. Семнадцатого февраля МХТ завершил зимний сезон пьесой «Три сестры», с восторгом встреченной публикой.

Третьего марта на заседании пайщиков МХТа между конфликтующими сторонами разгорелась ссора. Савва Морозов, поддерживавший левое крыло (которое в свой срок уничтожит подобных ему капиталистов), обвинил Немировича-Данченко в том, что его консерватизм не приносит театру никакой пользы. Немирович покинул заседание, Ольга вспылила и наговорила Морозову резких слов, Мария Андреева разрыдалась. Примирение далось нелегко. Ольге пришлось извиняться перед Морозовым и доказывать ему, что театру нужны и Немирович-Данченко, и Станиславский. Затем Немирович выехал в Петербург и там занялся подготовкой столичных гастролей МХТа.

В Москву приехал погостить с четырехлетним сыном брат Ольги, Константин. Ольга накупила племяннику игрушек и потом писала Антону: «Захотелось адски такого сына для тебя и себя». Она убеждала Антона прислушаться к мнениям других врачей: профессор Остроумов считал, что зимние месяцы Чехову следует проводить под Москвой. На будущую зиму Ольга уже вынашивала смутный план совместной супружеской жизни, о котором, впрочем, пока не говорила Маше, «чтобы зря не волновать ее». Князь Сумбатов, знакомый Антона по Ницце, тоже возражал против Ялты и компрессов доктора Альтшуллера, ссылаясь на приятеля, который «окончательно и радикально вылечился, прожив года два где-то в Швейцарии, при особых условиях лечения горным воздухом <…> Не могу отделаться от мысли, что ты там недостаточно энергично с ней [болезнью] борешься»[553].

Антон согласился на Пасху поехать с Ольгой в Швейцарию и даже предложил взять один на двоих паспорт («это чтобы ты не сбежала от меня за границей»), но о более отдаленном будущем не заговаривал. В марте жизнь стала повеселей: петербургский ресторатор Кюба открыл в Ялте магазин деликатесов, где Антон теперь мог покупать икру, балыки и прочие разносолы, которых ему так не хватало в Крыму. Из гостей он желал видеть одного лишь Бунина, но тот обманул его ожидания и вместо Крыма поехал в Новочеркасск навестить сестру. В Москве тем временем Маша с Ольгой снова сменили квартиру. Несмотря на запреты Антона, Ольга пустила в дом большого дымчатого кота. Она с радостью сообщала мужу, что ее спальня соседствует с его кабинетом, что комнаты чистые, светлые и просторные: «можешь гулять сколько угодно». Одышке Антона она большого значения не придавала: «Лестницы не бойся. Спешить некуда, будешь отдыхать на поворотах, а Шнап будет утешать тебя. Я буду тебе глупости говорить».

Во время Великого поста Марьюшка стала готовить Антону что-то совершенно неудобоваримое, и он впал в раздражение. Заказав себе место в пульмановском вагоне из Севастополя в Москву, остановил поток ежедневных писем к Ольге. Известие о том, что новая квартира нанята на четвертом этаже, его отнюдь не обрадовало. К тому же Ольга опять не сообщала своих адресов ни в Москве, ни в Петербурге, куда собиралась на гастроли. Это еще больше разозлило Антона. Ему даже пришлось разыскивать жену и сестру через Вишневского. Ольга в отместку попросила Антона привезти из Крыма портрет ее матери: «В Ялте он никому не нужен, и меня там не бывает». Адрес Антон получил лишь тогда, когда «готов уже был подать прошение о разводе». (После недоразумения с адресами по Москве пополз слушок, что Книппер разводится с Чеховым и выходит замуж за Вишневского.) Пасхальных поздравлений Ольга от Антона не получила. Перспектива семейной жизни становилась мрачной[554]. Однако Ольга на сей раз пошла на уступки. В середине марта по приглашению Станиславских она провела несколько дней в Троице-Сергиевой лавре. Монахи книги Чехова читали и пытались наставить Ольгу на путь истинный: «С мужем надо обедать, чай пить, а не врозь жить». Протестантка по вере и по натуре, Ольга все-таки прониклась увещеваниями черноризцев.

Антон был недоволен тем, что МХТ решил пойти на сделку с Сувориным: уступив ему право на постановку в Петербурге пьесы «На дне», получить в распоряжение здание суворинского театра на весь свой петербургский сезон. (Суворин теперь изменил нелестное мнение о Станиславском на противоположное.) Горький был вне себя от ярости: «Между мною и Сувориным не может быть никаких соглашений» [555]. Человек, двумя годами раньше поставивший на своей сцене антисемитский пасквиль «Контрабандисты», не мог касаться руками горьковской пьесы. Однако несмотря на трения, гастроли МХТа прошли в Петербурге с оглушительным успехом; Антон заработал на них три тысячи рублей, да еще две тысячи поступили от постановок его пьес в других городах и театрах. «Дядя Ваня» был встречен овацией. На премьере пьесы «На дне» билетеров в театре заменили филеры.

За две недели до Пасхи в Ялту приехала Маша и принялась ублажать недовольного жизнью брата. Антон читал корректуру рассказа «Невеста»; как он обнаружил, цензор не тронул в нем ни строчки. Из дома он выходил лишь однажды — проводить в последний путь коллегу, доктора Богдановича. В письме от 10 апреля Ольга пыталась выманить его в Петербург. Погода там установилась теплая, номер в гостинице у нее был большой и удобный: «Мы бы пофлиртовали с тобой». Антон ответил телеграммой: «Ехать Петербург не хочется. Здоров». Затем, прихватив с собой Шнапа, он выехал в Москву, куда прибыл 24 апреля, за день до возвращения Ольги из Петербурга. Самочувствие у него было прескверное, однако первым делом он наведался в баню, где долго парился и смывал с себя пятимесячной давности грязь.