ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Едва мы сели за стол, как слуга доложил о господине Зейделе с тирольцами

Воскресенье, 15 июня 1828 г.

Едва мы сели за стол, как слуга доложил о господине Зейделе с тирольцами. Певцов провели в садовый павильон, откуда им все было видно через открытые двери, пенье же приятно доносилось с некоторого расстояния. Господин Зейдель сел с нами за стол. Переливчатые песни веселых тирольцев пришлись по душе нам, молодым людям. Фрейлейн Ульрике и мне всего больше понравились «Букет» и «Ты, ты в сердце у меня», мы даже попросили оставить нам текст этой песни. Но Гёте отнюдь не был в таком восторге. «Ты спроси у воробья, хороши ли вишни», — произнес он.

Между песнями тирольцы играли свои национальные танцы на чем-то вроде лежачих цитр в сопровождении звонких поперечных флейт.

Молодого Гёте вдруг вызывают из-за стола. Вскоре он возвращается. Подходит к тирольцам, отпускает их и снова садится. Разговор идет об «Обероне», о том, что люди съехались со всех сторон послушать эту оперу и к полудню билеты были уже распроданы. Молодой Гёте встает из-за стола.

— Дорогой отец, — говорит он, — прости, что мы поднялись раньше времени! Господа и дамы, надо думать, хотят пораньше отправиться в театр.

Гёте, видимо, не понимает, к чему эта спешка, ведь всего четыре часа, но тоже встает, а мы разбредаемся по комнатам. Господин Зейдель подходит ко мне и еще нескольким, стоящим поблизости, лицо у него печальное, и тихо говорит:

— Вы напрасно предвкушаете удовольствие от оперы, сегодня представление не состоится, умер великий герцог! Скончался на пути домой из Берлина.

Все потрясены. Появляется Гёте, мы делаем вид, что ничего не случилось, и ведем безразличный разговор. Гёте отходит со мною к окну, говорит о тирольцах, о театре:

— Я хочу, чтобы вы пошли в мою ложу, у вас еще есть время до шести часов, поднимемся ко мне, посидим и поболтаем немножко.

Молодой Гёте хочет отделаться от гостей, остаться с глазу на глаз с отцом, чтобы сообщить ему печальную весть, прежде чем вернется канцлер, от которого он узнал ее. Гёте, не понимая странного, беспокойного поведения сына, начинает сердиться.

— Почему бы вам не выпить кофе, — говорит он, — ведь еще только четыре часа!

Между тем гости расходятся, я тоже беру свою шляпу.

— Как, и вы собрались уходить? — воскликнул Гёте, удивленно глядя на меня.

— Да, — вмешивается молодой Гёте, — у Эккермана есть еще кое-какие дела перед театром.

— К сожалению, это так, — подтверждаю я.

— Ну что ж, идите, — и Гёте в недоумении покачал головой, — но я вас не понимаю.

Мы с фрейлейн Ульрикой пошли в верхние комнаты; молодой Гёте остался внизу, чтобы сообщить отцу горестную весть.

В тот день я во второй раз видел Гёте поздно вечером. Прежде чем войти в его комнату, я услышал, что он вздыхает и вслух говорит сам с собой. Разумеется, он чувствовал, что в его бытии навеки пробита брешь. Он отклонял все утешения, ничего не желая слушать.

— Я надеялся, я хотел уйти раньше него, но господь судил иначе, — сказал Гёте, — и нам, бедным смертным, остается только нести свой крест и, по мере сил, держаться и не падать духом, покуда в нас теплится жизнь.

Герцогиню-мать весть о смерти застала в ее летней резиденции — Вильгельмстале, молодой двор — в России.

Гёте вскоре уехал в Дорнбург, стремясь избегнуть тяжких каждодневных впечатлений и в новой обстановке деятельным трудом восстановить свои душевные силы. Весьма значительная и близко его затрагивающая книга, вышедшая во Франции, снова подстегнула его к занятиям ботаникой, сельский же его приют, где стоило лишь на несколько шагов отойти от дома, чтобы оказаться среди пышной путаницы вьющихся виноградных лоз и распускающихся цветов, благоприятствовал этим занятиям.

Вместе с его невесткой и внуком я несколько раз навестил его там. Казалось, он был вполне счастлив, говорил о хорошем своем самочувствии и без устали расхваливал великолепное местоположение дворца и садов. И правда, с большой высоты вид из окон открывался прекрасный. Внизу пестрая оживленная долина, где среди лугов течет извилистая Заале. Восточнее, за рекой, гряда лесистых холмов, поверх них взгляд теряется в далях. Кажется, что нигде не сыскать лучшей точки для наблюдения: днем — быстро несущихся туч и ливней, проливающихся вдалеке, ночью — звезд, что зажигаются на востоке, и утром — восходящего солнца.

— Здесь мне дарованы дни, столь же прекрасные, как и ночи, — сказал Гёте. — Нередко, проснувшись еще до рассвета, я смотрю в открытое окно, любуясь красотою трех планет, одновременно видимых с этот час, и наслаждаюсь разгорающимся сиянием утренней зари. Почти весь день я провожу на вольном воздухе, вступая в одухотворенные беседы с виноградными лотами, они нашептывают мне интереснейшие мысли, да и вообще я мог бы порассказать вам о них много диковинных истории. Ко всему я начал снова писать стихи, даже неплохие, и мечтаю лишь о том, чтобы мне суждено было еще пожить где бы то ни было так, как я живу сейчас.