Лекция 8. Передача вышла в эфир в 1986 г.

Цикл первый: Люди. Судьбы. Быт

Передача вышла в эфир в 1986 г.

Добрый день!

Сегодня мы поговорим о поколении людей несколько особого свойства, и я бы просил вас для начала внимательно посмотреть на их лица. Вот знакомые для вас лица — Рылеев, Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Якубович, Волконский, Трубецкой. Вот — менее знакомые лица: Завалишин (тут он с бородой, это уже на каторге), Панов. Вадковский, Анненков, Борисов, Тизенгаузен и многие другие. Посмотрите внимательно. Посмотрите и на Бестужевых — братьев Александра и Николая, на Кюхельбекера, вот он — молодой, а вот он — на каторге, вернее, на поселении после тюрьмы. Эти лица имеют что-то общее. Они не похожи на обычные средние лица людей той поры. И понять то, что их так выделяет, мы сможем, если мы подумаем о том, что это были за люди. При этом я не буду говорить о том, что более или менее известно всем вам. О том, что декабристы были революционерами, что у них были политические программы, что они боролись за уничтожение крепостного права, за конституцию в России, участвовали в восстаниях, в заговорах, пошли на виселицу, на каторгу, в крепость, в тюрьму — в этот вот Петровский завод. Это еще не самая плохая тюрьма, но она была выстроена специально для декабристов. А были до этого люди прекрасно обеспеченные, из богатых семей, перед ними открывалась дорога, перед многими открывалась блестящая карьера. И почему-то они ее оставили и избрали этот трудный путь. Но это все более или менее известно.

Я хотел бы поговорить о другом: что это были за люди в человеческом, в обычном смысле. Представьте себе: все мы, как только читаем «Горе от ума» или в театре видим Чацкого, мы сразу чувствуем, что это — человек декабристского плана. А ведь он нам не показан ни на заседании тайного общества, ни среди единомышленников, да и о политике он мало говорит — несколько слов. По сути дела, мы чувствуем, что он ненавидит крепостное право, но он не говорит об этом. И уж тем более он не говорит о политическом деспотизме, потому что Грибоедов хотел эту пьесу ставить на сцене, но и не только поэтому. Мы сразу чувствуем, что это человек какой-то другой. Он и в гостиной у Фамусова ведет себя не так, как другие люди. То, как себя вел декабрист в гостиной, как он разговаривал с дамами, как он беседовал со своими политическими неприятелями, с людьми, которым он не мог доверять, как вообще он жил, — это и будет нас сейчас интересовать.

Это был особый тип людей, но после 1825 года в русской жизни этот тип стерся. Уже через некоторое время он заменился совсем другими людьми. Точно так же, как если в александровскую эпоху в салоне господствовал гвардейский мундир, то в николаевскую эпоху господствовал зеленый чиновничий фрак, да и офицер уже был другой. Не случайно в «Пиковой даме» Германн сделан инженерным офицером, математиком. Потом пошли совсем другие люди, такие, как Белинский, которые были разночинцами, воспитывались на медные гроши, были полны душевного жара, а вести себя в гостиной не умели — им и руки мешали, и ноги мешали, поэтому они всегда стеснялись, а от стеснительности бывали дерзкими. Это — другое поколение.

Мы сейчас вообще уже трудно себе представляем человека декабристского склада. Когда мы читаем и Пушкина, и Грибоедова, и Рылеева, мы очень многого не понимаем, очень многого. Потому что эти произведения обращены, в значительной мере, к единомышленникам, к тем, кто понимает с полуслова. Для того чтобы мы понимали эти произведения, нам надо кое о чем подумать, поговорить. И не только для того, чтобы понимать, но и потому, что это был замечательный тип человека.

Мы сейчас говорим об охране памятников, восстанавливаем или сохраняем камни, это очень важно — здания, но культура создает не только здания, картины и книги. Она создает людей. И точно так же, как можно уничтожать, разрушать здания, можно разрушать человеческие типы с их завоеваниями человеческого достоинства, благородства, знаний. Это тоже нуждается в реставрации, в сохранении, в знании, и поэтому нам стоит задуматься над тем, что же это был за человек — человек декабристской эпохи.

Он просуществовал в России относительно недолго, с 1815 до 1825 года, а потом этот тип сохранился в Сибири, потому что каторга, ссылка, тюрьмы — это такой своеобразный холодильник. Когда в 1850-е годы была амнистия и уцелевшие старые декабристы начали возвращаться, то для людей типа Толстого это было целое открытие. Это были совершенно другие люди. Толстой начал писать роман о декабристах. Начинается он с того, что старик и жена его возвращаются из Сибири, пройдя и каторгу, и ссылку, и все. Возвращаются и их взрослый сын, и взрослая дочь. Там есть замечательные слова — то, что поразило Толстого в этом поколении в быту. Толстой заставляет жену сказать своему старому, уже много перенесшему мужу, следующие слова: наш сын, «что он сделает, я могу предвидеть, но ты еще можешь удивить меня». Так она говорит о нем. А вот что Толстой говорит о ней. Совершенно поразительная вещь. Он говорит, что эта женщина, которая перенесла такие тяготы, и была в Сибири (я пересказываю своими словами), о ней никто бы не мог подумать, что она может быть с грязным воротничком (но это мы еще понимаем), она всегда собранна, но далее такая фраза: «нельзя было себе представить... чтобы она спотыкнулась»^[1]. Вот это уж нам совсем непонятно, поскольку мы не связываем владения своим телом с душевным самообладанием. Для этого поколения — это было так. Они были изящны, умели не только переносить неслыханные тяготы, но сохранять при этом высокое человеческое достоинство.

Позже Сибирь поглотила многих мучеников, да и не только Сибирь. Люди следующего поколения — поколение Добролюбова, талантливые разночинцы, дети священников. Эти люди очень рано сгорели, двадцать пять — двадцать восемь лет — вот их возраст. Они были нищими, и очень многие из них спились, как Николай Успенский, который умер под забором, как Решетников. А декабристы в Сибири, в страшных условиях, не спились, Более того, они принесли в Сибирь культуру, воспитали целое поколение, вокруг себя свет зажгли. Не тьма их поглотила, а они победили тьму. Знаете, как сказано: «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1, 5). Тьма их не объяла.

Об этих людях стоит поговорить. Но надо иметь в виду, что это были люди, со всеми человеческими недостатками, с человеческими страстями, — страстей у них было много, и далеко не все всегда видели в них положительный пример. Вот, вспомним, что говорит Пушкин о Чацком. Очень рано, в 1825 году, еще до восстания, Пушкин отказывает Чацкому в уме. Он говорит, что Чацкий не умный человек, Чацкий — «добрый малый», то есть простой человек. «Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело». С кем говорит Чацкий, перед кем он расточает свой сарказм, свой протест, свой гнев? Перед Фамусовым, перед Скалозубом? Непростительно!

Это очень интересно. Пушкину уже в 1825 году человек этого типа кажется говоруном. Он слишком много говорит. Правда, это ярче всего проявляется в раннем этапе декабризма, в эпоху «Союза благоденствия». Конспираторы Северного и Южного обществ уже не ораторствуют на балах, но все-таки декабристы говорят много. Они много говорят между собою, говорят в салонах; в отличие от последующих революционеров, они разговорчивы на следствии. И это не случайно, это их особая черта.

Это люди, для которых слово есть первое дело. Это люди, которые появились в молчащей стране. До этого Россия знала очень просвещенных людей. Но просвещенный человек, даже передовой, вполне либеральный, который знал, что крепостное право — это варварство, который хотел бы жить, как европеец, был твердо убежден: в книге пишут одно, а в жизни — другое. Когда он с пером в руках, он — противник рабства, но когда он в своей жизни организует собственный быт, он знает, что плетью обуха не перешибешь. И у него два стиля жизни: один — высокий, культурный, философский, письменный, европейский (он, как правило, пишет по-французски в этом случае), а другой — когда он разговаривает со своими крепостными. Очень ядовито писал позже Денис Давыдов:

А глядишь: наш Мирабо
Старого Гаврило
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло;
А глядишь наш Лафает,
Брут или Фабриций
Мужика под пресс кладет
Вместе с свекловицей^[2].

Отсюда стремление крепостническую практику заменить изящными словами, как помещик Пеночкин у Тургенева, который не говорит «выпороть», а говорит: «Насчет Федора... распорядиться»^[3]. Так возникало двоемыслие. Это поражало европейских путешественников. Они видели в Петербурге, в Москве подлинных европейцев, и вдруг замечали, что в задней комнате — совсем другая жизнь, совсем другой быт и совершенно иное лицо у этих европейцев. Или же те, которые хотели жить по своим убеждениям, быстро ломаются или уезжают за границу, как сын петровского ближайшего человека граф Головкин уехал, говоря, что не вернется, пока в России есть поговорки: «Без вины виноват» и «Все государево и все Божье». Другие становились чудаками. В Москве было много чудаков, которые вели странный образ жизни (один на лошадь очки надел, другой ездил в серебряной карете), чтобы как-то замазать эту разницу между теорией и жизнью.

Вернувшись из заграничных походов, молодые люди, которые с детства уже усвоили высокий строй мыслей и высокие жизненные идеалы, с детства хотели быть русскими римлянами (я уже говорил как-то, что Муравьев не танцевал, пока не узнал, что римляне тоже танцевали в детстве), вернувшись, они захотели свои идеи сделать стилем жизни. И первое, что сделалось странным в этих людях, то, что они в быту, в обычной жизни — в салоне, в комнате, разговаривая с дамами, — ведут себя, как римляне. Прежде всего, они говорят все, что думают, и говорят литературно, книжно. Помните, как Фамусов говорит о Чацком: «Что говорит! и говорит, как пишет!»^[4] Он говорит, как будто выступает в палате общин, а говорит-то он в салоне у Фамусова, в Москве, среди московских отставных бригадиров — самой отсталой, самой заматеревшей части русского общества.

Декабрист — прежде всего проповедник, с этого начинается. Он говорит в обществе. Федор Глинка, один из активных и исключительно благородных людей, бессребреник, практически нищий (а гвардии полковник, весь в орденах, боевой офицер, писатель хороший, из семьи Глинок — это была замечательная семья), для себя прямо записывает на листочке: греметь на балу против Аракчеева, военных поселений, нелепых финансовых реформ. Он идет на бал, как на кафедру.

И действительно, молодые люди поразили в 1816, в 1818 году своих современников. Они являлись на балы не затем, чтобы танцевать. Вообще, веселиться им казалось недостойным: не то время, чтобы веселиться в России, пускай танцуют пустые люди. Они приходят на бал, не отстегивая шпаг: или же в углу говорят об Адаме Смите, или же начинают проповедовать. Княгиня в «Горе от ума» жалуется: «Танцовщики ужасно стали редки»^[5]. Помните такую сцену, уже ироническую: Чацкий в жару проповедует, оглянулся — молодежь усердно вальсирует, старики разбрелись по карточным столам? И игра в карты, и танцы унижают благородного человека.

Уже Пушкину смешно, что Чацкий проповедует. Мы тоже с некоторой улыбкой говорим о том, как Федор Глинка конспектировал, что же он будет проповедовать на балах. Потом мы, меряя следующими этапами революционного движения, говорим, что это была еще детская стадия. Вяземский позже, когда будут судить и приговаривать к виселице за разговоры о том, как поступить с царем после революции (казнить или нет), будет упрекать правительство, потому что все это были лишь слова! Никто же никаких террористических актов не предпринимал. Как можно казнить за слова — bavardage atroce! (кровожадная болтовня!), говорил Вяземский, вот и все.

Это была не просто болтовня. Дело в том, что когда среди молчания заговорили, то эта так называемая болтовня была актом создания общественного мнения. Недаром Чацкий говорит: «Да нынче смех страшит и держит стыд в узде»^[6]. Когда человека, который мог бы и сподличать, «держит стыд в узде», это значит, что проповедь не пропадает даром. Действительно, Федор Глинка проповедует на балу, но тут же, на балу, он разглашает случаи крепостнических злоупотреблений. Тут же он организует подписки для выкупа или крепостного поэта, или крепостного скрипача. Он все время занят тем, чтобы как можно больше людей вовлечь в общественную деятельность. И люди опасаются этого слова.

Николаевская эпоха отличалась от декабристской бесстыдством, потому что люди потеряли стыд, потеряли боязнь общественного мнения. Общественного мнения не было. Когда позже Александр II уволил в отставку Клейнмихеля, то он говорил, что вынужден так сделать из-за общественного мнения. Клейнмихель — ужасно подлая фигура — выкормыш Аракчеева, затем пристроился к Бенкендорфу, а затем к самому хлебному делу — к строительству дорог в России, и даже имел отношение к строительству железной дороги Петербург — Москва. Когда он поссорился с известным остряком Меньшиковым и вызвал его на дуэль, то Меньшиков сказал: зачем, граф, стреляться, давайте бросим жребий, кому выпадет смерть, пускай сядет в вагон дороги, которую вы построили, и поедет по дороге из Петербурга в Москву — смерть обеспечена. Клейнмихель был возмущен словами царя: что еще за общественное мнение! Разве у государя своего мнения нет? Зачем общественное мнение — достаточно царского мнения!

Так думали люди николаевской эпохи. И действительно, никогда взяточничество и все виды мародерства не приобретали таких размеров. Белинский говорил, что государство превратилось в огромную корпорацию воров (еще прежде Фонвизин замечал: кто может — грабит, кто не может — ворует). Это бесстыдство явилось следствием задушенности общественного мнения.

А декабристы создавали общественное мнение. Они были насмешливы. Вот Чацкий, он все время смеется, и помните, как старуха Хлестова говорит:

Кто этот весельчак?
Из звания какого?
<...> Какой тут смех?
Над старостью смеяться грех^[7].

Он издевается. Он видит вокруг себя людей, которые, как скажет Якушкин, отстали на сто лет, и бросает им в лицо свою бескомпромиссную истину.

Отсюда — любопытная вещь: мы считаем, что политический заговорщик должен прятаться, прятать свои политические взгляды, быть конспиратором. Однако вот, например, молодой Сергей Тургенев. Тургеневых — четыре брата, замечательная семья, старший Андрей рано умер, и старшим остался Александр; следующие — декабрист Николай и рано умерший Сергей. Очень талантливый человек, Сергей сошел с ума, когда Николая приговорили к смертной казни. Николая не казнили, потому что он был в Англии, он эмигрировал. Пронесся слух, что Англия его выдала, и Пушкин написал очень горькие стихи о море:

На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник^[8].

Но Николая Тургенева не выдали, а Сергей сошел с ума и вскоре умер.

Молодой Сергей Тургенев прямо пышет свободолюбием. Именно он впервые подсказал Пушкину идею оды «Вольность», хотя был моложе Пушкина. Сергей Тургенев открыто высказывает свои взгляды. Стоило только Карамзину выразить свои умеренные взгляды, и он уехал в Турцию на свой дипломатический пост, не простившись с Карамзиным. Старший брат, либерал, хороший человек, умеренный, не революционный, уговаривает Сергея быть «потише»: не нужно так много говорить. А заговорщик, декабрист Николай Тургенев возражает: не затем мы усвоили передовые взгляды, чтобы их скрывать. Их надо выставлять! Пусть им будет стыдно. Пусть знают, кто мы!

Декабрист держится вызывающе. Он не прячется, он и прическу особую носит: у него длинные волосы (ну, если он офицер — тогда другое дело). Он ведет себя не так, как должен вести себя заговорщик. И это создает в России особую атмосферу.

Тайные общества до 1821 года, собственно говоря, совсем не тайные. Когда Михаил Федорович Орлов решил жениться, то будущий тесть, генерал Раевский, говорил с ним не о приданом, не о капиталах, а о другом — что если женишься, надо выйти из тайного общества. Но все-таки не спас... Правда, старшая дочь Раевского не пострадала, а младшая, Мария, став женой генерала Волконского, поехала за ним в Сибирь.

Итак, декабрист держится открыто, вызывающе. Это — Чацкий, и не случайно противостоит ему Молчалин, бессловесный:

А впрочем он дойдет до степеней известных, Ведь нынче любят бессловесных^[9].

Вы видите фотографию постановки МХАТа. Чацкого играет Василий Качалов (это, видимо, был лучший Чацкий), а Молчалина — Подгорный. В позах вы видите характеры. Чацкий держится непринужденно и насмешливо, Молчалин угодливо изогнут. В их фигурах видны разные темпераменты и разные жизненные установки. Качалов очень хорошо передавал сложное противоречие в личности Чацкого, то есть в личности декабриста: соединение насмешливости, критичности и лиризма, патетического энтузиастического начала. Он был в одном лице и саркастический критик, и утопический мечтатель.

Молчалин же в исполнении Подгорного — чиновник, пока еще маленький, но он «дойдет до степеней известных». Молчалин — фигура, у которой большое будущее и даже имелись некоторые реальные прототипы. Думаю, что Грибоедов имел в виду Сергея Уварова.

Уваров был талантливый человек, очень талантливый и знающий, но сперва без каких-либо карьерных перспектив, хотя имел все, что требуется в александровскую эпоху от бюрократа: «прогрессизм», европеизм, изящество (Александр не любит таких азиатских медведей, реакционеров, — эти не делают карьеры), прекрасный французский язык, вообще знание иностранных языков. Уваров европеец, его можно показать в Европе. Он беспринципен: сегодня он атеист, завтра при дворе мода на благочестие — и он закатывает глаза. Правда, все-таки недостаточно энергично — не выдержал, ушел в отставку. Он женится на пожилой и некрасивой девушке, но отец ее — министр просвещения, и он, молодой человек, делается президентом Академии наук! Затем он — возле Карамзина. Потому что Карамзин бескорыстен, благороден, и все, кто около Карамзина, наверное, думают, что и они тоже бескорыстные и благородные! Уваров — друг Жуковского. Он — в литературных кругах, пока это нужно, а потом вдруг сменилась обстановка, и мы его видим в следственном комитете по делам декабристов. Николай Тургенев — его приятель, а он его приговаривает к смертной казни. И Вяземский рассказывал, что видел петербургской белой ночью фантасмагорическое явление: Александр Тургенев (они с Уваровым — старые друзья) идет под руку с Уваровым по Невскому проспекту и с горестным недоумением смотрит ему в лицо. Потом они разошлись.

Позднее Уваров — министр просвещения при Николае, автор формулы «православие, самодержавие, народность». Затем — враг и гонитель Пушкина, распространяет в салонах разговоры о том, что пушкинская «История Пугачева» — вещь возмутительная. Очень может быть, что он вообще причастен к пушкинской дуэли. В общем, благородный по внешности, европеец по манерам, грязный человек. Он сначала — александровский чиновник, потом — николаевский чиновник, а потом, если бы дожил до реформ, наверное, был бы реформатором. Он — чиновник. У него нет убеждений. Это — Молчалин.

У Чацкого есть убеждения, и это тоже новое явление. Но человек с убеждениями не только занимается тем, что пропагандирует свои идеи или дерзко говорит. Он еще и просто живет: читает книжки, любит женщин, женится. И об этом мы немножко поговорим в следующий раз.

Благодарю за внимание.

^[1] Толстой Л. Н. Декабристы // Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1979. Т. 3. С. 364.

^[2] Давыдов Д. Современная песня // Давыдов Д. Стихотворения. Л., 1984. С. 116.

^[3] Тургенев И. С. Бурмистр // Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем. М., 1979. Т. 3. С. 126.

^[4] Грибоедов А. С. Горе от ума. С. 37.

^[5] Грибоедов А. С. Горе от ума. С. 83.

^[6] Там же. С. 36.

^[7] Грибоедов А. С. Горе от ума. С. 88.

^[8] Пушкин А. С. К Вяземскому («Так море, древний душегубец...») // Пушкин А. С. Т. 2. С. 331.

^[9] Грибоедов А. С. Горе от ума. С. 27.