В которой признательный своему читателю автор пытается запечатлеть в его душе выдающиеся достоинства своей героини и где открывается, почему все мы должны быть признательны ей

Она любит поесть, и несколько крупновата для беспородной кошки. Я уже сказал, что фигура моей питомицы чем‑то напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны, портрет которой украшает залы Пушкинского музея в Москве; она, пожалуй, полновата, но, конечно же, ей очень далеко до настоящих рекордсменов. Самая толстая кошка в мире сейчас живет на Урале, в Асбесте. Ее зовут Кэти и весит она 23 килограмма. Несмотря на сравнительно молодой возраст (Кэти всего 5 лет) из‑за своего огромного веса она давно утратила интерес ко всем развлечениям, кроме, конечно же, еды. Кэти уже не интересует противоположный пол, практически весь день она проводит во сне. Хозяева этой сиамской кошки в настоящий момент оформляют заявку в книгу рекордов Гиннеса. Дело в том, что официально самой толстой в мире считается некая Химми из Австралии. Та весит 21 кг 300 граммов. Уральская же Кэти тяжелее соперницы почти на два килограмма. Хозяева рассказали журналистам и о других параметрах своей любимицы: длина ее тела от носа до кончика хвоста – 69 см, обхват талии – 70 см, размах усов – 15 см, а аппетит – 1,5 сосиски в минуту. (Истoчник: Utro.Ru 18 февраля 2003). На этом фоне пять с половиной килограммов моей кошки – это пять с половиной килограммов сплошной грации и обаяния. Но все же и мне, когда, возвратясь от тещи, чуть живой от обжорства я ложусь на диван, а она всеми четырьмя лапами начинает топтаться на моем животе, норовя устроиться прямо на нем, иногда приходит в голову мысль, что и в стандартных кошачьих пропорциях все‑таки что‑то есть. (Но если эта мысль иногда посещает мою голову, то каково же хозяевам Кэти и Химми?) Впрочем, нужно выслушать и другую сторону: «Я страдаю не избытком веса, а недостатком роста», – вот, не вправе остаться игнорированной, мысль, которая принадлежит небезызвестному коту Гарфилду.

Кстати, самый маленький кот в мире – это некий Мистер Пиблз, который живет в городе Пекин, американского штата Иллинойс. Ему два года, а весит он всего лишь 1 килограмм и 300 граммов. Мистер Пиблз официально признан самым маленьким домашним котом в мире. Рекорд этот подтвержден Книгой рекордов Гиннесса. Принадлежит рекордсмен ветеринарной клинике Good Shepherd Veterinary Clinic. Все работники этой клиники в той или иной степени считают себя хозяевами крошечного кота.

Она ужасно любопытна.

В сущности любопытство городской домашней кошки – это тоже порождение ее нового, формируемого особенностями мегаполиса, образа жизни, следствие постоянного дефицита контрастных впечатлений, о чем здесь уже говорилось. Вот так и моя любознательная питомица нуждается в постоянном его восполнении, и это обстоятельство заставляет ее совать свой нос в любую образующуюся хотя бы на мгновение щель.

Каждая новая вещь, впервые появляющаяся в моем доме, должна быть тотчас же осмотрена ею. Каждый раз, когда приходится разрезать веревки, стягивающие упаковочную коробку, я должен внимательно следить за тем, чтобы не поранить ее, ибо ее нетерпеливая мордочка с длинными широко растопыренными усами, буквально отталкивая мои руки, всякий раз с силой втискивается чуть ли не в самый раствор ножниц. Как только упаковка вскрывается, первой туда пытается проникнуть именно она. Правда, там, как правило, места для нее не находится, и моя кошка нервно крутя хвостом и подтанцовывая задними лапами, перевешивается всем телом через картонный бортик. При этом она способна вытянуться так, что ей удается заглядывать внутрь через бортик коробок, высота которых превосходит обычную длину ее тела. (Здесь я вспоминаю о размере штрафа, который должен был выплачиваться в средневековой Европе за убитую кошку, и смотрю на свою питомицу с уважением.) Вынимая детали упаковки, я все время должен смотреть, чтобы не придавить ее. Словом, мне все время приходится сдерживать собственное нетерпение, чтобы дать кошке возможность удовлетворить свое любопытство.

Однажды она заставила‑таки меня взгромоздиться вместе с нею на руках на самый верх стремянки, чтобы по всем правилам проинспектировать ввиченный в бетонную плиту потолка шуруп (он был нужен мне, чтобы подвесить только что купленную «люстру Чижевского»); часа полтора охваченная исследовательским азартом кошка крутилась прямо под ним и жалобно мыркала, переводя взгляд то на меня, то на эту (как она только ее заметила?) новую деталь потолка… Все мастера, приходящие в мой дом выполнять какие‑то заказы или делать какой‑то ремонт, обязаны предъявить ей свои сумки с инструментом. Правда, она смертельно боится чужих и никогда не подходит к ним, но это никак не сказывается на ее любознательности; и сидя где‑нибудь в укрытии кошка терпеливо ловит момент, когда те отходят на безопасное расстояние, чтобы тут же шмыгнуть к сумке (а то и вообще без всякого стеснения забраться туда с хвостом) и внимательно изучить все ее содержимое.

Да, мой дом (теперь – увы! – давно уже не очень устроенный) быстро стал ее собственным домом, причем не только в приземленном бытовом смысле, но и в символическом возвышенном значении этого сложного понятия. То есть он стал не просто местом, где она нашла свой кров, и с которым легко расстаются, когда подворачивается возможность пристроиться как‑то получше, – но всем ее микрокосмом, высшим законам которого она была готова с подчинять свою собственную жизнь и который, в свой черед, безраздельно принадлежал – и подчинялся! – ей. Во всем ее поведении сквозило отчетливое и ясное осознание того непреложного факта, что весь он и все составляющие его детали являются какой‑то неотъемлемой частью того (возможно, самого главного в ней), что в человеке определяется емким и многозначным понятием личности. Ведь личность человека не ограничивается одним только кожным покровом, существует еще и что‑то вроде внешней ее оболочки, которая терпеливо созидается нами всю жизнь; она включает в себя и стены нашего дома, и все то вещное окружение, где растворяется наш быт. Как пишется в романах, «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника – паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии.» И можно согласиться с Драйзером, внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но часто и тяжелейшая психическая травма.

Вот так и сложное отнюдь не одномерное «Я» моей маленькой питомицы простиралось далеко за пределы того, что могло быть очерчено определениями одной кошачьей анатомии, и включало в себя многое из этой же внешней сферы. Может быть, только не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя или моей жены и сына…

Словом, она стала полноправным членом нашей маленькой стаи‑семьи, и этот факт, как кажется, осознавался ею в полной мере.

Конечно, не исключено, что в нашей приветливости, в нашем признании присущих ей прав и сквозило временами что‑то от снисходительности сильных: эволюционная пропасть, разделявшая человека и его спутников, конечно же, не могла никуда исчезнуть, однако общая доброжелательность, господствовавшая в обращении к ней, практически без остатка растворяла в себе все расстояния между нами.

В осознании кошкой обоснованности своих притязаний на все, что, собственно, и составляет в сумме ее понятие дома, есть, конечно, и известные неудобства. Так, например, не вполне искушенная в тонкостях обращения с обставляющим наш быт миром вещей, она вполне может посягнуть на то, что не всегда можно доверить неосторожным чужим рукам – и уж тем более не знающим их действительного назначения озорным лапам этой маленькой игривой хищницы. Меж тем сама‑то она полагает (и, возможно, известная доля правоты здесь наличествует: в конце концов это ведь наша, двуногих членов семьи, обязанность позаботиться о недосягаемости того, что находится под запретом), что все не убранное с ее глаз доступно ей, то есть находится во власти ее острых, как рыболовные крючки, когтей.

К уже сказанному о ее любопытстве необходимо добавить, что оно вполне гармонически дополняется острой наблюдательностью и великолепной памятью кошки; благодаря этим качествам, она прекрасно знает содержимое всех ящиков, ящичков и шкатулок, куда убирается все, что представляет собой хотя бы какую‑то ценность для нас. Еще бы: каждый раз, когда открывается любой из них, ее мордочка с вытаращенными черными глазами и огромным нарисованным на ней знаком вопроса оказывается тут как тут и с силой расталкивая, а чаще даже опережая, наши руки немедленно протискивается внутрь. Кстати, в скелете кошки отсутствуют нормальные ключицы, и благодаря этой особенности своей анатомии она способна протискивать свое тело сквозь самые маленькие отверстия, куда проходит ее голова; кошка, как утверждают, проверяет лаз, куда ей предстоит пролезть, примеряя к отверстию именно свою голову. К тому же ее передние лапы могут вращаться почти в любом направлении, а обе половины тела – двигаться чуть ли не в противоположные стороны.

Говорят, до предела распахнутые глаза и расширенные зрачки кошки означают приближение чего‑то тревожного и пугающего, но это не совсем точно. В такой форме выражается сильное возбуждение, а вот оно‑то может быть вызвано не одним только испугом, но еще и крайней степенью любопытства и заинтересованности; состояние же возбужденной любознательности не покидало ее ни на минуту. Владимир Набоков, в своей Университетской поэме, вспоминая собственную юность, как кажется, говорил именно об этом состоянии предмета его давнего увлечения:

…глаза блестели, и на всем

подолгу, радостно и важно

взор останавливался влажный,

и странно ширились зрачки…

Но речи, быстры и легки,

не соответствовали взору, –

и доверять не знал я сам

чему – пустому разговору

или значительным глазам…

Заменим здесь «речи» и «разговоры» чем‑нибудь более подобающим кошке – и получим точный портрет именно моей питомицы.

Впрочем, ее исследовательская страсть не кончается инспекцией одних только тайников‑хранилищ, но простирается куда как дальше. Ведь здоровая психика городской домашней кошки, как уже было сказано, требует известного объема впечатлений, меж тем ограниченность того мира, в котором замыкается ее повседневность, служит причиной хронического их дефицита, и это противоречие может быть разрешено только одним – более глубоким проникновением в доступное. В силу этого обстоятельства она начинает придавать огромное значение всем тем мелочам, мимо которых, не останавливая свое внимание, проходит человек.

Так, например, едва ли кто из нас, людей, способен заметить и уж тем более придать значение теряющемуся на общем фоне обоев маленькому отверстию от вынутого из стены гвоздика, на котором когда‑то висела то ли фотография в рамке, то ли что‑то подобное. Иное дело – кошка: это отверстие ни в коем случае не может быть – и никогда не будет! – оставлено ее вниманием. Заметив его, – а замечается ею решительно все – она тут же приступает к систематическому и сосредоточенному изучению этого загадочного интригующего ее фантазии новообразования.

Она никуда не торопится: размеренный ритм ее бытия не столь уж и богат переживаниями, чтобы форсировать немедленное разрешение всех обнаруживаемых в доме загадок; к тому же, ведущее куда‑то в неизвестность, обнаруженное приятно волнует ее романтическое воображение, и кошка длит и длит родившуюся вдруг интригу. Сначала она просто сидит под этим отверстием и каким‑то завороженным неподвижным взглядом смотрит на него… уходит, через какое‑то время возвращается, и так могут проходить часы. Может, (прирожденной исследовательнице, ей никак не откажешь в системности и методичности действий) чтобы не упустить каких‑то деталей, она просчитывает и просчитывает алгоритм предстоящего анализа. Может, она романтизирует мой дом, и ее фантазии облекают скрывающуюся за этим отверстием тайну во вдохновенную поэзию каких‑то манящих миражей, и кошке просто не хочется слишком быстро расставаться с сиренной их песнью. Словом, какие‑то процессы явно разворачиваются в ее пытливой голове (это выдают все время наблюдения сосредоточенно раздувающиеся ноздри) и вот через какой‑то срок она начинает подниматься на задних лапах и, до необыкновенных пределов растягивая свой позвоночник, тянуться к нему.

Наверное, именно так заглядывают в окуляр микроскопа в предвкушении каких‑то великих открытий… Правда, в отличие от нас, кошки живут в мире запахов и звуков; воспринимаемое зрением доставляет ей лишь вспомогательную второстепенную информацию, поэтому в первую очередь она толкается в него своим рыжим носиком. Смешно шевелясь, он пытается втянуть в себя какие‑то неведомые ароматы, которые по возможному предположению, должны исходить оттуда. Но рано или поздно настает очередь и более активных действий – и вот в исследуемое кошкой отверстие осторожно (очень осторожно: если наблюдать со стороны, может создаться впечатление, что она хочет полностью исключить любую возможность ущерба для всего, что может скрываться там) просовывается один коготок.

Здесь необходимо отступление.

Нужно отдать должное: моей пусть и озорной, но все же доброй питомице всегда была присуща известная законопослушность и деликатность, и не испросив разрешения (это выражается в том, что протягивая к заинтересовавшему ее объекту свою лапку кошка всегда вопросительно поворачивается ко мне: отсутствие реакции означает молчаливое согласие), она никогда не переходит могущую оказаться под запретом грань. А то обстоятельство, что несанкционированное движение ее когтей в состоянии вызвать серьезное недовольство верховного главы дома, ей хорошо известно. Здесь я часто поднимаю палец и строгим голосом: «Фу! Фу, Моя Хорошенькая!» останавливаю ее; она тут же понимает все и, напуская на себя вид показного безразличия, уходит. Конечно, правильней всего было бы запустить в нее тапок (о нем мы еще будем говорить), и в принципиальных случаях, долженствующих пресечь все дальнейшие посягновения, я именно так и поступаю; но иногда меня и самого начинает разбирать любопытство. Ведь в действительности ее напускная маска меня нисколько не обманывает: я хорошо знаю свою кошку – она и не думает оставить мысль проникнуть в тайну того, что может скрываться под обоями, а этот (на свойственном ей языке не слишком категорический) запрет – всего лишь дополнительный и по‑своему увлекательный элемент интриги, течение которой она сама не спешит прерывать…

Сейчас мне уже во всех деталях известно, что последует дальше. Завтра, когда я уйду на работу, она обязательно вернется сюда и одним единственным коготком сделает едва заметный (по ее мнению) надрыв. Нет, это еще не проникновение в тайну, просто теперь она с каждым днем микроскопическими дозами будет увеличивать и увеличивать прореху (так ведут себя маленькие дети, наивно полагающие, что эта хитрая тактика надежно скрывает от родителей их предосудительные действия), пока наконец не обнажит стену. Лишь после этого ее интерес окончательно угаснет, вернее сказать, переключится на что‑то иное

Ей тяжело дается одиночество. Когда утром я собираюсь на работу она, «копилочкой» сидя у двери, грустными глазами провожает меня; впрочем, чаще, показывая свою обиду, она забивается куда‑нибудь в угол и смотрит оттуда. По возвращении – теперь уже на меня (я овдовел много лет тому назад) – выплескивается все то, что когда‑то дарилось моей жене. Но зато выходные (и уж тем более отпуск!) – это ее время, и в эти дни, даже когда ей наконец надоедает лежать со мной в обнимку, она, как на веревочке, ходит за мной по всей квартире и всякий раз, когда я приступаю к какому‑то делу, ложится на бок рядом со мной и, мурлыкая о чем‑то приятном, влюбленными глазами смотрит на меня.

Как, наверное, и все домашние кошки, она – неисправимая попрошайка, но должен заметить, что и моя питомица, и, пожалуй, все остальные представительницы ее племени, как правило, попрошайничают не только ради того, чтобы лишний раз получить какое‑то лакомство от своих покладистых хозяев. Все здесь значительно сложней и в то же время много интересней. Правда героиня нашего повествования испытывает к тому же еще и чистую, почти бескорыстную любовь к самому этому занятию (хотя, конечно же, она никогда не откажется от скромного вознаграждения). Кошка и в самом деле очень любит это ремесло побирушки и знает в нем большой толк. Впрочем, нет, «знает толк» – это совсем не про нее: свое попрошайничество она поднимает едва ли не до уровня настоящего драматического искусства и достигает в нем известных вершин (мы еще будем говорить об этом). Она самозабвенно купается в своей роли, она любит эту роль, любит себя в ней, впрочем, и роль ей действительно удается.

В амплуа оставленной всеми инженю она просто неотразима; редкое сердце не дрогнет, увидев эти широко распахнутые доверчивые наивные глаза и заслышав ее жалобный голос. Кстати, в последнем, может быть, и состоит одна из разгадок той великой тайны, которой покрыто по всем биологическим меркам стремительное приручение кошкой человека. Ведь дикая кошка никогда не мяукает (кстати, домашняя кошка в общении с себе подобными – тоже, здесь ею используются совершенно иные сигналы), весьма опасная – и хорошо знающая себе цену – хищница, она издает лишь те звуки, которые могут приличествовать настоящему хищнику. В нашем же доме она вдруг переходит на дискант. Это своего рода вокальная мимикрия, то есть специфическая форма приспособления к инстинктам и психологии тех, кто становятся ее хозяевами; ее голос начинает напоминать жалобный плач младенца, о чем‑то печалующегося своей матери, – а кто же откажет младенцу? Трогательная беззащитность теперь сквозит в ее тоненьком музыкальном голосе, но именно эта‑то беззащитность и оказывается едва ли не самым сильным и безотказным оружием, которым она поражает самое сердце человека. В женщине эта мимикрия вызывает резонанс потаенных генетических струн материнства. В мужчине… да какой же мужчина оставит в беде слабого?

Доказательств тому – не счесть, вот одно из них. В английском городе Ньюкасл (Newcastle) полиция как‑то раз арестовала вора, застрявшего в дымоходе гостиницы, которую тот собирался ограбить, передает Reuters. Задержанный просидел в трубе, зовя на помощь, около семи часов. Крики взломщика‑неудачника услышал рассыльный, подошедший к гостинице Twin Farms. Приехавшие пожарные вытягивали застрявшего веревкой. «Это было немножко похоже на терку, маленькие острые кусочки втыкались в него, и он орал и ругался, пока мы его вытаскивали, он содрал кожу на костяшках пальцев и в других местах, но серьезных травм не получил», – рассказал вытаскивавший вора пожарный Дэйв Карран (Dave Curran). Когда он был передан в руки полиции, выяснилось: шедший «на дело» домушник не смог оставить в беде кошку, застрявшую в трубе, и полез туда, чтобы спасти ее (Истoчник: Lenta.Ru 31 марта 2003 г.)

Иногда доходит и до серьезных политических осложнений. Вот пример. Кот Хэмфри появился в резиденции премьер‑министра Великобритании на Даунинг‑стрит, когда ее заняла Маргарет Тетчер. Как говорят, он совершенно официально занимал должность Главного мышелова Британских островов, и это был совершенно небывалый для Англии карьерный взлет: ведь его взяли прямо с улицы без каких бы то ни было рекомендаций. Кот пережил на этом посту и саму Тетчер и сменившего ее Джона Мэйджора. Но когда резиденцию занял Тони Блэр, он был вдруг выставлен из давно уже ставшего его собственным дома. Весь мир обошли телевизионные кадры, на которых осиротевший кот сидел рядом с рослым полисменом, дежурившим у входа. Через какое‑то время он исчез. На нового премьера обрушился шквал обвинений, и ради спасения рейтинга правительства английская полиция искала его по всей стране. Власти вынуждены были даже представить общественности доказательства физического и нравственного здоровья животного. (Источник: Российская газета № 17, 2004)

Кстати, о Хэмфри. Аппарат правительства Великобритании недавно (2005 г.) передал The Daily Telegraph секретное досье этого знаменитого правительственного кота. Хэмфри появился в секретариате кабинета министров в октябре 1989 года. Годовалого кота подобрали на улице и принесли на Даунинг‑стрит для борьбы с расплодившимися в здании мышами. В марте 1992 года был издан первый подробный отчет о его жизни и деятельности. В нем, в частности, говорилось что Хэмфри – трудоголик, который почти все свое время проводит в офисе, и подчеркивалось, что кот не замешан ни в каких историях криминального характера, связанных с сексом или наркотиками. В ноябре 1993 года кот заболел, и ему была прописана специальная диета. Именно тогда в Daily Telegraph появилась публикация, в которой он обвинялся в разорении гнезда с птенцами дрозда. Уайтхолл мгновенно встал на защиту репутации своего четвероногого служащего и выпустил опровержение. «Это клевета. В то время добродушный кот Хэмфри страдал от почечной недостаточности и спал большую часть дня. Он вряд ли смог бы поймать даже жареную утку под соусом, лежащую на подносе». The Illustrated London News попросили у кота интервью, но изданию было отказано: «К сожалению, Хэмфри – государственный служащий, он связан правилами и не имеет права говорить с прессой о своем состоянии», – заявили в кабинете министров. В мае 1997 года Тони Блэр вступил в должность премьер‑министра и вместе с семьей переехал на Даунинг‑стрит. Сначала казалось, что Блэры расположены к Хэмфри. Чери Блэр, супруга премьера, фотографировалась с котом на руках. Однако через полгода кот исчез из здания. Тогда появились слухи, что кота сослали или даже уничтожили по приказу безжалостного советника по информации премьер‑министра Великобритании Алистера Кэмпбелла, а Чери Блэр обвиняли в черствости и ненависти к котам. Популярность главы правительства резко пошатнулась. Однако позже удалось доказать, что кот отправлен на пенсию по состоянию здоровья и живет в хорошей семье в пригороде Лондона. Инцидент был исчерпан. Кот Хэмфри стал своеобразной визитной карточкой кабинета министров. Все те годы, что он жил на Даунинг‑стрит, его изображение красовалось на всех рождественских открытках, рассылаемых аппаратом правительства…

Словом, как‑то исподволь кошка овладевает искусством незаметно управлять нами, и в действительности дело, как кажется, состоит именно в условностях этого искусства, в вечных законах его жанров, а вовсе не в самой еде. Моя же кошка – настоящий магистр великой и древней игры на струнах хозяйской жалости.

Кстати, в том, что домашняя кошка способна манипулировать своими хозяевами, нет решительно никакого преувеличения. Специальные научные исследования показывают, что она прекрасно знает, как будет реагировать человек на производимые ею звуки, и исподтишка пользуется этим в каких‑то своих (не всегда бескорыстных) целях.

Опыты проводились Николасом Никастро (Nicholas Nicastro), ассистентом профессора психологии Майкла Оурена (Michael Owren), работающего в лаборатории психологии голоса и звука при Корнельском Университете (Cornell University's Psychology of Voice and Sound Laboratory).

По мнению ученого, домашняя кошка, несмотря на довольно близкое родство с дикой, совсем иначе использует диапазон доступных ей звуков. Для того чтобы удостовериться в этом, Никастро сопоставил реакцию людей на издаваемые ею звуки; при этом, в целях соблюдения должной строгости, одновременно анализировался и акустический спектр диких кошек.

Для начала была создана большая фонотека всех возможных звуков, которые издает домашняя любимица в общении с человеком (иные звуки – в общении с котятами, с котом в расчёт не брались). Кстати, выяснилось, что по высоте тона звуки, издаваемые кошками, охватывают диапазон от 75 до 1520 Гц, иными словами только часть общего диапазона ее голоса, ибо он гораздо более широк. На следующем этапе к участию в эксперименте были привлечены двуногие эксперты. Они были разделены на две группы: первая (26 человек) должна была разделить и классифицировать кошачьи звуки по степени выраженного в них удовольствия и удовлетворения, вторая группа (28 человек) занималась тем же, но критерий отбора был противоположный – требовательность и раздражение.

В результате было установлено, что знаки, выражающие кошачье счастье, радость и благодушие, были менее продолжительными, производились на высокой частоте и их мелодия, как правило, развивалась от высоких тонов к более низким; напротив, предупреждающие и напряженные звуки длились дольше и производились «по восходящей», начинаясь с более низкой частоты. Кроме того, выяснилось, что одновременно разных по своей эмоциональной окраске звуков в адрес человека кошки не издают. Словом, кошка не просто подает голос, но всегда регулирует его тональность, чтобы явственно обозначить перед человеком свой собственный эмоциональный настрой.

По мнению психолога, вырисовывающаяся здесь закономерность – это ничто иное, как очевидная система манипулирования вниманием человека.

Кошки – это одомашненные животные, которые узнали, на какие рычаги надо нажимать, чтобы управлять нашими эмоциями, и когда мы им отвечаем, мы сами превращаемся в одомашненных животных, – вот один из выводов, сделанных исследователем.

Как бы в скобках, заметим. Известный американский физик, лауреат Нобелевской премии 1965 г., Ричард Филлипс Фейнман, в своих лекциях говорил: «Она (природа) дает информацию лишь в одной форме, и мы не вправе требовать от нее, чтобы она изменила свой язык, стараясь привлечь наше внимание…» Но вот мы обнаруживаем, что ошибаться могут даже такие авторитеты, ибо в лице кошки эта природа, оказывается, умеет менять и язык.

Кстати, параллельно с этими экспериментами проводилось опознавание звуков, которые издаются дикими кошками. Записи проводились в южноафриканском зоопарке в Претории; их изучение показало, что человек, как правило, не только не в состоянии понять существо кошачьего запроса, но и просто опознать животное, подающее голос. Дело в том, что дикие кошки издают более резкие и куда менее музыкальные звуки.

Уже отсюда можно заключить, что домашние кошки за многие века общения с нами выработали специальный язык, понятный человеку, адаптировались и к диапазону нашего восприятия и к нашей психологии. К слову сказать, до сих пор между собой домашние кошки общаются с помощью совершенно иной системы знаков, ибо здесь нередко используются частоты, которые человеческое ухо просто не в состоянии воспринять. Кошка ведь не только свободно определяет направление звука, его силу, удаление и высоту но еще и способна слышать ультразвук. Ультразвуком при общении между собой пользуются мыши, и кошка, внимательно сторожащая мышиную норку, прекрасно осведомлена о месте их нахождения; она хорошо слышит мышь, которая скребется в двадцати метрах за стенами дома, а шум, создаваемый ею в пятнадцати метрах, способен даже разбудить нашу героиню. Общий же диапазон, воспринимаемый ею, простирается от ультра до инфразвука.

В цифрах это выглядит так: человек может воспринимать звуки, частота которых лежит приблизительно в пределах от 20 до 20000 Гц, собаки воспринимает звуки частотой до 40000 Гц, а у кошки – до 55‑65000 Гц. Теоретически звуковой анализатор у кошки может воспринимать звуки частотой до 100000 Гц. Обладая таким диапазоном восприимчивости, кошки способны различать звук до 1/10 тона. Возможно, тот факт, что кошки могут слышать более десяти музыкальных октав, и объясняет, почему многие из них любят слушать музыку.

Да и сам слуховой аппарат у нее необычен: ученые, исследуя ткани глаза кошки, нашли на краю радужной оболочки, которая окаймляет зрачок и делает его то круглым, то щелевидным, нервные клетки, подобные тем, что работают в органах слуха, – так что слышит она не только ушами.

Кстати, о глазах. В Японии, в городе Кагосима, есть Храм кошек. Но сооружен он не в честь священного животного, а в память о семи вошедших в историю страны Восходящего солнца кошках, которых некий военачальник в 1600 году взял с собой на войну. Они служили воинам часами: по расширявшимся или сужавшимся кошачьим зрачкам японцы умели определять время. (Сейчас этот храм больше всего посещаем японскими часовщиками.) Так что необычны не только органы чувств, но и состав всего того, что может восприниматься (и передаваться) ими…

Словом, приручение – это, по‑видимому, некий взаимный процесс, хотя, конечно же, о сознательной перестройке свойственной кошке сигнальной системы, подстройке ее под человека говорить не приходится. Разумеется же, это – результат отбора, но все же некая тайна здесь есть: во‑первых, – это адаптация к нематериальному фактору, каковым является вся эмоциональная сфера человека, во‑вторых, естественный отбор никогда не совершается в столь стремительные сроки (его обычный масштаб – это миллионолетия), а говорить об искусственном не всегда справедливо. Искусственный отбор – это ведь то, что направляется и регулируется самим человеком, меж тем инициатива проникновения в наш дом и «приручения» его хозяев принадлежит все же кошке.

Впрочем, мы говорили – о пище.

Пища, конечно, тоже играет известную роль, но и здесь – весьма серьезный предмет для самых глубоких размышлений. Да, на взгляд непосвященного это, может, покажется парадоксальным, но в действительности еда означает для кошки гораздо больше, чем просто средство устранения какого‑то сиюминутного физиологического дискомфорта. Получение пищи из рук человека имеет для нее, кроме чисто физиологического, еще и некий отвлеченный, почти символический смысл.

Остановимся на минуту на скрытой метафизике этой совсем не банальной темы – пищи из хозяйских рук.

Фольклор, обрядность, традиции, как кажется, любого народа на нашей планете придают что‑то глубокое и символическое самому акту разделения человеком своей трапезы: «преломить хлеб» с кем‑нибудь во все времена знаменовало собой гораздо большее, чем просто поделиться с ближним избытком имеющихся продуктов питания. Даже сегодня, когда еда как таковая, то есть как источник каких‑то калорий, уже не представляет собой особой материальной ценности, приглашение к обеду – это по‑прежнему не только совместное принятие пищи, но и что‑то вроде посвящения приглашенного, выдачи ему своеобразного пропуска в некий «ближний круг». И уж тем более это не сводилось к совместному потреблению «белков, жиров и углеводов» в те времена, когда пища служила главным залогом выживания. «Дать обед» мог и может далеко не каждый, а это значит, что и принять приглашение можно было раньше и допустимо сейчас совсем не от любого. Словом, здесь, во всех тех ритуальных танцах, которые мы обычно исполняем вокруг разделенного с кем‑то обеда, прослеживаются давние культурные традиции, которые восходят к самому истоку нашей цивилизации.

Но именно потому, что разделение трапезы всегда обставлялось какими‑то условностями этикета, оно всегда обозначало собой и некую дистанцию между дающим и принимающим. С кошкой все обстоит по‑другому: дистанция между нею и хозяевами дома если и существует, то только потому, что сам человек до поры не смеет преступить ту незримую черту, что разделила их. Окутанной мифологическим туманом, посланнице иных таинственных сфер пища не могла даваться ни как брезгливая подачка, ни даже как справедливая плата за какие‑то услуги. Изначально она могла быть только неким подношением ей. Лишь с течением времени этот туман начинает рассеиваться и, ставшая привычной, кошка оказывается просто членом фамилии.

Таким образом, для того, чтобы человек получил право делить с нею свой обед, он сам должен был измениться, в его психологии, в его сознании должна была произойти какая‑то сложная глубокая перестройка.

Но все это с человеком, а что же значит для самой кошки получение пищи их рук хозяев того дома, который она выбирает?

Уже самый факт той мутации голоса, о которой мы только что упомянули, а также радикальная перестройка всего стереотипа ее поведения наглядно свидетельствуют о том, что и с кошкой, находящей приют в человеческом жилище, начинают происходить какие‑то глубокие фундаментальные перемены. Это вовсе не поверхностные косметические изменения, что на языке биологии называются «фенотипическими», то есть не затрагивающими наследственность организма, а проявляющимися только в его внешности, здесь – трансформация самих основ, генетического строя организма. Иначе говоря, настенные фрески и памятники письменности древних цивилизаций запечатлели для нас одну – но полную бурной интриги – из сюжетных линий глобального эволюционного процесса, протекающего на нашей планете. Между тем известно, что никакие эволюционные преобразования не происходят «просто так», сами по себе; для этого необходимо интенсивное действие определенных мутагенных факторов, которые и должны провоцировать их.

Но вот парадокс: изменения наследственного кода целого биологического вида, как правило, требуют очень длительного времени; обычно этот срок исчисляется сотнями тысяч и даже миллионами лет, поэтому одного от силы двух тысячелетий (а все те трансформации, которые претерпевает наша героиня, укладываются, как кажется, именно в такой интервал) – совершенно недостаточно.

Для того, чтобы можно было оценить масштаб времени, требуемый для сколько‑нибудь заметных эволюционных преобразований приведем известные факты. Современная палеонтология свидетельствует о том, что, если не считать полного исчезновения каких‑то видов живых организмов, ни один из них не подвергается существенным изменениям за сотни тысяч, а иногда даже за сотни миллионов лет.

Вот пример. Один из лучших источников ископаемых насекомых – янтарь, который встречается у побережья Балтийского моря; он формировался еще в так называемую миоценовую эпоху, то есть эпоху, начавшуюся 25 миллионов лет тому назад. Янтарь, как известно, – это застывшая древесная смола, и когда она была еще жидкой, в ней увязали представители многих существовавших в то время групп насекомых. После затвердевания смолы внутри окаменевших кусочков янтаря их тела оказывались надежно защищенными и от механических повреждений, и от разрушительного действия микроорганизмов, поэтому они прекрасно сохранились для науки. Изучение подобных находок показывает, что многие из этих ископаемых ничем не отличаются от сегодня существующих организмов. Другими словами, за миллионы лет их потомки не претерпели решительно никаких эволюционных преобразований.

Существуют микроорганизмы, которые остались неизменными и за гораздо больший срок – почти за миллиард(!) лет.

Впрочем, время, измеряемое годами, веками, тысячелетиями, – это не всегда точный показатель, иногда разумно использовать другую шкалу, способную куда более контрастно оттенить сказанное. Вот так и в этом сравнении. Вся история эволюционного выделения человека из животного царства не превышает 10–15 миллионов лет. Это составляет примерно около полумиллиона поколений. Совсем не мало, и не удивительно, что они вместили в себя одну из самых грандиозных перемен, случившихся, может быть, не только на нашей планете, но и во всей Вселенной. Между тем срок жизни бактерии исчисляется не годами, а минутами, следовательно, за это время сменяются свыше триллиона(!) поколений. И вот во всей этой бесконечной череде – вообще никаких перемен.

А тут – от силы несколько сотен. Все это говорит по меньшей мере о двух вещах: во‑первых, о том, что генетический код кошки уже изначально предрасположен к воздействию на него человека, во‑вторых, о том, что где‑то рядом с человеком, а скорее всего порождаемый им самим, его деятельностью, должен проявляться какой‑то особо мощный мутагенный фактор.

Впрочем, «особо мощный» – вовсе не означает, что он способен вызывать катастрофы чуть ли не планетарного масштаба, катаклизмы, подобные тем, которые повлекли за собой гибель динозавров; мы ведь знаем, что наследственный код организма можно деформировать и неуловимым нашими чувствами радиационным излучением, повышающим статистический фон на какие‑то доли процента.

Вряд ли сами по себе стены человеческого дома способны вызвать все те эволюционные преобразования, которые мы обнаруживаем в прирученной одомашненной кошке. Вместе с тем их причина обязана быть вполне материальной, любая мистика здесь должна быть исключена, поэтому остается сделать вывод о том, что ею могут быть лишь какие‑то специфические особенности того фиксируемого физическими приборами энергетического поля, которое, подобно любому живому телу, создает вокруг себя сам человек. Вернее сказать, причина должна заключаться в отличительных особенностях того сложного суммарного биополя, которым окружают себя сразу все обитатели человеческого жилища. По‑видимому, какие‑то отдельные характеристики порождаемого собственной активностью человека излучения обладают способностью воздействовать на тонкие внутриклеточные процессы, что протекают в организме животного, попадающего в зону его распространения.

Но если так, то тогда мы сталкиваемся здесь с совершенно поразительной вещью. По меньшей мере некоторые (ведь, кроме кошки, наш общий кров делят с нами и другие) из биологических видов, попадающих в зону действия этого биоэнергетического поля, оказываются подверженными переменчивой игре таких метафизических нематериальных неподдающихся физическому измерению начал, как настроения, чувства, переживания человека. Ведь изменения окружающей его ауры, как мы уже могли видеть, во многом определяются именно этими стихиями. Словом, на эволюционные процессы оказывается способным влиять не что иное, как определенный настрой человеческой психики, та эмоциональная атмосфера, которая создается в нашем доме.

В свою очередь, сказанное здесь проливает дополнительный свет и на ту острую потребность в постоянном общении с человеком, которую испытывают его домашние любимцы. Отсюда и обычное их попрошайничество – это не столько взыскание корма, сколько желание лишний раз с головой и хвостом окунуться в теплую волну тех тонких физических излучений, которые порождаются самым лучшим, что только есть в нас – нашей любовью.

Все, кто занимался разведением цветов, в один голос утверждают, что цветы остро нуждаются в человеческой доброте, они любят, чтобы с ними разговаривали, произносили им какие‑то приятные для них слова, проявляли знаки заботы о них, – только тогда они в свою очередь начинают отдаривать человека своей красотой. В противном же случае – «У меня не живут цветы…» Но если мы признаем все это за неспособными подать голос домашними растениями, то почему нужно отказывать куда более тонко организованной и сложно устроенной домашней кошке?

Словом, пища из рук хозяина для моей питомицы – это не просто абстрактный рацион, но еще и некий возвышенный символ, и она ищет в ней вовсе не средство удовлетворения каких‑то острых физиологических позывов, нет, здесь ею взыскуется подтверждение и даже больше того – гарант моей неугасающей верности ей.

Я вспоминаю самого себя, молодого курсанта мореходной школы. Красивый, «как бог», в отглаженной и вычищенной морской форме (по частям собранной со всего нашего кубрика), как‑то, сорвавшись в «самоволку» из училища, я оказался в доме своей будущей тещи. Она давно уже была настроена против меня, и будь ее воля, моя избранница никогда не стала бы моей женой, поэтому и я всячески избегал встреч с нею. Но в тот знаменательный день произошло событие, которое вдруг, разом изменило судьбу каждого из нас: меня впервые накормили в этом доме. Никто из нас троих тогда не ожидал этого, но каждый вдруг ощутил в себе какую‑то внезапную перемену; не было произнесено ни единого слова (кроме, разумеется, тех, что диктуются обычной вежливостью), но именно предложением обеда я в этот же день навсегда утвердился в их доме как тот, кого уже «конем не объедешь». Предложение пищи, результат которого не мог предвидеть никто, положил немедленный конец взаимной неприязни, существовавшей между мною и матерью моей будущей жены, и с того самого дня мы жили и по сию пору продолжаем жить душа в душу с нею.

Мне вспоминается тот счастливый день моей юности, и – я не в силах отказать своей кошке в этом маленьком знаке внимания.

Сказанное позволяет понять, как ей удается совмещать свое попрошайничество с почти абсолютным отсутствием тяги к воровству.

Кстати, о воровстве. Один из самых известных (раз уж упоминание о нем встречается во всемирной паутине) в кошачьем мире воров – это некий кот по имени Каспар. Он воровал не только еду, что было бы вполне объяснимо и в какой‑то степени даже естественно для представителя его не обремененного никакими обязательствами перед людской моралью племени; среди похищенного у соседей значились куклы, детские книги, перчатки, белье… Случались и более ценные вещи, например, бумажник, набитый деньгами и кредитными карточками. Свою добычу он исправно приносил своим хозяевам, а те старались вернуть ее законным владельцам. Уставшие соседи потащили кота к психиатру (это и понятно: клептомания – а именно так на ученом языке называется овладевшая им напасть – всегда рассматривалась как род душевного расстройства, болезни); тот диагностировал у него «очень низкий уровень самооценки». А воровство, по мнению этого ученого эксперта, «связано с неуверенностью в себе и со стремлением обратить на себя внимание». В качестве лечебного средства коту было прописано пятикратное кормление нежирным мясом и рыбой, рекомендовано приобретение спецустройства для физических упражнений, подвешивание в кухне мячей на веревочках, регулярное прослушивание ток‑шоу по радио и другие лечебные процедуры. Кроме того, кот был приговорен ходить не иначе, как с колокольчиком на шее.

Моя же питомица не искушается даже едой. Единственное, перед чем она никогда не в силах устоять – это сигареты моего сына. Стоит ему потерять бдительность и хотя бы на короткое время оставить кухню, не припрятав свое курево, как в тишине… из ниоткуда… периферию бокового зрения внезапно пронзает белая мохнатая молния, и двадцать пятым кадром простреливающая фоновый поток восприятий лапа хищными воровскими когтями сбивает свою добычу на пол. Как видно, постоянная склонность к глубоким философским размышлениям не способна усыпить боевые качества моей питомицы, и сознание этого чем‑то приятным вдруг согревает меня, ее старого цехового товарища.

Еще на лету подхватывая украденную пачку когтями чуть ли не всех четырех лап, кошка тут же устраивает с рассыпающимися по кухне сигаретами какие‑то дикие вакхические пляски. По‑видимому, ее инстинкты волнуют исходящие от них запахи.

Стоит мне встать со своего места, как, опережая мою неуклюжую реакцию, она мгновенно хватает одну их них зубами и стремительно уносится куда‑то в коридор, чтобы продолжить свои безумства там. Она слегка побаивается моего сына, и никогда не позволяет себе воровать сигареты прямо у него на глазах (нет‑нет, здесь вовсе не опасение быть побитой, просто его сдержанность по отношению к ней таит в себе какую‑то так и неразгаданную ею загадку, а все загадочное – немного пугает). Мое же присутствие, невзирая на все уважение ко мне, в эту минуту ее не останавливает, хотя кошка очень хорошо знает, что этого не одобряю и я, глава дома (ведь прибираться за ней каждый раз приходится именно мне: «Вы с кошкой – одна шайка», – вот стандартный ответ моего сына, на все те доводы, которыми я пытаюсь возложить на него ответственность за произошедшее).

В то же время свежее мясо открыто лежит на столе. Кошка легко может достать его с теплой подушки кухонного диванчика, но никогда не пускает в ход свои когти, чтобы стащить так аппетитно и так беспризорно лежащий кусок. Впрочем, она может достать его и прямо с пола: я уже говорил о том, до какой степени способно растянуть ее позвоночник ее неистребимое любопытство. Подрагивая перпендикулярно отставленным хвостом, кошка топчется вокруг стола на задних лапах и цепляется коготками передних о столешницу; если посмотреть с другой стороны, то можно увидеть над его плоскостью две белые лапки с чуть поджатыми когтями и между ними рыжий с черным кантиком носик, который жадно втягивает в себя соблазнительные запахи…

Стырить плохо лежащее мясо для нее решительно ничего не стоит, но кошка только переводит взгляд на меня, затем снова на него… она жмурится и по всей ее мордочке расплывается выражение какой‑то сладкой мечтательности… Она нежно касается мяса своей мягкой бархатной лапкой; нет, сейчас это не хищные воровские когти – кошка как бы любовно поглаживает его и одновременно убеждает самое себя в том, что это вовсе не какое‑то призрачное видение, а вполне осязаемая реальность, снова умильным взором смотрит на меня… Нет, ее совсем не пугает мое присутствие, она ждет другого – ей видится, что я сам одариваю ее.

Я стараюсь без нужды не подвергать ее добродетель слишком длительному испытанию, и на всякий случай убираю все способное соблазнить, в холодильник. Однако сознание того, что можно на какое‑то время спокойно уйти из кухни, а ласкаемое всеми ее чувствами мясо так и останется лежать на своем месте, меня радует, и я всегда отрезаю моей питомице кусочек.

Об одном важном качестве ее характера следует упомянуть особо.

Она до чрезвычайности строга и пунктуальна, более того – до мелочности педантична. Во всем, что касается сложившегося распорядка дня, она – въедливый дотошный бюрократ, который видит своей целью исключить у всех подконтрольных ему даже самую мысль о принципиальной допустимости каких бы то ни было нарушений. Действительно, как только отступление от обычного течения процессов, из которых складывается жизнь нашего дома, переходит критические с ее точки зрения пределы, тут же начинает раздаваться ее недовольный голос.

Поначалу тихое и деликатное, подобное вежливому покашливанию хорошо воспитанного человека, стремящегося обратить на себя чье‑то внимание, кошкино мыркание постепенно становится все более отчетливым и резким. Явственно различимые обертона нетерпеливости и раздражения начинают сквозить в звуках ее голоса: кошка дает понять, что отклонение вовсе не осталось незамеченным ею, и требует от меня незамедлительно восстановить нарушенный порядок. Она никогда не упускает случая напомнить о том, что уже уходит время ее ужина, о том, что мне давно пора устраиваться в кресле перед телевизором, наконец, как старая ворчливая нянька, после половины одиннадцатого она начинает настойчиво гнать меня в постель.

Впрочем, внимание останавливает не столько пунктуальность этого маленького, но вместе с тем умеющего твердо стоять на своем члена моей фамилии, сколько сквозящая во всем ее поведении бескомпромиссная уверенность в неотъемлемом праве требовать аккуратного и точного выполнения мною всех заведенных в нашем доме порядков. Сейчас она вовсе не жалуется мне, что было бы вполне естественно для той, кого отделяют от меня и несколько ступеней глобальной биологической эволюции, и все полученные мною дипломы. Она обращается уже не к моим чувствам, – решительно пронзая их (если честно, не такой уж и толстый) слой, кошка сразу взывает к чему‑то более высокому и значимому во мне: каким‑то странным и совершенно непонятным для меня образом ее тоненький музыкальный голос вдруг заставляет резонировать мою совесть.

Вот эта уверенность в своем праве не жаловаться мне, ее хозяину, но взывать прямо к нравственности – что совершенно недопустимо в общении с теми, кого разделяют крутые ступени некой незримой иерархической пирамиды, – и наводит на размышления. Ведь своим вторжением в сферу этического кошка как бы заявляет о равенстве со мной; но поражают не столько сами эти претензии, сколько другое – то, что там, где обычно дремлет моя совесть, вдруг совершенно неожиданно для меня самого пробуждается какой‑то отклик на них. Другими словами, я ловлю себя на том, что где‑то в глубине души я – «царь природы»! полновластный хозяин этого дома!! – признаю справедливость дерзких притязаний моей кошки!!!

Словом, все это требует анализа, и я погружаюсь в раздумья.

На первый взгляд, в настойчивых претензиях моей питомицы сквозит элементарная забота о чем‑то своекорыстном, иными словами, о каких‑то своих, диктуемых ритмикой повседневности нуждах и ставших привычными маленьких удовольствиях. В самом деле, кто же любит ждать, когда, наконец, ему подадут ужин? В кресле же у телевизора настает то счастливое время, когда, истосковавшаяся за часы одиночества в пустынной квартире, она может отогреться своею душой у меня на коленях. Но – разумеется же! – самые сладкие мгновения ее небогатой событиями жизни – это те полчаса в обнимку со мною в постели, когда мы оба, отходя от дневного и возносясь над суетным, думая каждый о своем, наконец обращаемся к непреходящему; в это время она начинает приводить в порядок какие‑то свои накопившиеся за целый день мысли, я же под ритмичный аккомпанемент ее наполняющих всю спальню размышлений погружаюсь в очередную книгу.

Однако в действительности все обстоит куда как серьезней, сиюминутная корысть если и занимает мою (и в самом деле никогда не забывающую о собственных интересах) кошку, то лишь отчасти. Под видимой поверхностью явлений лежит совсем иное: во всех отклонениях от сложившегося распорядка она видит гораздо большее. Впрочем, все это справедливо и по отношению к домашней кошке «вообще», ибо здесь обнаруживается некое общее правило, закономерность, свойственная всему ее роду, и разница состоит лишь в степени педантизма, свойственного той или иной его особи. Нерушимость размеренного течения событий – это, если угодно, центральный элемент самого символа ее исповедания, ее, выражаясь высоким слогом, Credo, – это некий залог веры в свой собственный завтрашний день. Иными словами, веры в то, что и завтра (и послезавтра, и после‑послезавтра, всегда…) в урочный вечерний час будет наполнена чем‑то теплым и вкусным ее заветная миска; что хозяин вот так же удобно устраиваясь в своем кресле‑качалке перед телевизором будет брать ее к себе на колени; что и завтра (и послезавтра, и после‑послезавтра, никогда…) никто и ничто не сможет потревожить плавное течение ее мысли, когда она под тихий шелест перелистываемых книжных страниц удобно устраивает свою голову на теплом плече отходящего ко сну хозяина. А эта кошкина вера, как, наверное, и всякая вера вообще, – нечто гораздо большее, чем просто рефлекторная уступка давлению сиюминутных физиологических позывов.

Словом, несмотря на то, что здесь при желании можно с достаточной степенью отчетливости различить и обычный голос регулярных потребностей, одними физиологическими ритмами объяснить ее поведение все же не удается. Не объяснить его и проявлением врожденных животных инстинктов: ведь если бы дело заключалось именно в них, с точно такой же требовательностью и настойчивостью вела бы себя и любая бездомная кошка, когда что‑то выходит за рамки сложившихся в ее незадавшейся жизни стереотипов. Между тем бездомная кошка ведет себя совершенно иным образом, и не только потому, что ей некому высказать свою требовательность, – она уже в интересах одного только самосохранения чаще всего просто стремится избежать угрозы чужого внимания.

Но даже и символ кошачьего вероисповедания, как бы мы (с иронией или всерьез, с уважением) к нему ни отнеслись, не исчерпывает объяснение. Ведь в действительности в этой пунктуальности и в этом педантизме – моей ли питомицы, домашней ли кошки вообще – явно прослеживается наличие каких‑то глубинных, фундаментальных измерений всего существующего уже не одно тысячелетие на нашей планете симбиотического сообщества людей и зверей. Если угодно, – даже наличие каких‑то основополагающих устоев всей нашей шеститысячелетней цивилизации. Здесь (дыма без огня и в самом деле никогда не бывает) можно увидеть, что тот густой туман легенд и преданий, который уже на самой заре истории окружил нашу героиню, возникает совсем не на пустом месте. Впрочем, и в любом мифотворчестве вообще ничто не возникает просто так, из ниоткуда, в конечном счете всему находится какая‑то опора в реальной действительности.

Вот так и здесь. В известной степени кошка – и в самом деле таинственная посланница к нам, людям, почему‑то возомнившим себя царями природы. Ее миссия – это устойчивость и стабильность, мир и покой в человеческом доме, быть хранительницей которого назначила ее судьба. Вот только вовсе не обязательно в судьбе, стоящей за этим благодатным для нас назначением, видеть что‑то сверхестественное и потустороннее, – ею может быть и сама природа. Важно только отрешиться от свойственной нам гордыни и понять, что в этом большом мире взаимосвязано все, и даже наша собственная жизнь, то есть жизнь гордого «царя природы» в действительности представляет собой лишь одну из сюжетных линий какого‑то единого великого эпоса, в котором сплетаются судьбы всего нашедшего место на нашей планете.

Вглядимся пристальней в остановивший наше внимание факт, и мы обязательно обнаружим, что всякое отклонение от привычного вызывает у любого животного – без какого бы то ни было исключения – чувство тревоги, служит ему знаком некой неведомой и от того куда более грозной, нежели ожидаемая, опасности.

В одном из стихотворений африканского цикла («Восемь дней от Харрара я вел караван…») Николай Гумилев подмечает:

И, мыча, от меня убегали быки,

Никогда не видавшие белых.

В сущности та же самая реакция проявляется и в поведении бродячей собаки, пригревшейся у какого‑нибудь уличного лотка. Мимо нее течет нескончаемый поток людей, на которых она не обращает решительно никакого внимания, и неожиданно с лаем бросается на кого‑то одного. Откуда вдруг такая реакция? Да потому, например, что его походка чем‑то отличается от походки остальных, – предположим, человек хромает. В этом отличии его движений от стандартной пластики бесчисленного множества всех прочих прохожих – загадка, в которой ей мнится скрытая угроза (а не напрягаемся ли мы, люди, когда к нам какой‑нибудь нескоординированной поступью приближается незнакомый человек?), и собака, не зная состава стоящей за этим опасности, просто пытается защитить себя от нее. Многие собаки не любят пьяных, но и здесь дело совсем не в отвратительном сивушном запахе, который исходит от тех, а все в том же отклонении от некоего привычного ей стандарта человеческой пластики.

Здесь нет ничего удивительного, в сущности все живое стремится установить какие‑то стабильные устойчивые отношения с окружающим его миром. В речевом обиходе для обозначения этого обстоятельства мы применяем слово «норма», биология употребляет категорию «равновесия», иногда (научные тексты часто пестрят какими‑то малопонятными иноязычными терминами) – «гомеостаза» (от homoios… – подобный, одинаковый и греч. stasis – неподвижность, состояние), обозначающего собой, как пишут в словарях, «относительное постоянство состава и свойств среды и одновременно устойчивость основных физиологических функций организма». Но все это, по совести сказать, обезличенные, отдающие чем‑то механистичным и бездушным понятия; между тем думается, что куда более правильным здесь было бы говорить о стремлении любого живого существа к гармонии со средой своего обитания.

Гармония отношений с окружающим миром – это ведь не только категория абстрактной эстетики, она раскрывается еще и как некая мера одушевленного бытия, одно из достоинств которой состоит в принципиальной предсказуемости его ключевых событий. Собственно, именно там, где предсказуемость вдруг исчезает, и возникает смутное чувство тревоги, знак грозящей опасности. При этом столкновение с неизвестным не может не нервировать, ибо там, где переступается порог изведанного, из‑под самых ног индивида выбивается опора оберегающих его поведенческих стереотипов, и живое существо, не зная как повести себя в эту минуту, впадает в стресс. Именно таким стрессом и объясняется (как в случае с нашей бродячей собакой) его, казалось бы, ничем не спровоцированная агрессия.

Кстати, все это справедливо не только по отношению к обделенному разумом животному, но и применительно к самому человеку. Ведь и у нас рознь между племенами порождается чем‑то таким, что несет в себе отличия от заведенных в нашем быту порядков, наших обычаев, традиций, если угодно, – предрассудков. Больше того, анналы истории хранят в себе память о вражде, которая делила единые народы; причиною же служили именно нововведения в устоявшийся быт – будь то новые богослужебные ритуалы, будь то просто невозможность согласиться с тем, что обыкновенное яйцо (вспомним Джонатана Свифта и его Лилипутию) может разбиваться с какого‑то иного конца. Да и старинная китайская пословица «Не дай Бог жить в эпоху перемен» говорит все о том же – о чувстве тревоги, которое порождается давлением нововведений, ускользающей способностью человека ориентироваться в надвигающихся событиях.

Словом, в неприятии, скажем резче – в инстинктивном отторжении всего того, что отклоняется от некоего стандарта, что нарушает гармоническое равновесие с окружающим миром, прослеживается единый незыблемый закон природы, которому подчиняется существование всего живого на нашей планете.

Однако есть все же и принципиальное отличие между животными «вообще» и племенем, к которому относится героиня нашего повествования, в частности. Ведь если обычно внешнее окружение биологического существа – это тот (довольно пространный) островок природы, в границах которого протекает его полная событиями жизнь, то средой домашней кошки становится не что иное, как ее приемный дом.

В особенности это касается кошек больших современных мегаполисов. Да, этот их мир значительно уже того, в котором живут вольные подданные единого животного царства и в частности дикие, бездомные и даже сельские кошки.

Правда, не следует чрезмерно преувеличивать лишения, которые выпадают на долю четвероногих жительниц больших городов. В сельской местности под Канберрой (Австралия) было проведено исследование охотничьих привычек домашних кошек. Мечение животных радиомаяками показало, что половина из них в своих прогулках и охотничьих экспедициях не уходят дальше собственного двора. Остальные кошки разгуливают более широко, в среднем охватывая участки площадью по 5–7 гектаров, но и эти, предпринимаемые главным образом ночью, походы означают собой удаление не более чем на 200–300 метров от родного очага. Зоологи попросили хозяев 214 кошек в течение года регистрировать приносимые домой трофеи. Выяснилось, что большинство за год ловит всего около десятка жертв. Но некоторые оказались гораздо более активными, принося в среднем один трофей в неделю. Около 65 процентов добычи – мыши, крысы и другие мелкие грызуны. Остальное – лягушки, разные пресмыкающиеся, рыбки и представители 47 видов птиц. А впрочем, правильно оценить то, чего лишает домашнюю кошку городской быт, может, наверное, только сама кошка.

Но – мы уже говорили об этом – вечная пленница городской квартиры, она компенсирует свои утраты более глубоким проникновением в законы своего, неведомого никакому другому биологическому виду, окружения. Степень постижения внутреннего устройства этого сложного мира, его энергетических узлов, приводных ремней, передаточных шестеренок и так далее, с успехом заменяет ей меру пространственной экспансии всех тех, кто живет на воле. Меж тем стихии, которые управляют ее домом, – это не что иное, как чувства, привязанности, настроения всех тех, кто разделил с нею общий кров. Отсюда самым непосредственным образом следует, что то равновесие с внешним миром, о котором говорит биологическая наука, для прижившейся в человеческом жилище кошки – это (во многом, если не в главном) гармония человеческих отношений, что правят здесь.

Приспособление или, как говорится в ученых книгах, адаптация любого биологического вида к условиям внешней среды – это, во‑первых, всегда приспособление к каким‑то климатическим, геофизическим, химическим, любым другим, но обязательно материальным, иными словами, способным физически воздействовать на живую плоть факторам. Ведь биологическая эволюция, миллиардами лет развертывающаяся на нашей планете, просто не знает адекватного ответа ни на какое вневещественное воздействие на живое тело. Во‑вторых, – это всегда изменение (любым видом биологических организмов) самого себя. Впрочем, правильней было бы сказать, что это – пассивная уступка давлению внешних мутагенных факторов, а не активная направленная перестройка собственной организации. Первым, кто занимает активное положение, оказывается только человек, но он, в отличие от животных, начинает «подгонять» среду своего обитания к особенностям своего строения.

Специфика же адаптации домашней кошки к быту человеческого жилища состоит как раз в том, что ей приходится приспосабливаться к действию внефизических, невещественных начал, а именно – к такой неуловимой чувствами животного таинственной материи, как психология человека. Именно эта – часто непостижная даже для него самого – дисциплина отныне становится тем основным фактором, который и определяет условия существования кошки в нашем доме. Но как‑то переломить себя, приспосабливаясь к этому неосязаемому фактору нашей (теперь уже совместной) жизни, наша героиня, разумеется же, не в состоянии. Правда, в чем‑то непроизвольно изменяется и она (здесь уже говорилось о мутации ее голоса), – но все же повторимся: на этом пути возможности биологической эволюции ограничены, поэтому в человеческом доме ей остается только одно – каким‑то образом воздействовать на свою собственную среду, иными словами, на те таинственные отношения, что властвуют там.

Это невозможно? – скажут нам, – да, признаем и мы, действительно невозможно, но ведь в природе вообще очень много странного, иными словами, того, что явно противоречит ее же собственным законам. Однако все эти странности немедленно отходят куда‑то на задний план, как только мы вспоминаем, что нами познано еще далеко не все, что управляет ею, да и сами законы – это во многом результат логической схематизации, мысленного упрощения окружающей нас действительности.

Но есть еще одно обстоятельство: дело в том, что гармония с окружающим ее миром в представлении этого симпатичного зверька в сущности мало чем отличается от нашего собственного идеала человеческих отношений, который мы сами хотели бы утвердить вокруг себя. Ведь ее мир во многом сводится именно к нам. А вот уже это решительно меняет все – и логику, и внутренние механизмы адаптационных процессов. Несмотря на то, что склонность к неприятию любых отклонений от привычного стереотипа в природе любой, не только домашней, но и бездомной и дикой кошки, – только у домашней есть ясное понимание того, что она может воззвать к какой‑то властной силе, способной вмешаться в течение событий и изменить их ход. Это сознание самым решительным образом меняет весь образ ее поведения при столкновении со всеми формами того, что выходит за рамки обычного в доме прирученного ею человека. Ее протест из ранее скрытого, подавляемого где‑то внутри себя, теперь становится явным, более того – демонстративным, если не сказать вызывающим. Еще бы, изучая нас в течение многих веков, это наблюдательное и весьма сметливое существо подмечает, что многие предпринимаемые ею демарши рассматриваются нами как нечто, подлежащее обязательному исполнению, и это обстоятельство не может не привести к тому, чтобы незаметно, исподтишка начать манипулировать нами. Да, все обстоит именно так, ибо, строго говоря, любое выражение недовольства – особенно если оно исходит от привилегированного члена семьи – есть форма известного давления на всех остальных.

Впрочем, признаем: это ведь далеко не самый плохой вид манипуляции нами, гордыми «царями природы». В сущности, мы даже должны быть благодарны ей за нее, ведь все преследуемые кошкой цели ограничиваются только одним – покоем нашего дома, гармонией тех отношений, которые связуют всех его обитателей. Словом, ее идеал не так уж далеко расходится с тем, который воспитывает в нас самих и наша собственная вера («Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение»), и наша собственная философия. Может быть, смутное осознание именно этого обс