Глава 3. Крым в художественной мифологии А. Куприна

Прежде всего, о том, что значил для Куприна Крым, рассказал он сам в очерках, посвященных Балаклаве, Севастополю, встречам с теми людьми, которые произошли в Крыму. Этот биографически значимый образ Крыма суммарно складывается в очерках цикла «Листригоны», «Светлана», «События в Севастополе», «О том, как я видел Толстого на пароходе “Св. Николай”», в финальных страницах очерка «Мыс Гурон», в посвященных Крыму фрагментах других произведений писателя. К анализу этих купринских текстов мы обратимся в дальнейшем, а здесь отметим, что благодаря той особенной теплоте, с которой вспоминал Крым Куприн, благодаря тому лирическому тону, к которому он прибегает, например, в очерках о Балаклаве, благодаря его восторженным оценкам Крыма, сохранившимся в памяти тех, с кем ему доводилось говорить о Крыме, в мемуаристике и в биографических исследованиях куприноведов сформировалось устойчивое мнение о том, что пространство Крыма было для Куприна наделено особенной ценностью, а сам писатель настолько оказался «принят» пространством Крыма и его обитателями как «свой», что вошел в число тех деятелей искусства, которые, по выражению М. А. Новиковой, сами «сделались – буквально – “крымским фольклором”» [101, с 80].

Это обстоятельство обусловливает появление со временем множества мемуарных свидетельств жизни Куприна в Крыму, разысканий краеведов и биографов, связанных с установлением источников крымских сюжетов Куприна и прототипов его героев и т.д. Попробуем систематизировать материал этих источников, основываясь на наиболее авторитетных свидетельствах.

Прежде всего, в качестве ценного источника информации о жизни Куприна в Крыму в разные периоды назовем книгу воспоминаний его жены Марии Карловны Куприной-Иорданской «Годы молодости». В этих мемуарах раскрывается не только биографический план творчества Куприна в годы совместной жизни с М. К. Куприной-Иорданской, но и выявляется фактическая основа целого ряда купринских сюжетов, в том числе и тех, которые вошли в состав «южного» корпуса текстов писателя. Например, именно со слов Марии Карловны становится известно, что замысел рассказа «Морская болезнь» возник у Куприна во время путешествия с женой на пароходе Ксения из Севастополя в Ялту в 1903 г. Мария Карловна вспоминает, что в дороге было очень душно, пароход был буквально забит людьми, а море все время плавания оставалось неспокойным, так что многих укачивало. Среди команды парохода выделялся помощник капитана – «молодой толстоногий брюнет» [66, с. 85], в поведении которого Куприн уловил те черты отношения к женщинам, которые затем были воплощены в соответствующем персонаже «Морской болезни». Наблюдая за ним, Куприн вспомнил и достоверную историю, затем отраженную в сюжете рассказа: «Посмотри, Маша, – как этот восточный красавец увивается около молодой пассажирки в светлом костюме и шляпе канотье. Не помню, рассказывал ли я тебе историю, которая случилась в одной известной мне семье, жившей в Одессе: молодая женщина ехала на пароходе в Ялту к больному мужу. Помощник капитана заманил ее в свою каюту и там изнасиловал. Правда, это неплохая тема для небольшого газетного рассказа?» [66, с. 86]. В свидетельстве Куприной-Иорданской важно, что из него выясняется, что между рождением замысла рассказа и его воплощением прошло в данном случае пять лет, и «Морская болезнь» как художественный текст состоялась уже в иной, чем в 1903 г., социально-исторической и духовной атмосфере.

Интересно в воспоминаниях Марии Карловны и раскрытие достоверных деталей их крымской жизни, перенесенных затем в мир купринских рассказов о Крыме. Так, комната писателя на даче, которую Куприн с женой снимали в Мисхоре, попала в рассказ «Корь» – совершенно очевидно, из-за живописности открывавшегося из окна вида и в силу его потенциально высоких смыслопорождающих (и мифопорождающих) возможностей: «Дача наша была двухэтажная, кругом обнесенная широкими деревянными балконами. В нижнем этаже жил мой брат, «дядя Кока», как называл его Куприн. Наверху устроились мы с Александром Ивановичем. У нас была большая комната с открытой террасой, вы­ходившей на море. В рассказе «Корь» Куприн описывает эту комнату.

“По утрам, когда он просыпался, ему не надо было даже приподымать голову от подушки, чтобы увидеть прямо перед собой темную синюю полосу моря, поды­мавшуюся до половины окон, а на окнах в это время тихо колебались, парусясь от ветра, легкие, розоватые, прозрачные занавески, и вся комната бывала по утрам так полна светом и так в ней крепко и добро пахло мор­ским воздухом, что в первые дни, просыпаясь, студент нередко начинал смеяться от бессознательного, расцве­тавшего в нем восторга”» [66, с. 88].

Описывает Куприна-Иорданская и другую дачу, вошедшую затем в число мифологизированных художественных пространственных образов Куприна. Это дача несимпатичных Куприну соседей в Мисхоре, которая стала прообразом дачи в «Белом пуделе». Как и в рассказе, она «имела высокий каменный забор» и при этом носила название «Дружба». «Под этим названием металлической вязью было выведено «Добро пожаловать!» А рядом с главным входом на калитке укреплена дощечка с надписью: “Посторонним лицам вход строго воспрещается”» [66, с. 87]. Также именно из воспоминаний жены мы узнаем и о фактической основе и прототипах героев «Белого пуделя». Она вспоминает, что часто к ним на дачу приходили старик-шарманщик с мальчиком-акробатом по имени Сережа, и с ними был дрессированный белый пудель. Куприн с удовольствием не только наблюдал и щедро вознаграждал их представления, но любил пообщаться с бродячими артистами. Именно Сережа рассказал Куприну, что однажды их собака так понравилась какому-то мальчику из богатой семьи, где они выступали, что он потребовал оставить пуделя ему. Артисты отказались и, боясь неприятностей от рассерженных родителей ребенка, срочно ушли подальше от этого места. Куприн изрядно драматизировал, заострил рассказанный юным акробатом сюжет и, как увидим ниже, ввел в эту историю не только моральный, гуманистический, но и мифологический смысл, апеллирующий к вечным ценностям бытия.

Но с особенным чувством и наиболее подробно из всех крымских мест вспоминает Мария Карловна их с Куприным жизнь в Балаклаве. Это не слишком тогда известное местечко Мария Карловна нашла случайно, стараясь подобрать как можно более экономный вариант летнего отдыха, поскольку в тот момент семья была стеснена в средствах. К тому же отъезд в Балаклаву происходил на драматичном фоне серьезной ссоры супругов, так что появление там Куприна с «повинной» и примирение и воссоединение семьи стали прологом ко многим радостным дням, впоследствии проведенным писателем в этом рыбацком поселке. Помня, что Мария Карловна была «первооткрывателем» этого «рая», Куприн написал ей однажды: «Какая драгоценная находка твой, Машенька, подарок мне – Балаклава. Здесь все новое, свое – природа, жизнь, люди» [66, с. 188]. Соответственно, в мемуарах жены мы находим и описание Балаклавы в тот период, когда Куприны жили там, и рассказ о дружбе писателя с рыбаками, о его участии в рыбной ловле. Вспоминает Мария Карловна и о тревожных днях восстания на «Очакове», о знакомстве Куприна с лейтенантом Шмидтом, о его восхищении этим человеком. В этих моментах воспоминания жены перекликаются и во многом совпадают с другими свидетельствами купринской жизни в Балаклаве, так что суммарно из этих разнородных воспоминаний складывается объективная картина.

Большую ценность, в частности, представляют воспоминания о балаклавском периоде жизни Куприна, оставленные его добрым знакомым, жителем Балаклавы, фельдшером Е. М. Аспизом, который даже под своим настоящим именем упомянут в «Листригонах» как «добродушный фельдшер Евсей Маркович». Из воспоминаний дочери Аспиза известно, что Куприн встречался с ним и в Петербурге, и в Одессе; вместе с Куприным Аспиз гостил в имении Ф. Д. Батюшкова Даниловском; переписка же писателя со своим балаклавским другом продолжалась всю жизнь [6].

Е. М. Аспиз выделяет в жизни Куприна в Балаклаве те же моменты, что и М. К. Куприна-Иорданская. Он пишет о том, какое большое значение имела для Куприна дружба с местными рыбаками и отмечает достоверность запечатления писателем их образов в «Листригонах».

Также подробно освещает Аспиз и эпизоды знакомства Куприна с лейтенантом Шмидтом, а также спасения матросов, бежавших с «Очакова», в котором активно участвовал Куприн.

14 октября Куприн выступал на вечере в Севастополе с чтением отрывка из повести «Поединок». После чтения к нему подошел морской офицер, назвавшийся лей­тенантом Шмидтом. Офицер благодарил писателя за по­весть, так смело раскрывшую перед обществом глубокие социальные язвы в армейской жизни. Куприну собеседник очень понравился. Проводив его, Александр Иванович долго смотрел ему вслед, а потом обратился к своим спут­никам со словами: «Какой-то удивительный, чудесный офицер» [5, с. 133].

Именно благодаря воспоминаниям Аспиза мы также узнаем, что в своем рассказе «Гусеница» Куприн существенно переиначил реальные события тех дней – в частности, очень преуменьшил свое участие в них и «передал» многие свои поступки другим героям рассказа – прежде всего, главной героине Ирине Платоновне. На самом же деле Куприн очень деятельно участвовал в организации безопасного убежища для спасенных матросов, так что Аспиз даже определенно утверждает: «Честь спасения этих матросов-очаковцев принадлежит исключительно Куприну» [5, с. 134]. В частности, именно Куприн придумал договориться с совладельцами имения Чоргун невдалеке от Балаклавы о том, чтобы спрятать у них нескольких матросов под видом сезонных рабочих, ухаживающих за виноградниками. Первым владельцем Чоргуна был П. И. Бларамберг – композитор и публицист, ранее заведовавший отделом иностран­ной политики в «Русских ведомостях». Это был мягкий, незлобливый, благожелательный человек. О нем было известно, что в молодости, в начале шес­тидесятых годов, он преподавал в петербургских воскресных школах, созданных для просвещения народа. Одно время служил в центральном статистическом комитете и занимался обработкой данных переписи населения. Бларамберг был близок с композиторами «могучей кучки». В Москве в Большом театре шли его оперы «Тушинцы» и «Мария Бургундская». Популярностью пользовались и романсы Бларамберга. Другим владельцем Чоргуна был его родственник А. К. Врангель, о котором говорили, что он сочувствует революционной интеллигенции и по­литическим ссыльным.

Именно с ними Куприн провел успешные переговоры, в результате которых несколько матросов-очаковцев были переправлены в Чоргун. При этом Куприн выступил еще и в качестве весьма изобретательного конспиратора, так продумавшего «режиссуру» самого процесса переправки матросов в безопасное место, чтобы они не попались на глаза полиции (а полицейские посты были расставлены в те дни всюду). Куприн собственной персоной взялся отвлекать внимание стражей порядка в то время, когда мимо них будут ехать «опасные» пассажиры. Как вспоминает Аспиз, Куприн блистательно разыграл роль подвыпившего словоохотливого литератора перед ничего не подозревавшим балаклавским приставом, так что вся спасательная операция прошла без осложнений.

Кроме матросов, которым Куприн помог укрыться, в Чоргуне оказалось еще несколько очаковцев, бежавших из Севастополя. Они были в форменной одежде. Александр Иванович на следующий день поехал в Севастополь, достал для них у доктора Флерова штатскую одежду, а ночью снова отправился в Чоргун, чтобы передать ее.

Все это делалось в то время, когда всюду были расклеены объявления, предупреждавшие, что всякий, кто окажет помощь или укроет кого-либо из восставших, подлежит суду.

Но на этом участие Куприна в событиях вокруг «Очакова» не закончилось. Все виденное он описал в очерке «События в Севастополе». опубликованном в петер­бургской газете «Наша жизнь», в отделе кор­респонденции из провинции с подзаголовком «Ночь 15 ноября».

«Мне приходилось в моей жизни, — писал Куприн,— видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события. Некоторые из них я могу припомнить лишь с трудом. Но никогда, вероятно, до самой смерти не забуду я этой чер­ной воды и этого громадного пылающего здания, этого по­следнего слова техники, осужденного вместе с сотнями чело­веческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека...» (т. 9, с. 98). Он заклеймил командующего флотом адмирала Чухнина как человека, который «чувствовал себя безнака­занным» и смело творил «жестокость». Корреспонденцию Куприн написал 20 ноября. Толчком к этому послужило лживое официальное сообщение о причинах восстания мат­росов, появившееся в севастопольской газете. Автором со­общения был генерал Неплюев, лично руководивший унич­тожением «Очакова». Генерал заставил набирать и печа­тать это сообщение «под взведенными курками ружей».

В петербургской газете «Наша жизнь» корреспонденция Куприна появилась 1 декабря. Но так как газета дошла до Севастополя с большим опозданием, то еще 4 декабря воен­ное командование разрешило Куприну вторично выступить с публичным чтением. Он прочитал отрывок из «Поедин­ка», по смыслу прямо направленный против организаторов недавней трагедии. Вечер превратился в серьезную полити­ческую демонстрацию. Одна часть публики устроила авто­ру овацию, другая, которую составляли в основном ортодоксально мыслящие офицеры, громко негодуя, покинула зал. Устроитель вечера, отставной генерал Н. Лескевич, возмущался, что Куприн читал «черт знает что» и оскорбил офицерство.

Через два дня в Севастополь прибыла газета «Наша жизнь» со статьей Куприна. 7 декабря 1905 г. командующий Черноморским флотом вице-адмирал Г. П. Чухнин приказал выслать писателя из пределов города в течение 24 часов. В рассказе «Светлана» Куприн изобразил, как к нему явился балаклавский пристав и вручил предписание, что он не только должен немедленно выехать, но что ему впредь воспрещается когда-либо появляться «в районе радиуса Балаклава—Севастополь». Чухнин не только дал приказ о высылке Куприна, но и подал на него жалобу прокуро­ру. В апреле 1906 года он перенес дело в Петер­бургский окружной суд. Через несколько меся­цев Чухнин был убит матросом Я. С. Акимо­вым, но возбужденное судебное преследова­ние не было приостановлено. И 26 апреля 1908 года в Петербурге слушалось дело Куприна, а также издателя и редактора газеты «Наша жизнь». На писателя был наложен штраф с заменой десятидневным домашним арестом. В 1906 году Куприн попытался вновь вернуться в Балаклаву, но ему предложили немедленно уехать.

С этого периода Балаклава становится для Куприна «потерянным раем». Как вспоминает Е. М. Аспиз, Куприн незадолго до изложенных выше бурных политических событий, закончившихся его высылкой из Балаклавы, собирался осесть здесь навсегда, обретя в Балаклаве «тихую пристань». Куприн успел даже приобрести небольшой участок земли, на котором разбил сад и виноградник, и мечтал сам ухаживать за ними. После высылки писатель поручил заботы о саде своим друзьям, и только в письмах жадно расспрашивал обо всех подробностях балаклавской жизни и о своем саде [5, с. 135-136].

Ностальгия по Балаклаве была столь сильной, что Куприн постоянно возвращался воспоминанием к этому райскому уголку даже через десятилетия, в своей эмигрантской жизни во Франции, мечтая снова поселиться у моря в каком-нибудь рыбацком поселке и зажить простой жизнью – как когда-то. Покупка даже крошечного участка земли была для него недоступной роскошью, так что он снял рыбачью хижину, где и был написан цикл очерков «Мыс Гурон». В них Куприн не только рассказал о своей жизни среди французских рыбаков, но и проникновенно вспомнил Балаклаву и ее жителей.

Не только в воспоминаниях, но и в разысканиях крымских краеведов собран большой фактический материал о купринской Балаклаве, о героях очерков «Листригоны» и их реальной жизни. Так, много ценных сведений содержат работы С. В. Венюковой. В частности, в ее книге «Потерянный рай (Куприн в Балаклаве)» находим все известные факты и о самом поселке купринского времени, и о прототипах его героев. Некоторые характеристичные детали о Балаклаве содержатся и в книге «У литературной карты Крыма» П. А. Дегтярева и Р. М. Вуля. Из этих источников мы узнаем, что «Балаклава была тогда маленьким рыбацким поселком, оживлявшимся лишь на короткий срок курортной публикой. Когда же сезон кончался, жизнь в нем замирала. Но даже и в летнее время здесь не было шумно. В девять часов вече­ра уходил в Севастополь последний трамвай, увозивший военный оркестр, и в поселке воцарялась тишина» [32, с. 119]. «Параллельно набережной, которая встраивалась двух- и трехэтажными каменными ломами с большими комнатами, балконами и лоджиями, поднимались в гору три улицы.

Городские власти заботились о создании благоприятных условий для жизни и отдыха курортников. В маленькой Балаклаве было две гостиницы, амбулатория, земская больница, аптека, «летний театришко вроде сарая», городское общественное собрание, библиотека, почтово­телеграфная контора и даже телефонная станция для переговоров с Севастополем и Ялтой. Был разбит бульвар, засажена деревьями гора вокруг генуэзской крепости» [19, c. 14].

Раскрыта в краеведческой литературе и тема реальных биографий тех «соленых атаманов», балаклавских рыбаков, которые стали главными героями цикла «Листригоны». Прежде всего, установлено, что сам цикл вырос из записанных со слов Коли Констанди рыбацких легенд – в частности, из сказания о «Господней рыбе». Именно Коля научил Куприна (который, как известно, был необыкновенно «жаден» до любого нового опыта и считал, что по-настоящему убедительно можно написать только о том, через что ты прошел на собственном опыте) всякой морской премудрости: вязать морские узлы, чинить сети, наживлять крючки на белугу, ставить парус, выбирать якорь. Он объяснял разницу между направлениями и свойствами ветров и посвятил писателя в знание многочисленных рыбацких обычаев и суеверий. В «Листригонах» и в последующих произведениях Куприн создал выразительный и многомерный образ Коли Констанди – кроткого, застенчивого, добродушного в обыденной жизни человека, и властного атамана, безукоризненного рулевого, неутомимейшего из гребцов в море.

Память о дружбе, связавшей тогда писателя и бывалого рыбака, Куприн пронес через всю жизнь. О том, насколько ценной была для него эта дружба, свидетельствует, например, такое купринское воспоминание эмигрантского периода о Коле Констанди: «…один из участников южной белой армии передал мне недавно, что при крымской операции довелось ему попасть в Балаклаву, и там старый седой рыбак, Коля Констанди, мой бывший строгий учитель и суровый атаман, вспомнил в разговоре мою фамилию. Эта честь меня глубоко тронула» (т. 9, с. 355). В рукописном отделе Пушкинского дома находится и еще одно свидетельство дружбы писателя и рыбака – письмо Куприну, относящееся к 1909 или 1910 году, в котором Коля Констанди рассказывает о своей повседневной жизни, рыбной ловле, балаклавских знакомых писателя, о том, как разросся находившийся под его присмотром купринский сад. Когда же Куприн вернулся в Советский Союз, среди поздравительных писем и телеграмм была и корреспонденция от Коли: «Поздравляю Вас с возвращением к Родине».

Как свидетельствует С. Венюкова, старые жители Балаклавы помнили Н. П. Констанди как прекрасного рассказчика, знавшего много морских легенд и старинных преданий. «По ночам, когда дифанами ловили кефаль и выпутывали из сетей рыбу, – вспоминает родственник купринского героя Вани Андруцаки Михаил Дмитриевич Андруцаки, – Николай Петрович рассказывал нам о морских пиратах, которые в старину налетали на караваны судов, наполненных товарами, и грабили их. От него мы слышали предания о каменных глыбах, стоящих в море недалеко от Феодосии, как два парусных корабля» (цит. по: [19, c. 36]). Балаклавские старожилы рассказывали, что Н. П. Констанди был небогатым рыбаком, ничего не имевшим, кроме весельной лодки «Светлана». В молодости он служил на Черноморском флоте на канонерской лодке. Некоторое время был в Италии, научился говорить по-итальянски. И когда в Балаклаву пришли генуэзские водолазы, объяснялся с ними на их языке.

Интересны и воспоминания о жене Николая Петровича – смуглой, черноволосой и синеглазой красавице, образ которой запечатлелся в том собирательном портрете балаклавских гречанок с иконописными лицами, который мы находим в «Листригонах». Но среди балаклавских красавиц была также женщина, чей облик более определенно отражен в творчестве Куприна. Именно в Балаклаве Куприн работал над замыслом «Суламифи», так что балаклавские впечатления писателя отразились и в образном строе, и в настроении, и в пряном и красочном колорите этой повести. Местные жители связывают образ Суламифи с именем красавицы-француженки Клементины Капитанаки, вдовы сборщика курортного налога. После смерти мужа молодая женщина купила виноградник с небольшим домиком в окрестностях Балаклавы у деревни Комары и жила там в уединении. Куприн часто бывал у нее и был очарован ее красотой и скромностью, отразив затем обаяние этой женщины в героине «Суламифи».

Картина строительства дворца царя Соломона также навеяна балаклавскими впечатлениями. В то время в Балаклаве на противоположной стороне бухты воздвигался роскошный дворец и охотничьи домики графа Апраксина, женатого на внучке Пушкина. По соседству с ними стоял дворец из белого камня с узорчатыми ажурными украшениями, выдержанными в мавританском стиле, с арабскими надписями на нем. Позади дворцов в скале были сделаны террасы, возвышающиеся одна за другой, и на них правильными рядами на насыпном грунте разбивали парк. Куприн видел как производились эти работы, как сотни людей на своих спинах носили мешки с землей, и эти живые наблюдения писателя, без сомнения, способствовали тому, что библейская легенда под пером Куприна также ожила и заиграла реальными красками.

В истории создания «Суламифи», таким образом, можно проследить процесс, противоположный мифологизации: мифическая реальность, благодаря внесению в ее картину черт известной автору исторической действительности, обретает черты достоверности, стилизуется под жизнеподобную, исторически достоверную, почти реалистичную картину (подобно тому, как для Данте зарисовки реальной современной ему жизни Флоренции или Вероны – такие, как состязания бегунов – становились образной «материей» некоторых эпизодов «Ада»). Однако такая «антимифологизация» может считаться одним из вариантов мифологизирующей художественной стратегии, поскольку поле художественного напряжения, все равно, создается вокруг отношений «историческая действительность – миф».

Как свидетельствуют материалы, собранные С. В. Венюковой, балаклавские рыбаки бережно сохранили в памяти то, что относится к Куприну и героям его произведений. В бывшем рыбацком поселке краеведам удалось найти фотографии друзей Куприна, собрать новые сведения о писателе и его балаклавском окружении. Эти материалы находятся в фондах Музея героической обороны и освобождения Севастополя. Они позволяют больше узнать о купринских знакомых – персонажах его произведений, выяснить их дальнейшую судьбу, проследить, как факты и события реальной действительности и реально существующие люди, пройдя через творческую лабораторию писателя, превратились в яркие художественные образы и сюжеты, составившие существенную часть купринского мифа о юге.

Из краеведческих источников можно узнать и о реальном имущественном положении балаклавских рыбаков, о социально-экономических аспектах жизни Балаклавы и ее жителей. Вот что рассказывает в своих воспоминаниях о Балаклаве тех лет М. Д. Андруцаки: «Часть рыбаков здесь была зажиточна. Имела свои дома, орудия лова, паруса, весельные баркасы. А большая часть жителей поселка была бедняки-батраки… Чем богаче хозяин, тем лучше участок лова закрепляла за ним городская управа по несколько лет подряд. Такими хозяевами были Паратино, Стафи, Топи, Кичиджи… Георгин Константинович Паратино несколько лет внимательно следил за ходом рыбы и нашел, что лучшее место лова – бухта Ласпи в 35 километрах от Балаклавы. В ней во время штормов рыба останавливалась большими косяками. Паратино узаконил через городскую управу свой рыболовецкий промысел в этой 6ухте. Там он ставил подъемный завод. Набрал рыбаков 40 человек. Для них на берегу бухты построил бараки-времянки. Там же стоял большой балаган, где хранились снасти» [19, c. 45].

Черты расчетливого предпринимателя, каким являлся в действительности Паратино, в очерке Куприна только намечены. Писатель говорит, что Юра Паратино был самым хитрым, самым ловким, самым сильным и самым смелым среди балаклавских рыбаков. Баркас Юры, нагруженный доверху белой трепыхавшейся рыбой, обычно первым влетал в бухту. Здесь были и особый шик, и спортивный интерес, и самолюбие, но вместе с тем и расчет, так как первый, кто пришел с рыбой, продавал ее по самой высокой цене. В очерке Куприна предприимчивость, расчетливость, ловкость и хитрость Юры Паратино романтически приподняты, а свойственные реализму рубежа веков социальные акценты, наоборот, полностью нейтрализованы.

Потомки купринских листригонов помнили и героев очерка «Воровство», вместе с которыми писатель однажды ночью, нарушая строжайший запрет, ловил рыбу в бухте сетями. Не забыт в Балаклаве и голубоглазый красавец с античным профилем, лентяй, шут и плут Сашка Аргириди, за которым еще с купринских времен закрепилось прозвище Сашка Комиссионер.

Мифопоэтическое начало в купринских очерках о балаклавских «листригонах» выявляет и сопоставление сохранившихся свидетельств о белужьем лове Вани Андруцаки с очерком «Бора»: «… когда речь заходит об удалом белужнике Ване Андруцаки, рассказывают, как он с артелью рысаков вышел в море перед борой и трое суток на небольшом баркасе боролся с обезумевшей стихией.

Мария Николаевна Щербакова-Гинали, да и многие другие хорошо запомнили те страшные три дня и три ночи, когда вся Балаклава ждала возвра­щения артели Вани Андруцаки. Жители собрались на горе, жгли костры, беспокойно всматривались в даль. Они дождались Ваню. Но трое ушедших с ним рыбаков не вернулись домой» [19, c. 49]. В своем очерке Куприн опустил все трагические моменты, снабдив его благополучным финалом, как и положено в «сказке с хорошим концом».

Отдельную тему как в воспоминаниях о крымских эпизодах жизни Куприна, так и в краеведческой литературе составляют сведения о литературных знакомствах Куприна в Крыму.

Так, Е. М. Аспиз вспоминает о теплом отношении и внимании Куприна к творчеству молодого писателя Н. Никандрова, которого Куприн «открыл» в Крыму [5, с. 136]. Как установили Р. Вуль и П. Дегтярев, Куприн читал в севастопольской газете «Крымский вестник» небольшие рас­сказы этого начинающего автора, которые тот посылал из тюрьмы, куда был посажен за революционную деятельность среди матросов. Когда Н. Никандров был освобожден, автор «Поединка» пригласил его к себе и «жестоко заставлял работать», чтобы «сколотить» из него настоящего писате­ля. Впоследствии Н. Никандров создал широко известные рассказы «Береговой ветер», «Красная рыба», «Во всем дворе первая» и другие. Главная тема его произведений – море, труд и быт морских рыбаков. «В понимании моря, в знании быта морских рыбаков Н. Никандров не имеет себе равных в советской литературе», – считал А. С. Новиков-Прибой (цит. по: [19, c. 76]). На ту роль, которую сыграл в становлении Никандрова Куприн, и на внутреннее родство их дарования обращает внимание М. В. Михайлова. Она констатирует, что Куприн сразу почувствовал в Никандрове «родственную душу» и стал его «крестным отцом» в литературе – в частности, способствовал его публикации в «Мире Божьем» [95, с. 310]. Исследовательница особо подчеркивает, что, «как и для Куприна, так и для Никандрова, природа Крыма стала своего рода откровением» [95, с. 311], так что традиции «Листригонов» были продолжены младшим собратом Куприна в повести «Красная рыба» (1930). Так, «герой повести «Красная рыба» «морской атаман» Андрей Федорович Вураки действительно очень напоминает Колю Констанди! И хотя у Куприна герои – балаклавские рыбаки, а артель Андрея Вураки была «приписана» к району Партенита, общее между ними – невероятное самообладание, готовность к преодолению трудностей, особый юмор и горячая любовь к своей профессии» [95, с. 311].

Заметную роль сыграл Крым в сближении между Куприным и А. П. Чеховым. Летом 1901 года Куприн жил в Аутке недалеко от дачи Чехова. Писатели много общались, так что с этого момента можно говорить об установлении между ними не просто знакомства, но более тесных, приятельских отношений, которые укрепились во время следующего пребывания Куприна в Мисхоре в марте следующего года – оттуда Куприн постоянно наезжал к Чехову в Ялту. А сразу после смерти Чехова свои воспоминания о нем Куприн напишет в Балаклаве.

О совместном с Чеховым и Куприным времяпрепровождении в Ялте вспоминает и И. А. Бунин – в частности, о том, как дружно и весело проводили время писатели и артисты во время гастролей Художественного театра в Крыму весной 1900-го г. [16, т. 9, с. 191].

Куприну доводилось немало времени проводить в Крыму в обществе И. Бунина, поскольку писателей связывали глубокий взаимный интерес и многолетняя, хотя и неровно протекавшая дружба. В связи с Крымом Бунин вспоминает о прогулках с Куприным в горы. Да и знакомство писателей произошло, хоть и не в Крыму, но у Черного моря – под Одессой в Люстдорфе, где Бунин гостил у знакомого литератора Федорова. Куприн приехал в гости к их соседям по даче, и знакомство состоялось прямо на пляже: «Мы сбежали к морю и увидали неловко вылезающего из воды невысокого, слегка полного и розового телом человека лет тридцати, стриженного каштановым ежиком, близоруко разглядывающего нас узкими глазами. – «Куприн?» – «Да, а вы?» – Мы назвали себя, и он сразу просиял дружеской улыбкой, энергично пожал наши руки своей небольшой рукой (про которую Чехов сказал мне однажды: «Талантливая рука!»)» [16, т. 9, с. 395].

В Крыму происходит и одна из самых главных литературных, да и человеческих встреч Куприна – встреча со Львом Толстым. В июне 1902 года Куприн, приглашенный Л. Н. Тол­стым, с большой похвалой отзывавшимся о его творчестве, провожает великого писателя, уезжавшего пароходом из Ялты. Эта встреча дала Куприну материал для очерка «О том, как я видел Толстого на пароходе «Св. Николай». «Я понял в эти несколько минут, — писал он, — что одна из самых светлых мыслей—это жить в то время, когда живет этот удивительный человек» (т. 9, с. 447). А Толстой записал в дневнике о Куприне: «Мускулистый, приятный... силач».

В Крыму также общается Куприн и с М. Горьким, и со многими другими писателями. Так, в 1903 г., когда в «Мисхоре» он работал над «Поединком», инженер-писатель Н. Г. Гарин-Михайловский пригла­сил семью Куприных из Мисхора в Кастрополь, где нахо­дился штаб изыскательской экспедиции по прокладке крым­ской горной электрической дороги. Куприн как бы стал членом экспедиции. Жизнь в Кастрополе дала ему материал для очерка о Гарине-Михайловском. В очерке создан образ человека «необычайно широкой души, красивого, свободного таланта и редкого изящества» (т. 9, с. 440).

Возможно, что именно в эти недели Куприн также познако­мился с А. Грином, выпущенным 24 октября из севасто­польской тюрьмы, в которой пробыл два года за револю­ционную пропаганду среди матросов.

Осенью 1905 года, когда Куприн отдыхал в Балаклаве после напряженной работы над «Поединком», у него гостил Д. Н. Мамин-Сибиряк, с кото­рым Куприна связывала давняя дружба. Детально об этом периоде и об общении писателей вспоминает М. К. Куприна-Иорданская. Она подробно передает литературные беседы Куприна с его гостем, некоторые из которых были вызваны купринскими частыми отлучками из дому в поисках приключений и свежих впечатлений. Не отличавшийся богатырским здоровьем и избытком сил гость скучал подолгу без хозяина, пока тот уходит с рыбаками на далекий опасный лов в море или пускался в какие-нибудь другие приключения. «– Где вы пропадали эти дни? – спросил как-то Дмитрий Наркисович Александра Ивановича. – Уходил с рыбаками в море, а потом разгружал баркас. Я люблю физический труд. Он бодрит, освежает. После тяжелой работы вплотную засесть писать легче, чем после так называемого «отдыха», когда без дела шатаешься по набережной или сидишь на поплавке за кружкой пива» [66, c. 134].

Итак, в результате обращения к мемуарно-биографической и краеведческой литературе можно, на наш взгляд, говорить о трех магистральных направлениях художественного осмысления и последующей мифологизации образа Крыма у Куприна.

Первое: в лично-биографическом плане Крым для Куприна становится воплощением земного рая, затем трансформировавшегося в «потерянный рай». Это относится, в частности, к Балаклаве, в которой писатель собирался обосноваться постоянно, но сначала был выслан оттуда по политическим причинам, а после падения монархии уже не смог вернуться в этот край, оказавшись в эмиграции. Таким образом, в сравнении с другими произведениями о юге, крымские (и особенно балаклавские) тексты Куприна отмечены более проявленным автобиографизмом.

Второе: в литературно-биографическом плане Крым для Куприна – это «литературное» пространство, т.к. здесь он познакомился с наиболее выдающимися писателями своего времени (Л. Толстым, А. Чеховым) и много общался с литераторами во время их пребывания на крымских курортах (кроме Чехова и Толстого – с И. Буниным, М. Горьким, Д. Маминым-Сибиряком, С. Сергеевым-Ценским, Н. Гариным-Михайловским, А. Грином, Н. Никандровым). В Крыму полностью или частично создавались многие произведения, занимающие стержневое положение в художественном мире писателя. Можно поэтому считать, что свой «литературной» ипостасью Крым также выделяется из общего контекста купринского «мифа о юге».

Третье: Крым (как и весь причерноморский юг) – это пространство многонациональное, в котором сосуществуют и взаимодействуют представители разных народов и культур. Эта мультикультуральность региона в пространстве Крыма выражена более ярко, чем в других вариантах южного пространства (хотя многонациональность и Одессы, и Киева отражены в соответствующих произведениях Куприна). Поэтому именно Крым дает писателю особенно обильный материал для художественного воплощения как антропологического типа «южанина», так и образов, наделенных яркой национально-культурной специфичностью. Представляется, что во многом благодаря Крыму «южный миф» писателя получает конкретно-этнографическое воплощение, воспроизводя неповторимый национальный колорит жизни тех народов, которые населяют это пространство (прежде всего, это причерноморские греки и крымские татары).

Таким образом, наличие богатого и наделенного особенной личной значимостью биографического контекста у крымских произведений Куприна выделяет их из общего корпуса его произведений о юге, задает им дополнительные смысловые и интонационные акценты, нередко способствует проникновению лирического элемента в поэтику этих текстов.