Человек в обществе

Неправедность людских законов

228. Пирронизм. — Все в этом мире отчасти истинно, отчасти ложно. Подлинная истина не такова:она беспримесно и безусловно истинна. Любая примесь пятнает истину и сводит на нет. В нашем мире нет ничего незамутненно истинного и, значит, все ложно — в сравнении, разумеется, с конечной истиной, Мне возразят: убийство дурно, вот вам конечная истина в чистом виде. Правильно, ибо мы хорошо знаем, что такое ложь и зло. Но в чем заключается добродетель? В целомудрии? Нет, отвечу я, потому что вымер бы род человеческий. В брачном сожительстве? Нет, в воздержании больше добродетели. В том, чтобы не убивать? Нет, потому что воцарился бы чудовищный беспорядок и злодеи поубивали бы всех добропорядочных людей. В том, чтобы убивать? Нет, убийство уничтожает живую тварь. Наша истина и наше добро только отчасти истина и добро, к ним всегда примешаны ложь зло.

229. Все правила достойного поведения давным-давно известны, остановка за малым — за их воплощением в жизнь. Например, все знают, что во имя общего блага должно жертвовать жизнью, и некоторые действительно жертвуют,но вот во имя веры на такую жертву не идет никто.

Неравенство среди людей неизбежно, в этом никто не сомневается, но стоит его открыто признать — и уже распахнуты двери не только для сильной власти, но и для нестерпимой тирании.

Людскому разуму необходимо дать некоторую сво­боду, но стоит признать это — и уже распахнуты двери для самой гнусной распущенности. — “Что ж, ограничь­те свободу”. — В природе не существует пределов: за­кон пытается их поставить, но разум не желает мириться с ними.

230. (...Тщета законов очевидна; он их обходит, зна­чит, имеет смысл ими пренебрегать.) На какой же основе построит, он тот мир, которым собирается управлять? На прихоти кого попало? Вот уж будет неразбериха! На справедливости? Он понятия не имеет, что такое справедливость.

Если бы знал, разве придумал бы правило, главней­шее в людских сообществах и гласящее, что каждый должен повиноваться обычаям своей страны? Нет, свет истинной, справедливости равно сиял бы для всех наро­дов, и законодатели руководствовались бы только ею, а не брали бы за образец прихоти и фантазии, скажем, персов или немцев. Неизменная, она царила бы во все времена и во всех странах мира, меж тем как на деле понятия справедливости и несправедливости меняются в зависимости от земных широт. На три градуса ближе к полюсу — и весь свод законов летит вверх тормаш­ками; истина зависит от меридиана; несколько лет вла­дычества — и самых коренных законов как не бывало; право подвластно времени; Сатурн, проходя через со­звездие Льва, возвещает новое преступление. Хороша справедливость, которая справедлива лишь на этом бе­регу реки! Именуемое истиной по сю сторону Пиренеев именуется заблуждением по ту сторону!

Они утверждают, что справедливость гнездится не в обычаях, а в естественном праве, ведомом народам всехстран. И разумеется, эти люди упрямо стояли бы на своем, когда бы, по произволу случая, насаждающего человеческие законы, нашелся хоть один-единственный закон действительно всеобщий, но в том-то и состоит диво дивное, что из-за многообразия людских прихотей такого закона нет.

Воровство, кровосмешение, дето- и отцеубийство — какие только деяния не объявлялись добродетельными! Ну как тут не дивиться, — кто-то имеет право убить меня на том лишь основании, что я живу по ту сторону реки и что мой монарх поссорился с его монархом, хотя я-то ни с кем не ссорился!

Естественное право, безусловно, существует, но его, как и все прочее, вконец извратил этот наш распрекрас­ный и вконец извращенный разум. Nihii amplius nostrum est; quod nostrum dicimus artis est¹. Ex senatus consultis et plebiscitis crimina exercentur². Ut olim vitiis, sicnunc legibus laboramus³.

Эта. неразбериха ведет к тому, что один видит суть справедливости в авторитете законодателя, другой — в нуждах монарха, третий — в общепринятом обычае; последнее утверждение — наиболее убедительное, по­скольку, если следовать доводам только разума, в мире нет справедливости, которая была бы неколебимо спра­ведлива, не рассыпалась бы в прах под воздействием времени. Меж тем обычай справедлив по той простой причине, что он всеми признан, — на этой таинственной основе и зиждется его власть. Кто докапывается до корней обычая, тот его уничтожает. Всего ошибочнее законы, исправляющие былые ошибки: человек, который подчиняется закону только потому, что он справедлив,

^{1 Нам уже ничего не принадлежит; то, что я называю “нашим”, понятие условное (лат.).}

^{2 Преступления совершаются по постановлению сената и народа (лат.).}

^{3Некогда мы страдали из-за наших пороков, теперь страдаем нз-за наших законов (лат.).}

подчиняется справедливости, им же и выдуманной, а не сути закона: закон сам себе обоснование, он — закон, и этого достаточно. Любой вздумавший исследовать при­чину, его породившую, обнаружит ее легковесность, пол­ную несостоятельность и, если еще не приучил себя спокойно взирать на все чудеса, творимые людским во­ображением, долго будет удивляться тому, что всего лишь за одно столетие люди начали относиться к оному закону столь почтительно, столь благоговейно. Искус­ство подтачивания и ниспровержения государственных устоев как раз и состоит в ломке общепринятых обы­чаев, в исследовании их истоков, в доказательстве их неосновательности, их несправедливости. “Нужно вер­нуться к первоначальным, имеющим твердую основу за­конам, сведенным на нет несправедливым обычаем”, — любят говорить в таких случаях. Но подобные игры ведут к несомненному проигрышу, ибо уж тут-то не­справедливым оказывается решительно все. Меж тем народ охотно прислушивается к ниспровергателям. Он начинает понимать, что ходит в ярме, и пытается его сбросить, и терпит поражение вместе с любознательны­ми исследователями установленных обычаев, и выгады­вают при этом лишь сильные мира сего. Вот почему мудрейший из законодателей говорил, что людей ра­ди их же блага необходимо время от времени надувать, а другой, тонкий политик, писал: “Cum veritatem qua liberetur ignoret, expedit quod fallatur”¹. Народ не должен знать об узурпации власти: когда-то для нее не .было никакого разумного основания, но с течением времени она стала разумной; пусть ее считают неистребимой, векрвечной, пусть не ведают, что у нее было начало, иначе ей быстро придет конец.

231. Мое, твое. — “Моя собака!” — твердили эти неразумные дети. “Мое место под солнцем!” — вот он, исток и образ незаконного присвоения земли.

^{1 И так как он не ведает истины, дарующей освобождение, ему лучше быть обманутым (лат.).}

232. В послании “О несправедливости” будет уместна шутка старшего брата, обращенная к младшему: “Друг мой, ты родился по эту сторону горы, значит, справедливость требует, чтобы все состояние унаследовал твой старший брат”. За что ты меня убиваешь?

233. “За что ты меня убиваешь?” — “Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь был бы злодеем, совершил бы неправое дело, если бы убил тебя, но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершил подвиг”.

234. Когда встает вопрос, следует ли начинать войну и посылать на бойню множество людей, обрекать смерти множество испанцев, решает его один-единственный че­ловек, к тому же лицеприятный, а должен был бы решать кто-то сторонний и беспристрастный.

Подделки под справедливость. Общественное мнение и сила. Их тираническая власть

235. Veri juris¹. — У нас его больше нет: существуй оно, мы не считали бы мерилом справедливости нравы нашей собственной страны. И вот, отчаявшись найти справедливого человека, люди обратились к сильному и т. д.

236. Под справедливостью люди разумеют нечто уже установленное, поэтому все наши законы будут в свое время признаны справедливыми, ибо они уже установлены.

237. Справедливость. — Как зависит от моды наше представление об изяществе, так от нее же зависит и наше представление о том, что такое справедливость.

^{1 Об истинном праве (лат.).}

238. В вопросах обыденной жизни люди подчиняют­ся законам своей страны, во всех остальных — мнению большинства. Почему? Да потому, что на их стороне — сила. А вот на стороне монархов есть еще сильное войс­ко, поэтому мнение большинства министров для них не закон.

Разумеется, было бы справедливо все блага разде­лить между людьми поровну, но так как еще никому не удалось подчинить силу справедливости, то стали считать вполне справедливым подчинение силе; за не­возможностью усилить справедливость признали спра­ведливой силу, дабы отныне они выступали рука об руку и на земле царил мир — величайшее из земных благ.

239. “Когда сильный с оружием в руках охраняет свой дом, тогда в безопасности его имение”.

240. Почему люди следуют за большинством? По­тому ли, что оно право? Нет, потому что сильно.

Почему люди следуют укоренившимся законам и убеждениям? Потому ли, что они здравы? Нет, потому что общеприняты и не дают прорасти семенам раздора.

241. Дело тут не в обычае, а в силе, потому что умеющие изобретать новое малочисленны, меж тем как большинство хочет следовать лишь общепринятому и отказывает в славе изобретателям, жаждущим просла­виться своими изобретениями. Ну, а если те упорствуют и выказывают презрение не умеющим изобретать, их награждают поносными кличками, могут наградить и па­лочными ударами. Не хвалитесь же способностью своего ума изобретать новое, довольствуйтесь сознанием, что она у вас есть.

242. Миром правит не общественное мнение, а си­ла. — Но как раз общественное мнение и пускает в ход силу. — Нет, оно — порождение силы. По наше­му общему мнению, мягкотелость — отличное качест­во. Почему? Да потому, что человек, вздумавший пля­сать на канате, всегда один как перст, а я тем временем сколочу банду сильных единомышленников, и все они начнут кричать, что пляска на канате — занятие не­пристойное.

243. Власть, основанная на общественном мнении, мягка, причудлива и скоропреходяща, меж тем как власть, основанная на силе, неискоренима. Поэтому если общественное мнение — это как бы самодержавный монарх, то сила — это тиран.

244. Тирания — это безудержное и не признающее никаких законов желание властвовать.

Множество покоев, в них — красавцы, силачи, благочестивцы, остроумцы, каждый — владыка у себя, но только у себя; если же им случится встретиться, они вступают в нелепую драку, скажем красавец с силачом, и каждый тщится подчинить себе другого, хотя суть их власти совершенно различна. Они не способны понять друг друга, и вина их в том, что каждый жаждет вла­ствовать над всем миром. Но это не под силу даже самой силе: она ничего не значит в державе ученых, она властвует только над людьми действия.

Тирания. — Поэтому неразумны и тираничны их требования: “Я красив, значит, меня нужно бояться” или “Я силен, значит, меня нужно любить”.

Тирания — это желание добиться чего-то средст­вами, для этой цели неподобающими. Разным свой­ствам мы воздаем по-разному: привлекательности — любовью, силе — страхом, многознанию — доверием.

Такая дань в порядке вещей, отказывать в ней не-справедливо, равно как несправедливо требовать какой-нибудь другой. Точно так же, как неразумно и тира­нично утверждать: “Он не наделен силой, значит, я не стану его уважать, он не наделен талантами, значит, я не стану его бояться”.

245. Монарх и тиран. — У меня тоже были бы тайные замыслы. При каждом путешествии я при­нимал бы меры предосторожности. Великолепие установленного церемониала, почтение к нему. Неотъемлемое удовольствие сильных мира сего — возможность одарять счастьем. Неотъемлемое свойство богатства — раздавать себя, не считая. Отличительное свойство лю­бого явления или предмета открывается лишь тем, кто его ищет. Отличительное свойство могущества — ока­зывать покровительство. Когда сила нападает на лице­мерие, когда простой солдат хватает квадратную шапочку главного судьи и выкидывает ее за окно.

246. Господь все сотворил во имя Свое, дал власть казнить и миловать во имя Свое. Вы можете либо признать, что она — от Бога, либо считать, что неот­делима от вас. В первом случае вы будете руковод­ствоваться Евангелием. Во втором — уподобите себя Богу. И как вокруг Него всегда толпятся милосердцы, вымаливая благо милосердия, Ему одному принад­лежащее, так... Познайте же себя, поймите, что вы всего лишь владыка похоти, и продолжайте идти ее путями.

247. Причина следствий. — Похоть и си­ла — два истока всех наших поступков: похоть — исток поступков произвольных, сила — непроизволь­ных.

Заключение, основанное на следующих фактах. Наша справедливость несправедлива

248. Кто не любит истину, тот обычно отворачива­ется от нее под предлогом, что она оспорима и что большинство ее отрицает. Следовательно, его заблуж­дение вызвано нелюбовью к истине или милосердию, и, следовательно, этому человеку нет прощения.

249. Они прячутся в гуще людских скопищ и при­зывают эти скопища себе на помощь. Беспорядки.

Непререкаемость. — Если вам говорят: такое-то правило должно быть основой вашей веры, помните, ничему не следует верить, пока ваша душа сама не рас­кроется вере, словно ничего похожего вы прежде не слышали.

Вера должна держаться на голосе вашего собственного разума и на согласии с самим собой, а не на чьих-то требованиях уверовать.

Верить так насущно необходимо! Множество противоречий перестают быть противоречиями. Если в древности правилам веры наставляло язычество, значит ли это, что все люди жили тогда неправедно? Все ли были согласны, все ли обречены на погибель?

Лжесмирение, гордыня. Поднимите завесу. Ваши старания напрасны; все равно нужно выбирать между верой, неверием и сомнением. Неужели у нас так и не будет основополагающего правила? Мы судим о животных, хорошо ли они умеют делать то, что делают. А правила, чтобы судить о людях, мы так и не обретем? Отрицание, вера и сомнение для людей все равно что бег для коня. Кара для погрешающих — заблуждение.

250. Споры вокруг какого-нибудь положения отнюдь не свидетельство его истинности. Иной раз несомненное вызывает споры, а сомнительное проходит без возражений. Споры не означают ошибочности утверждения, равно как общее согласие — его истинности.

251. Противоречия для того и существуют, чтобы ослеплять неправедных, ибо все, что идет вразрез с истиной и милосердием, дурно; это основа основ.

252. Я долгие годы прожил в твердой уверенности, что есть на свете справедливость, и не ошибался: она и впрямь есть — в той мере, в какой Господь пожелал нам ее открыть. Но я не принимал в расчет этой оговорки, и вот тут-то и крылась моя ошибка, ибо, полагая, что наша справедливость по самой своей сути всегда справедлива, был убежден в собственной способности постичь ее и в соответствии с нею справедливо судить. Ноя я столько раз был не прав в своих суждениях, что в конце концов перестал верить сперва себе, а потом и другим. Я увидел, как меняются целые страны и отдельные люди, сам сменил множество суждений о сути истинной справедливости и таким путем пришел к вы­воду, что переменчивость заложена в основе нашей на­туры; с этой минуты я перестал меняться, ну, а случись мне измениться, лишний раз подтвердил бы правиль­ность этого моего суждения.

Пирроник Аркесилай, который вновь становится дог­матиком.

253. Людям потому не наскучивает каждый день есть, пить и спать, что желание есть, пить и спать ежедневно возобновляется, а не будь этого, несомненно, наскучило бы. Поэтому тяготится духовной пищей лишь тот, кто не испытывает духовного голода. Жажда спра­ведливости — высшее блаженство.