ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП ДВОЙНОГО ОБРАЗА

Длительное чередование проекции и перестановки, ребенка-дьявола и ребенка-взрослого, дает эффект «двойного образа», причину многих причудливых черт детства в прошлом. Мы уже видели, как чередование образа взрослого и проективного образа становится предпосылкой для битья. Но если мы исследуем некоторые особенности детства в прошлом, то увидим более полную картину двойного образа. Наиболее достоверный документ досовременности, касающийся детства - дневник Эроара, доктора Людовика XIII. Он вел почти ежедневные записи о ребенке и окружающих его людях. Многие места дневника позволяют мельком увидеть чередующийся в уме Эроара двойной образ, картину чередования проективных и возвратных образов.

Дневник начинается с рождения дофина в 1601 г. Тут же появляются черты, присущие скорее взрослым, чем новорожденному. Ребенок, выходит из чрева, держась за пуповину «с такой силой, что ее трудом у него отняли». Он описан как «сильный и мускулистый», а крикнул так громко, что «крик совсем не был похож на детский». После тщательного изучения пениса было объявлено, Что в этом «его природа не обделила». Поскольку это был дофин, эти первые проекции качеств взрослого на ребенка можно пропустить как проявления гордости за нового короля, но вскоре образы начинают нагромождаться; и вырисовывается двойной образ ненасытного ребенка и взрослого одновременно. «На следующий день после рождения... он кричит, но дети никогда так не кричат; а когда сосет грудь, так раскрывает челюсти и делает такие глотки, что в его глотке будет три глотка обычного ребенка. В результате у кормилицы уже почти нет молока... Он ненасытен». Недельный дофин попеременно видится то маленьким Гераклом, задушившим змей, то Гаргантюа, которому для насыщения требовалось 17913 коров, что совершенно не похоже на болезненного спеленутого младенца, который проглядывает из записей Эроара. Из всей массы людей, приставленных к Людовику, чтобы о нем заботиться, никто не был способен удовлетворить простейшие запросы ребенка - накормить и успокоить. Были постоянные ненужные замены кормилиц, долгие прогулки и поездки. Когда дофину исполнилось два месяца, он был близок к смерти. Беспокойство Эроара нарастало, и как защита против тревожности более определенно стала проявляться возвратная реакция:

«Когда кормилица спросила его: «Кто этот человек?», он с удовольствием ответил на своем языке: «Эруа!» [Эроар]. Видно, что его тело уже не развивается и не подпитывается. Мышцы грудной клетки совершенно истощены, а в большой складке под подбородком не осталось ничего, кроме кожи».

Когда дофину было почти десять месяцев, к его платьицу привязали помочи. Предполагалось, что они предназначены для Обучения ребенка ходьбе, но на самом деле они чаще использовались для манипулирования ребенком, как куклой, и для контроля над ним. Это в сочетании с проективными реакциями Эроара затрудняет понимание происходящего, в частности, не дает понять что окружающие маленького Людовика взрослые им манипулировали. Например, в дневнике сказано, что в возрасте одиннадцати месяцев ему очень нравилось фехтовать с Эроаром: «Он гоняется за мной, хохоча на всю комнату». Но только через месяц Эроар сообщает, что ребенок «начинает уверенно ходить, держась за мою руку». Ясно, что в тот период, когда он «гоняется за Эроаром, к нему привязаны помочи. Лишь гораздо позднее он сможет произносить предложения, и Эроара можно заподозрить в галлюцинациях, когда в дневнике появляется запись о том, как кто-то пришел навестить четырнадцатимесячного дофина: «он оборачивается и оглядывает всех присутствующих, выстроившихся вдоль балюстрады, подходит к ним, выбирает принца и протягивает ему руку, которую тот целует. Маркиз д'Окур входит и говорит, что пришел поцеловать одежду дофина. Дофин поворачивается и сообщает, что в этом нет необходимости». В этот же период ребенок описывается как чрезвычайно активный в сексуальном отношении. Проективная основа приписывания ребенку сексуального поведения взрослого отчетливо проступает в заметках Эроара: «Дофин (которому одиннадцать месяцев) подзывает пажа и с возгласом «О!» задирает рубашку, показывая детородный орган... он заставляет каждого целовать его туда... в компании маленькой девочки он поднимает рубашку и показывает ей свой половой член с таким пылом, что в этот момент он совершенно не в себе». Лишь когда вспоминаешь, что перед тобой на самом деле пятнадцатимесячный малыш, которым, возможно, манипулируют посредством помочей, можно разобраться в следующей сцене, отделив действительность от проекций Эроара:

«Дофин идет за мадемуазель Мерсье, которая кричит, потому что он бьет ее по ягодицам. Он тоже кричит. Она укрывается в спальне; за ней входит г-н де Монгла, желая чмокнуть в заднюю часть. Она очень громко кричит, это слышит дофин и тоже принимается громко вопить; ему нравится то, что происходит в спальне, ноги и все тело дрожат от удовольствия... он подзывает женщин, заставляет их танцевать, играет с маленькой Маргаритой, целует и обнимает ее; он валит ее и бросается на нее трепещущим тельцем, скрежеща зубами... Девять часов... Он старается ударить ее розгами по ягодицам. Мадемуазель Белье спрашивает его: «Мосье, а что сделал г-н де Монгла с Мерсье?» Внезапно он начал хлопать в ладоши и широко улыбаться, и так воодушевляется, что уже не помнит себя от радости. Почти четверть часа он смеялся и бил в ладоши, и бодал мадемуазель головой. Он был похож на человека, который понял шутку».

Лишь изредка Эроар отмечает, что дофин в действительности - пассивный предмет сексуальных манипуляций: «Маркиз часто кладет ее руку себе под камзол. Дофин сам ложится в постель рядом с няней и часто кладет ее руку себе под курточку». Еще чаще в дневнике попадаются описания, как дофина раздевают и кладут к себе в постель король или королева, или оба лежат с ребенком, или его берут к себе в постель разные слуги. При этом с ним проделываются разнообразные сексуальные манипуляции, начиная с младенчества и кончая тем временем, когда ему было по меньшей мере семь лет.

Другой пример двойного образа мы находим в обрезании. Общеизвестно, что евреи, египтяне, арабы и другие народы обрезают крайнюю плоть мальчиков. Необходимость этой процедуры объясняют по-разному, но все эти объяснения - продукт двойного образа проекции и возвратности. Прежде всего, это калечение детей взрослыми всегда подразумевает проекцию и наказание для контроля за проецируемыми эмоциями. Вот что говорит об обрезании Филон в первом веке: «Обрезание необходимо для освобождения от страстей, опутывающих ум. Сильнейшая из всех страстей - та, что возникает между мужчиной и женщиной, и законодатели рекомендуют увечить инструмент, служащий этой страсти, указывая, что эта могущественная страсть должна быть обуздана, и полагая, что не только эта, но и другие страсти будут тем самым сдержаны». Моисей Маймонид соглашается:

«Я полагаю, что одним из доводов в пользу обрезания было уменьшение числа половых сношений и ослабление половых органов; его целью было ограничить активность этих органов, чтобы они как можно больше оставались в покое. Истинной целью обрезания было причинить половому органу тот род физической боли, который не сказывается на его естественной функции или потенции человека, но умеряет силу страсти или чересчур сильного желания».

Возвратную реакцию можно наблюдать в одном из вариантов ритуала обрезания, головка пениса выступает здесь в роли соска груди. Пенис младенца трут до тех пор, пока не возникает эрекция, тогда крайняя плоть рассекается ногтем мохеля или ножом, а затем рвется вокруг головки. После этого мохелъ отсасывает из-под головки кровь. Делается это по той же причине, которая заставляла всех целовать пенис маленького Людовика: ведь пенис, а особенно его головка - это вновь обретенный сосок материнской груди, а кровь - ее молоко. Идея о том, что младенческая кровь обладает свойствами волшебного молока, стара, как мир, и лежит в основе многих обрядов, связанных с жертвоприношениями. Однако мы не будем вдаваться в эту сложную проблему, а сосредоточимся на идее обрезания как проявления «комплекса головки и соска». Не все знают, что обнажение головки пениса было проблемой не только тех народов, которые делали обрезание. Греки и римляне считали ее священной; вид головки «вселял страх и удивление в сердце мужчины», поэтому крайнюю плоть привязывали тесемкой, так называемой «кинодесме», или прищепляли застежкой под названием «фибула», а всю процедуру называли «инфибуляция». Есть свидетельства, что инфибуляцию проделывали иногда и в эпоху Возрождения, и продолжают в наше время, для «благопристойности» или «чтобы обуздать похоть».

Когда крайняя плоть была недостаточной для прикрытия головки, иногда: делали операцию: ножу подрезали у основания пениса и оттягивали вперед. В античном искусстве головка обычно изображается закрытой, причем на рисунке часто бывает четко обозначена тесемка, привязывающая крайнюю плоть даже в состоянии эрекции. Я столкнулся лишь с двумя случаями, когда изображалась головка пениса: в одном случае она по замыслу должна была вызывать ужас (на рисунках, которые вешались на дверь); другие изображения показывали сосание пениса. Таким образом, и у евреев, и у римлян возвратный образ лежал в основе их отношения к головке пениса как к материнскому соску.