Увертюра к иллюминации

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, когда мы вернулись в отель, было уже так поздно, что почти рано. Отелевладелец сидел за стойкой регистрации, тяжелый от сна. «Водка, — сказал Дедушка. — Нам следует выпить, всем троим». — «Четверым», — внес поправку я, указывая пальцем на Сэмми Дэвис Наимладшую, от которой мы хоть и опухли, но незлокачественно. Поэтому все вчетвером мы двинулись к отельному бару. «Возвращены, — сказала официантка, как только нас засвидетельствовала. — И опять с евреем». — «Закрой пасть», — сказал Дедушка, но не так, чтобы полопались барабанные перепонки, а тихо, как будто необходимость держать пасть закрытой была делом само собой разумеющимся. «Я извиняюсь», — сказала она. «Это пустяк», — сообщил ей я, потому что не хотел, чтобы она почувствовала себя низкопробнее из-за такой незначительной ошибки, и еще потому, что когда она наклонялась, мне была видна ее грудь. (Для кого я это написал, Джонатан? Не хочу больше быть отвратительным. И смешным тоже больше быть не хочу.) «Это не пустяк, — сказал Дедушка. — И теперь ты должна просить у еврея о снисхождении». — «Что происходит? — спросил герой. — Почему мы не проходим?» — «Приноси извинения», — сообщил Дедушка официантке, которая была совсем девочка, моложе даже меня. «Я извиняюсь за то, что назвала вас евреем», — сказала она. «Она извиняется за то, что назвала тебя евреем», — сообщил я герою. «Откуда она узнала?» — «Она узнала, потому что я сказал ей об этом раньше, за завтраком». — «Ты сказал ей, что я еврей?» — «Тогда этот факт был к месту». — «Я пил мокачино». — «Должен тебя поправить. Не мокачино, а кофе». — «Что он говорит?» — спросил Дедушка. «Возможно, будет лучше, — сказал я, — если мы обзаведемся столиком и закажем побольше спиртного, а также еды». — «А что она еще про меня говорила? — спросил герой. — Говорила она еще что-нибудь? У нее сиськи видны, когда она наклоняется». (Так ты и сказал, если помнишь. Это не я изобрел, и обвинений в свой адрес не принимаю.)

Мы преследовали официантку до нашего столика, который был в углу. Мы могли обзавестись любым столиком, потому что были эксклюзивными посетителями. Я не знаю, почему она посадила нас в угол, хотя и догадываюсь. «Что я могу для вас приобрести?» — спросила она. «Четыре водки, — сказал Дедушка. — Одну из них в миске. И есть у вас что-нибудь из еды без мяса?» — «Арахис», — сказала она. «Это великолепно, — отозвался Дедушка. — Только не для Сэмми Дэвис Наимладшей, потому что она от него очень болеет. Достаточно ей лизнуть один — и кошмар». Я проинформировал об этом героя, потому что подумал, что это покажется ему забавным. Он едва улыбнулся.

Когда официантка возвратилась с нашими напитками и миской арахиса, мы уже обсуждали прошедший день и строили планы на завтрашний. «Он должен быть на вокзале не позднее 19:00 вечера, да?» — «Да, — сказал я. — Поэтому мы будем стремиться отбыть из отеля в ланч, чтобы быть на стороне безопасности». — «Возможно, у нас будет время еще немного поискать». — «Я в этом далеко не уверен, — сказал я. — И где мы будем искать? Ничего нет. Осведомиться не у кого. Ты помнишь, что она сказала». Герой не обращал на нас никакого внимания и даже ни разу не спросил, о чем мы беседуем. Он был общителен исключительно с арахисом. «Без него было бы намного легче», — сказал Дедушка, сдвигая глаза в сторону героя. «Но ведь это его поиск», — сказал я. «Почему?» — «Потому что это его дедушка». — «Мы ищем не его дедушку. Мы ищем Августину. А она такая же его, как и наша». В таком ключе я об этом не думал, но это была правда. «О чем вы говорите? — спросил меня Джонатан. — И не мог бы ты попросить у официантки еще орехов».

Я сообщил официантке, чтобы она доставила нам еще арахиса, и она сказала: «Я доставлю, хотя отелевладелец требует, чтобы никто не получал больше одной миски арахиса. Но вас я сделаю исключением, потому что чувствую себя отвратительно после того, как назвала еврея евреем». — «Спасибо, — сказал я. — Но вы напрасно чувствуете себя отвратительно». — «Так что насчет завтра? — спросил Джонатан. — Мне нужно быть в поезде ровно в 7:00, так?» — «Правильно». — «Что мы будем делать до этого?» — «Я не преисполен уверенности. Мы должны отбыть очень рано, потому что тебе надо быть на вокзале за два часа до выдвижения поезда, а на дорогу требуется три часа, и это в том случае, если мы не потеряемся». — «Тебя послушать, так выезжать надо прямо сейчас», — сказал он и засмеялся. Я не засмеялся, потому что знал, что, по правде, причина нашего раннего отбытия была не в оправданиях, которые я ему представил, а в том, что искать нам больше было нечего. Мы потерпели неудачу.

«Давайте расследуем НА СЛУЧАЙ», — сказал Дедушка. «Что?» — спросил я. «Коробку. Давайте посмотрим, что внутри». — «Ты не думаешь, что это плохая идея?» — «Конечно, нет, — сказал он. — Почему бы ей быть плохой?» — «Возможно, нам следует позволить Джонатану провести следствие конфиденциально, а может, там вообще не надо расследовать». — «Она это презентовала ему с целью». — «Я знаю, — сказал я, — но, возможно, эта цель не имеет отношения к расследованию. Возможно, цель в том, чтобы она навсегда осталась закрытой». — «Тебе нелюбознательно?» — спросил он меня. «Мне очень любознательно». — «О чем вы, ребята?» — «Порадует ли тебя расследование НА СЛУЧАЙ?» — «Что ты имеешь в виду?» — «В коробке, которую тебе презентовала сегодня Августина. Мы бы могли там поискать». — «Ты думаешь, это хорошая идея?» — «Я не уверен. Я задал идентичный вопрос». — «Не вижу, почему бы ей быть плохой. В том смысле, что она ведь мне ее зачем-то дала». — «Именно это изрек и Дедушка». — «Ты не думаешь, что есть хотя бы один серьезный довод против?» — «Ни одного не предвижу». — «И я тоже». — «Но». — «Но что?» — «Но ничего», — изрек я. «Но что?» — «Но ничего. Тебе решать». — «И тебе». — «Да сделайте уже этой коробке факинг-открытие», — сказал Дедушка. «Он говорит сделать этой коробке факинг-открытие». Джонатан удалил коробку из-под стула и расположил ее на столе. НА СЛУЧАЙ было написано у нее сбоку, и в близости было очевидно, что слова эти много раз писали и стирали, писали, стирали и писали вновь. «Мммм», — сказал он и сделал жест в направлении красной ленты, намотанной на коробку. «Это только чтобы она оставалась закрытой», — сказал Дедушка. «Это только чтобы она оставалась закрытой», — сообщил я ему. «Возможно», — сказал он. «Или, — сказал я, — чтобы предостеречь нас от ее экзаменации». — «Она ничего не говорила про то, что ее нельзя экзаменовать. Она бы что-нибудь сказала, ты не думаешь?» — «Полагаю, что так». — «Твой Дедушка думает, что нам следует ее открыть?» — «Да». — «А ты?» — «Я не уверен». — «Что значит, ты не уверен?» — «Я думаю, ничего страшного не произойдет, если мы ее откроем. Она бы что-нибудь изрекла, если б ей важно было оставить ее нерасследованной». — «Откройте уже эту факинг-коробку», — сказал Дедушка. «Он говорит, чтобы мы открыли эту факинг-коробку».

Джонатан сдвинул ленту, намотанную вокруг НА СЛУЧАЙ много раз, и открыл крышку. Возможно, мы предвкушали обнаружить там бомбу, потому что когда она не взорвалась, мы были фраппированы. «Можно жить», — сказал Джонатан. «Можно жить», — сообщил я Дедушке. «А я что говорил, — сообщил он мне. — Я же и говорил, что можно жить». Мы заглянули в коробку. Внутри нее были вещи, похожие на те, что мы уже лицезрели в ОСТАНКАХ, только их было больше. «Конечно, нам надлежало ее открыть», — сказал Джонатан. Он посмотрел на меня и засмеялся, и потом я засмеялся, и потом Дедушка засмеялся. Мы смеялись, потому что поняли, что напрасно наложили в штаны перед тем, как открыть коробку. И еще мы смеялись, потому что многого пока не знали, и мы знали, что многого пока не знаем.

«Давайте искать», — сказал Дедушка и запустил руку в коробку, помеченную НА СЛУЧАЙ, как ребенок в коробку с подарками. Он раскопал ожерелье. «Смотрите», — сказал он. «Я думаю, это жемчуг, — сказал Джонатан. — Настоящий жемчуг». Жемчуг (если это действительно был жемчуг) был весь в грязи и пожелтел, и между жемчужинами, как остатки еды между зубами, застряла грязь. «Он выглядит очень состарившимся», — сказал Дедушка. Я сообщил об этом Джонатану. «Да, — гармонизировал он. — И грязным. Могу поспорить, что его зарывали». — «Что значит зарывали?» — «Клали в землю, как покойника». — «Да, я об этом знаю. То же было и с кольцом из коробки ОСТАНКИ». — «Точно». Дедушка подержал ожерелье над пламенем свечи на нашем столике. На жемчуге (если это действительно был жемчуг) был налет, и он не переливался. Дедушка попробовал отчистить жемчужины большим пальцем, но они не отчистились. «Красивое ожерелье, — сказал он. — Почти такое же я купил твоей бабушке, когда мы только полюбили друг друга. Прошло много лет, но я помню, как оно выглядело. Тогда на него ушла вся моя валюта, как такое забыть?». — «Где оно теперь? — спросил я. — Дома?» — «Нет, — сказал он. — Оно по-прежнему на бабушке. Оно больше не вещь. Как она и хотела». Он положил ожерелье на стол, и я ощутил, что, вопреки ожиданию, оно не ввергло его в меланхолию, но сделало очень удовлетворенным человеком. «Теперь ты», — сообщил он мне и звезданул по спине, хоть и не в целях насилия, но больно. «Он говорит, что мне следует что-нибудь выбрать», — сообщил я Джонатану, чтобы посмотреть, как он отнесется к тому, что у нас с Дедушкой те же привилегии на расследование коробки, что и у него. «Вперед», — сказал он. И я погрузил руку в НА СЛУЧАЙ.

Я ощутил много абнормальных вещей, но не смог определить, каких именно. Хоть мы об этом и не договаривались, одним из правил нашей игры было не лицезреть внутрь коробки, пока мы там шарили. Некоторые вещи, которых коснулась моя рука, были гладкими, как мрамор или как камушки с пляжа. Другие вещи, которых коснулась моя рука, были холодными, как металл, или теплыми, как мех. Было много разных бумаг. Это было ясно и без освидетельствования. Но я не мог знать, были ли эти бумаги фотографиями, или записками, или страницами из книг и журналов. Я извлек то, что извлек, потому что это была самая большая вещь в коробке. «Вот», — сказал я и вынул что-то бумажное, свернутое в трубочку и завязанное белой ниткой. Я удалил нитку и развернул бумагу на столе. Джонатан держал ее за один конец, а я держал за другой. КАРТА МИРА, 1791, — было помечено на ней. Хотя формы материков выглядели незначительно измененными, мир был похож на тот, каким мы его знаем сегодня. «Это вещь высшей пробы», — сказал я. Такая карта стоит много сотен, а если повезет, то и тысяч долларов. Но что важнее, в ней сохранилась память о временах, когда наша планета еще не стала маленькой. Я подумал, что когда эта карта была изготовлена, можно было всю жизнь прожить в одном месте, не подозревая, что существуют другие. Это навело меня на мысль о Трахимброде и о том, как Листа, которую нам так хотелось считать Августиной, никогда не слышала об Америке. Вполне возможно, умозаключил я, что она последний человек на земле, который не слышал об Америке. А если и нет, все-таки приятно так думать. «Обожаю», — сообщил я Джонатану и должен сознаться, что не заметил, как я ему это сообщил. Помню только, что обожал. «Можешь взять ее себе», — сказал он. «Ты это не по правде». — «Бери. На здоровье». — «Ты не можешь мне ее отдать. Предметы из коробки должны оставаться вместе», — сообщил я ему. «Бери, бери, — сказал он. — Она твоя». — «Ты уверен?» — спросил я, потому что не желал обременять его необходимостью презентовать ее мне. «Однозначно. Будет тебе трофей из нашего путешествия». — «Трофей?» — «На память». — «Нет, — сказал я. — Я отдам ее Игорьку, если это тебе не противоречит», — потому что я знал, что карта была из тех вещей, которые Игорек тоже заобожает. «На здоровье, — сказал Джонатан. — Пусть это будет его трофеем».

«Ты», — сообщил я Джонатану, потому что теперь была его очередь покопаться в НА СЛУЧАЕ. Он отвернул голову в сторону от коробки и погрузил в нее руку. Много времени ему не потребовалось. «Вот», — сказал он и извлек из коробки книгу. Он положил ее на стол. Она выглядела старой. «Что это?» — спросил он. Я сдвинул пыль с обложки. Никогда раньше мне не доводилось свидетельствовать книг, подобных этой. Обе обложки были испещрены записями, а когда я сделал ее открытой, то увидел, что записи были и на изнанке обложек, и разумеется, на каждой странице. Можно было подумать, что книга не уместилась в книге. Вдоль по переплету значилось по-украински: Книга Былых Явлений . Я сообщил об этом Джонатану. «Прочти мне что-нибудь из нее», — сказал он. «Начало?» — «Все равно, не имеет значения». Я раскрыл книгу посередине и выбрал абзац посреди страницы. Это было очень трудно, но я переводил на английский по мере чтения. «Штетл был многоцветен поступками его жителей, — сообщил ему я. — И поскольку все цвета были использованы, невозможно было ощутить, с чем управился человек, а к чему приложила руку природа. Ходили слухи, что Гецель Г переиграл на всех скрипках (хотя он понятия не имел, как на них играть), потому что их струны были одного цвета с его пальцами. Перешептывались, будто Гейша Р пытается стать гимнасткой. Вот отчего линия Еврейско/Общечеловеческого раскола была желтой, как ее руки. И когда пурпур на лице школьницы по ошибке связали с пурпуром на пальцах святоши, школьницу стали обзывать нехорошими словами». Он завладел книгой и осмотрел ее, а я сообщил Дедушке о прочитанном. «Это восхитительно», — сказал Джонатан, и я должен сознаться, что он осматривал книгу так же внимательно, как Дедушка экзаменовал фотографию Августины.

(Воспринимай это как мой подарок тебе, Джонатан. И так же, как я спасаю тебя, ты мог бы спасти Дедушку. Осталось всего каких-нибудь два абзаца. Пожалуйста, попробуй найти другой выход.)

«Теперь вы», — сказал Джонатан Дедушке. «Он говорит, что теперь ты», — сообщил я ему. Он отвернул голову от коробки и погрузил в нее руку. Мы были как трое детей. «Здесь так много вещей, — сообщил он мне. — Я не знаю, какую взять». — «Он не знает, какую взять», — сообщил я Джонатану. «Нам на все время хватит», — сказал Джонатан. «Может, эту, — сказал Дедушка. — Нет, лучше эту. Она мягкая и приятная на ощупь. Нет, эту. В ней даже есть что-то движущееся». — «Нам на все время хватит», — сообщил я ему, потому что, вспомни, Джонатан, в какой части нашего повествования мы находимся. Мы по-прежнему думали, что обладаем временем. «Вот, — сказал Дедушка и извлек фотографию. — Э-э, ничего особенного. Не повезло. На ощупь я думал, это что-то совсем другое».

Он положил фотографию на стол, не проэкзаменовав ее. Я тоже не стал ее экзаменовать, потому что умозаключил, что мне незачем. Дедушка был прав: в ней не было ничего особенного. В коробке наверняка хранилась еще сотня подобных фотографий. Беглый взгляд, которым я ее окинул, не выявил ничего абнормального. На ней было три или четыре человека. «Теперь ты», — сообщил он мне, и я отвернул голову и погрузил руку. Поскольку моя голова была повернута так, чтобы не лицезреть коробку, во время расследования я лицезрел Джонатана. Что-то мягкое. Что-то шершавое. Джонатан придвинул фотографию к лицу, не потому что заинтересовался, а потому что, пока я шарил в коробке, ему больше нечего было делать. Вот что я помню. Он съел горсть арахиса и не заметил, как немного просыпалось на пол для Сэмми Дэвис Наимладшей. Он сделал миниатюрный глоток водки. На мгновение он отвернулся от фотографии. Я нащупал перо и кость. Потом я помню вот что: он опять посмотрел на фотографию. Я нащупал что-то гладкое. Что-то миниатюрное. Он отвернулся от фотографии. Опять на нее посмотрел. Отвернулся. Что-то твердое. Свеча. Что-то квадратное. Укол булавки.

«Боже мой», — сказал он и поднес фотографию к пламени свечи. Потом опустил. Потом опять поднес, но на этот раз к своему лицу, так, чтобы обозревать одновременно и меня, и фотографию. «Что он делает?» — спросил Дедушка. «Что ты делаешь?» — спросил я. Джонатан положил фотографию на стол. «Это ты», — сказал он.

Я вынул руки из коробки.

«Где я?» — «Мужчина на фотографии. Это ты». Он протянул мне фотографию. На этот раз я проэкзаменовал ее с повышенной пристальностью. «Что там?» — спросил Дедушка. На фотографии было четыре человека — двое мужчин, женщина и младенец, которого женщина держала на руках. «Тот, что слева, — сказал Джонатан. — Вот». Он положил палец рядом с лицом мужчины, и, должен сознаться, мне ничего не оставалось, как признать, что он был на меня похож. Я увидел себя, как в зеркале. Я знаю, что это идиома, но употребляю ее здесь в прямом смысле. Я увидел себя, как в зеркале. «Что?» — спросил Дедушка. «Минуту», — сказал я и поднес фотографию к пламени свечи. Даже поза мужчины была такая же мощная, как у меня. Его щеки были, как у меня. Его глаза были, как у меня. Его волос, и губы, и руки, и ноги — все было как у меня. Нет, не как у меня — мои . «Скажи мне, — сказал Дедушка. — Что там?» Я презентовал ему фотографию, и написать конец этого рассказа — совершенно невозможная вещь.

Сначала он проэкзаменовал, что эта фотография изображала. Поскольку он лицезрел ее сверху вниз, так как она лежала на столе, я не мог видеть, что исполняют его глаза. Он поднял взгляд от фотографии и лицезрел Джонатана и меня, и улыбнулся. Он даже приподнял плечи, как дети иногда делают. Он сделал небольшой смех и взял со стола фотографию. Он подержал ее у лица одной рукой и подержал свечу у лица другой. Пламя сделало много теней там, где у него на коже были складки, и этих мест было гораздо больше, чем я обозревал ранее. На этот раз я мог видеть, как его глаза путешествуют туда и сюда по всей фотографии. Они останавливались на каждом человеке и освидетельствовали каждого человека с волоса до ног. Потом он снова поднял взгляд от фотографии и снова улыбнулся Джонатану и мне, и снова приподнял плечи, как ребенок.

«Это похоже на меня», — сказал я.

«Да, похоже», — сказал он.

Я не смотрел на Джонатана, потому что был уверен, что он смотрит на меня. Поэтому я смотрел на Дедушку, который расследовал фотографию, хотя я уверен, что он чувствовал, что я его лицезрею.

«В точности как я, — сказал я. — Он тоже это обозрел», — сказал я о Джонатане, потому что не хотел оставаться один на один с этим наблюдением.

(С этого места уже совсем не удается продолжать. Я много раз дописывал до этого места, и исправлял те части, которые ты заставил бы меня исправить, и придумывал новые шуточки, и новые изобретения, и писал так, как будто это ты пишешь, но сколько бы я ни упорствовал в продолжении, рука всегда дрожала так, что невозможно было удержать ручку. Сделай это ради меня. Пожалуйста. Это теперь твое.)

Дедушка укрыл лицо за фотографией.

(И я не нахожу, что это такая уж трусливая вещь, Джонатан. Мы бы тоже укрыли свои лица, да? По правде, я уверен, что укрыли бы.)

«Мир такой маленький», — сказал он.

(Он засмеялся в этот момент, как ты помнишь, но ты не можешь включать это в рассказ.)

«Это до того на меня похоже», — сказал я.

(Здесь он положил руки под стол, как ты помнишь, но эта деталь только подчеркнет его слабость, а не достаточно ли того, что мы вообще об этом пишем?)

«Прямо как комбинация Отца, Мамы, Брежнева и тебя самого».

(Он не ошибся, запустив в этом месте шутиху. Так и следовало поступить.)

Я улыбнулся.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил я.

«Как ты думаешь, кто это?» — спросил он.

«Я не знаю».

«Не надо презентовать мне неистины, Саша. Я не ребенок».

(Но я презентую. Ты никогда не мог этого понять. Я презентую неистины, чтобы тебя защитить. По той же причине я так непреклонно стараюсь быть смешным человеком. Все ради того, чтобы тебя защитить. Я существую на случай, если понадобится прийти на твою защиту.)

«Я не понимаю», — сказал я. (Я понимаю.)

«Не понимаешь?» — спросил он. (Понимаешь.)

«Где это снято?», — спросил я. (Должно же быть какое-то объяснение.)

«В Колках».

«Ты оттуда родом?» (Ты всегда говорил Одесса… Влюбиться…)

«Да. До войны». (Вот как все обстоит. Вот как, если по правде.)

«Бабушка Джонатана?»

«Я не знаю ее имени и не хочу его знать».

(Должен проинформировать тебя, Джонатан, что я очень печальный человек. Я думаю, я всегда печальный. Возможно, это знаменует, что я никогда не печалюсь, потому что печаль — это то, что ниже твоего обычного расположения, а я всегда одно и то же. Тогда возможно, что я единственный человек в мире, который никогда не печалится. Возможно, что я счастливчик.)

«Я не плохой человек, — сказал он. — Я хороший человек, которому выпало жить в плохое время».

«Я это знаю», — сказал я. (Даже если бы ты был плохим человеком, я бы все равно знал, что ты хороший.)

«Ты должен проинформировать его обо всем, о чем я тебя сейчас проинформирую», — сказал он, и это меня очень удивило, но я не спросил, почему, и вообще ничего не спросил. Я сделал так, как он распорядился. Джонатан открыл дневник и начал писать. Он записал каждое слово, которое было произнесено. Вот что он записал:

«Все, что я сделал, я сделал потому, что считал, что так правильно».

«Все, что он сделал, он сделал потому, что считал, что так правильно», — перевел я.

«Я не герой, это правда».

«Он не герой».

«Но я и не плохой человек».

«Но он не плохой человек».

«Женщина на фотографии — это твоя бабушка. Она держит на руках твоего отца. Человек, стоящий рядом со мной, — это был наш лучший друг, Гершель».

«Женщина на фотографии — это моя бабушка. Она держит на руках моего отца. Человек, стоящий рядом с Дедушкой, — это был его лучший друг, Гершель».

«Гершель на фотографии в ермолке, потому что он был еврей».

«Гершель был еврей».

«И он был моим лучшим другом».

«Он был его лучшим другом».

«И я убил его».