Глава шестая Тушинская царица 2 страница

А между тем к лету 1609 года в истории Смуты произошли очень драматичные события. Если приезд Марины Мнишек повлиял на очевидные успехи Тушинского вора в октябре-ноябре 1608 года, то действия самих тушинцев, начавших беззастенчивый грабеж присягнувших им территорий, оттолкнули от самозванца целые города и области. Конрад Буссов описал картину невероятного разложения подмосковных таборов, напоминавших Рим времен упадка в результате действий «десяти тысяч ратников», которые «не ленились, жгли, убивали, грабили всюду, куда им только удавалось попасть». Тушинский лагерь был «завален всяким провиантом: маслом, мукой, медом, питьевыми медами, солодом, вином, всевозможным скотом в таком изобилии, что можно было удивляться. Головы, ноги, печень, легкие и другие внутренности животных выбрасывались, и их так много лежало всюду на проходах в лагере, что собаки не могли всего сожрать, и из-за этого в лагере распространилось такое зловоние, что даже стали опасаться мора. Ежедневно самые маленькие люди в лагере варили и жарили что только есть отменного, пили больше медов, чем пива, в таком изобилии был найден готовый мед у крестьян и в монастырях» ^[269]. Смоленские лазутчики сообщали в начале 1609 года о том, что «Дмитрей, что зовется цариком, хочет оттуль с того обозу рушитца прочь, от Москвы за три мили, за пятнадцать верст, стать на новом месцу, потому што на весне смрад и воня войско подушит, а певне ждет весны и просухи, хочет огнем Москвы добывать и жечь» ^[270].

В «Истории Московской войны» Николая Мархоцкого рассказывается, как войска гетмана князя Романа Ружинского, решив зимовать под Москвой, «разделили послушные нам волости на приставства». Это означало, что каждый подвластный округ должен был поставлять приписанным к нему польским ротам провиант и все необходимое. «С волостей, разделенных на приставства, – записал Николай Мархоцкий, – везли нам воистину все, что только душа пожелает, и все было превосходным. Подвод приходило на каждую роту до полутора тысяч». Сначала, придя в Тушино, польские воины вынуждены были рыть себе землянки и устраивать в них печи, нередко угорая в них. Затем, получив дармовую рабочую силу и подводы, они стали устраиваться основательнее перед суровой зимой. Поступали просто: «в окрестных селениях брали дома и ставили в обозе». И это тоже описал Николай Мархоцкий, рассказав о том, как Тушинский лагерь понемногу превращался в город, в центре которого поставили дома для царя Дмитрия, царицы Марины Юрьевны и ее отца воеводы Юрия Мнишка: «Некоторые имели по две-три избы, а прежние, земляные, превратили в погреба. Посреди обоза построили царю с царицей и воеводой достойное жилище, и стал наш обоз походить на застроенный город» ^[271].

В Тушинском лагере не было никакого единства. Там собрались польские рокошане, скрывшиеся в Московском государстве от возмездия короля Сигизмунда III, участники Брестской конфедерации инфляндских солдат, подчинявшиеся Яну Петру Сапеге, головорезы полковника Александра Лисовского, казаки Ивана Заруцкого, тушинские «перелеты» и противники царя Василия Шуйского из числа русских бояр и дворян. В этот кипящий котел взаимных счетов пытались вовлечь и воеводу Юрия Мнишка, и саму «царицу» Марину Юрьевну.

Спустя полмесяца после того, как Мнишки появились в Тушинском лагере, бывший гетман самозванца полковник Мацей Меховецкий, удаленный из Тушина под страхом казни, попытался вернуться, уступая просьбам тех, кто не был доволен крутым правлением гетмана князя Романа Ружинского. Однако оказалось, что сделал он это себе на беду. Его попытка скрыться в покоях царя Дмитрия, которому Меховецкий преданно служил в начале движения, не увенчалась успехом. Гетман князь Ружинский достал его и там, ворвавшись к царю со своими четырьмя юношами-«пажами», которые по его приказу и убили его соперника. В «Дневнике» Яна Сапеги это происшествие датировано 27 сентября (7 октября) 1608 года. «Царь гневался, – рассказывал Николай Мархоцкий, – но не знал, что делать, ибо Рожинский (в русском переводе его фамилия передается то через «у», то через «о». – В. К.) велел передать, что и ему шею свернет. Потом мы их помирили, а голова Меховецкого пропала» ^[272]. Между тем для воеводы Юрия Мнишка и его дочери, находившихся где-то рядом, все это должно было напомнить сцены кремлевского погрома.

Взаимная ненависть, которую испытывали ветераны похода в Россию, первыми поддержавшие нового самозванца в Путивле летом 1607 года, и те, кто перешел к нему на службу уже под Москвой, только усиливалась по мере того, как иссякали средства на уплату войску. Даже бывшие пленники, задержанные в столице в 1606 году, когда они, отпущенные по домам, появлялись в Тушине, вызывали недовольство как лишние претенденты на дележ добычи. «Пленники, собрав хоругви и кое-какое оружие, группами или целыми ротами приходили к нам, – писал Николай Мархоцкий. – Недовольное этим войско потребовало от царя оплатить, по крайней мере, шесть или семь четвертей». Войску платили жалованье за службу по четвертям года, значит, они требовали своего более чем за полтора года сразу. «Царь попросил об отсрочке, но воины стояли на своем, и никто не возмутился их жадностью – все требовали оплаты». Призывы отомстить за свою братию, ради чего собиралось войско второго царя Дмитрия, были забыты.

В почуявшем вкус крови и легкой добычи тушинском войске все более стали брать верх мародеры, жившие одним днем и давно забывшие не то что о чести какого-то там «царика», но и обо всем, кроме собственной наживы. Ни царь, ни царица, ни гетман, ни сенатор Речи Посполитой – пока он находился в таборах – не могли быть для них указом. Они решили идти до конца и взять свою оплату немедленно, вопреки разумным голосам и увещеваниям того же гетмана князя Романа Ружинского. Осенью 1608 года, когда весь Замосковный край – в том числе Владимир, Суздаль, Ярославль, Ростов, Романов, Кострома и Галич – присягнул на верность царю Дмитрию, а гетман Ян Сапега осаждал Троице-Сергиев монастырь, наступил час тех, кто предлагал немедленно взять дань с богатых волжских городов и уездов. Тех же, кто возражал, как, например, Николай Мархоцкий, называли «наперсниками» царя. (Это хорошо показывает, как войско «считалось» с Лжедмитрием II.) «Но ничего нельзя было сделать: мы не могли их переубедить, хотя предвидели дурные последствия, и сам царь им на это указывал, – писал автор «Истории Московской войны». – Воины взяли у царя разряды (по-нашему канцелярия), приказали написать себе грамоты в города, чтобы те платили дань от земель, которые у них называются вытями, а с товаров – даже поносовщину (как у нас поголовное). С грамотами отправили по одному поляку и одному москвитянину (все это большей частью придумал Анджей Млоцкий, и царь на это согласился), которые разъехались по городам и провинциям за Волгу. А там, когда люди узнали, что надо платить такую дань, сборщиков перебили, утопили, замучили. Все заволжские края восстали… Хотя взятие столицы было близко, получили мы на свою голову новую войну, и часть войска должны были посылать за Волгу» ^[273].

Такова была реакция русских людей на так сказать официальные действия тушинской администрации, пытавшейся установить свой грабительский фискальный режим в подвластных городах. Но от своих господ не отставали и слуги тушинцев – челядь и пахолики, бросавшие своих панов и уходившие грабить ближние и дальние русские города. Они выдавали себя то за татар, то за сторонников царя Василия Шуйского. Об этих тушинских художествах успел узнать еще автор «Дневника Марины Мнишек», с горькой иронией написавший о нравах, царивших под Москвой в декабре 1608 года: «В целом если бы пришлось описать, какой мы там порядок и согласие застали, очень бы много места заняло это» ^[274]. С бунтом своей челяди тушинцам удалось справиться только весной, о чем тоже сообщал Николай Мархоцкий: «Бунтовщиков было больше тысячи. Выбрали себе ротмистров и полковников; шатаясь по московской земле, занимались разбоем и не хотели возвращаться к своим господам. Дошло уже до того, что мы выслали против них роты, разбили, рассеяли, схватили старшин и посреди обоза посадили на колы. Во время расправы все мы, вместе с гетманом, были в седле, опасаясь бунта оставшейся челяди. После этого челядь вела себя тише и возвращалась к своим хозяевам» ^[275].

Ко всему добавлялась рознь в тушинском войске между польскими и русскими сторонниками самозванца. Ее отражением стала история с псковскими деньгами и тайными письмами «царя», якобы призывавшего побить польское «товарищество», перевозившее казну. «По этой причине, – рассказывается в «Дневнике Марины Мнишек», – наши сильно взволновались и восстали против него, потеряв к нему расположение и видя явную неблагодарность» ^[276]. Но чем меньше в тушинском войске становилось желания проливать кровь за «честь» неблагодарного царя, тем хуже должно было приходиться и его «царице» Марине Мнишек.

Шляхтичи в тушинском войске самозванца все больше обращали свои взоры в сторону короля Сигизмунда III, прямой запрет которого они нарушали в свое время, вторгшись в Московское государство. Не случайно, что из Тушина к королю на сейм отправились целых два посольства – от воинства и от самого «царя». Воевода Юрий Мнишек помогал представителю самозванца думному дьяку Нехорошему Лопухину. Но сандомирский воевода, немало удививший членов сейма своим московским костюмом и длинной бородой, ничуть не преуспел. Маскарад не подействовал на других сенаторов, и ему не удалось оправдать надежды своей дочери «царицы» – склонить короля и сейм к открытому признанию дела «царя Дмитрия». Миссия Лопухина полностью провалилась. Как написал находившийся в то время в Тушинском лагере Иосиф Будило, «посол царя встретил пренебрежение к себе, уехал, не будучи выслушан» ^[277]. Однако кое-чего сандомирский воевода все же добился. Его явная поддержка «царя Дмитрия» и свидетельства в пользу того, что это и есть чудесно спасшийся московский государь («сказуют, што Сендомирской на сейме присегал, Вора сказует прямым цариком»), повлияли на мнение участников сеймовых заседаний. В результате король Сигизмунд III уже не смог получить прямой поддержки своих планов военного похода в Россию.

Суть споров, разгоревшихся на сейме, стала известна в Смоленске от одного из его участников, шляхтича «енерала» Лукаша Вириковского: «А королевич хотел было идти на Москву, и жолныри с ним: ино скоро приехали воевода сендамирской и посол от Дмитрея Федор Нехорошей Лопухин, и от жолнеров послы, што при Дмитрею, в Московском царьстве, которого зовут цариком, ино воевода сендамирской короля от зятя поеднал. И послы от жолнырей короля и панов рад просили, штобы королевича на царьство Московское не слали, и сказываючи им так: иж мы дее при Дмитрее царику, поприсегнули при нем головы покласть, хотя и против своей братьи» ^[278].

Так под влиянием демарша сенатора Юрия Мнишка планы похода короля Сигизмунда III в Россию были отложены. Однако отмениться вовсе они не могли. Более того, сейм разрешил королю действовать по своему усмотрению для защиты интересов Речи Посполитой в Московском государстве, и война стала делом времени ^[279]. Поэтому король Сигизмунд III по-другому отнесся к обращению польских сторонников самозванца, решив не отталкивать тушинское «рыцарство», дабы иметь возможность использовать его опыт в будущем. Как вспоминал Николай Мархоцкий, послов было четверо – Веспасиан Русецкий, Станислав Сулишевский, Миколай Концешкевич и еще один (имени которого автор «Истории Московской войны» не запомнил). К королю Сигизмунду III обращались с посланием «наши братья-рыцарство с их гетманом, князем Романом Наримунтовичем Рожинским, верноподданные вашего величества, вступившие с оружием в Московскую землю для славы царя Дмитрия Ивановича Московского». Посланцы обосновывали свое историческое право «выходить за пределы государства без согласия своих государей», если это было вызвано «благом Речи Посполитой». На рассмотрение короля предлагалась такое объяснение похода войска гетмана Ружинского в Московское государство: «Чтоб столь великое пролитие крови наших братий, замученных в Москве, где они обмануты были предлогом дружбы и обобраны в имуществе, было надлежащим образом отмщено». Войско свидетельствовало свое повиновение и упоминало собственные заслуги: что оно стало «щитом», в то время когда неприятель «уже готовился тогда выступить к границам вашего величества» (не очень понятно, что имелось в виду, так как царь Василий Шуйский не собирался нападать на Речь Посполитую, а начавшаяся в Северской земле междоусобная война была внутренним делом). Далее рыцарство, служившее царю Дмитрию Ивановичу, упоминало, что оно «без всяких издержек со стороны вашего величества и Речи Посполитой», а «собственными нашими средствами» (намек на их возмещение?) «отомстило не только за омраченную славу нашего народа, но освободило и отпустило в отечество послов вашего величества, задержанных вопреки обычаю всех народов в течение двух с половиной лет, и многих из наших братий, отправившихся на свадьбу царя Дмитрия Ивановича с ведома и дозволения вашего величества» ^[280].

Показательно, что о самой Марине Мнишек посланцы даже не упоминали, равно как и о ее отце сандомирском воеводе. Очевидно, в польском войске самозванца не придавали большого значения приехавшим туда Мнишкам в отличие, скажем, от упомянутого в письме посла Речи Посполитой Николая Олесницкого, выполнявшего официальную миссию короля в Московском государстве. Что говорить о Мнишках, когда немного уважения было выказано «тому, которого они теперь носят на руках, которого мы выдвигаем на престол Московский нашей кровью и издержками». Тушинский вор не удостоился того, чтобы быть названным по имени. Из контекста письма, отправленного войском королю, можно вообще понять, что самозваный царь – побежденный враг, которым можно понукать: «Мы, почти сев им на хребты, принудили к тому, что они теперь, устрашенные нами, бьют вашему величеству челом» (хорошая иллюстрация правоты современников, говоривших о гордости и заносчивости поляков). Царский посланник, по словам «рыцарства», должен был пообещать от имени тушинского царя Дмитрия «вашему величеству и всей Речи Посполитой – нашей матери – вечную приязнь и верную, твердую любовь». Войско гетмана князя Романа Ружинского просило короля, чтобы их считали «детьми», а не «пасынками нашего отечества». Завершалось это полное возвышенной риторики письмо вполне по-земному: войско просило об отсрочке своих судных дел на время участия в московском походе.

По оценке Николая Мархоцкого, послов от «рыцарства» «приняли благосклонно», хотя «дурное мнение сохранилось». Иосиф Будило в своих дневниковых записях оставил более конкретные детали. Король удостоил тушинское войско ответа, но прислал письмо, «запечатанное домашней королевской печатью, и в нем король обещает прислать к войску своих послов». Тем самым король Сигизмунд III давал понять, что обращение войска не является предметом официальных переговоров. Но это и не был разрыв, как в случае отвергнутого посланника самозваного царя Дмитрия. Войско могло надеяться, что король удовлетворит их нужды и начнет с ними переговоры, как было обещано в его письме подмосковному «рыцарству» 12 (22) февраля 1609 года.

Что же происходило в это время в самой России?

Как известно, царь Василий Шуйский принял самые крайние меры для спасения государства. Боярин князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский был отправлен в Новгород для заключения договора со шведами о наборе наемного войска ^[281]. В той ситуации казалось самым простым и очевидным привлечь на свою сторону врагов польского короля Сигизмунда III в Швеции. И действительно, движение рати боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского и шведского военачальника Якоба «Понтусова» Делагарди придало уверенности замосковным городам. Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Ярославль, Пошехонье, Романов, Углич, Муром, Юрьевец Поволжский и другие города быстро повернули оружие против тушинской администрации и снова перешли на сторону царя Василия Шуйского. Но цена принятого им решения, как выяснилось очень скоро, оказалась чересчур велика.

Весной и летом 1609 года тушинцы уже мало что контролировали, кроме терроризируемых ими близлежащих уездов. От изобилия первых месяцев стояния под Москвой не осталось и следа. Все было бездарно разграблено и пущено на ветер. Даже те, кто, как Конрад Буссов, служил тушинскому царю, понимали это: «Единственной причиной их (городов. – В. К.) отпадения от Димитрия были несправедливости и большие бесчинства поляков, которые не могли отказаться от грабежей и насилия, пока их не стали спускать под лед, перерезать им горло или даже вздергивать на виселицу. Они отнимали силою у бедняков, невзирая на то, что те присягнули Димитрию, все, что у них было, как если бы это были злейшие враги, а ведь эти бедные люди много отдавали в лагерь на содержание войска. Из-за этого им приходилось все прятать и закапывать в землю от грабителей поляков, что слишком тяжко было постоянно терпеть этим людям и дало им повод (еще до того, как они узнали о приходе Скопина и Понтуса) взбунтоваться против грабителей-солдат Димитрия и отпасть от него. Некоторых поляков они убили, некоторых спустили живыми под лед, приговаривая: “Вы, глаголи, вконец разорили нашу местность и сожрали почти всех коров и телят, отправляйтесь теперь к рыбам в Волгу и нажирайтесь там до смерти”» ^[282].

Провалилась и грозившая самым тяжелым поражением Московскому государству многомесячная осада Троице-Сергиева монастыря отрядами Яна Сапеги ^[283]. Все, что удалось тушинцам сделать в чужой для них стране, так это вызвать невиданную до той поры волну патриотического подъема. Поход рати боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского отвлек значительные силы самозванца от московской осады. В то время как войско князя Скопина-Шуйского собиралось в Великом Новгороде, из подмосковных «таборов» туда было отправлено несколько тысяч запорожских казаков во главе с Яном Кернозицким. В «Московской хронике» Конрада Буссова говорилось о четырех тысячах конных копейщиков, отправленных в Новгород; именно с успехами этого отряда он связывал перемену настроения тушинского царя, нарушившего клятву, данную сандомирскому воеводе Юрию Мнишку, и вступившего в тайный брак с Мариной Мнишек ^[284]. Однако его известие об отсылке отряда Яна Кернозицкого под Новгород относится к январю 1609 года (Николай Мархоцкий вообще датировал казачий поход весной того же года). Между тем достоверно известно, что казаки Кернозицкого появились под Новгородом в середине ноября 1608 года. Все, что смог отряд Кернозицкого – так это организовать блокаду города, в котором, по свидетельству современных летописцев, начались «многие бои». Своей цели – склонить Новгород к признанию Лжедмитрия II – тушинцы не достигли, хотя спровоцировали раскол и волнения среди новгородцев, стоившие жизни воеводе Михаилу Игнатьевичу Татищеву, одному из активных участников заговора по низложению Лжедмитрия I. Не смогли казаки оказать сопротивление и начавшемуся из Новгорода походу объединенной рати боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского и шведских наемников под командованием Якоба Делагарди в мае 1609 года.

Навстречу совместной рати Скопина-Шуйского и иноземцев под командованием Якоба Делагарди был отправлен полк Александра Зборовского. С приданными ему запорожскими казаками весь отряд составлял, по оценке Николая Мархоцкого, около четырех тысяч человек. Конрад Буссов насчитывал под командой Зборовского пять тысяч конных копейщиков. Вместе с этим полком отправились и русские тушинцы во главе с воеводой князем Григорием Петровичем Шаховским, «прославившимся» еще своим участием в движении Ивана Болотникова. Несмотря на отдельные локальные успехи, 13 (23) июля 1609 года тушинские войска потерпели поражение под Тверью. Началось безостановочное движение рати князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского к Москве, закончившееся освобождением столицы от осады.

Тушинцам приходилось вести военные действия одновременно на нескольких направлениях. Понимая это, они попытались воздействовать через «царика» на гетмана Яна Сапегу, чтобы собраться всем вместе для противостояния войскам царя Василия Шуйского. Ратные люди, находившиеся в «осадном сиденье» в Москве, тоже хотели разом решить все проблемы и освободиться от самозванца. 25 июня (5 июля) 1609 года они напали на Тушинский лагерь с помощью передвижной крепости – «гуляй-города». Этот бой на реке Ходынке принес ощутимый урон польской пехоте, хотя и не решил главного – тушинцы продолжали осаждать Москву. Из Астрахани в это время на подмогу столице шло войско боярина Федора Ивановича Шереметева. Летние бои не дали распространить влияние «царика» на Нижний Новгород и земли по реке Оке вокруг Мурома и Касимова. Главным же поражением войск самозванца стал неудачный штурм гетманом Яном Сапегой Троице-Сергиева монастыря 29 июля (8 августа) 1609 года. Потрясение, пережитое как нападавшими, так и защитниками под Троицей, было велико. Но одни пали духом, а другие навсегда укрепились, веря в небесное заступничество преподобного Сергия Радонежского за Троицкую обитель и всю Россию.

Провал сапежинцев под Троице-Сергиевым монастырем изменил планы сторонников тушинского «царя Дмитрия». Хотя осада продолжалась, войско стали покидать «одумавшиеся» донские казаки. Кроме того, стоявшая в Калязине рать боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского могла в любой момент прийти на помощь защитникам Троице-Сергиева монастыря. Войсковое собрание гетмана Яна Сапеги решило упредить такое развитие событий и выступило к Калязину. В поход, кроме самого гетмана, отправились полки известных тушинцев Александра Зборовского, Бонка Ланцкоронского, Александра Лисовского. 18 (28) августа 1609 года под Калязином произошли бои, не давшие никакого преимущества гетманскому войску. В разгар сражений к гетману Яну Сапеге возвратились послы, ездившие в Тушино. Они сообщили о том, что самозванец по-прежнему ничего не может заплатить войску. Самой же большой новостью стало то, что все слухи о готовящемся походе короля Сигизмунда III в Московское государство оправдались. Вступление на территорию России шведских войск позволило польскому королю разорвать перемирие с царем Василием Шуйским и начать против него открытые военные действия.

Известие о том, что король идет в Россию, полностью переменило расстановку сил в Тушинском лагере и вокруг него. По согласному известию участников боев под Калязином Иосифа Будило и Николая Мархоцкого, тушинское войско остановилось и бросило сражение со Скопиным-Шуйским и немецкими наемниками. Вместо этого войска из-под Калязина стали отходить в Тушино и другие города. Польские сторонники самозванца занялись излюбленным делом и стали собирать конфедерации, чтобы решить, что же делать дальше: добиваться ли уплаты долгов от Тушинского вора или переходить на службу к королю. Поход короля под Смоленск, куда он прибыл 19 (29) сентября 1609 года, расколол и русских тушинцев, которым тоже предстояло искать компромисс, чтобы оправдать свое продолжающееся присутствие в стане тушинцев.

Но первоначально в Тушине решили не уступать королю Сигизмунду III и держаться «царя Дмитрия» и «царицы Марины». В войске, по свидетельству Николая Мархоцкого, «поднялся шум». «Что же, теперь, – говорили, – идти на службу к кому-нибудь другому? Каким духом принесло короля на наше кровавое дело?» Неприятие королевского вмешательства в московские дела поначалу объединило многих. Главное тушинское войско, не надеясь больше ни на какие устные обязательства, оформляло все свои договоренности письменно: решено было «от Дмитрия не отступать и переговоров ни с кем не вести» ^[285]. Поворот в сторону «царя Дмитрия» изменил и роль в тушинских делах царицы Марины Мнишек. Почти год спустя после появления «царицы» Марины под Москвой польское войско призвало ее к политическим делам.

И. О. Тюменцев недавно разыскал в шведских архивах текст ассекураций (обязательств), взятых на себя Лжедмитрием II и Мариной Мнишек 10 (20) сентября 1609 года в обмен на продолжение службы тушинских наемников самозванцу. Ассекурацию самозванца дополнительно скрепил своей подписью глава Боярской думы в Тушине боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой. Но и этого наемникам показалось недостаточно. Аналогичный документ был выдан также «Мариной царицей». Текст ассекураций показывает, что тушинские «царь» и «царица» продолжали надеяться на скорое взятие Москвы. Этот беспроигрышный аргумент, которым заманили в Тушино саму Марину Мнишек, теперь адресовался солдатам: «Так как по финансам нашим в это время выплату жалованья их в этом разрушенном государстве мы достаточно совершить не можем, то с помощью Бога, сев в столице монархии Московской, словом нашим царским и позволением бояр наших думных полюбовно мы решим и обязуемся благородному рыцарству Короны Польской и Великого Княжества Литовского в соответствии с изреченными письмами и дарственными, и охранными грамотами, данными от нас, все до единого гроша заплатить после того, как войдем в столицу нашу в десять недель – во всем обязуемся» ^[286].

Повторение этих обязательств в отдельном документе от имени царицы Марины Мнишек показывает, что «царь Дмитрий» не мог распоряжаться ее словом. С точки зрения наемников, было важно связать словом «царя» и «царицу», каждый из которых обещал заплатить деньги за службу. Кроме того, с подачи гетмана князя Романа Ружинского обещания были дополнены еще одним условием, задевавшим интересы не только «царицы Марины», но и ее отца, воеводы Юрия Мнишка. Если бы она не рассчиталась с тушинскими солдатами в положенный срок, то должна была передать им «все земли северские и рязанские… отступив от права своего». Между тем четырнадцать городов в Северской земле ранее были отданы Лжедмитрием II сандомирскому воеводе.

Ассекурация Марины Мнишек примечательна еще и тем, что содержит титул, который она использовала в Тушине: «Марина, милостью Божьей царица и великая княгиня всея Руси и других многих, принадлежащих Московской монархии, государств и орд татарских госпожа». Ее врагами по-прежнему были царь Василий Шуйский и бояре, изменившие данной ей присяге, а главными сторонниками – польское рыцарство: «Имея в виду великую и внезапную нужду, которая возникла у нашего государства из-за волнения подданных наших против нас под предводительством Василия Шуйского и других предателей наших и его помощников, которые, несмотря на присягу свою нам как наследной государыни, измену нам сотворили. Пришлось нам просить помощи против таких клятвопреступников у благородного народа польского, который, принимая во внимание оскорбительность и унижение нашего достоинства, для справедливости святой оставил с отвагой свое имущество и не пожалел здоровья своего». Своей подписью и печатью под этим документом «царица Марина» принимала на себя самые серьезные обязательства о вознаграждении их службы: «Желаем тогда, чтобы за кровью оплаченные услуги их они благодарность нашу познали и награду. А поскольку на этот час в этом разрушенном государстве казначеи наши денежного довольствия с достаточностью им обеспечить не могут, обязуемся этим словом нашим царским сразу по вступлении в столицу нашу в десять недель всю оплату произвести жалованья их в соответствии с дарованной суммой и ассекурацией, им данной. А если бы мы не нашли выхода в намеченное время, тогда все северские и рязанские земли с замками и уездами, им принадлежащими, отступив от права своего, обязуемся мы отдать им в пользование и присягой нашей подтверждаем и в тех владениях никаких преград оным обязуемся не чинить и доходы все, которые бы все это время к конечной выплате они своей имели бы при выплате жалованья их, нами не должны быть вычтены. Что мы, имея в виду за необходимое и пристойное, чтобы кровью оплаченные заслуги, утраты, которые они из-за нас понесли, были вознаграждены. Этим письмом нашим мы обязуемся все оплатить по справедливости» ^[287].

Заручившись обещаниями самозванца и «царицы», тушинцы с новыми силами обрушились на войска царя Василия Шуйского. Им сопутствовал успех. В октябре 1609 года на милость победителей вынужден был сдаться долго оборонявшийся Иосифо-Волоколамский монастырь. Отряды Лжедмитрия II захватили продовольствие, направлявшееся из Рязани в Москву, усугубив тяготы осадного сидения в столице. Но главным маневром в это время был поход гетмана князя Романа Ружинского из Тушина под Троице-Сергиев монастырь. Оба гетмана – князь Ружинский и Сапега – должны были забыть на время о своем соперничестве и попытаться отвести угрозу, связанную с приходом рати боярина князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского в Александрову слободу. Но бои под Александровой слободой, шедшие с 19 (29) октября по 24 октября (3 ноября) 1609 года, показали бесперспективность гетманских набегов. Как иронично записали в «Дневнике Яна Сапеги» его секретари, гетман князь Роман Ружинский вернулся из похода «с добытой броней» ^[288]. Впрочем, направляясь к Сапеге, князь Ружинский, вероятно, преследовал еще одну цель. Гетманам необходимо было договориться о том, как действовать в связи с королевским приходом под Смоленск 19 (29) сентября 1609 года. Дальнейшие события показали, что и в этом пункте согласие не было достигнуто.

29 октября (8 ноября) 1609 года гетман князь Роман Ружинский спешно вернулся в Тушино. Его ждали другие неотложные дела. Договорившись с «царем Димитрием», «рыцарство» хотело получить еще и королевские гарантии в том, что ему не будут препятствовать в стремлении получить «заслуженное» в Москве. С этой целью из Тушина под Смоленск к королю Сигизмунду III было отправлено посольство от польского воинства. В числе участников посольства оказался и Николай Мархоцкий, автор «Истории Московской войны». «Под Смоленск отправилось посольство, – писал он, – я, Вжещ, Дудзинский и Слядковский. Мы просили его величество короля выйти из Московских государств и не мешать нашему предприятию. Наше посольство было королю очень неприятно, однако он принял нас с большим почетом» ^[289].